Почему, отчего - не понятно. Он растерялся, анестезиолога рядом нет, а сердце у Больного возьми да остановись. Волосы у врача встали дыбом. Орет на всю операционную, а сам массаж сердца делает. А Больной уже Богу душу отдает. Вот тебе и ногти! Прибежали еще один хирург и медсестра. Решают прямой массаж сердца делать. Режут, одним словом, Больному грудную клетку, массаж делают и... забилось сердечко, представляете? Суматоха, они втроем вокруг Больного носятся. Тут возьми и выключись свет. Медсестра с полного лета на каталку с Больным налетела, тот возьми да свались с нее на пол. Потом оказалось, что ногу сломал и ключицу. Можете представить, какая у этих бедолаг ночка была. Да... А утром Больной проснулся. Сначала ничего понять не может. Рядом Врач сидит, дремлет. Знаете, что первым делом спросил Больной?
      - Почему ему так трудно дышать?
      - Нет. Не угадали.
      - Почему нога забинтована?
      - Опять мимо. Сдаетесь? Он спросил: "Теперь у меня нормальные ногти?"
      - И после этих слов у Врача началась истерика?
      - Разумеется. О ногтях он же совершенно забыл.
      - Смешно. Я запомню эту историю, хотя на анекдот смахивает.
      - Чтоб я провалился на месте, все так и было. Я с обоими до сих пор дружу.
      - Только зачем вы ее мне рассказали?
      - Чтоб вам весело стало. У меня получилось?
      - Темните. У вас тоже сердце слабое?
      - Вы настоящая женщина: во всем ищете практический смысл... Слабое, сильное... И про операцию давайте больше не будем говорить.
      - Хорошо. Кто-то должен быть рядом с вами. Жена...
      - Мы на днях разводимся. Нет-нет, не спешите осуждать ее. Галина была готова переехать сюда жить. Мне это не нужно. Ушла она от меня, когда я еще был здоров. Аки бык. Смотрите, а мы с вами много уже сделали. Боюсь, я у вас в неоплатном долгу.
      - Михаил, вот бумаги какие-то. Стихи. С ними что делать?
      - Поскольку я не Пушкин, то можно со спокойной совестью рвать и выбрасывать в мусоропровод. Это баловство мое юношеское.
      - А вот что-то детское.
      - Нет, это взрослые стихи.
      - Тут что-то про Занзибар, про школу. Я подумала... Киреев пристально посмотрел на Софью. Она не опустила глаз. Но ни насмешки, ни иронии Михаил Прокофьевич в них не увидел.
      - Не обижайтесь. Это частичка жизни. Моей жизни. Маленький городок. Школа. Зима. Женщина, которую я любил, работала учительницей. Я встречал ее после работы. Вот как-то в ожидании и родились эти строчки. Шутейные.
      - Прочитайте.
      - Не знаю, стоит ли, - Киреев колебался. - Ну, хорошо. Весь день вы в школе провели,
      Как трудно вам - я понимаю, А где-то персики цвели,
      Не здесь, конечно, в Занзибаре. А где-то солнце есть. И зной
      Пылает в дебрях Амазонки. У нас зима, и не со мной
      Во сне плывете вы на джонке. Вот старый, важный какаду
      Лениво дремлет у болота, Признаюсь, - на мою беду,
      И мне туда попасть охота. Нет, не в болото, а на юг,
      Где звери, зной и ананасы. Вы улыбаетесь, мой друг?
      И даже сердитесь? Напрасно! Все сны. Мечты. И дребедень.
      На улице - пурге неймется, Без вас прошел мой серый день,
      А вечер быстро пронесется. Пустой автобус повезет
      Меня сквозь ночь, и как в бреду Мне сонным глазом подмигнет
      Ленивый старый какаду. Он замолчал. Софья спросила:
      - И вы с ней разводитесь?
      - Опять практичный женский вопрос.
      - Я серьезно спрашиваю.
      - Нет, не с ней. Та женщина так и не стала моей женой.
      - Почему?
      - Я думал, что в жизни много красивых девушек и что самую красивую я пока не встретил. А еще у этой девушки был ребенок. Не мой, разумеется.
      - Ну и как, встретили потом самую красивую?
      - Не знаю.
      - "Мне сонным глазом подмигнет ленивый старый какаду". По-моему, неплохо. А вообще, вы стихи всерьез писать не пробовали?
      - У нас ведь в России как? Есть Пушкин. Гений. Рядом никто не стоял и не стоит. Читаешь, думаешь: просто как, наверное, и я так смогу написать. Ну а дальше кому как повезет.
      - В каком смысле?
      - В прямом. Я стихи одного поэта прочитал. Не гения, но хорошего поэта. Я их прочитал - и все. Понял, мне так никогда не написать.
      - А вы их запомнили?
      - У нас сегодня что-то вроде вечера поэзии?
      - Разве это плохо? Признаюсь, я давно стихи не слушала. А вы хорошо читаете.
      - Опять смеетесь.
      - Нисколько. Вы не хотите, чтобы ваше чтение понравилось - потому и неплохо читаете. Правда, прочтите то стихотворение. Вы же сказали, что в долгу неоплатном. Вот и расплатитесь.
      - Считайте, что уговорили. Так, сейчас вспомню, как оно начинается. Киреев замолчал, собираясь с мыслями. Затем будто вспомнил что-то хорошее: бледное лицо его порозовело, оживилось. Но он молчал. Софья сидела на полу по-турецки и смотрела на этого странного человека. Поздний вечер, пустая комната, романтики никакой. Вместо шампанского совершенно жуткий кофе из банки, вместо свечей - голая лампочка. Она говорила себе, что ей жаль, искренне жаль этого человека, что к нему у нее важное дело, цена которого не только многие тысячи, а может, даже десятки и сотни тысяч долларов и ее жизнь и спокойствие. Но было что-то еще. И в этом Софья никогда бы себе не призналась. Киреев не был похож ни на кого из ее знакомых. И сейчас она искренне хотела узнать, после каких строчек и какого именно поэта Михаил перестал писать стихи. А он словно очнулся от сна и стал читать. Мне в черный день приснится
      Высокая звезда, Глубокая криница,
      Студеная вода И крестики сирени
      В росе у самых глаз. Но больше нет ступени
      И тени спрячут нас. И если вышли двое
      На волю из тюрьмы, То это мы с тобою,
      Одни на свете мы, И мы уже не дети,
      И разве я не прав, Когда всего на свете
      Светлее твой рукав. Что с нами ни случится,
      В мой самый черный день, Мне в черный день приснится
      Криница и сирень, И тонкое колечко,
      И твой простой наряд, И на мосту за речкой
      Колеса простучат. На свете все проходит,
      И даже эта ночь Проходит и уводит
      Тебя из сада прочь. И разве в нашей власти
      Вернуть свою зарю? На собственное счастье
      Я как слепой смотрю. Стучат. Кто там? - Мария.
      Отворишь дверь: - Кто там? Ответа нет. Живые
      Не так приходят к нам. Их поступь тяжелее,
      И руки у живых Грубее и теплее
      Незримых рук твоих.
      - Где ты была? - Ответа
      Не слышу на вопрос. Быть может, сон мой - это
      Невнятный стук колес Там, на мосту, за речкой,
      Где светится звезда, И кануло колечко
      В криницу навсегда.
      - Арсений Тарковский? - после недолгого молчания спросила Софья.
      - Вы знаете? - пришла пора удивляться Кирееву. - Мне казалось, что современная молодежь не интересуется поэзией. А знать Арсения Тарковского - это сродни подвигу.
      - Напрасно иронизируете.
      - И не собирался. Простите, если услышали иронию. Это искреннее удивление. Правда. Может, мне не везло, но я еще не встречал среди вашего брата тех, кто читал Арсения Тарковского... Вы первая.
      - "Ваш брат" - это кто?
      - Вообще-то, молодежь.
      - Между прочим, мне двадцать четыре года.
      - Ну и что? В вашем понимании молодежь - это семнадцать-восемнадцать лет?
      - А разве нет?
      - Для меня все, кому меньше тридцати, - молодежь. А семнадцать лет - и вовсе дети. Впрочем, понимание этого приходит с годами.
      - Михаил, однако странно получается...
      - То есть?
      - Вы себя молодым считаете?
      - Нет. Сорок лет - какая молодость?
      - Но ведь для шестидесятилетнего человека вы чуть ли не зеленый паренек.
      - Зеленый, говорите? А к чему вы клоните?
      - Не обидитесь?
      - Нет.
      - Меня всегда бесит мудрость, идущая от возраста, а не от ума. Я вам на простом примере показала, что в определенной ситуации очень снисходительно могут отнестись и к вам лично, как вы относитесь ко мне только на том основании, что я моложе вас. Киреев понял, что девушка рассердилась не на шутку. Он сначала хотел убедить ее в том, что она ошибается, но вынужден был в конце концов согласиться с ней. К тому же Михаил Прокофьевич вспомнил слова незнакомого старца: "Укоряют - не укоряй, гонят - терпи, хулят - хвали. Осуждай себя, так Бог не осудит". Он не хотел обидеть девушку, которая поздним вечером помогает ему собирать вещи, неизвестно даже с какой стати. Но обидел. Зачем спорить?
      - Простите меня, пожалуйста, - только и сказал. Софья увидела, как смутился Михаил и виновато опустил глаза. Поднявшееся раздражение так же быстро погасло, как и вспыхнуло.
      - А говорили, что не будете обижаться... Мир? Киреев поднял глаза. Улыбнулся.
      - Разве была война?
      - Не было. Так, инцидент на границе.
      - Прекрасная формулировка.
      - Так вот, об Арсении Тарковском. Мой папа читал это стихотворение маме. Не только это, но Тарковского-отца он очень любил. Когда мы с ним гуляли в окрестных рощах, он мне рассказывал о маме, читал стихи. Говорил, что хорошие поэты должны быть не только нашими учителями или советниками, но и просто друзьями. И меня так воспитал...
      - Его... нет? Простите, но вы говорите о нем в прошедшем времени.
      - Его нет. Хотя... Только в последнее время я стала понимать, сколько он мне дал. Да и думаю я о папе все чаще и чаще. Впрочем, вы его, наверное, знали. И маму.
      - Я?!
      Глава девятнадцатая
      - Если вы, конечно, родом из Старгорода.
      - Я родом из Новоюрьевска, но Старгород совсем близко. Через Хлыновский ручей перейдешь, минуешь небольшое поле - вот тебе и Старгород. А после моя мама вообще туда переехала. Сейчас там ее домик стоит. Пока пустой.
      - А в какой части Старгорода жила ваша мама?
      - В Вороньей слободке, у Белого озера.
      - Там, кажется, улица Урицкого.
      - Точно.
      - А мы на Емельяна Ярославского жили. Там тупик еще, помните?
      - Подождите-подождите. Тупик?
      - Да, старые амбары. Стена кирпичная.
      - А за ней Веневская дорога. Мы по ней на Оленью речку купаться ходили.
      - Мы тоже.
      - Признаюсь, я заинтригован.
      - Воронов Николай Николаевич. Это мой папа.
      - Воронов, Воронов... Да в Старгороде половина Вороньей слободки и Пугачевки - Вороновы.
      - Он литературу в школе преподавал.
      - Николай Николаевич?! Вы его дочь?! Радость Киреева была столь бурной, что Софья даже растерялась поначалу. Впрочем, ей это польстило. Все шло как нельзя лучше.
      - Надо же! Вот так встреча. Удивительный человек был ваш папа, удивительный. Да и маму вашу вспоминаю. Григорьева Маша, правильно?
      - Да.
      - Я в классе седьмом учился, а Николай институт закончил. Точно, он в школе работал. Мне не забыть, как он однажды организовал факельное шествие, посвященное 9 Мая. У вашего папы друг был, он у нас в школе историком работал. Славную штуку они придумали. Если помните, мемориальный сквер у нас находится как раз между Новоюрьевском и Старгородом. Из старгородской школы вышла одна колонна, из нашей школы - другая. Мы тогда всем классом факелы делали. Представьте себе картину. Поздний вечер, часов одиннадцать. Две огненные реки движутся навстречу друг другу, затем они сливаются. Возле памятника Неизвестному солдату образуется огромный огненный круг. А потом мы все пели. Без приказа, без репетиций, просто взяли - и запели. "Катюшу", "Темную ночь", "Землянку"... А потом ваш отец опустился на одно колено, и мы все за ним. Наступила тишина - минута молчания. Только искры с треском уносятся в темноту. У меня тогда комок в горле стоял...
      - Папа рассказывал, что ему за это выговор объявили. И из комсомола едва не исключили нашлись люди, которые сказали, что это шествие - пропаганда фашизма.
      - Дураки у нас неистребимы.
      - Папа тоже так говорил. А мой дядя, его старший брат, как-то сказал, что только в нашей стране могла родиться мудрая мысль о сверчке, который должен знать свой шесток.
      - Но ведь ваш папа таким сверчком не был.
      - Не был, - Софья вдруг засмеялась. - Впрочем, как сказать. Мама его сверчком звала.
      - Это вам Николай Николаевич говорил?
      - Нет, конечно. Со мной о маме он мало говорил. Это тетя Вера вспоминала.
      - Сверчок, - задумчиво протянул Михаил Прокофьевич. - Хорошо. Правда, хорошо.
      - Мне тоже нравится. Сразу что-то давнее вспоминается. Русское. Деревянный домик, печурка...
      - За окном вьюга. И сверчок поет свою песню.
      - Точно. Папа любил все это. Даже ложки деревянные собирал, посуду старую. Тетя Вера только кувшинами папиными пользуется, другие вещи на ее чердаке лежат.
      - Теперь я понимаю, почему вы Маслова любите. И даже вижу...
      - Что - видите?
      - Так, не важно. Значит, Николай Николаевич - ваш отец? Правду говорят, что жизнь интереснее любой книги... Когда ваш папа умер, я из Старгорода уже уехал. Мой друг, Володя Тихонов - он у нас внештатным фотокорреспондентом в газете подрабатывал - снимал тогда... на похоронах. Рассказывал, что много людей пришло проститься с Николаем Николаевичем.
      - Спасибо.
      - За что?
      - За то, что вспомнили папу.
      Они замолчали. "У Софьи ко мне просьба какая-то была, - вспомнил Киреев. - Может, спросить самому? Стесняется, наверное".
      - Софья, у вас было ко мне дело? Я же не настолько наивен, чтобы поверить в то, что вы пришли мне помочь собрать вещи.
      - Вы не верите в бескорыстность? - улыбнулась Воронова.
      - Верю, - серьезно ответил Михаил Прокофьевич. - Но и дело ко мне у вас есть. Или я ошибаюсь?
      - Не ошибаетесь. И мне теперь будет легче изложить мою просьбу.
      - Слушаю вас.
      - А слабо нам больше друг другу не "выкать"?
      - Если это и есть ваша... твоя просьба, то мне ее легко будет исполнить.
      - Нет, это предисловие. А дело мое вот какое. Я, к сожалению, очень занятой человек. В Старгороде много лет не была. Тетя Вера зовет, я обещаю, но вместо Старгорода то в Германию, то во Францию летаю. Это не оправдание, Михаил, просто констатация факта. А совсем недавно погиб мой дядя, брат отца. Ему я очень многим обязана, очень многим, если не всем. Перед смертью дядя принес мне икону - это наша семейная реликвия. Надо сказать, что у папиного брата ни жены, ни детей не было - я, так получилось, его единственная наследница. И вот икона. Сейчас она для меня - и память о родителях и дяде, и ниточка, связывающая меня с родиной. Я намеревалась держать икону дома, но с недавних пор мне захотелось... захотелось...
      - Говорите. Говори, я пойму.
      - Я очень на это надеюсь. Поэтому и пришла скорее за советом, - Софья импровизировала на ходу, но спроси ее кто-нибудь сейчас, правду говорит она или нет, Воронова затруднилась бы с ответом. - Продолжу, не возражаешь? Я словно почувствовала, что иконе хочется вернуться в Старгород. Это, верно, звучит странно...
      - Совсем наоборот. Если бы вы... ты знала, с каким удовольствием я слушаю. Мне сейчас о подобном много приходится думать.
      - Да? Тем лучше для меня. Признаться, я боюсь выглядеть в глазах других людей смешной... Многие годы, что годы - века, наверное, икона находилась в Старгороде. Я не могу, не умею молиться, хотя иной раз, поверь, мне этого хочется. Она стоит в моей комнате, как сирота. А с другой стороны, я от нее и отказаться не могу. Не имею права. Что же мне делать?
      - Софья, ты говори. Ведь ты решила уже что-то. Так?
      - В общем, да. Я хочу на какое-то время отвезти икону в Старгород. Мне кажется, что в домике моей тети ей будет как-то... сподручнее. Ты не согласен?
      - Это твое решение, Софья. В любом случае, я рад, что для тебя икона уже нечто большее, чем доска и краски. А все остальное не важно.
      - Не важно, что я чувствую?
      - Важно, очень важно. И то, что ты чувствуешь, и что собираешься делать. Просто... как бы это точнее сказать... То, что порой нам кажется собственным решением...
      - Решено за нас?
      - Нет, я неправильно выразился... Что делать с иконой - решать тебе. И кому-то очень важно, что ты решишь, как отнесешься к ней. Но ты думаешь, сама икона у тебя оказалась случайно? Случайно я нашел те деньги и пришел к твоей подруге?
      - И мы оказались родом из одного города...
      - И ты пришла именно меня просить отвезти икону в Старгород. А я должен решать, как мне быть. И что все это значит?..
      - Что? Но, прости, ты или усложняешь все, или...
      - Да. Я тебя хочу просить: разве трудно передать икону...
      - С кем-нибудь другим? А с кем? Тетя Вера из Старгорода не выезжает, больше ни родственников, ни знакомых у меня там нет... Передать с шофером новоюрьевского автобуса? А разумно ли это?
      - Соня... Мне действительно нетрудно. Но я почему обо всем этом заговорил? Еще час назад я думал, что о моих истинных намерениях будет знать во всем белом свете лишь один человек маленькая девочка, которую зовут Лиза.
      - Истинных? Девочка? - искренне удивилась Софья.
      - И вот теперь я должен выбирать: либо мне сказать тебе правду, либо...
      - Признаюсь, Михаил, я заинтригована. Ты едешь не в Старгород?
      - Не еду, а вроде еду. Господи, ерунда какая-то получается. А все куда как проще.
      - Ты мне, кажется, кофе предлагал. Я бы не отказалась. Киреев молчал. Было видно, что внутри него шла борьба.
      - Я женщина, следовательно, любопытна. Мы чайник уже упаковали?
      - Какой чайник? Ах, чайник! Сейчас я согрею воду. - И бормоча: "Сам я чайник", Киреев отправился на кухню.
      - Михаил, а как тебя в школе звали? - спросила вдогонку Софья.
      - Кир, Кира - и в школе, и в институте, и когда в районной газете работал. Кстати, меня недавно об этом кто-то спрашивал... Лиза или Наталья Михайловна?
      - Боже мой, одни женщины. И опять эта таинственная Лиза. Кто она?
      - Лиза Боброва. Чудесный маленький человечек. А еще Лиза - мой учитель.
      - Учитель?
      - Да, я не шучу. У Лизы лейкемия. Нас познакомил один хороший человек... врач. Та самая Наталья Михайловна. Еще один мой учитель.
      - А чему они учат тебя?
      - Очень разным вещам. Например, Лиза учит, как жить с болезнью...
      - Жить с болезнью?
      - Вернее, жить вопреки болезни. Громковато сказано?
      - В самый раз.
      - Спасибо. Как кофе?
      - Честно?
      - Понял.
      - Не обижайся, он же растворимый.
      - И не из лучших. Виноват.
      - В районе Кузнецкого есть кофейня. Я приглашаю и угощаю. Там мне как постоянному клиенту сварят чудесный кофе по-турецки.
      - За приглашение - спасибо, но в этом городе у меня завтра останется только одно дело сходить на именины к Лизе. У нее дома я и переночую. - Неожиданно Киреев хлопнул в ладоши: Идея! Мы икону - в контейнер. Утром подвезете, могу я подъехать. В Новоюрьевске контейнер встретят моя сестра и зять.
      - Значит, говорить не хочешь. Дело твое. Что ж, за кофе спасибо, мне пора.
      - Софья, не обижайся. Пожалуйста.
      Самое интересное, что для Вороновой отправка иконы в контейнере была выходом. Но... Софья была обижена. Ей показалось, что постепенно в течение вечера между ними родилось что-то, чему трудно дать определение. Точнее, все это можно было бы определить как доверие. Несмотря на обилие друзей, приятелей, просто знакомых, в жизни Софья доверяла единицам. И вот сегодня, сейчас, когда доверие рождалось, как нечто трепетное, живое... Воронова направилась к входным дверям.
      - Вот дурацкая ситуация. Софья, послушай, да остановись же!
      - Кричать-то зачем? Ладно, надо действительно остыть. Я даже забыла, что ты серьезно болен.
      - Вот только без жалости, хорошо?
      - Хорошо. Только, согласись, мы так много говорили сегодня о чем-то иррациональном и вдруг икону в контейнер...
      - Согласен, некрасиво. А как тебе такой вариант: я послезавтра беру икону, но...
      - Продолжай.
      - Я просто не знаю, что будет дальше.
      - То есть?
      - Я хочу пойти в Старгород пешком.
      - Пешком? А откуда?
      - Честно говоря, пока не знаю. Собирался отправиться на центральный автовокзал. В каком автобусе любого направления от Москвы, кроме северного, будут места, туда и поеду.
      - Прости, а зачем тебе это? Все, молчу, - Софья вдруг поняла, что вопрос этот лишний. А еще она поняла другое: - Ты можешь не дойти. Да? Михаил пожал плечами:
      - Я надеюсь на лучшее, но... Смутно все в голове. Что-то зовет в дорогу...
      - Или кто-то?
      - Верно. - После некоторого молчания спросил: - Ну что, доверишь икону?
      - Конечно. - Софья взяла плащ. - Ты обязательно дойдешь, слышишь? Про кофейню я говорила?
      - Говорила.
      - Знаешь, где это?
      - Найду.
      - Когда встречаемся?
      - Часов в десять утра. Нормально?
      - Рановато, но я поставлю будильник.
      - Понимаю, богема должна просыпаться поздно.
      - Как остроумно. По-моему, тебе пора отдохнуть.
      - Заметно?
      - Есть немножко. А Лизе от меня привет. И Наталье Михайловне. Надеюсь, ты нас познакомишь. Через несколько минут они расстались: Софья мчалась на своей машине по ночной Москве, а Киреев спал прямо на полу, укрывшись пледом. Вместо подушки в его изголовье лежала связка книг.
      Глава двадцатая
      "Спешка нужна при ловле блох", - покойный Владимир Николаевич Воронов не только часто повторял эту расхожую мудрость, но и сам предпочитал жить без спешки. Софья, многому научившись у дяди, разумеется, умом понимала, что делать торопливые шаги в данной ситуации ей не следует, но... Ей ведь не было еще двадцати четырех лет. Опыт Смока, настоянный на долгих годах жизни, для Софьи, при всем ее уважении к Воронову-старшему, являлся чужим опытом. А Софье так хотелось насладиться своей победой. С другой стороны, хотелось поскорее почувствовать себя в полной безопасности. Вороновой бы подождать еще день-другой, проводить Киреева, а уж после... Впрочем, легко быть умными задним числом. А если ты еще и молодая современная женщина, привыкшая проводить значительную часть своей жизни у телефона... Одним словом, примем все это во внимание и не осудим Софью за то, что на следующий день в телефонном разговоре с Аллой она поведала подруге о болезни Михаила, о том, что он надумал идти пешком в Старгород. Алла охала и ахала: "жаль мужика", "он и впрямь ненормальный", давала Софье советы: "у тебя же есть связи, помоги ему". Соня не призналась бы даже себе, однако то, что Алла, пусть косвенно, но как-то связывала ее с Киреевым, рождало в душе неведомые ранее ощущения. Кто он был ей? Никто. Так, мимолетный знакомый, коих у Софьи - "вагон и маленькая тележка", как любила говорить тетя Вера. Но послушай кто разговор Софьи с Аллой, наверняка подумал бы другое.
      - А разве я ему не говорила? - горячилась Воронова. - Говорит, операция бесполезна. Сердце у него слабое.
      - Слушай, - в конце концов не выдержала Петрова, - ты, часом, не влюбилась, подруженька?
      - С чего ты взяла? - неожиданно для себя Софья смутилась. - Сама говорила, жалко мужика. Он, оказывается, отца моего знал, так тепло его вспоминал, я даже растрогалась.
      - Да шучу я. А какое у тебя дело к нему было?
      - Так, ничего особенного. Узнала, что он из Старгорода, захотелось кое-что из прежней жизни уточнить.
      - Понятно. Он мне звонил где-то около часа назад. Поблагодарил за контейнер. Сказал, что все нормально, осталось только ключи передать новым хозяевам... А потом был звонок к Селивановой.
      - Юля? Добрый день, - Софья не говорила - ворковала. Когда-то Смок говорил, что в ней погибла великая актриса, на что она скромно отвечала: "Почему погибла? Живет и здравствует, просто ей подмостков не надо". - Как мои дела? Спасибо. Вашими молитвами. Уже у четверых человек по моим адресам были? Прекрасно. Нет, не стоит меня благодарить. Да, да. Мне это ничего не стоило... Юля, мне совет ваш нужен. Любой массажист, наверное, всегда еще немножко врач. Что случилось? Не пойму, то ли шею надуло, то ли повернулась неудачно... Да, болит. Остеохондроз? Не рано ли? Нет, вроде и на тренажеры хожу, и в бассейн. Может, и надуло, понимаю. Какая больница? Вторую неделю - праздники. Понимаю. Нет, Юлечка, это неудобно. Ну, если не трудно. Я буду очень благодарна. Хорошо, через полчаса жду.
      Все складывается как нельзя лучше, думала Софья. Икону она сначала завернула в целлофан, а затем положила в пакет. Софья была очень довольна собой: по ее замыслу икона должна все время находиться в комнате во время ее беседы с Селивановой. Если блефовать, так красиво и до конца. Юля была точна, как фрейлина королевы. Звонок в прихожей раздался ровно через тридцать минут. Пока Даша открывала дверь, пока гостья раздевалась, Софья взяла мобильник и легла на диван. Пакет с иконой лежал рядом.
      - Можно? - В двери появилось улыбающееся лицо Юлии. - Здравствуйте, Софья Николаевна. Что, так плохо?
      - Здравствуйте, Юлечка. Проходите, пожалуйста. Вы готовьтесь, хорошо? Я сейчас халат сниму. Мне из Германии звонят, я договорю сейчас, - произнесла Софья почти шепотом. - Ладно?
      - Конечно, конечно, Софья Николаевна, делайте, что вам надо. Юля вымыла руки, достала из сумочки крем. Разумеется, она успела заметить, что иконы на месте не было. Все оставалось на своих местах: картины, фарфор, даже эта маленькая изящная вазочка на столике - иконы не было. "Спокойно, Юлек, спокойно. Улыбайся и не дергайся. Икону могли перенести в другую комнату? Вполне. Сейчас все выясню. Судя по всему, у Софьи Николаевны настроение неплохое".
      А Софья, сняв халат, лежала на диване в одном белье. Даже думая о другом, Юля тем не менее оценила его. Ей частенько приходилось льстить своим клиенткам - уроки Карнеги усвоены были хорошо, но Воронова на самом деле нравилась ей. Нравилось то, как Софья одевается, нравилась обстановка и убранство квартиры. Завидовала ли она ей? Конечно. И Юля от этого не стала бы открещиваться. А вот признаться в том, что, подружись с ней эта синеглазая красотка с лицом будто с обложки модного журнала, привлеки к себе - и более счастливого человека, чем она, не было бы на свете, - Юля не могла даже себе. И поэтому ей просто до жути, до боли сердечной хотелось сделать Вороновой какую-нибудь пакость. Вариант с иконой был просто идеальный - моральное удовлетворение сочеталось с огромной материальной выгодой. Кузьмич нашелся быстро. Кстати, жил он уже с другой телкой. Дело его заинтересовало. Сошлись на пятидесяти процентах. И хотя Юлька была одна, а Кузьмич с ребятами, он не спорил. Он понимал, что идея, наводка, да и разработка операции, а потом и сбыт краденой вещи стоили пятидесяти процентов. К тому же Селиванова понимала, чем рискует. Но даже в такой ситуации она приняла решение не трогать Воронову. Юля знала, что Кузьмичу и его орлам без разницы - оторвать голову голубю или убить человека, но ей-то было не все равно. Своих подельников она убедила в том, что убивать хозяйку, человека известного, означает дополнительный риск и ничего, кроме головной боли, это не дает. На самом деле причина была в другом. Морально победить можно только живого врага. К тому же план, предложенный Юлей, в самом деле был хорош. Главным действующим лицом в нем становилась домработница Даша - не очень далекая хохлушка лет тридцати, приехавшая в Москву на заработки. Впрочем, план уже вовсю воплощался в жизнь. С домработницей будто совершенно случайно познакомился один из людей Кузьмича, здоровенный парень, которого все звали Бугай. Он один раз проводил деваху до дома, где она жила, а потом сводил ее в кино. Женщина приняла ухаживания Бугая за чистую монету. Идея была до гениальности проста: кража должна совпасть с поездкой Бугая вместе с домработницей куда-нибудь под Шатуру или Зарайск на шашлыки. Разумеется, вернуться оттуда он должен был один. Одновременная пропажа иконы и других ценных вещей и исчезновение прислуги любого следователя наведет на определенные выводы. Будут ли искать в огромном городе живущую без прописки гражданку другого государства - тот еще вопрос. Параллельно велось наблюдение за Вороновой. Этим занимался Шурик, человек, пользующийся особым доверием Кузьмича. Шурик имел абсолютно неприметную внешность и очень умело этим пользовался. Он обожал детективы и шпионские романы, но в жизни никогда не употреблял такие традиционные реквизиты их героев, как очки, шляпы, плащи с поднятыми воротниками. Курносый нос, серые глаза, небольшие залысины, рост не высокий и не низкий - таких людей вокруг тысячи. Добродушная улыбка располагала к себе. А вместо шляпы и плаща - кроссовки, спортивные штаны с надписью "Adidas", видавший виды свитер. Шурик умудрялся весь день находиться за спиной человека, а тот даже в ус не дул. Через день он должен был принести полный график дня Вороновой. И вдруг этот неожиданный звонок.
      Софья, продолжая болтать, сняла бюстгальтер, небрежно бросила его на стул и подставила Юле спину, показывая жестами, мол, начинай. Селиванова решила, что сначала она похвалит белье Вороновой, а затем как-нибудь "вырулит" на икону, когда Софья размякнет не только от ее рук, но и лести. Юля очень нежно намазывала спину хозяйки дома кремом, дожидаясь, когда та закончит болтать по телефону. Неожиданно в разговоре промелькнуло слово "икона". Селиванова вздрогнула и стала прислушиваться.
      - Что-то случилось, Юлечка? - прислонив руку к аппарату, спросила Софья массажистку.
      - Нет, все нормально.
      - Мне показалось, что ты вздрогнула. Ну, хорошо. Олечка, ты не расстроилась? - Воронова говорила уже в трубку. - Я понимаю, что эта икона тебе очень понравилась. А мне, думаешь, нет? Но так получилось. Хочешь, назови это сентиментальностью, но ведь не все в жизни определяется деньгами, верно? Что случилось? Приехал ко мне в гости человек, друг отца. Проездом был в Москве, зашел в гости. Рассказал о папе. Я, признаюсь, всплакнула даже. Слово за слово, оказалось, что они где-то в глубинке монастырь восстанавливают. Иконы для службы откуда могут собирают. А Одигитрия, представляешь, рядом стоит. Совпало все - и рассказ его, и мои воспоминания - отдала я икону. Нет, не жалею. Но, представляешь, будто пусто в доме стало. Надо будет себе другую икону купить. Что, такой не будет больше? А ты знаешь, я соглашусь с тобой, Олечка. Вещь удивительная была. Мастер ее писал великолепный. А это сочетание цветов на омофоре и хитоне - с ума сойти. Согласна, согласна. Слушай, не береди душу. У вас там икон больше, чем у нас. По Кельну походи, что-нибудь себе подыщешь...