И только коза Анчутка невозмутимо жевала придорожную траву. Животное, что с него возьмешь... Жаль, что среди свидетелей последних секунд жизни Бугая, Гнилого и Шурика не оказалось никого, кто обладал бы философским мышлением. А то бы он оценил горькую усмешку судьбы: когда крики стали стихать, можно было расслышать песню, которая звучала из магнитолы. Хорошие магнитолы делают в Южной Корее. Пел любимый певец Юли Селивановой. Пел под музыку, стилизованную в стиле старинного менуэта:
      Господа хорошие и господа плохие, Выливайте водку, разряжайте пистолет,
      Предлагаю позабыть про времена лихие, Выходите строем, потанцуем менуэт.
      Просвещенья жаждет человечия натура, Мы пойдем на выставку, мы сходим на балет.
      Есть такая штука, называется - культура... А чJй-то вы хватаетесь опять за пистолет?
      К красоте душа стремится, Дай, товарищ, мне совет:
      То ль пойти опохмелиться, То ль сходить нам на балет...
      А может, все же на балет?
      Глава тридцать седьмая
      - Я же вам вчера русским языком объяснил. - Громкий голос, раздававшийся из-за двери, разбудил Юлю. - Она еще очень слаба, никакие показания дать вам не может... Я не кричу, вы еще не слышали, как я кричу... Да хоть майор!.. Нет, меня это совершенно не волнует... Да, да. - Видимо, человек разговаривал по телефону.
      Юля окончательно пришла в себя и осмотрелась. Похоже на больничную палату. Рядом стояла еще одна койка. Пустая. Что находилось на противоположном конце комнаты, она увидеть не могла почему-то не хватало сил приподняться, а подушка была совсем низкой. И еще Юля поняла, что человек в коридоре говорил с кем-то о ней.
      - Я хирург, понимаете? Вам что-нибудь такое имя - Гиппократ - говорит? Слава Богу. Я оперирую человека, а не фамилию... Вот сейчас вы правильно сказали: надо, видимо, подождать. Сколько дней? Дня через три позвоните, хорошо... Нет, я не обижаюсь. Да. Конечно, конечно. До свидания. Раздались звуки шагов, дверь в палату открылась, и в комнату стремительно вошел высокий полноватый человек в белом халате. "Это больница", - окончательно догадалась Юля, но ничего вспомнить не смогла. Вошедший заговорил, но с кем-то другим. Юля наконец-то смогла приподнять голову и увидела, что в палате кроме нее находится еще один человек. Он сидел на стуле у окна и при появлении хирурга поднялся.
      - Михаил Прокофьевич, сейчас мне позвонили...
      - Я все слышал, Вадим Алексеевич.
      - Я действительно так громко разговаривал? Но этот капитан тоже хорош: стал мне лекцию читать.
      - Спасибо вам.
      - Бросьте! Ей действительно надо набраться сил.
      - А ничего, что она третий день спит?
      - Наоборот, хорошо. Человек, уважаемый Михаил Прокофьевич, во время сна и сил набирается, и выздоравливает.
      - Вы ей даете что-нибудь снотворное?
      - А вот это вас, уважаемый Михаил Прокофьевич, касаться не должно. Не обижайтесь. Лучше скажите: вы и вправду не знаете, как зовут эту счастливицу?
      - Честное слово. А почему счастливица, Вадим Алексеевич?
      - А как же иначе? Во-первых, тот, кто ее, пардон, убивал, был либо очень пьян, либо делал это впервые.
      - Вот как?
      - Да. Внутренние органы практически были не повреждены - такое ощущение, что нож, пардон, пыряли - другого слова не подберу - наугад. Это, как говорит моя внучка, раз. Быстро вы ее подобрали - два. Крови она, конечно, много потеряла, но учитывая то, что вы ее в грузовике везли, да по нашим дорогам - одним словом, три...
      - Есть что-то еще? Хирург на секунду-другую задумался. Наконец ответил:
      - Если честно, есть. Только я вам сразу скажу, что в чудеса не верю.
      - Я это учту, Вадим Алексеевич.
      - Не надо смеяться, уважаемый Михаил Прокофьевич. Мой покойный учитель Альбин Францевич Калиновский любил говорить, что самое большое чудо - это врач, который за долгие годы своей практики с чудом ни разу не встречался.
      - Он как-то мудрено выражался, этот ваш учитель.
      - Не смейтесь. Он же не был журналистом, зато хирургом - от Бога.
      - От Бога?
      - Да не ловите меня на слове, - рассердился Вадим Алексеевич, - так говорят. Калиновский просто хотел сказать тем самым, что в жизни всегда есть и будут случаи, которые не поддаются логическому объяснению. Вот и в истории с девушкой, что сейчас мирно спит перед нами, мне... не все понятно.
      - То есть?
      - Когда ее положили на операционный стол, рана не кровоточила. Будто крови совсем не осталось.
      - А такого быть, как я понимаю, не могло?
      - Не могло, - желчно ответил хирург. - Вы ведь не перевязывали ее?
      - Да что вы! С детства крови боюсь. Я только взял мешочек... и приложил.
      - О чем вы задумались, уважаемый Михаил Прокофьевич?
      - Да так... Вспомнил, что в мешочке этом одна древняя икона завернута была. Мешочек быстро кровью пропитался, покуда мы везли девушку. Признаюсь, я сильно растерялся. К тому же у нее чтото вроде бреда началось. О каком-то гнилом Шурике все вспоминала, про шмеля говорила. А потом стала икону просить. Я подумал, может, верующая. Кто знает, о чем человеку перед смертью думается.
      - Вы же сказали, что она бредила.
      - А вдруг это не бред был, а какое-то переживание? Говорю же, растерялся я тогда. Достал икону, а она прижала ее к себе, плачет, у кого-то прощения просит.
      - И к чему вы это мне все рассказали?
      - Вы же не понимаете, почему рана перестала кровоточить.
      - Хотите сказать, это икона кровь остановила?
      - Не знаю. Честно, не знаю. Но то, что она икону к себе прижимала...
      - Бросьте, уважаемый Михаил Прокофьевич. Свои сказки для бабушек оставьте... Они не договорили. С кровати, где лежала девушка, раздался слабый голос:
      - Скажите, вы - Киреев?
      Мужчины дружно повернулись в ее сторону.
      - Киреев. Но вам вроде как нельзя разговаривать.
      - Вас... убить хотят, Михаил Прокофьевич.
      - Вы даже имя мое знаете?
      - Это не важно... это потом. Вас убьют.
      - Милочка, - вступил в разговор хирург, - вы еще успеете наговориться, а пока поберегите силы.
      - Вы же сказали, что я счастливая... Мне хорошо. А вот Михаила Прокофьевича... убить могут. Хирург посмотрел на Киреева.
      - Так вы знакомы?
      - Нет, уважаемый Вадим Алексеевич. Как оказывается, есть общие знакомые. И, наверное, общие интересы.
      Михаил взял стул и поднес его к кровати Юли.
      - Вообще-то, ей отдыхать надо. - Было видно, что хирург колеблется. - Ну, хорошо. Сегодня даю вам пятнадцать... нет, десять минут. И ни минуты больше. Если я буду нужен, Михаил Прокофьевич, спросите меня в ординаторской.
      - Спасибо, - ответил Киреев. - За все спасибо.
      - На здоровье. Кстати, я так и не спросил: вы где остановились? В гостинице?
      - Сначала в гостинице. Даже одну ночь в ней переночевал. А потом меня оттуда забрал Федор Новиков, тот шофер... Славный человек.
      - Понятно. Сегодня я ночью дежурю, а завтра вечером - милости прошу ко мне в гости.
      - Вообще-то, я завтра уходить из Задонска собирался.
      - Уйдете послезавтра. У меня есть альбом старых фотографий о Воронеже - пальчики оближете. Я же оттуда родом. А заодно и про Вейнингера договорим. У меня из его работ только "Пол и характер имеется". Вчера перечитал, но той мысли не нашел.
      - Какой мысли, Вадим Алексеевич? - не понял Киреев.
      - Да вы сами цитировали: никогда человек не бывает в такой степени самим собой, как тогда, когда он любит. Прекрасно сказано, но я - товарищ дотошный, все проверять люблю, а этой мысли, повторяю, не нашел...
      - А, вот в чем дело, - догадался Михаил. - Это цитата из его работы "Пер Гюнт" и Ибсен".
      - Вот оно что. Не читал.
      - А у вас хорошая память, Вадим Алексеевич.
      - Не жалуюсь. Ну, ладно. Значит, договорились?
      - Спасибо, я с удовольствием к вам зайду.
      - Я говорю сейчас о десяти минутах, уважаемый Михаил Прокофьевич. Ровно через десять минут сюда придет Маргарита Петровна, наша старшая медсестра, - и я не завидую вам, если вы вовремя отсюда не ретируетесь.
      - Понял. Юля с трудом дождалась, когда словоохотливый хирург уйдет. Ей было не понятно, почему Киреев так спокойно реагирует на ее предупреждения.
      - Он страшный человек... берегитесь.
      - Кто?
      - Гнилой.
      - Гнилой Шурик?
      - Просто Гнилой. Шурик - это другой. А еще Бугай... Они убьют вас.
      - Это ваши друзья? - спросил Селиванову Киреев, глядя ей прямо в глаза. - Вы хотели... забрать у меня икону?
      - Раньше хотела. - Юля не отвела взгляда. - Теперь - нет... И разве друзья могут так... поступить, как они со мной?
      - Не могут.
      - Они не люди. Особенно Гнилой. Я... я покалечила его.
      - Покалечили? - удивился Киреев.
      - Это... не важно. Вы самое главное услышать не хотите. Они убьют вас, а икону заберут. А что я покалечила его, так он от этого еще злей станет. Киреев взял ее руку в свою.
      - Зовут вас как? Впрочем, давай лучше на ты. Похоже, икона слишком сильно нас связала.
      - Юля. Селиванова Юля. Но я не могу вам на "ты".
      - Как знаешь, а мне так легче. Опростился я в дороге - всем подряд "тыкаю". - А потом добавил:
      - Ничего, Юленька, прорвемся. Все будет хорошо. Вот и Вадим Алексеевич, кстати, классный мужик, это он тебя оперировал, говорит, что ты счастливая.
      - Как кобыла сивая.
      - Ну, если юмор вернулся, значит, точно скоро выздоровеешь. Июль - твой месяц.
      - Почему?
      - Так он в честь тебя назван. Кстати, надо будет спросить, какое сегодня число... Так вот, Юля, продолжал Киреев, - никого Гнилой больше не убьет. Ни он, ни дружки его. - И замолчал. Глаза, ставшие вдруг незрячими, уставились куда-то поверх Юли. Потом Михаил словно очнулся: - Иван с Андреем последними их жертвами стали... Ты, слава Богу, выжила.
      - Это те... из Галичьей Горы?
      Киреев едва заметно кивнул.
      - Я... не могла их остановить. Хотела, но не могла. Поверьте, Михаил Прокофьевич.
      - Давай лучше по имени? А то пока мое отчество произнесешь - последние силы потеряешь. Да и время уходит, нам с тобой отведенное.
      - Вы сказали, что Гнилой никого не убьет. Почему? Их задержали?
      - Его уже нет. А ты и правда ничего не помнишь? Юля удивленно посмотрела на Киреева.
      - Когда мы на грузовике тебя везли, смотрим, машина кверху колесами лежит. И пылает.
      - Белый "Сааб"? - Юля боялась поверить своим ушам.
      - Ты знаешь, я даже "Москвича" от "Жигулей" не отличаю. Но точно - иномарка. И когда-то была белой.
      - А они?
      - Сгорели. Жуткая смерть. Федор считает, что, когда машина перевернулась, они еще живы были.
      - Есть Бог! Есть! - неожиданно воскликнула Юля. - Спасибо тебе, Господи!
      - Юля, они, конечно, подонками были, но нельзя радоваться смерти...
      - Подонки? Нет, это мягко сказано, - перебила Киреева Юля. - Считайте меня тоже кем угодно, но сегодня - лучший день в моей жизни. Сгорел! Сгорел! Киреев не стал с ней спорить. В конце концов, он не знает, что довелось пережить этой девушке. Мысль о том, что именно Юля навела бандитов на икону, а значит, и на него, особых эмоций у Михаила не вызывала. А вот себя он не переставал винить за гибель Ивана и Андрея.
      - Знаешь, Юленька, наше время, похоже, истекло. Завтра, я надеюсь, мы поговорим побольше и обо всем договоримся.
      - Обо всем?
      - Да. Тут по твою душу местная милиция прийти желает. С таким покровителем, как Вадим Алексеевич, нам пока бояться нечего. Так что отдыхай, а я кое-какие вопросы постараюсь решить. Не скучай.
      - Вы правда придете? Не бросайте меня, пожалуйста.
      - Самое плохое осталось позади, девочка. Все будет хорошо, вот увидишь.
      - Михаил, постойте.
      Уже в дверях Киреев остановился.
      - Да?
      - Вы сможете... меня простить? Когда-нибудь?
      - Как сказал тогда Федор Новиков: женщины - странный народ. Вас, как Россию, умом не понять. * * *
      У дверей вороновской квартиры Наталья столкнулась с домработницей Софьи. Спросила:
      - Хозяйка дома?
      - Софья Николаевна? Вторую неделю сиднем сидит. Проходите, она вам рада будет. А я пойду на рынок сбегаю.
      Наталья тихо вошла в прихожую, затем заглянула в комнату. Босая, одетая только в длинную клетчатую рубаху, Софья сидела на полу. Играла тихая музыка, голова девушки была запрокинута назад и лежала на диване, глаза закрыты. Воронова что-то говорила, но, как успела заметить Котеночкина, больше никого в комнате не было. Наталья прислушалась - Софья читала стихи: Ответа нет... Живые
      Не так приходят к нам. Их поступь тяжелее,
      И руки у живых Грубее и теплее
      Незримых рук твоих.
      - Где ты была? - Ответа
      Не слышу на вопрос. Быть может, сон мой - это.
      Невнятный стук колес Там, на мосту, за речкой,
      Где светится звезда. И кануло колечко
      В криницу навсегда.
      - Ты думаешь, его уже нет в живых?
      Софья вздрогнула.
      - Наташа? Молодец, что зашла. Ты давно здесь стоишь?
      - Душевно ты стихи читаешь... - Увидев, что смутила Софью, Наталья решила пошутить: - Только не подумай, отмычками не пользуюсь. Даша впустила.
      - Проходи, - тихо сказала Софья.
      "Какая она нежная стала, - невольно любуясь Софьей, подумала Наташа. - Неужто и вправду влюбилась?"
      - Спасибо. Кстати, а можно я тоже на пол сяду?
      - Ради Бога. Пить что-нибудь будешь?
      - Мне еще к моим бабушкам ехать. Так что - увы. Но ты на мой вопрос так и не ответила. Софья пристально посмотрела на Котеночкину, потом улыбнулась:
      - Знаешь, чем вы с Киреевым схожи?
      - Чем же?
      - О чем думаете, о том и говорите.
      - Разве это плохо?
      - Не знаю, - ответила Софья и почти без паузы продолжила: - Если б от моих думок что зависело... Надеюсь, жив он.
      - Знаешь, я тоже, только... Не знаю, как сказать. - Было видно, что Наталья смущена. Софья обняла подругу:
      - Я тебя поняла, Котик. Ты у нас сердцевед.
      - Я права? Ты его любишь?
      - Я когда-то читала, что в середине века рыцари и благородные дамы влюблялись друг в друга заочно, по портретам. Забавно, правда?
      - Забавно.
      - У меня получилось еще смешнее. Когда я увидела Киреева в первый раз, он мне показался ужасно нелепым. Затем этот человек стал меня все время удивлять. А когда он ушел в свое странствие... Софья умолкла, подбирая слова. - Не знаю, любовь ли это, но мне не хватает его голоса, глаз, улыбки. И еще я очень волнуюсь за него. Если что-то с ним случится - я себе никогда этого не прощу.
      - Почему? - удивилась Наташа. - Ведь это был его выбор - идти пешком по России.
      - Ты не знаешь всего, Котик. И я не уверена, должна ли...
      - Разве мы не подруги? Разве мне Михаил не друг?
      - Вот поэтому я ничего тебе и не рассказывала. Расскажу, а ты после этого меня не захочешь больше видеть.
      - Обещаю: такому никогда не бывать, - торжественно произнесла Наталья.
      - Ой, не зарекайся. Хорошо, слушай мою печальную повесть. И Софья рассказала Наташе о своем покойном дяде, о Юлии Селивановой, о том, как икона оказалась у Киреева. Закончив рассказывать, Соня замолчала. Они будто поменялись местами. Теперь Котеночкина обняла подругу:
      - Сонечка, родная моя! Знаешь, что?
      - Что?
      - У тебя есть коньяк?
      - Армянский, французский?
      - Вот вы, аристократы, всегда так. Вечно в неловкое положение ставите.
      - Кто это - мы?
      - Шучу. А какой лучше?
      - А кому как.
      - Тогда давай французский. Завтра на работе буду хвастаться. Когда подруги пригубили ароматного напитка, Наталья сказала:
      - Ты заметила, что мы с Киреевым о чем думаем, о том и говорим. Знаешь, это не всегда так. Есть такие вещи, о которых я не могу говорить. Господи, какое косноязычие! А когда выпьешь, вроде легче. И язык вроде как без тормозов.
      - Я слушаю, Наташа. Мне тебя всегда интересно слушать. Ты среди нас самая умная.
      - Ну, спасибо. Мне кажется, не важно то, каким ты был, важно, каким ты стал... Ты много плохого говорила о той Софье, с которой я не знакома. Я знаю другую Софью.
      - А если эта Софья - не настоящая? Та, которая сейчас перед тобой?
      - Если бы эта Софья была не настоящая - она вряд ли ждала бы возвращения Киреева. И ее вряд ли бы назвала сестрой Лиза.
      - Спасибо.
      - Еще по одной?
      Выпив, помолчали немного.
      - Странная это штука - любовь, - наконец произнесла Наталья. - Иной раз думаешь, все влюбилась. А через год встречаешь предмет своей любви и не понимаешь, что ты в нем раньше могла находить.
      - К чему ты это?
      - Просто так.
      - А ты своего мужа любила?
      - Почему любила? Люблю до сих пор.
      - А Киреев?
      - Киреев?
      - У меня все время было такое чувство, что ты относишься ко мне с каким-то пристрастием. Из-за него?
      - Если честно, возник момент, когда мне по-бабьи стало ужасно жаль его. Мой муж умер мгновенно, может, даже не поняв, что произошло, а Киреева, представила я тогда, ждет долгая мучительная смерть. И никого рядом.
      - И что?
      - А ничего. Минутная вспышка - он все понял. А потом нашел слова, для меня в тот момент самые нужные... Почему не спрашиваешь - какие?
      - Какие?
      - Он вспомнил Сент-Экзюпери: "Мы в ответе за тех, кого приручаем". А потом добавил: "Не приручайся до конца, а то мне будет больно уходить..." Я знаю, Сонечка, тебе не понравится то, что я скажу сейчас. Но я твоя подруга, а потому скажу. Ты сильная, это так. Но... подумай еще. Пока есть время.
      - Подумать? О чем?
      - Не приручайся до конца. Дядя, Лиза, а теперь вот Киреев. Пусть ему легче будет... в общем, ты понимаешь.
      - Почему ты его хоронишь, Наташенька?
      - Потому, что я не верю в чудеса. Ушла Лиза, уйдет и Киреев.
      - Не говори так.
      - Я знаю, что Киреев согласился бы со мной, Соня.
      - А разве воля или разум помогут мне разлюбить? Ты сказала, что по-прежнему любишь мужа. Разлюби его!
      - Зачем?
      - Его же нет рядом, он же покинул тебя.
      - Он со мной, Соня, - тихо ответила Наташа. - Я знаю, звучит слишком книжно...
      - Нормально звучит, - перебила ее Софья. - Нормально. Только видишь - советовать всегда легче.
      - Я поняла: ты уже приручена. Прости. Софья улыбнулась:
      - Бог любит Троицу?
      - Не откажусь. Выгонят меня, Сонечка, с работы.
      - Таких, как ты, нельзя выгонять. Пусть только попробуют.
      - Слушай, - неожиданно засмеялась Котеночкина, - и впрямь - забавно. Любви с первого взгляда у тебя не было. Встречались вы от силы три раза, потом Михаил исчез. Все-таки ты не средневековая дама, тебя окружают столько реальных мужчин - молодых, богатых, красивых. Нет, я ничего не понимаю.
      - А я тебя не понимаю. Сама ты чего хочешь?
      - Чтобы тебе было хорошо.
      - А Кирееву? Предположим, ты права. И ему осталось жить совсем немного. Кира будет уходить в муках и одиночестве... Рядом - никого не будет. Твоя вспышка прошла, а моя - нет. Наталья опустила голову.
      - Прости, я не подумала об этом. Я очень хочу, чтобы Миша вылечился, но, повторяю, я не верю в чудеса. Понимаешь, не верю.
      Софья молчала. Молчала и Наталья. Наконец, Котеночкина попыталась подняться:
      - Мне пора.
      - Постой, Котик. Пожалуйста. Посиди еще, а я попробую вспомнить.
      - Что - вспомнить?
      - Когда он меня приручил.
      - Хорошо, - согласилась уже не очень трезвая Наталья. - Пока ты будешь вспоминать... Хороший коньяк.
      - Поняла.
      - А себе? Хотя бы символически.
      - Уговорила.
      - Ты вспомнила?
      - Наверное, это было, когда он мне Тарковского читал. У него в квартире, мы собирали вещи. С каким восторгом он про отца моего говорил... Нет, наверное, в кафетерии. Кстати, он тогда меня искренне удивил. Знаешь чем?
      - Чем?
      - Я до знакомства с Киреевым была убеждена, что каждый интеллигентный человек обязан любить кофе и разбираться в нем. А этот тип не понял разницы между дешевым баночным кофе и сваренным из элитных сортов. Вот. И в той кафешке он вдруг стал рассказывать мне, что можно видеть и "видеть". Я возьми и спроси его, какой он "видит" меня. Любой из моих прежних знакомых, ты только не подумай, я не хвастаюсь, стал бы мне... ну, да не будем об этом.
      - А он?
      - Он сказал, что видит маленькую заблудившуюся девочку. Очень одинокую, которой кажется, что, коллекционируя игрушки, одушевленные и неодушевленные, она заглушит тревогу, возникающую в душе. Но девочка ошибается. А потом добавил, что девочка эта - добрая и застенчивая, нежная и верная...
      Софья замолчала. Потом, поднимаясь, сказала:
      - Спасибо, что выслушала. Приходи почаще.
      - Приду. Только коньяк больше не предлагай.
      - Почему?
      - Сопьюсь.
      - Не успеешь. И Боброву приводи.
      - Хорошо, что напомнила. Ты не могла бы ей работу подыскать? Вообще-то Ира по образованию учитель начальных классов - с этой работой проблем нет...
      - Понимаю. Ей тяжело будет видеть весь день ровесников дочери?
      - Да.
      - У меня есть знакомая, уже третий или четвертый магазин открывает. Что-то из этой области Иру устроит?
      - Спасибо. Думаю, устроит. Ей отвлечься надо. Да и деньги не помешают. Тем более что Виктор...
      - Что с ним?
      - Не знаю, стоит ли говорить...
      - Стоит.
      - Раскис он после смерти Лизы совсем.
      - Пьет?
      - Пьет, козленок. Ему с работы звонили. Он просился в отпуск, а они его послали далеко-далеко. Лето, говорят, на дворе, работы полно, ты у нас и трех месяцев еще не числишься.
      - Понятно. Попросить за него?
      - Не надо. Он мужик, сам о себе должен позаботиться. А вот Ире помоги, если можешь.
      - Договорились.
      Уже у двери Котеночкина остановилась.
      - Самое главное забыла спросить. Как выставка?
      - Мешенков на днях приступит к монтажу экспозиции. Плакаты я уже заказала. Прессу предупредила. Все нормально.
      - Когда хочешь ее открыть?
      - Двадцать девятого августа.
      - Почему именно двадцать девятого?
      - Лизе сорок дней исполнится. Да и, как сказал бы Киреев, знак хороший.
      - Какой знак?
      - Я посмотрела по календарю: двадцать восьмого - Успение Богоматери, а двадцать девятого Нерукотворный Спас.
      - Кажется, я понимаю... Счастливая ты, Соня.
      - Почему? - искренне удивилась Воронова.
      - Ты еще веришь в чудеса.
      - Обещаю, что и ты будешь верить, Котик.
      - Ты и впрямь еще маленькая девочка... Слушай, а от меня сильно пахнет?
      - Совсем не пахнет.
      - К одной бабушке я все-таки схожу. Обещала, ждет, наверное, бабуля. Побегу. И Софья вновь осталась одна.
      Глава тридцать восьмая
      - Говори правду - и все будет нормально, - ответил Киреев Юле на вопрос, что ей говорить в милиции.
      - То есть как - правду? - удивилась Селиванова. Она уже рассказала Михаилу свою сагу, начиная с того самого дня, когда к ней домой пришел Гришаня, и заканчивая событиями в Галичьей Горе и на лесной поляне под Задонском. - Рассказать, как они... как мы вас убить хотели? Меня же посадят. Несмотря на то, что на душе у Киреева было очень тяжело, он не мог сдержать улыбки:
      - Юлечка, в нашей земной жизни любая правда относительна. Я благодарен тебе за искренность, но история с иконой касается тебя, меня и Софьи. Зачем оперуполномоченному Редькину или Петькину это все знать? Знаешь, мне порой кажется, что это не я несу икону, а она ведет меня.
      - И меня тоже?
      - Наверное.
      - Когда меня Шурик... ножом, я подумала, что все, это конец. А потом открываю глаза, а рядом икона. Знаете, я даже сначала подумала, что ее мне на том свете показывают.
      - А потом пришли два ангела и потащили тебя куда-то, - вновь засмеялся Киреев. - Тебе рановато о том свете думать. Кстати, Вадим Алексеевич сказал, что тебя завтра в общую палату переведут. Больно быстро на поправку идешь.
      - Михаил, так что мне этому Редькину говорить?
      - Повторяю, правду. Ту, которая касается его. Назовешь свое имя и фамилию. Они по своим каналам проверят. Здесь тебе, надеюсь, нет резона врать?
      - Конечно. Пусть проверяют.
      - И проверят, не беспокойся. Тебя эти бандиты убить хотели? Хотели. Ограбили?
      - Нет.
      - А где же твоя сумочка и прочие вещи?
      - В машине. Вместе с ними уехали.
      - Почему же тогда - нет? Это все в машине сгорело?
      - Вместе с документами и деньгами.
      - Но ты же не поручала им свои вещи? Получается, ты потерпевшая, с какой стороны ни подойди.
      - А если спросят, знала ли я их раньше?
      - Интересный вопрос. Скажи мне, как их звали?
      - Бугай, Гнилой, Шурик.
      - Бугай. Хорошо. А как его фамилия? Где он работал, где жил?
      - Не знаю.
      - Вот и отвечай: не знакома я с ними.
      - Здорово получается. "Что же тогда ты в их машине делала?" - спросит меня Редькин.
      - Опять повторяю: правду говори. Хотела до Задонска доехать.
      - Спросят: зачем?
      - Ты думаешь, это Редькину будет интересно? Хорошо, скажешь, что увлекаешься автостопом, решила таким образом до Черного моря добираться. Из Ельца тебя до липецкого поворота хороший человек довез, но ему нужно было в сторону Липецка, а тебе... Пришла пора рассмеяться Юле.
      - Михаил, вы знаете, как в наше время называют девушек, которые стоят на дорогах и путешествуют автостопом?
      - Я об этом не подумал. А что ты на меня так торжествующе смотришь?
      - А мне интересно, как бы вы в такой ситуации правду стали Редькину говорить? Оторвались от жизни, Михаил Прокофьевич. А еще журналист.
      - Бывший, Юля, бывший. Послушай, а ты кроме массажа, маникюра для дам чем еще в жизни занималась?
      - Легче сказать, чем не занималась. Два года в Строгановку поступала - без толку, матрешки разрисовывала и на Арбате их продавала, потом...
      - Стоп. Так ты рисовать умеешь?
      - Михаил Прокофьевич, в нашей земной жизни любые знания и умения относительны. Когда изостудию при Дворце пионеров закончила, наш преподаватель был уверен, что из меня вторая Галина Серебрякова получится, на худой конец - Ангелика Кауфман или Маргарита Жерар. Но экзаменационная комиссия в Строгановке с этим, увы, не согласилась.
      - А почему ты в третий раз поступать не стала?
      - А жить на что? У нас с Софьей Николаевной Вороновой оказались разные стартовые возможности.
      - Понятно, - хмыкнул Киреев, - у вас с Вороновой еще и идеологические противоречия.
      - А разве справедливо, когда одним в руки все само плывет, другие пашут, как проклятые, а пробиться все равно не могут. Скажите, это справедливо?
      - Юля, в нашей земной жизни любая справедливость - относительна. Они рассмеялись.
      - Я не знаю, какая ты была прежде, но, похоже, чувство юмора к тебе вернулось окончательно. Это хороший признак.
      - Если честно, я и сама этому рада. В обществе Гнилого себя постоянно чувствуешь кроликом, на которого смотрит удав... Ну, да ладно. Вернемся к Редькину.
      - Вернемся. Поскольку мы пришли к выводу, что все в мире относительно, ты скажешь, что, готовясь поступать в Строгановское училище...
      - Но я же не собиралась.
      - Откуда ты знаешь? Еще не поздно. А вот мне кажется, что поступишь - Бог любит Троицу, и станешь Галиной, Ангеликой и Маргаритой в одном лице. И Воронова сочтет за честь в своей галерее иметь твои работы. Не спорь. Об этом достаточно. Места здесь красивые. Впрочем, почему только здесь? Ты же и Елец видела, и Сосновку, и Одоев, и Болхов.
      - А где же мои зарисовки, альбомы, этюдник?
      - Сгорели, милая. Сгорели. Вместе с машиной. И вообще, это хороший знак.
      - Знак?
      - Да. Не падал тот, кто никогда не ходил. Считай, что вместе с паспортом сгорела и та часть твоей жизни, о которой тебе вспоминать стыдно. Начинай жить.
      - С чистого листа?
      - Зачем же? Все светлое, доброе, что было в твоей жизни, оставь. А пока... Мне сейчас надо уходить.
      - Киреев поднялся и протянул Юле конверт. - Загостился я в Задонске.
      - Куда вы теперь?
      - А Гнилому не расскажешь? Шутка. К тому же неудачная. Прости. В этом пакете адрес моей сестры в Новоюрьевске. Адрес и телефон Софьи ты знаешь.
      - Софьи?
      - Ты хорошая актриса, но сейчас переигрываешь. Станет получше, позвони ей. Расскажи обо всем. От меня... привет передавай. Или не передавай. Как хочешь.
      - Хорошо. А зачем деньги? Господи, и столько много! Нет, я не возьму.
      - Они теперь твои и делай с ними что хочешь. Тут неподалеку женский монастырь есть. Я договорился с настоятельницей.
      - О чем?
      - Что ты поживешь там после больницы, пока не окрепнешь.
      - Я и монастырь - понятия несовместимые, - не без гордости сказала Юля.
      - Обожаю парадоксы. Будем считать, что я присутствую на рождении еще одного... А между прочим, как ты относишься к Блоку?
      - К блоку НАТО?
      - К поэту Блоку.
      - "Ты, право, пьяное чудовище, я знаю, истина - в вине". Это помню. А еще про улицу, фонарь и аптеку.
      - А мне у него одно стихотворение очень нравится. Вот пообщался с тобой - и вспомнил его.
      - Прочитайте, пожалуйста.
      - Лучше я попрошу Вадима Алексеевича тебе томик Блока принести и то стихотворение отмечу, а то я в последнее время профессиональным декламатором становлюсь... Да, прости, я на твой вопрос не ответил. Рассказали мне про один монастырь в Курской области. Маленький монастырь, еще до конца не восстановили его, но там настоятель - архимандрит Илларион. Говорят, удивительный старец. Хочу с живым старцем поговорить.
      - А сил дойти хватит?
      - Не знаю. Но вот пока здесь живу, ничего вроде не болело. Наверное, некогда было. Только душа болит.
      - Почему?
      - Ты же говорила, что не можешь забыть, как тех мужиков в Галичьей Горе убивали. Вот и я не могу.
      - Но вы же...
      - Ладно, не будем об этом. Выздоравливай. Вадим Алексеевич и Федор тебя не бросят и никому в обиду не дадут.
      - Спасибо. За все - спасибо. Деньги я отдам. Заработаю и отдам. - Юля пыталась приподняться. А Софье Николаевне я обязательно позвоню. Удачи вам. Киреев улыбнулся в ответ.