Кровавый камень (№1) - Убить мертвых

— Ладно. Но как она это сделала?

— Я скажу тебе, как. Через минуту. Нож есть?

Дро задумчиво посмотрел на нее, потом достал нож и подал знахарке рукоятью вперед. Она беззвучно рассмеялась, оценив его любезный жест. Потом нагнулась и провела ножом по груди Миаля. В тусклом свете свечей Дро в первый миг не понял, что режет она не плоть, а всего лишь рубашку. Очень осторожно, не касаясь одежды руками, она развела лоскуты в стороны.

Из прорезанного кармана на обнаженную грудь Миаля высыпалась всякая дурацкая мелочь: медная монетка с дырочкой, стершаяся игральная кость, скрученная струна — наверное, от его инструмента, маленькая глиняная собачка...

Дро тут же понял, что уже видел этого пса, вот только не сразу вспомнил, где. Сперва песик почему-то представился ему привязанным к колесу фургона, а потом он увидел Синнабар в отблесках гончарной печи, увидел, как она сидит на крыльце и лепит пса из глины.

Чернобурка ножом отодвинула глиняную фигурку в сторону. На коже Миаля остался странный прозрачный след. Рваная ткань кармана была влажной.

Дро невольно подался вперед.

— Не трогай! — предупредила Чернобурка. — Зверек сделан из глины, а глина пористая. Снадобье налили внутрь, и оно просачивалось оттуда понемногу, сквозь глину, сквозь одежду, сквозь кожу. Яд, который не нужно пить, достаточно прикоснуться. Если носить на сердце — а малыш там его и носил — то очень хорошо действует. Постепенно, понимаешь ли, по чуть-чуть — а потом раз! Человек гаснет, как свечка, и дух его отлетает. Должно быть, он чем-то насолил этой ведьме. Он ведь бабник, не так ли?

— Не совсем. Ты можешь разбудить его?

— Не совсем, — эхом ответила Чернобурка. — Я только уберу глиняную зверушку, чтобы снадобье перестало сочиться. Мы знаем, что он одарен. Если его дух достаточно силен, он сумеет найти дорогу обратно. Если нет — то нет. В любом случае пройдет несколько дней. Дней и ночей.

Глава 9

День разгорался все ярче, и солнце пробралось в хижину через настежь распахнутую дверь.

Чернобурка заварила травяной чай, налила его в маленькую оловянную кружку и протянула Дро. Еды в ее хижине, кажется, вовсе не водилось, как не было заметно и источников пищи поблизости. Даже грибов не было, не говоря уже о курах, корове, яблонях или виноградных лозах. Было похоже, что знахарка жила одним травяным чаем.

Парл Дро отхлебнул, и воспоминания, сладкие и болезненные одновременно, нахлынули на него. Без особой охоты он признал, откуда они взялись — настой Чернобурки напомнил ему чай, который заваривала бабушка Шелковинки в том чистеньком городском домике почти тридцать лет назад.

Долго время они с Чернобуркой не говорили, оставаясь столь же молчаливы и почти столь же неподвижны, как Миаль, лежащий на постели из старого тряпья. Чернобурка деловито и буднично сняла с менестреля одежду и стала разминать ему мышцы своими необыкновенными руками. В ее действиях не было ни старческого вожделения, ни чрезмерной заботы. Дважды она просила Дро перевернуть безжизненное тело Миаля. В конце концов она оставила юношу лежать на спине и накинула на него рваную, не слишком грязную тряпку. Солнце на кошачьих лапках почти подкралось туда, где лежал Миаль, когда Дро заговорил с Чернобуркой:

— Расскажи мне о Гисте Мортуа.

Она смотрела на него и пила чай маленькими глоточками.

— Ты знаешь все, что тебе нужно знать.

— Ты живешь на самом пороге, — настаивал он. — Ты знаешь больше.

— По ночам леса наполняются звуками, — сказала она. — Всадники, лошади, выкрики. Меня они не трогают. Я слишком стара, слишком близка к переходу в мир иной. Слишком уродлива. Меня не трогают.

— Твоя деревня, — сказал Дро. — Это Гисте увел людей оттуда?

— Не только Гисте. Много разного было. Но если ты хочешь знать, становятся ли неупокоенные в этих краях сильнее — да, становятся. Они набирают силу, и чем дальше, тем больше. Седьмого чувства у меня нет, но когда я была молода, то видела в лесу лишь размытые белесые тени, сквозь которые просвечивали деревья. Теперь мертвые похожи на людей. Знаешь, когда я увидела тебя нынче на рассвете, я не сразу поняла, кто ты такой.

— Они достаточно сильны, чтобы являться после восхода?

— Сильны.

— Но только в определенное время года, — сказал Дро.

— Конечно. А ты как думал? В особое время, совпадающее со временем, когда произошел обвал. Не обязательно, чтобы это был тот же день по календарю, или месяц, или год. Но должны совпадать фаза луны, положение звезд, время года и зодиакальное время. Сейчас как раз такие дни. Поэтому ты и здесь, ведь так? А он, между прочим, тоже откуда-то знал, когда наступит день. Так что малыш куда умнее, чем ты думаешь.

— Или чем думает он сам.

— Ты уже разгадал свою загадку? — осведомилась Чернобурка. — Я про женщину, которая зачем-то — зачем? — вылепила глиняного пса со снадобьем внутри.

— Может быть.

— Что станешь делать?

— Что я стану делать?

— Так легче, — сказала Чернобурка. — Так, как сделала она — легче. Особенно для тебя, Парл Дро.

— Ты даже знаешь мое имя, — безразлично сказал он.

— Я догадалась, — ответила знахарка. — В народе всегда говорили, что однажды ты придешь сюда.

Старая боль вдруг вгрызлась в кости покалеченной ноги. Боль, подобная страху.

Воспоминания прорвали плотину и нахлынули на него, те самые, которые он всеми силами старался удержать в самом дальнем уголке души. Он прятал их от себя, он заваливал дорогу к ним другими воспоминаниями, отгораживался от них. Воспоминаниями детства, юности, даже памятью о Шелковинке. Наверное, ему легче было терпеть боль, чем унижение.

Но теперь он с головой погрузился в них. Травяной чай, старая боль, полумертвый Миаль, послание Синнабар — все это подтолкнуло его по дороге памяти. Не очень далеко. Он обнаружил, что погрузился на пять лет в прошлое, потом — чуть больше, чем на двадцать. Вернулся в себя — такого, каким был в пятнадцать лет, в двадцать пять, в тридцать пять. Годы накопления опыта, годы проб и ошибок, раздумий, бесед, изучения книг, годы, когда он неотвратимо становился на путь своего ремесла. Он мельком вспомнил двух-трех стариков, мастеров изгнания духов, которые обучали его. Но их уроки не были нужны ему по-настоящему — откуда-то он знал все сам. Всегда знал, и всегда обладал внутренней духовной силой, чтобы применять эти знания в своем ужасающем и необходимом деле. Когда ему было тринадцать, Шелковинка разбудила в нем его истинную суть. Останься она в живых, она могла бы разбудить в нем иной, тоже неподдельный дар, который был бы лучше, мягче и куда менее редок. Но как бы он жил, останься Шелковинка живой? Наверное, по сей день батрачил бы в поле. Или, в случае везения, стал бы хозяином крошечного земельного надела. Дочери и сыновья, жена, будничная, изнурительная, изумительно незамысловатая жизнь... Если бы она осталась в живых и не пришла к нему под дождем, не прикоснулась ледяными руками, не попыталась так бесхитростно погубить его. Но он не мог больше думать о Шелковинке. Воспоминания, которых он тщательно избегал, были не столь давними. Они были очень, очень свежи. Воспоминания не тринадцатилетнего мальчишки, а мужчины, одетого в черное. И все же Шелковинка тоже была в этих воспоминаниях. Наверное, из-за нее все и случилось.

Он помнил гору с абсолютной точностью и ясностью. В памяти она высилась прямо перед ним, вонзалась в сумерки, сгущающиеся на северо-востоке, словно печная труба с дымком — одиноким облачком и россыпью первых звезд. С другой стороны горы лежали края, по которым вела дорога к легенде, к миражу, манившему Дро — в Тиулотеф, Гисте Мортуа. Он знал, что правильное время вот-вот наступит, как это случается раз в несколько лет — время, когда призраки сильны. Ему объясняли это философы и шарлатаны, и он поверил им — скупой, холодной верой мистика.

Странно, сейчас, когда Дро вспоминал, та изначальная вера казалась ему смутной и расплывчатой. Скорее пустое любопытство, чем цель стремлений, чем предначертание, которым теперь стал для него Гисте. Возможно, виной тому происшествие, бывшее с ним перед перевалом. Дро был достаточно упрям, чтобы препятствия на пути лишь усиливали его решимость достичь цели.

Южный склон горы порос негустым лесом, деревья покрывали также дальние горы на юге и западе, что казались в сумерках лишь расплывчатыми, недолговечными рисунками на фоне неба.

Сквозь деревья впереди проглянула поляна. Заходящее солнце бросало на нее последние лучи, словно желая поджечь вязанку дров. Неподалеку громоздился темной глыбой фургон дровосека, к колесу его был привязан тощий и облезлый пес, но лошадей не было видно. Дро вышел на поляну неожиданно и замер. Пес, который учуял или услышал его слишком поздно, поднял переполох, пытаясь искупить свою недостаточную бдительность чересчур громким лаем. Дро не обратил на него внимания. Он ждал, что из-за фургона или среди деревьев появится дровосек, размахивая топором, ножом или еще чем-то в этом роде. Вместо этого навстречу ему вышла женщина, и руки ее были пусты.

Она стояла и смотрела на Дро. Между ними было шагов сорок. А охотник переживал одно из самых больших потрясений в своей жизни. Неужели он видит Шелковинку, живую Шелковинку — или неживую? И это было хуже, чем увидеть ту девочку, какой она была — нет, перед ним стояла Шелковинка средних лет. Жизнь чуть обветрила и чуть потрепала ее, но искрящиеся волосы все так же струились медом в отблесках костра, стекали по спине, падали на грудь.

Прежде чем сам понял, что делает, он шагнул ей навстречу — почти невольно, словно что-то подтолкнуло его.

Пес прекратил надсадно лаять и глухо зарычал. Женщина, которая была Шелковинкой, отступила к фургону и приготовилась спустить пса с привязи.

Когда Дро подошел ближе, она закричала на него:

— Кто ты такой? Как ты смеешь бродить здесь? Мой муж вот-вот вернется и покажет тебе!

Было ясно, что она лжет. Лошади, тянувшей фургон, не было, мужчина уехал на ней. Значит, надолго.

— Я не причиню тебе зла, — сказал Дро.

Когда она закричала, он перевел дыхание — ее голос был вовсе не похож на голосок Шелковинки, даже годы не сделали бы его таким. Но ее лицо — чем ближе подходил охотник, тем больше казалось ему, что перед ним Шелковинка. С каждым шагом его одолевали тяжелые мысли — неужели призрак может не только обретать материальное тело, притворяясь живым, но и, достигнув совершенства в искусстве обмана, изображать взросление? Почему бы и нет? Если неупокоенный может уцелеть, скрыть природу своей смерти, сам поверить в свою «настоящую» жизнь, то он, без сомнений, способен и убедить себя в том, что растет и становится старше, как живые люди вокруг.

Но он же уничтожил связующее звено, державшее Шелковинку! Освободил ее... убил ее... Женщина была красива. Безупречно прекрасна. Природа щедро оделила ее, хотя она была хрупкого сложения, и самым роскошным даром казалась лавина ее медовых волос. Ее кожу, тронутую солнцем, тоже медовую, прочертили тоненькие морщинки — словно прожилки на золотом осеннем листе. На пальце блестело медное колечко. Значит, муж и вправду где-то есть. Но не здесь.

Дро откинул капюшон с головы. Когда он шел медленно, хромота его была почти незаметна на фоне общей грации движений. Руки он держал на виду, желая показать, что не держит наизготовку никакого оружия.

Женщина смотрела ему в лицо напряженно и настороженно, а потом вдруг расслабилась и убрала руку с привязи.

— Тихо, — успокоила она собаку. — Все хорошо.

— Спасибо, что поверила мне на слово, — сказал Дро.

— Только дурочка могла бы принять тебя за грабителя, — расхрабрившись, ответила она. — Что до насилия, то разве тебе доводилось? — при этих словах она залилась краской, но не отвела взгляда. — Куда ты направляешься?

— Через горы.

— Мой муж уехал туда, — вздохнула она. — Вести дела с другим пройдохой. Купить что-то собрался... или стащить, выродок несчастный. Он не вернется до завтра. А может, и к тому времени не вернется. Небось, валяется пьяный в стельку в каком-нибудь притоне с какой-нибудь бабой под боком. Если только не упился настолько, что ему уже не до баб... Прости.

Пес перестал рычать и улегся, положив печальную морду на лапы. Женщина подошла к костру и длинной спицей сняла с шипящей сковороды мясо на косточке. Пес вскочил и стал жалобно облизываться, пока хозяйка помахивала косточкой, чтобы мясо остыло. В конце концов она положила кость на землю перед псом, тот вгрызся в мясо, а женщина стала гладить его с болью и нежностью во взгляде.

— Бедняжка, — сказала она Дро, словно о ребенке. — Муж бьет его, морит голодом. В лесу песику было бы лучше. Превратился бы в волка и жил бы счастливо. Я обещала ему, что однажды ночью я отпущу его, отвяжу и отошлю прочь. Тогда муж будет бить меня. Но я все равно отпущу пса однажды ночью. Правда, песик? — она покосилась на Дро, который все это время стоял, не шелохнувшись. — Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая.

— Нет.

— Думаешь, думаешь. Но все равно приглашаю тебя разделить со мной ужин. Не могу же я накормить пса и не угостить тебя!

— Можешь.

— Ты лучше не уходи, — сказала женщина с золотыми волосами. — Муж попросту сбежал и бросил меня тут, но мне было бы спокойнее, если рядом мужчина. Мы пришли с юга, знаешь ли. Этот край мне незнаком.

Она выпрямилась и посмотрела на охотника. Шея у нее была точеная, кожа упругая и шелковая. Было видно, как бьется под ней жилка.

— Я буду рад остаться, если ты хочешь, — сказал Дро.

Она улыбнулась и сказала:

— Хорошо, но имей в виду, эта вовсе не непристойное предложение.

Но Дро уже знал, что это — предложение.

Он равнодушно подумал — может быть, он тоже ей кого-то напомнил, или она обычная потаскушка, или просто одинока. Он всегда знал, что привлекателен для женщин, не только сам по себе, но и из-за слухов об обете безбрачия. Им было любопытно — соблюдает ли его охотник за призраками? Но может быть, она не догадалась, кто он такой.

Они поели у костра, потом незнакомка достала бурдюк с пивом, и они выпили. Она стала расчесывать пальцами свои волосы, пока они не поднялись над головой потрескивающим облачком золотого дыма. В полусне она пела костру, и голос ее был чистым и дрожащим. Она творила подсознательную магию — для одного лишь Дро. Как когда-то Шелковинка на яблоне... солнце играло в ее волосах, а она нашептывала листве и птицам... и когда он заговорил с незнакомкой, она посмотрела на него без удивления, как прежде Шелковинка.

— Я могу расплатиться с тобой за ужин?

— Вряд ли, — сказала она.

Они немного поговорили о погоде и о ремесле балаганщика, которым порой перебивался ее муж. Женщина ни о чем не спрашивала Дро, даже как его зовут. И он ее ни о чем не спросил. Он не смог бы звать ее настоящим именем, но и никогда бы не заставил себя назвать ее Шелковинкой. Все происходящее казалось сном, сладким и мимолетным.

Пес дремал на боку, отблески огня окрасили его сперва золотом, а потом, когда костер прогорел — рубином.

И когда они одновременно потянулись подбросить дров, их тела наконец соприкоснулись. Все произошло так неотвратимо, так страстно, словно Дро уже любил ее много раз. Все было знакомо, и не было нерешительности, неловкости и сожалений. Она была прекрасна — даже тонкие, как гравировка на золоте, следы, которые оставило на ней время, были прекрасны.

Потом они лежали у костра в объятиях друг друга. Вокруг дышал лес. Собственное дыхание убаюкивало их, а потом будило вновь.

Примерно за час до рассвета собака жалобно заскулила, разбудив Парла Дро.

Было холодно, воздух был чист, влажен и прохладен, как всегда перед летним рассветом. Костер догорел. Женщина спала на боку, завернувшись в тонкое покрывало солнечных волос, подложив ладонь под щеку. Одна обнаженная грудь просвечивала из-под волос и казалась пронзительно белоснежной. Пес топорщил шерсть на загривке. Неподалеку щипала скудную траву лошадь. Рядом с фургоном стоял мужчина.

Он выглядел в точности как отпетый грабитель с большой дороги, встречи с которым так боялась женщина минувшим вечером. По одному этому Дро признал в нем ее мужа. Приземистый, грязный и растрепанный, мужчина как-то странно топтался на полусогнутых ногах, волосы торчали во все стороны, одежда неряшливо болталась, дряблое брюхо далеко выдавалось вперед. Только кисти рук у него были необычные — тонкие и выразительные, хотя сейчас они сжались в грубые красные кулаки.

— Так, — сказал муж. Он был пьян и невнятен, и все же намерения его были предельно ясны. — Так-так-так.

Положение выходило смехотворное, совсем как в застольных песнях и анекдотах. Дро медленно поднялся на ноги, одновременно подобрав одежду. Пьяный зло я похабно подмигнул ему.

— Так-так-так.

Дро, как водится, промолчал, и не вовремя явившемуся мужу пришлось самому подыскивать слова.

— Ты не хочешь сказать, что это ужасная ошибка? Не хочешь сказать: «То, что ты нашел меня между ног своей жены, еще не значит, что я что-то с ней сделал»? Ну?

— Если тебе так больше нравится, считай, что я все это сказал, — ответил Дро.

— Нравится? Нравится?! — мужчина выпрямился во весь рост. Он перешагнул кожаный мешок (награбленное добро?) и прошел прямо по золе костра. — Ты заставил ее, — выговорил он. — Верно? Она не хотела, и ты ее изнасиловал.

— Да. Я ее изнасиловал.

— Она и выглядит как изнасилованная, должен сказать. Точно — изнасилованная.

Дро знал, что женщина проснулась и села, но не обернулся. Ее муж подошел уже так близко, что в ноздри Дро ударил тяжелый запах перегара. Дро сместился на дюйм-другой в сторону, чтобы встать между мужем и женой — единственное что ему оставалось.

— Думаю, — сказал муж, с ухмылкой глядя на жену, — что все же она не очень сопротивлялась.

Дро занес кулак и шагнул вперед, вытянув левую руку, чтобы блокировать любое движение противника. Но женщина вскочила на ноги и удержала его руку.

— Нет! — выкрикнула она. — Нет. Все в порядке.

— Конечно, все в порядке, — сказал муж. — С чего бы мне волноваться? Я всю ночь провел со шлюхой, — он широко ухмыльнулся в лицо Дро. — И ты провел ночь со шлюхой. Твоя как, хороша была? Моя так очень даже ничего.

— Уходи, пожалуйста, уходи сейчас же, — задыхаясь, женщина принялась отчаянно толкать Дро прочь.

— Лучше идем вместе, — сказал Дро.

— А кто приготовит мне завтрак? — обиженно спросил муж. — Брось, все забыто, — он уселся прямо в золу и стал осторожно стягивать сапоги. — Давай-ка, поухаживай за мной малость.

Женщина, загорелыми руками прижимая скомканное платье к белой груди, подхватила мех с пивом и подала ему.

— Спасибо, — сказал муж. Пил он шумно, чавкая и отдуваясь.

— Уходи, — еще раз сказала женщина Дро. — Умоляю тебя.

— Хорошо. Но ты...

— Уходи!

В предрассветной тьме Дро пошел прочь. Когда на опушке он обернулся, женщина разжигала костер. Муж ее пил пиво. Пес лежал неподвижно, как камень, а лошадь щипала траву.

Дро отошел достаточно далеко, чтобы его больше не могли видеть, и стал ждать. Наконец встало солнце. Женщина появилась из-за деревьев, когда он уже перестал надеяться, что она придет. Она остановилась в отдалении и закричала низким и надрывным голосом:

— Разве я не говорила тебе — уходи?! Если ты сейчас уйдешь, он успокоится, и все будет как раньше. Он просто большой ребенок. Уходи, говорю тебе! Будь ты проклят, ты мне — никто! А он — он мой муж!

Сперва Дро шел медленно, все время прислушиваясь, когда она закричит от побоев. Лес шелестел, чирикали птицы. Ни звука больше. Тогда он сумел заставить себя поверить — она знала, что делает, и все обойдется. В конце концов, у нее был выбор. Дро мог защитить ее. Она не обязана была оставаться с мужем-пьяницей.

Она больше не напоминала ему Шелковинку, став просто женщиной, с которой он провел ночь. Он сделал это открытие, будучи смущен и подавлен.

На дорогу, ведущую к перевалу, Дро вышел только к полудню. К тому времени он уже проглотил это происшествие, как горькое лекарство. И, как все необычное и неповторимое, оно стало казаться нереальным.

Он был уже в полумиле от перевала, когда муж златовласой незнакомки нагнал его.

Заслышав стук копыт, Дро уже знал, кто это, и обернулся. Пьяница гнал во весь опор. Самое время было сделать попытку скрыться, но Дро остался стоять. Его переполняло презрение к этому полуживотному, к женщине, которая предпочла остаться с подобным отребьем, да и к себе самому тоже. И, запутавшись в этом презрении, он остался стоять на обочине, на виду.

Разумеется, он помнил, что у мужчины нет оружия, а кулаки слабые. Но на сей раз пьяница оказался вооружен — в руках у него было что-то тупое и длинное, Дро так и не разглядел толком, что именно. Ибо в тот самый миг, когда он поравнялся с Дро, мужчина развернулся и ударил — молча, точно, коварно, безжалостно. Он метил вовсе не туда, куда можно было ожидать — не в голову и не в сердце, даже не в пах, что было бы непристойно, но действенно. И все же удар был и непристойным, и действенным. Со всей силы, которую дала ему перегнившая, как навозная куча, ненависть, обманутый муж обрушил удар непонятного орудия на увечную ногу Дро.

Только что Парл Дро был человеком — мыслящим, удивленным, умудренным опытом. В следующее мгновение он превратился в визжащее, безумное создание, сброшенное в самое пекло ада, не различающее ни дня, ни ночи, ни вообще времени — для него не осталось ничего, кроме невыносимой боли.

Потом он понял, что упал с дороги и покатился вниз по склону, по каменным расселинам, мрачным зарослям, сланцевым осыпям. В конце концов он застрял в пересохшей канаве. Если бы он падал дальше, то совсем скатился бы с горы и, скорее всего, перестал бы существовать. Как бы там ни было, прошло еще много времени, прежде чем он понял это.

Он пришел в себя, крича в голос от боли. Даже когда он был в беспамятстве, боль не оставляла его — ему казалось, что призрак на мосту вновь грызет его ногу. Ему казалось, что вся его одежда пропитана горячей водой — или потом. Разгневанный муж не стал преследовать его — то ли не смог, то ли потерял. Боль была повсюду, целое море боли, и Дро тонул в нем, крича до хрипоты. Потом он вновь умер. Так он умирал и воскресал опять — долгое, долгое время или, может быть, безвременье. Он так никогда и не узнал толком, сколько времени прошло, прежде чем разум вернулся к нему, сколько он провалялся в горной канаве.

Когда Дро снова обрел способность мыслить, он был поражен тем, что нога оказалась даже не сломана — ему чудилось, что кости превратились во множество мелких осколков, а осколки раздавлены в труху.

Ночью он выбрался из канавы. Светила луна. По тому, как изменилась она за время его беспамятства, и по обрывкам воспоминаний он решил, что пролежал там два или три дня.

Боль в ноге приутихла — теперь мышцы и сухожилия словно пылали огнем. Удар ревнивца пришелся аккурат на поврежденные некогда связки.

Едва придя в сознание, он ощутил лихорадочное желание разыскать златовласую незнакомку. Но к тому времени он уже смутно понял, что она молила его уйти лишь ради него самого. Она знала, на что способен ее муж, и столь глупо попыталась защитить Дро. Попроси она его о помощи, им обоим было бы намного легче.

Взбираться на гору было тяжело. Дро почти перестал обращать внимания на адскую боль, которой стоил ему подъем, только порой падал в сланцевую пыль, кровь приливала к голове, и звезды в небе меркли. Потом начался спуск, идти стало легче. Он уже начал привыкать к тому, как подкашивается пылающая огнем, непослушная левая нога.

Ночь и еще день кое-как миновали, прежде чем Дро вышел на поляну в лесу. Фургона там уже не было. В темноте он не мог отыскать следов колес на земле, высушенной летним зноем. Он не смог найти даже кострища.

Дро начал искать — по-дурацки, слоняясь кругами по лесу. День и ночь смешались для него. На опушке леса он набрел на покинутый хутор. В огороде зарастали сорняками корнеплоды и прочие овощи, а во дворе был колодец. Этого охотнику хватило, чтобы выжить, постепенно вновь начать рассуждать логически и смириться с судьбой.

На заброшенном хуторе Дро снова потерял счет времени. Нерешительность охватила его, он запутался в себе, чего с ним уже много лет не случалось. Дни казались жаркими, ночи — бесконечными. Старый дом смотрел окнами на юг, на узкие долины, зажатые между отрогами гор. Он разглядывал их по большей части ночами, отчего они казались вообще не настоящими. Как и все прочее.

В конце концов им снова овладели мысли о Гисте Мортуа, вытеснив все прочие соображения и сожаления. Теперь он просто обязан был вновь пересечь горы на севере — в погоне за мифом.

Воспоминание о женщине, которая была похожа на Шелковинку, стало одним сгустком смущения и неловкости. Но больная нога исцелилась, по крайней мере, до привычного и вполне приемлемого состояния, и то же самое потихоньку происходило с его памятью и разумом.

И когда он спускался с перевала по ленте дороги, отливающей в сумерках синеватой сталью, когда увидел впереди зловещий покосившийся дом с каменной башней — дом Сидди Собан, дом призрака — его охватило удивительное, острое чувство возвращения к реальности. Золотоволосая женщина растаяла, как сон.

Он ничем не мог помочь ей. Злая судьба держала ее в плену, Дро не имел возможности освободить ее. И уж конечно, он вовсе ее не любил. Он никогда никого не любил — ни женщин, ни мужчин, ни зверей, ни страны, ни вещи. Даже Шелковинку он не любил. Шелковинка была лишь частью его самого.

Глава 10

Когда он вернулся из прошлого, Чернобурка все еще заплетала в косы свои тонкие, жесткие волосы (черные с сединой, они действительно походили на мех черно-бурой лисицы). Но солнце больше не светило на груду тряпья, где неподвижно лежал на спине Миаль Лемьяль. Голова менестреля была чуть склонена к правому плечу, как уложила ее знахарка, тряпка прикрывала его тощее тело по самый кадык.

— Долго же тебя не было, — сказала Чернобурка. — Задумался или заснул с открытыми глазами. Можно было сосчитать по пальцам одной руки, сколько раз ты моргнул. Учился уходить?

Дро разглядывал ее руки — морщинистые, проворные, волшебные.

— Хочешь сказать, что мне лучше отправиться туда по собственной воле, не прибегая к снадобью Синнабар? Я так и собирался поступить с самого начала.

— А ты не удивился, почему она послала этого парнишку вперед тебя?

— Она думала, что это подсказывают ей карты. Помню, она говорила об этом и настаивала, что Миаль должен пойти со мной. Послала его мне вдогонку. Он тащит с собой кое-что запредельное, без чего я прекрасно могу обойтись.

С некоторым удивлением он вдруг разгадал план Синнабар. То, что она навязала Миаля ему в попутчики и даже одолжила менестрелю лошадь, было само по себе весьма необычно. Но глиняная собака со снадобьем, которое постепенно погрузило Миаля в транс и отправило его дух скитаться по земле, превратив живого человека в призрак, выглядела из ряда вон выходящим деянием.

Должно быть, любовник Синнабар, ушедший и не вернувшийся охотник за призраками, рассказал ей, что последнюю часть пути в Гисте Мортуа может преодолеть только бестелесный дух. Того, кого втащили в призрачные врата Тиулотефа живым, ждала гибель — так говорилось в легендах. Когда столько неупокоенных, с их замогильным голодом, вытягивают из человека силы — смерть его наступит быстро и неотвратимо, даже если призраки не вонзят свои когти в его плоть и кости. Так что был лишь один способ войти в Гисте Мортуа и уцелеть — стать среди призраков Гисте почти таким же призраком. Для этого существовали особые способы, и Дро, который знал легенды, с подобающим тщанием изучил эту науку — что-то услышал там, что-то вызнал тут и увязал все воедино своей внутренней силой. Той самой стальной внутренней силой, которая гнала его вперед, милю за милей, заставляла идти, опираясь на несчастный придаток, который он за неимением других слов продолжал называть ногой. Силой, которая, как он надеялся, позволит ему погрузиться в сон и освободить свой дух. Оставить тело нетронутым, лежащим в глубоком трансе, а потом, если получится, вновь воссоединить дух и тело, когда с Тиулотефом будет покончено.

Но Миаль, менестрель, блуждающий дух которого — лишь горстка пыли на ветру... Его, без сомнения, схватили неупокоенные, и им помогла Дева Источника с ее холодной рыбьей ненавистью, иллюзорными реками и ручьями. Синнабар обрекла Миаля на это, ибо верила, что для Дро почему-то очень важно держаться рядом с менестрелем. Если Дро должен войти в ворота Тиулотефа, то Миаль обязан войти туда до него. Как хорошо было бы поверить, что Синнабар безумна, и разозлиться на ее самоуправство. Но Дро, пусть не сразу, признал в ней одного из тех таинственных проводников, которых склонны посылать путникам мистические дороги. Не случайно в ней было что-то от золотой женщины из леса, хотя ее волосы не были легкими и имели совсем иной оттенок. Королева Огня, Королева Листьев...

Королева Мечей, мистическая старшая сестра Дро, заварила еще чаю. Ароматный пар растекался по комнате и исчезал, словно проходил сквозь стены. Призрак чая.

— Значит, ты войдешь в транс без всякого снадобья и отправишься в Гисте Мортуа, — сказала Чернобурка. — А потом разрушишь обитель неупокоенных, как собирались сделать это многие охотники за призраками. Вот только у них ничего не вышло, не так ли? У тебя есть какой-то особый план?

— Для начала — ждать и смотреть.

Парл Дро изумился, как смогла она сквозь его железное, стальное, циничное, толкающее на лишения, непоколебимое стремление убить мертвых и — самую суть охотника за призраками — разглядеть темный ужас, таящийся в его сердце, замерший там неподвижно, как Миаль на лежанке.

* * *

А Миаль Лемьяль и не подозревал, что тело его лежит за несколько миль от него самого, в хижине знахарки, накрытое старой ветошью. Его нематериальное тело казалось ему вполне настоящим, у него даже поджилки тряслись от волнения. Но и город Тиулотеф казался ему настоящим. Город и девушка.

И три всадника, которые сопровождали его в город.

В конце концов они не стали его бить. Они даже не дали ему въехать в ворота на лошади. В последнее мгновение, когда арка ворот уже нависла над менестрелем — неотвратимая, высокая, широкая, гулкая — они выкинули его из седла. Миаль упал на плиты мостовой, инструмент снова пребольно ударил его между лопаток, а один из пленителей перепрыгнул в освободившееся седло. Конь оглушительно заржал — в бока ему вонзились шпоры. Эхо подхватило звон подков, и всадники ворвались в сердце города призраков.