Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Кровавый камень (№1) - Убить мертвых

ModernLib.Net / Ужасы и мистика / Ли Танит / Убить мертвых - Чтение (Весь текст)
Автор: Ли Танит
Жанр: Ужасы и мистика
Серия: Кровавый камень

 

 


Танит Ли

Убить мертвых

Валентине

Глава 1

— Силни, мы в опасности!

Тени ничего не ответили.

С горы вела единственная дорога — крутая, извилистая, отливающая в сумерках синей сталью. Примерно десятью милями ниже перевала она неохотно выравнивалась и сворачивала в горную долину, где росли деревья и жила своей жизнью большая деревня. За полмили от нее дорога изгибалась, чтобы обогнуть стены странно покосившегося дома.

Вокруг этого дома тоже росли деревья. Их корни уходили глубоко в землю, под фундамент, стремясь добраться до источника, питавшего колодец во внутреннем дворе, сразу за железными воротами. Со временем корни деревьев накренили дом. Стены его пошли причудливыми трещинами, темно-зеленый плющ затянул их сплошным ковром. Однако в северной части дома кое-что стойко сопротивлялось времени — трехэтажная каменная башня.

Видимо, некогда эта башня предназначалась для защиты. Три ее узких окна смотрели на северо-запад, на гору, поверх клубящихся древесных крон.

Солнце садилось. В этот час гора становилась такого же цвета, как небо, словно была сделана из чуть мутноватого затемненного стекла. Дальние же вершины и вовсе казались набросками углем на холсте небосклона.

Из верхнего окна горная дорога была видна очень четко, даже в сумерки. И еще лучше — после того, как на небосклоне вспыхнули белые крапинки звезд, а из-за восточного горизонта всплыл бледный ломтик луны.

С перевала в долину спускался путник. Он кутался в черный плащ с капюшоном, но силуэт и походка выдавали мужчину. Еще они выдавали его хромоту — он каждый раз заметно запинался, прежде чем ступить левой ногой.

Когда хромой в черном плаще подошел к дому на семьдесят шагов, девушка в башне стремительно отпрянула от окна. Шепотом, в котором звучало отчаяние, она повторила, обращаясь к теням в комнате:

— Силни, мы в опасности! В страшной опасности! Ты слышишь меня? Ты здесь? О, Силни, отзовись же...

На этот раз ее шепот не остался без ответа. В густых тенях в углу что-то изменилось, и от них отделился бледный, как ломтик луны, силуэт.

— Я здесь, — раздался не то шепот, не то шелест листвы за окном. — В чем дело?

— Силни, единственная и любимая сестра моя, — сказала девушка, что выглядывала в окно. — По дороге идет человек. Он хромает на левую ногу и одет в черное. Я могу ошибиться, но, кажется, знаю, кто он такой.

Бледная тень рассмеялась нежным смехом, подобным шороху листьев.

— Когда ты успела встретиться с таким красавцем, Сидди?

— Я не встречалась с ним. Никогда. Надеюсь никогда и не встретиться, молюсь об этом. Но я слышала старые истории о нем.

— Как таинственно! Не хочешь поделиться со мной?

— Если это тот, о ком я думаю, то его имя — Парл Дро. Но люди зовут его Убийца Призраков.

Бледная лунная тень — тоже девушка, с такими же длинными волосами и такая же тоненькая, но просвечивающая насквозь — при этих словах отпрянула, полупрозрачная рука метнулась к полупрозрачным устам.

— Нельзя, чтобы такой человек пришел к нам! — испуганно прошелестела она.

— Да, нельзя. Так прячься же, Силни! Прячься!

* * *

Парл Дро спускался в долину, не сводя с дома непроницаемо-черных глаз. Дом притягивал его взгляд, но в основном потому, что жилье на отшибе означало — деревня, куда он хотел добраться до заката, уже близка. Не то чтобы ему не приходилось ночевать на голой земле — он привык к этому, как привык к неослабевающей боли в ноге. Но, как бы то ни было, он знал свою рану уже несколько лет и выучил на горьком опыте, что подобное панибратство, особенно с болью, до добра не доводит. Кроме того, не так уж далеко позади у него остались неприятности, о которых он не хотел задумываться, поскольку было вполне вероятно, что еще большие неприятности поджидают его не так уж далеко впереди.

Порой случалось, что в таких вот глухих, оторванных от мира селениях Парла Дро — длинноногого, хромого, в черном одеянии — принимали за саму Смерть. Карты обычно предсказывали его появление в образе зловещего Короля Мечей. И скажем прямо, это было не слишком далеко от истины.

Последние полчаса Дро чувствовал, что из дома за ним наблюдают, но не беспокоился. Нет ничего странного, что в такой глуши глазеют на незнакомца. И все же, когда дорога свернула и он поравнялся со старинными железными воротами, что-то заставило его остановиться. Может быть, это было загадочное седьмое чувство, которое и сделало его тем, кто он был. А может, более обыденное и полезное шестое — нечто, легко ловившее привкус несчастья или тайны в человеческой ауре. Дро ничего не мог знать — но испытывал странную уверенность. Сам дом, заросший и покосившийся, в сгущающихся сумерках выглядел так, словно с ним обязательно связано нечто сверхъестественное. Тем не менее Дро едва не отринул неясную догадку как плод чрезмерного воображения. Но он был не из тех, кто легко отбрасывает подозрения — чутье редко подводило его.

Он толкнул железную створку ворот и ступил на мощеный двор.

Над колодцем скорчилось мертвое фиговое дерево. Другие деревья позавидовали его близости к воде и высосали жизнь из своего собрата. Воистину зловещая картина. Дверь дома, обрамленная каменным портиком, была деревянной, старой и сильно покоробившейся. Дро подошел к ней и пару раз постучал.

Пока он ждал, звезды в сгустившейся ночи разгорелись ярче, и призрачная луна, подобно всем призракам, обрела плоть и притворилась настоящей.

Никто не отвечал на стук, хотя дом, несомненно, был обитаем. Казалось, теперь все в нем напряженно прислушивается, затаив дыхание, разглядывает незнакомца у порога. Возможно, здешний обитатель, оставшись один после заката, просто проявлял разумную осторожность и не хотел открывать дверь незнакомым странникам.

В привычки Дро не входило попусту запугивать ни в чем не повинных людей, хотя при необходимости это было ему по силам. Он отступил и пошел прочь от старой двери.

Двор уже окутали тени, но свет звезд пробился сквозь кроны деревьев и отразился в воде колодца... Что-то было связано с этим колодцем. Что-то...

Парл Дро подошел к нему, заглянул за край, и его собственное безликое отражение заслонило искрящуюся темноту неба. Ржавая цепь уходила под воду. Подчинившись минутному побуждению, Дро стал крутить ворот, выбирая цепь. Седьмое чувство насторожилось. Полное ведро с натугой вышло на поверхность — и в то же мгновение распахнулась дверь. Распахнулась без малейшего предупреждения: ничто не шелохнулось в доме, ни единого звука не раздалось из-за порога. Только что тьма ночи расстилалась нетронутой, а в следующий миг ее разорвало пятно света от тусклого фонаря.

Дро бросилось в глаза, как бледна девушка на пороге, бледна настолько, что у него пробежал знакомый холодок меж лопаток. Но это оказалась вовсе не та бледность. Просто светлое платье, льняные волосы, собранные в пять тонких косичек — три падали на спину, две петлями лежали вокруг ушей, обрамляя лицо. Белая кожа, белые руки — правая держала фонарь зеленоватого стекла, в котором плясал узкий язычок пламени, левая сжимала длинный обнаженный бликующий нож.

Дро перестал вращать ворот, но не выпустил его. Он стоял и разглядывал хозяйку дома, ожидая притворного возмущения и вранья: «Кто ты такой? Как ты смеешь? Мой муж вот-вот вернется и покажет тебе!» Но ничего этого не случилось. Девушка попросту пронзительно закричала на него:

— Уходи прочь! Убирайся!

Он выждал немного, позволив ее словам повиснуть в воздухе. Потом, стараясь, чтобы голос звучал ровно и ясно, сказал:

— Нельзя ли мне прежде напиться из вашего колодца? Я постучал и решил, что никого нет дома...

— Убирайся, я сказала! Немедленно!

Он снова чуть выждал, а потом отпустил колодезный ворот. Цепь размоталась с громким скрежетом, ведро плеснуло о воду. Он сделал так, чтобы ошеломить девушку — и ему это удалось. Седьмое чувство надрывалось в тревоге. Дро обогнул колодец и пошел обратно к двери, прямо на нее. Он хотел подтвердить свою догадку, а для этого нужно было отмести все прочие объяснения недружелюбия девушки. На ходу Дро откинул капюшон с головы. Когда он шел медленно, хромота его была почти незаметна на фоне общей грации движений. Руки он держал на виду, желая показать, что не держит наизготовку никакого оружия.

Облик Парла Дро был весьма примечателен. Его молодость миновала лет десять назад, но на смену ей пришла та необычайная мужская притягательность, которую придает правильным волевым чертам налет мрачности. Нос, рот, скулы и подбородок — словно у легендарного императора, чей профиль чеканили на монетах. Глаза — невероятно, непроницаемо черны, столь же черны, как и длинные прямые волосы. Все особенности его облика и характера указывали на принадлежность к зодиакальному поясу где-то между земным знаком Быка и огненным знаком Змеи.

Когда Дро подошел достаточно близко и позволил свету фонаря упасть на свое лицо, девушка должна была увидеть все это. Увидеть холодно-язвительный изгиб рта, какого не бывает у человека, одержимого низменными страстями, и еле заметную, но четкую складку меж бровей — знак проницательности, пытливого ума и контроля над собой. Только дурочка могла бы принять такого человека за грабителя, насильника или иного проходимца, а девушка была совсем не похожа на дурочку. И все же она боялась и угрожала ему ножом. И продолжала бояться и угрожать.

Столь же внезапно, как появилась в дверях, она ударила его своим оружием.

Парл Дро сделал шаг назад — неловкий шаг хромого, однако рассчитанный с безукоризненной точностью — и нож вспорол воздух в дюйме от его бока. Дро был немного выше среднего роста, а девушка ростом не отличалась, но метила настолько близко к сердцу, насколько ей позволяла эта разница.

— Сейчас же сгинь отсюда! — закричала она, похоже, испугавшись своего намерения убить чужака не меньше, чем промаха. — Тебе тут не рады!

— Вижу, — Дро стоял за пределами ее досягаемости, смотрел на нее и не спешил уходить.

— Что тебе нужно? — не выдержала она.

— Я уже сказал. Напиться воды.

— Ты не хочешь пить.

— Надо же, а я думал, что хочу. Спасибо, что развеяла мое заблуждение.

Девушка моргнула. У нее были длинные серые ресницы и глаза цвета неостывшей золы, чуть отливающие зеленым.

— Не заговаривай мне зубы. Прочь, или я кликну собак!

— Тех самых, чье рычание и лай я услышал, едва шагнул в ворота?

Тогда она метнула в него нож. Она бы все равно не попала — Дро видел это и не стал уклоняться. Несколько дней назад ему пришлось куда тяжелее... Нож задел его рукав и звякнул о камни колодца.

— Мимо, — сказал Дро. — Тебе стоит побольше упражняться.

Он повернулся и пошел прочь, оставив ее стоять и во все глаза смотреть ему вслед, но в воротах приостановился и обернулся. Девушка не двинулась с места. Должно быть, она все еще не оправилась от потрясения, но в то же время надеялась, что теперь-то уж избавится от незваного гостя. Напрасно...

— Может статься, — произнес он, — я еще увижусь с тобой завтра.

Оставив нож валяться у колодца, она метнулась в дом и захлопнула дверь. В тишине ночи оглушительно лязгнули засовы.

Дро вновь накинул капюшон. Он был мрачен и задумчив, когда спускался в долину, к деревне.

* * *

Деревня ничем не отличалась от сотен других. Прямо от бегущей с гор дороги начиналась главная улица, единственная широкая улица во всем селении. Посреди нее протекал то ли бывший ручей, то ли сильно запущенный канал, который смывал нечистоты. По ночам в нем плескались странные фосфоресцирующие рыбы. Местами канал пересекали цепочки камней, по которым можно было перейти на другую сторону. Кое-где линию домов разрывали узкие переулки.

Большинство строений на главной улице было торговыми лавками, по ночному времени их витрины скрывались за ставнями на крепких замках. Жилые дома и вовсе выставляли на улицу глухие стены, окнами же смотрели в другую сторону, так что на мостовую не падало ни единого золотистого лучика из случайной щели. Однако три постоялых двора с лихвой возмещали недостаток света и шума в деревне, замершей в тиши и темноте среди полей, садов и виноградников, благоухающих концом лета.

Первый постоялый двор Дро миновал, не замедлив шага. Слишком большой, слишком шумный и суетливый. Второй, через два дома от первого, очевидно, вдобавок служил деревенским домом терпимости. Когда Дро проходил мимо, разбитная кудрявая девица в дверях прокричала ему древнее как мир приглашение. Когда же он не обратил на нее внимания, она выплюнула ему в спину оскорбление, в котором его мужское достоинство или отсутствие такового как-то увязывалось с хромотой. Это вызвало у Дро мимолетную усмешку.

Последняя гостиница стояла на углу главной улицы и поперечного переулка. Здесь тоже было светло и шумно, но не настолько. Надпись на вывеске не поддавалась прочтению. Дверь была притворена, словно говоря: «Если пройдешь мимо, тут не обидятся».

Когда Дро распахнул дверь, все, кто сидел в таверне, повернулись взглянуть на новоприбывшего. Увиденное взбудоражило их, но не слишком.

Слава Парла Дро — порой недобрая — обычно бежала впереди него. Девушка в покосившемся доме наверняка его узнала, значит, это мог сделать и кто-то из селян. Но если здесь и признали Убийцу Призраков, то либо не стремились это показать, либо им было попросту все равно. Даже гуляки, горланившие песни где-то ближе к очагу, над которым неуклюже поворачивались вертела с мясом, продолжали вопить как ни в чем не бывало.

Дро не стал придерживать дверь, и она с грохотом захлопнулась за его спиной. Он постоял немного, чтобы любопытствующие могли вдоволь наглядеться на него, потом медленно, почти не хромая, прошел к одному из длинных столов. Когда он опустился на лавку, у него вырвался тихий, едва слышный вздох облегчения — адская мука ушла из искалеченной ноги, осталась лишь обычная боль.

Сидевшие за столом зашевелились, как трава под ветром, и снова притихли, переглядываясь поверх мисок и кружек, карт и игральных костей. К Дро подошел немолодой слуга в кожаном переднике, с мясницким ножом за поясом. В руках он держал бутыль и кружку.

— Чего изволите?

— Что найдется.

— Найдется вот это, — он грохнул на стол кружку и плеснул в нее мутного пойла из бутыли. — И вон то, — он указал на вертела с мясом, сковороду и противни, на которых поверх горячих караваев запекались цельные луковицы.

— Зря стараешься, — сказал один из игроков. — Этот не ест, — и показал одну из карт, которые ему только что сдали. Король Мечей. Четыре острия, а меж ними — погруженный в раздумья монарх в высокой короне поверх капюшона. Карта смерти. Неудача.

— Он имел в виду, — объяснил слуга, — что ты смахиваешь на Смерть.

— Я и чувствую себя почти так же, — ответил Дро, откинул капюшон, подхватил со стола кружку и разом осушил ее. — Вон тот хлеб, — указал он слуге, — и пару ломтей барана, который жарится на вертеле.

— Мы всегда их жарим, прежде чем подавать на стол, — сострил слуга, — чтобы убедиться, что баран на самом деле помер.

Кто-то засмеялся, еще один принялся изображать, будто горбушка, от которой он откусывает — живая. Слуга снова наполнил кружку Дро и стал протискиваться к очагу через поющую компанию, угрожающе размахивая огромным ножом. Когда сиплый хор ненадолго умолк, Дро удалось расслышать пару тактов чудесной мелодии, чистой и прекрасной — словно золотая рыбка мелькнула в мутной реке. Сперва прозвучали струны, мелодия взлетела до небес, потом флейта вступила еще выше. Дро чуть наклонил голову, ожидая услышать еще один изысканный такт, но хриплая песня грянула вновь, и мелодия потонула в ней.

Слуга вернулся и брякнул на стол поднос.

— Ткни в него вилкой. Если скажет «бе-е», я его снова на вертел насажу — пусть еще малость пожарится.

Дро тронул баранину вилкой, и дюжина глоток за столом заблеяла на все лады.

— Надо бы пастуха кликнуть, пока волк не пришел за своей долей, — уронил Дро и стал есть — не спеша, маленькими кусочками.

Повисло недолгое молчание. Потом кто-то сказал:

— Этот волк хромой будет — так, что ли?

Сосед ткнул весельчака локтем.

— Тихо ты, идиот! Я понял, кто это такой.

— Да, — сказал еще кто-то. — Я тоже. Я-то думал, это просто сказки.

Дро продолжал неторопливо есть. Один из сидевших за столом сказал ему:

— Мы догадались, кто ты.

Дро оторвался от еды и загадочно усмехнулся:

— Выходит, я единственный, кто остается в неведении?

Они заерзали. Кто-то, как обычно и бывало, заявил: «Не стану я с ним за одним столом сидеть, вот еще!» — но никто не тронулся с места, чтобы уйти. Даже наоборот, несколько человек как бы ненароком пересели поближе. Их тянуло к Убийце Призраков, как притягивает зевак место жестокого преступления. Дро продолжал есть и пить — отстраненно, не обращая внимания на переполох, который сам же и вызвал. Он привык к этому, как привык ночевать на голой земле, как привык к боли, сопровождающей каждый шаг. Привык и научился сплошь и рядом оборачивать это в свою пользу.

Говорили негромко, опасливо. Реплики перекатывались в спертом воздухе таверны, словно рябь на луже.

— Что ты сам-то о себе думаешь, с твоим занятием?

— Как спится по ночам?

— Да спокойно он спит. Тех, кому есть за что поблагодарить его, найдется немало.

— А еще больше найдется тех, кто его вовсе не благодарит.

— Тех, кто проклинает. Верно, Убийца Призраков? Сколько проклятий таскаешь ты за собой по дорогам? Не потому ли ты так молод на вид?

— Ты охромел из-за проклятья, верно?

— Не-а, не так все было. Это один из призраков успел воткнуть в него коготь перед тем, как отправиться за грань. С тех пор он и не старится.

Чем больше предположений и выпадов оставались без ответа, тем тише становилось в таверне. Пение тоже заглохло, но и музыка смолкла. Дро не смотрел по сторонам — просто ждал. Он доел все, что было на его тарелке, и уже допивал последние глотки, когда кто-то озвучил неизбежное:

— Ты зря проделал долгий путь, Парл Дро. У нас тут нет неупокоенных.

— О, вы заблуждаетесь, — возразил он, и многие вздрогнули, после долгого молчания вновь услышав его безукоризненный голос. — Полмили отсюда, вверх по дороге. Покосившийся дом с каменной башней.

Тишина, повисшая после его слов, была такой плотной, что он мог бы нарезать ее мясницким ножом слуги. Селяне знали, что в доме нечисто, и пытались скрыть от него. Парл Дро подтвердил их подозрениями это повергло людей в трепет. Конечно, он не стал объяснять им, что на самом деле направляется совсем в другое место, а покосившийся дом — всего лишь еще одно дело, встретившееся по дороге.

Первый из тех шутников, что изображали блеянье жареного барана, произнес, понизив голос:

— Он говорит о доме Собана.

Кто-то другой поправил:

— Теперь это дом Сидди. Там ничего нет. Только нищета и легкое дыхание безумия.

Слуга в кожаном переднике наклонился через плечо Парла Дро, чтобы снова наполнить его кружку, но Дро накрыл посудину ладонью. Тогда слуга вступил в разговор:

— Лет пять тому назад Собаны были здешними господами, старый Собан и две его дочки. Но они разорились, и землю выкупила община.

— Они разорились, потому что папаша все пропил, — подал голос еще один селянин. — Он начал пить раньше, чем Сидди научилась есть. Тогда они распродали барахло — так, всякий хлам, дурацкие поделки. Помните, там была такая мудреная штуковина, якобы из дальних краев? А на самом деле — просто пара старых кос, склепанных вместе. Ему, Собану, тогда кузнец помогал. И плотник, и каменщик. Да все...

— Говорят, — сказал еще кто-то, — он сделал ожерелье из молочных зубов Сидди и продал его. Чокнутый.

— Да Сидди и сама чокнутая. Жаль, она ведь такая хорошенькая. Мы ее не трогаем, в память о старых временах. Она одна живет в том доме.

— Не вполне одна, — заметил Дро.

— Ее папашу выпивка уже несколько лет как в могилу свела, — снова вмешался первый из собеседников. — Ты не о нем толкуешь?

— Не думаю.

— Поговаривали вот что, — сказал второй селянин. — Девчонки любили играться с травами. Колдовскими, может, и ядовитыми. Папаша довел их своим пьянством, и... вон как оно вышло.

— Враки это все, — возразил кто-то.

Жители деревни были взбудоражены, встревожены. В их небогатую событиями жизнь в кои-то веки вошло нечто незаурядное.

Дро уже давно обратил внимание, что гуляки, распевавшие песни, поднялись с насиженных мест у камина. Теперь среди крепких плеч и жестикулирующих рук нет-нет, да показывался менестрель, игравший ту чудную музыку: то мелькнет потрепанный красный рукав, то перепачканный зеленый, то копна волос цвета темного золота, то длинный нос. Музыкант пристроился у очага с вертелами, склонившись над своим инструментом, сосредоточенно настраивал его и держался так, словно очень хотел остаться в стороне от оживления, показать, что у него нет с селянами ничего общего.

— Была и вторая дочка, — сказал кто-то почти в самое ухо Дро.

— Сестренка Сидди? Вот уж что совсем не забавно...

— Воистину. Ведь Силни Собан убежала из дому и бросилась в реку на северном склоне. Я бы не сказал, что такое у нас в порядке вещей.

— Это правда, Парл Дро, — сказал пожилой слуга. — Двое пастухов нашли ее как-то утром, когда гнали коров на верхние пастбища.

— Она лежала на дне, вот оно как, — печально проговорил первый селянин. — Но вода в речке такая чистая и прозрачная, что видно было все-все. Один из ребят, что нашли ее, простоватый парнишка, решил, что видит фею вод — она лежала там, в ночной рубашке, в венке из цветов, и серебристые рыбки сновали в ее волосах.

— Что ты скажешь на это, Парл Убийца Призраков?

Дро убрал руку и позволил слуге вновь наполнить кружку. Итак, селяне дозрели до разговора по существу. Теперь они не успокоятся, пока не получат ответа на свои вопросы. Они вывалили на него слухи и обрывки воспоминаний и ждут, что он обрадуется. Но Король Мечей продолжал сидеть с мрачным и задумчивым видом, предоставляя толпе складывать к его ногам все новые и новые подношения.

И селяне начали рассказывать, как жили Сидди и Силни — бывало, вот только что были не разлей вода, а глядишь, уже вцепились друг дружке в волосы. Раз или два случалось, что одна из сестер заглядывалась на парня из села, тогда вторая тут же поднимала шум, крича, что даже принимать сватов от деревенщины, не говоря уже о замужестве, недостойно дочери рода Собанов. Когда прошлой весной Силни покончила с собой, никого в деревне это нисколько не удивило. Но когда Сидди потребовала, чтобы тело сестры сожгли, а не погребли в земле, и пепел доставили ей в каменной урне, даже у священника не нашлось слов. Собаны испокон веку были язычниками, безнравственными и вздорными.

С тех пор, как умерла ее сестра, Сидди нечасто показывалась на людях. Порой кто-нибудь видел, как она по ночам одна гуляет по отрогам горы или стоит у верхнего окна башни, глядя на дорогу. Достойная дочь своего отца, она упрямо считала, что селяне будут приносить еду и другие необходимые вещи к ее воротам, причем бесплатно, как причитающуюся ей десятину. Скрепя сердце, разрываясь между стыдом и гордостью, община признала за ней это право. Никто толком не задумывался, могла ли Силни-утопленница вернуться голодным призраком. Но теперь, когда задумались, селяне признали, что не удивятся, если так оно и есть.

Дро маленькими глотками допивал третью кружку.

То, что Силни нашла смерть в воде, могло объяснить ауру колодца, пульсацию сверхъестественных сил вокруг него. Урна с прахом — тоже немаловажно. Настала пора возблагодарить толпу, частично удовлетворив ее разожженное любопытство, а потом залить костер. Дро представил себе прекрасную деву источника с цветами в волосах, лежащую на дне кристально чистого ручья — и тут заметил, что музыкант уже давно покинул место у очага и подобрался довольно близко. Он скользил сквозь толпу с наработанной легкостью, почти не привлекая внимания. Заинтригованный, но не более, Король Мечей и виду не подал, что заметил это.

— Что скажешь, Парл Дро? — повторил слуга.

— Скажу, что в покосившемся доме обитает призрак, — ответил Дро. В сущности, он лишь повторил то, что сказал в самом начале, но по таверне прокатился довольный говорок. Музыкант, закинув свой инструмент за спину, просачивался сквозь толпу, словно облачко разноцветного пара.

— И что ты будешь делать?

— Думаю, что для начала пойду посплю. Если, конечно, у вас найдется подходящая комната.

Толпа разочарованно зароптала.

Без сомнения, все ожидали, что он тут же бросится за порог.

— Но разве ты не пойдешь к Сидди Собан?

— Пожалуй, нет, — ответил Дро и встал, не обращая внимания на боль, словно раскаленной петлей, вновь захлестнувшую его покалеченную ногу. Музыкант замер в двух шагах от него, вклинившись между двумя здоровенными батраками, будто именно тут он, менестрель, и появился некогда на свет из крошечного зернышка, оброненного на пол, и прочно пустил корни. Он был всего лишь на дюйм-другой ниже Дро, но тонок, как стебель тростника.

Дро продолжал смотреть на слугу в переднике.

— Есть у вас комната?

— Я покажу. Так что насчет неупокоенной Силни?

— А что с ней?

По толпе прошел сердитый ропот. Идя мимо длинного стола, за которым ужинал, Дро чувствовал, как напряглись и насупились его сотрапезники. Не хотелось им, чтобы он просто взял и ушел после того, как разбередил всех. Однако даже когда напряжение достигло предела, Дро не пропустил мгновения, когда легкая, как перышко, рука скользнула к кошельку во внутреннем кармане его плаща. Но он и бровью не повел в сторону музыканта, не испытывая ни презрения, ни зависти к мастерству карманника.

Слуга подвел его к лестнице.

— Наверху, дверь налево. Но разве ты не собираешься хоть что-нибудь сделать с Силни? А говорили, что ты герой!

Толпа зашевелилась, демонстративно не глядя в сторону охотника, словно женщина, которая решила, что ее обделили вниманием.

Музыкант уже снова погрузился в настройку своего инструмента, спрятавшись за завесу темно-золотых волос, будто он тут вовсе ни при чем.

Старый слуга позволил себе ухмылку, глядя, как неуклюже, по-утиному, карабкается по лестнице Дро.

— А ты, оказывается, вовсе не так хорош, как говорят в народе.

Дро добрался до лестничной площадки, остановился и обернулся к трактирщику с самой озадаченной и дружелюбной улыбкой из всех, что случалось тому видеть.

Убийца Призраков снова молчаливо ждал. Обнаглев, слуга добавил:

— Прямо сказать, так и совсем нехорош. Надеюсь, мне в жизни не доведется увидеть более мерзкого типа, чем ты.

— Держись подальше от зеркал, и есть шанс, что не увидишь, — сказал ему Дро и толкнул дверь по левую руку.

Глава 2

До рассвета оставался еще час. Парл Дро стоял на узком деревянном мосту над бурной рекой. Разбухшая от талых снегов высокогорья, река бешено билась о каменные опоры моста, готовая жадно сомкнуться над любым безумцем, который захочет переправиться через нее вброд или вплавь. Но на мосту ждал некто пострашнее горной реки. Когда-то он был человеком, теперь стал бесплотной тенью с длинными когтями. За годы посмертных явлений тень обрела способность становиться не менее реальной и опасной, чем река. Даже более осязаемой, чем мост, доски которого местами прогнили и вывалились. Ненависть держала призрака здесь, ненависть и зависть ко всем, кто остался жить.

Их поединок — воля против воли, дух против духа — длился с самого восхода луны. Призрак не мог стронуться с одного края моста, Парл Дро — с другого. Дюйм за дюймом каждый из них отвоевывал пространство у своего противника. Дюйм за дюймом продвигались они друг к другу, навстречу последней схватке, которая решит, кому из них суждено остаться на этом свете.

Дро был уверен — связующее звено, что держит неупокоенного, скрыто где-то на середине моста, там, где призрак чаще всего нападал на прохожих, вонзая в их плоть длинные зубы, с которых облезли десны, и вырывая им внутренности. Долгие часы, с самого восхода луны, Парл Дро продвигался к этому месту, одновременно пытаясь не пустить туда призрака. Неупокоенный отчаянно сопротивлялся, рычал и шипел от ярости и боли. Охотник обливался потом, синяки покрывали его тело, как если бы двое сошлись не в поединке разумов, а в рукопашной схватке. Это было как карабкаться вверх по вертикальной скале, страдая от тяжелой лихорадки.

Теперь лишь три дюйма отделяли его от просевшей доски, под которой, как он думал, скрывалось связующее звено.

Ему понадобились все его силы, чтобы поднять доску и добраться до связующего звена. Ужас и напряжение возросли во много раз, тошнота и слабость накрыли душу и тело. И все же он чувствовал свою руку, вцепившуюся в дерево, мышцы кисти и плеча напряглись, словно под воздействием магии. Он вытащил планку, и пальцы нащупали в мягкой трухе под настилом — кость. Кость принадлежала неупокоенному, когда тот еще был человеком. Она осталась лежать тут по недосмотру с тех самых пор, как его жестоко убили на этом месте. Через ее вещественную сущность призрак, не желавший уходить за грань, поддерживал свою противоестественную связь с миром живых. С тех пор из-за этого погибли сотни людей. Он упивался их предсмертными криками ужаса и боли. Он бы убил всех, оставшихся в живых, сколько их ни есть на свете, если бы мог. Теперь его отделяло от небытия, или по крайней мере, от перехода в нечто иное, лишь расстояние от правой кисти Парла Дро до левой. В одной руке охотник сжимал кость, в другой — маленькие, но гибельные щипцы, которые раздробили бы кость на множество осколков.

Но в считанные мгновения, когда все силы Дро сосредоточились на том, чтобы удержать связующее звено, неупокоенный преодолел пространство между ними.

Стоило поднести кость к щипцам, как призрак был уже рядом. За годы своей фальшивой жизни он обрел способность становиться плотным и осязаемым, и у него было достаточно сил, чтобы схватить охотника и швырнуть оземь.

Дро услышал треск потревоженных досок. В следующее мгновение перед глазами у него потемнело. Когда в лицо плеснуло водой, он с трудом осознал, что призрак столкнул его в брешь деревянного настила. Дро висел вниз головой, чудом удерживаясь за доски согнутыми в коленях ногами. Тело его билось об опору моста, бешеный поток примерно на каждом четвертом вдохе захлестывал голову, и тогда охотник временно слеп и захлебывался. Удивительно, но Дро не потерял кость — он чувствовал, что все еще сжимает ее в левой руке. Но щипцы пропали — наверное, он выронил их при падении.

Казалось, прошел год (хотя на самом деле вряд ли больше минуты), прежде чем Дро вспомнил, что кость хрупка, а каменная опора, о которую раз за разом швыряла его неистовая река — тверда. Он наглотался воды, и ему чудилось, что она плещется у него в голове, но это было всего-навсего оглушительное биение крови в висках. Он свисал, словно дохлая ворона с шеста, теряя сознание и захлебываясь, но все же сохранил достаточную ясность рассудка, чтобы начать бить хрупкой костью о камень опоры.

Глупо и смешно, но он успел забыть о создании, с которым сражался. Когда к его мучениям добавилась новая пытка — страшная боль в левой икре — Дро тупо подумал, не сломал ли он ногу.

Неупокоенные, для которых, словно в зеркальном отражении, правая и левая стороны меняются местами, обычно нападают слева, и это делает человеческие сердца крайне уязвимыми для них. Дро запоздало понял, что призрак вцепился ему в ногу зубами и когтями, раздирая плоть.

Осознание истинной причины боли сделало ее невыносимой. Дро завыл, вознося дикие, протяжные, хриплые гимны страшному мучению. Под эти звуки призрак продолжал терзать его ногу, но Дро, заходясь в безумных воплях, вновь и вновь ударял костью о камень опоры, пока и рука, и опора не окрасились кровью.

Кость рассыпалась неожиданно, но адская боль в ноге не прошла. Дро казалось, что тварь грызет его ногу, даже после того, как он ее уничтожил. Он думал так, пока его не унесли с моста, и белый солнечный свет не обжег ему глаза...

Довольно часто он думал так и позже, когда вновь проживал все произошедшее во сне, раз за разом с точностью воспроизводящем прошлое.

Вначале он лежал час или больше, дрожа и обливаясь потом, пока не приходил в себя. Теперь восстановление шло быстрее — минута, не более. Вот только каждый раз по-прежнему хотелось протянуть руку и убедиться, что нога на месте. Но это быстро проходит. Снова старая знакомая — боль. Снова — презрение к ней.

В проеме окна, смотрящего на восток, виднелась голубая озерная гладь меж крышами сельских домов. Нежная голубизна, которая была вовсе не озером, а занимающимся рассветом.

Весь постоялый двор, похоже, крепко спал. Дро воспользовался теми немногочисленными удобствами, что нашлись — включая затхлую, с привкусом железа, воду из бочки в нижнем зале и большой кусок вчерашнего хлеба. Он оставил горсть монет, достаточную, чтобы с лихвой покрыть его счет, на тюфяке, где во сне снова сражался с тварью. Наличность Дро сократилась не больше, чем он рассчитывал, ибо тот кошелек, что так мастерски стащил у него воришка-менестрель, был полон всего лишь мелких гладких кругляшек. Уже не первый карманник в назидание себе выуживал такой улов из складок зловещей мантии.

На улице щебетала стайка птичек, зазывая восходящее солнце. Небесное озеро разлилось высоко над крышами, не затопив их, и на дне его покоился нераскрывшийся бутон водяной розы.

Дро вышел на главную улицу и направился в сторону сине-стальной дороги. У деревенского колодца вполголоса сплетничали женщины с ведрами. Он хотел, чтобы его видели — они увидели и принялись бестолково тыкать в него пальцами. Одна из них, молоденькая, с лилейно-белой кожей, смотрела на него во все глаза, потом залилась краской и потупилась.

Он был доволен, что его заметили. Теперь не придется как-либо иначе объявлять о своем уходе.

Девушка с лилейной кожей пошла за ним, держась на безопасном расстоянии, и проследила, как он вышел на дорогу и направился на восток — прочь от деревни и, что более важно, от покосившегося дома на отшибе.

Дорога взбиралась по склону невысокого холма. За ним шла череда плавных спусков и подъемов. Земли, окрашенные в нежно-пастельные тона, по мере того как поднималось солнце расцветали сочной зеленью, а у самого горизонта обманчиво отливали синевой. Туда лежал путь Парла Дро, и он пройдет его. Но не сейчас.

Он сел на склоне холма, под колоннадой сливовых деревьев, лицом к долине и деревне, покинутой на рассвете. Ветер играл в кронах — шелестели листья, покачивались ветви, и это было хорошо. Отсюда селение было как на ладони, крохотное и чистенькое, а за ним — петля дороги, которая огибала старый дом и поднималась в гору, при свете дня подобную гладкому мраморному конусу.

Когда утро вступило в свои права, Дро увидел, как проснулась и ожила деревня. Крошечные человечки высыпали на улицы, игрушечный скот погнали на пастбища. Иногда теплый ветерок доносил с той стороны мычание коров, блеяние овец, издали больше похожее на мяуканье, собачий лай, звон кузнечного молота, скрип телег.

Перед самым полуднем толпа селян, как мужчин, так и женщин, прошла по главной улице, свернула на дорогу и направилась к дому с башней. Несколько минут они стояли перед домом. Когда ветер подул со стороны гор, Парл Дро расслышал отдаленные вопли и звуки, сильно напоминающие удары камней о прочные доски.

События в деревне не вызвали у него радости, но и не взволновали его чрезмерно. Точно так же красота Сидди — скрытая, незаметная с первого взгляда — заинтересовала его, но не подтолкнула к тому, чтобы делать глупости.

Когда сельские гонители ведьм возвращались в деревню, Дро заметил в толпе яркие одежды менестреля. Подойдя вместе с остальными к перекрестку, где главная улица деревни ответвлялась от дороги, музыкант отделился от них. Кое-кто пытался с ним спорить, но, похоже, не настаивал. Вскоре менестрель нырнул в поля молодой пшеницы, и Дро потерял его из виду.

День разгорелся в полную силу, наполнив окружающий пейзаж яркими солнечными красками. Парл Дро сидел, прислонившись спиной к стволу, расслабившись, но не поддаваясь дремоте, и смотрел вниз, на деревню, из-под опущенных век. Его черный плащ лежал рядом на траве, не скрывая более, что штаны, рубашка и сапоги путника тоже черные, черные, как его глаза, а волосы на солнце лишь самую малость светлее. Он выглядел странным, чуждым и опасным. Только глупец стал бы подкрадываться к нему со спины. Человек, бесшумно подобравшийся с южной стороны холма, может быть, и был глупцом, но не до такой степени.

Темно-зеленый сливался с травой, зато маково-красный бросался в глаза. Если музыкант и рассчитывал застать Дро врасплох, то явно отказался от своей задумки, смирившись с тем, что подкрасться незаметно ему все равно не под силу. Он зашел слева, предстал перед Дро во всей красе и воззрился на него с искренним осуждением.

— Ты знал, что я приду, да? — расстроенно спросил он.

Дро глянул на него. Ни недовольства, ни одобрения не было в этом взгляде.

— Мог бы и притвориться, что удивлен, — сказал музыкант. — Это бы тебя не убило.

— Зато могло убить тебя, — ответил Дро.

Менестрель пожал плечами и устало проделал остаток пути по склону холма. Остановившись прямо перед Дро, он извлек кошелек с пустышками, который стащил прошлой ночью, и театральным жестом швырнул к ногам владельца.

— Это была подлая шутка, — сказал музыкант.

— Украсть кошелек тоже было не слишком благонравным деянием.

— Ты бы это пережил. Ты же знаменитость! Я никогда не ворую у тех, у кого каждая монета на счету. Чем, по-твоему, я должен был платить за ужин? Думаешь, мне там в долг отпускают? Хотят, чтобы я и песни пел, и денежки платил!

Дро сидел неподвижно и смотрел на долину внизу.

Музыкант сдернул с плеча потрепанную вышитую перевязь, на которой висел его инструмент, и уселся на траву в шаге от Дро.

— И вообще, — сказал менестрель, — я вчера уже присмотрел себе девчонку на ночь. А сам так вымотался, что... нет, лучше промолчу, а то ты вот-вот расплачешься от жалости.

Дро все так же молча разглядывал деревню.

Музыкант лег в траву и устремил взор на листья над головой, мелькание пронзительно-зеленого на пронзительно-синем. Лицо менестреля, с его длинным носом и гривой темно-золотых волос, портили уныние и беспокойство. В одном ракурсе оно казалось заурядным, в другом — исключительно симпатичным, но и в том, и в другом — мрачным и угрюмым.

— Ты, наверное, хочешь знать, что я тут делаю, — раздумчиво предположил он.

— Не особенно.

— Хорошо. Тогда так: ты хочешь знать, почему у меня не хватает ума унести ноги?

Тишина в ответ.

— Ладно, я скажу тебе. На самом деле нам с тобой по пути.

— По которому?

— Да брось ты! Я о том пути, по которому обречен пойти любой парень с такой профессией, как у тебя. Не в этом году, так в следующем. Конечно, это может быть простой сказкой. Но если так, я все равно в деле — я и тогда могу сложить песню. Я говорю о Гисте Мортуа.

— О ком-то из твоих знакомых? — предположил Парл Дро.

— О месте, про которое мы оба знаем. Если оно вообще существует. Я несколько дней скитался по округе, пытаясь разузнать о нем или найти кого-то, кто знает дорогу туда. Готов поспорить, ты — знаешь.

— В самом деле?

— Видишь ли, при моем роде занятий нужна песня, чтобы сделать себе имя. Неподражаемая, изумительная, из тех, какие никто никогда не сможет хорошо перепеть. Однажды ночью, когда удача совсем — то есть совершенно! — отвернулась от меня, я вдруг понял, что моя песня ждет меня в Гисте Мортуа. Не думай, я не из тех непуганых идиотов, что выпрыгнут из штанов за двухгрошовую монетку. Миаль Лемьяль, то есть я — разумный человек. Я понимаю, когда не смогу обойтись без проводника. А что до тебя, то, может, тебе придется по душе немного музыки в дороге.

— А может, — мягко сказал Дро, — и нет.

— А может, и нет. Кстати, о той девушке в старом доме. По-моему, очень гадко с твоей стороны — так испортить ей жизнь. Сегодня утром я вместе с остальными ходил к ее дому. Они кричали, что, мол, ты ушел, но они-то остались, и кидали камни в ее дверь. Не такой уж ты и великий герой, верно?

Дро усмехнулся.

— По сравнению с тобой?

— Ладно-ладно, можешь издеваться, сколько влезет...

Двигаясь с небрежной ленцой, Миаль Лемьяль привел себя в сидячее положение и подхватил инструмент, лежавший рядом в траве. Это был весьма необычный предмет. Дека деревянная, аляповато раскрашенная, с инкрустацией из слоновой кости. От деки тянулись два скрещенных грифа с пятью струнами на каждом. На концах их соединяла общая планка с серебряными колками, вбитыми, похоже, наобум, куда придется. К той же планке крепилась деревянная дудочка, мундштук ее был из слоновой кости, а другой конец уходил в резонатор. Клапаны ее были расположены так, что — Миаль Лемьяль это бегло продемонстрировал — проворные пальцы могли управляться со струнами и клапанами одновременно. Играть на подобном инструменте, если подумать, было за гранью возможного. Но менестрель, удерживая свой инструмент в неустойчивом равновесии на плече, коснулся губами мундштука из слоновой кости, а пальцы его уже танцевали на струнах. Волосы тут же упали ему на глаза, а сами глаза сошлись у переносицы. Он казался одновременно одухотворенным и нелепым. А из адского инструмента лилась райская музыка. Звуки арф, которые одновременно были свирелями, лютней, превращавшихся во флейты, мандолин, что притворялись лирами и трубами; чистая, как небеса, мелодия, что не приснится и во сне, удивительно гармоничная и пронизанная странным ритмом...

Закончив играть, музыкант опустил инструмент в траву и уставился на него в глубокой меланхолии. Казалось, отзвуки мелодии еще живут вокруг, словно сам холм тихонько напевает.

— Так ты говоришь, — отважился наконец Миаль, — что музыка тебе безразлична?

— Мне просто любопытно, — выговорил Парл Дро, — зачем такому гению таскать чужие кошельки в глуши?

— Гений? — Миаль улыбнулся. У него была ангельская улыбка. Когда она появлялась на лице музыканта, в его чертах сквозило благородство, он казался даже красивым, но эта иллюзия быстро рассеивалась. — Э-э... Ну ты знаешь, как оно бывает в жизни...

— А инструмент ты тоже украл?

— Я?! Нет, что ты! Его стянул мой папаша, которому пришлось убить прежнего его владельца. Наверное, тот успел наложить на отца проклятье, и не удивлюсь, если и на меня тоже. У отца была привычка поколачивать меня, когда напьется, а напивался он частенько. А когда он бывал трезвый, то учил меня играть. Ненавижу его. У меня-то слух похуже, чем у папаши.

И он погрузился в мрачные раздумья, глядя, как человек в черном, похожий на саму Смерть, наделенную мужской красотой, все смотрит и смотрит на селение в долине, на дорогу, на гору. Посидев так немного, Миаль снова лег в траву.

— Как ты поступишь с той девушкой, Сидди Собан? — спросил он.

— А ты как считаешь?

— Вернешься и испортишь ей жизнь еще больше. Выставишь ее мертвую сестренку прочь из этого мира, чтобы они обе могли вдоволь напиться горя и одиночества.

Что-то ткнулось ему в ладонь. Испугавшись, что это змея, Миаль вскочил на ноги и отпрыгнул фута на три назад. А когда приземлился, увидел, что это всего лишь фляжка, которую протянул ему Дро. Музыкант недоверчиво взял ее, откупорил и понюхал. Благодарная усмешка, в отличие от улыбки, сделала его унылое лицо еще более жалким.

— Белый бренди! Мне не доводилось пить его с тех пор, как я отирался в землях Холодного Графа!

Он попробовал, потом отпил еще немного и продолжил в том же духе. Дро ему не мешал.

Они поговорили еще, причем высказывания Миаля становились все более и более неразборчивыми. Пчелы зажужжали над клевером, над горой стали собираться тучи цвета спелого винограда, обведенные золотом...

— Зачем ты это делаешь? — спрашивал Миаль Лемьяль. — Зач'чем ты игз... изгн... гонишь их пррочь из этого мира, если они не хотят уход'ить?

— Зачем лекарь вырывает сгнивший зуб у больного?

— Эт' не одно и тож'же! Са-авсем! Слышал я о тебе и твоей доброте. Гонишь, понимаешь, бедных маленьких прив'идений оттуда, где им хор'рошо. А они пла-ачут!

— Это необходимо. Тот, кто уже умер, не должен притворяться живым.

— А тогда па-ачему ты хоч'чешь в Г'исте-мортува...

К тому времени, когда стало темнеть, перед глазами Миаля Лемьяля уже и без того стояла плотная тьма. Мертвецки упившись белым бренди, он рухнул в клевер. И все же его рука бессознательно нащупала перевязь гротескного инструмента и вцепилась в нее стальной хваткой.

А Парла Дро уже и след простыл.

* * *

Проснувшись, Миаль увидел на небе звезды, подобные крапу игральных костей, и понял, что в очередной раз дал маху.

С холмов дул свежий благоуханный ветерок. Он немного облегчил пульсирующую головную боль, но был бессилен помочь в другом затруднении: Миаль упустил Короля Мечей, Смерть в прекрасном обличье, Парла Дро, Убийцу Призраков.

Конечно, иначе и быть не могло — он просто не мог не прохлопать и этот шанс тоже. Первым промахом в своей жизни Миаль считал то, что вообще родился на свет. С тех пор он только и делал, что упускал удачу и с завидным постоянством усложнял себе жизнь.

Хуже всего, что он до сих пор был пьян. Помимо головной боли и неизбежной слабости, он никак не мог отделаться от дурацкого желания упасть обратно в траву, заливаясь безумным смехом. Собственная глупость бесила его. Он закинул инструмент за плечо и стал спускаться с холма, то хихикая, то кляня себя последними словами.

Миаль успел обойти деревню, пробравшись через поля, и выйти на дорогу ближе к слабо светящейся в ночи горе, прежде чем понял, куда и зачем идет. Хотя Дро и бросил его, он не мог оставить в покое покосившийся дом и двух сестер, живую и мертвую. Раньше или позже, но Дро вернется в этот дом. Значит, надо только оказаться где-нибудь поблизости, чтобы возобновить знакомство. Может быть, дальше все получится само собой.

«У меня никогда не было старшего брата. Не было никого, с кого я мог брать пример, кому старался бы подражать», — Миаль будто услышал, как говорит это, и невольно передернулся. Человека, подобного Дро, так легко не проведешь.

Когда он снова вышел на дорогу, покосившийся дом стоял на месте, как привык стоять уже много лет. Луна еще не очнулась от сна, и в свете звезд, под сенью высоких деревьев, дом выглядел настоящей обителью призраков.

По спине у Миаля бегали мурашки, он дрожал от страха и в то же время чувствовал некое волнение романтического свойства. Он мельком видел живую сестру, Сидди — пять вечеров назад, когда в полном изнеможении спустился с горы. Она была истинная леди, как женщины Холодного Графа или Серого Герцога, как дамы при бесчисленных дворах, по которым Миаль порхал, будто мотылек с опаленными крылышками. Сидди тоже была похожа на мотылька — бледная, изящная, хрупкая. И в чем-то зловещая, пугающая. Этот нечеловеческий блеск в ее глазах...

Миаль познал неодолимый страх, который испытывает заблудившийся в потемках ребенок.

Он бросил взгляд на дом среди деревьев и попытался хоть немного успокоиться. Конечно же, скоро на дороге появится Парл Дро и застанет его здесь трясущимся от страха. Но вокруг не наблюдалось никаких признаков ни самого Дро, ни зловещего ритуала изгнания призраков.

Вдруг неодолимое побуждение охватило его. Он знал за собой подобное: такие побуждения никогда не доводили до добра и вечно сбивали с пути истинного. Извращенные указания, исходящие неизвестно откуда — например, уронить поднос, нагруженный дорогой стеклянной посудой, или перепрыгнуть с крыши одного мчащегося фургона на другой, или плюнуть в лицо прислуге знатного господина — Миаль был совершенно не способен сопротивляться подобным идеям, которые нормальный взрослый человек умеет задавить в зародыше. Они происходили вовсе не от безрассудной отваги — храбростью он не отличался — а все от тех же загадочных природных механизмов, что столь неосмотрительно вынудили его родиться на свет.

В этот раз зловредная иголка в седалище заставила его пересечь дорогу и толкнуть железную створку ворот. Ступив во тьму двора, он уселся на каменную стенку колодца, бодро стуча зубами, взялся за инструмент и запел любовную песню для Сидди (или все же для Силни?) Его голосу недоставало силы, но он был высок и приятен на слух. В ночной тиши собственное пение казалось Миалю очень громким. Струны отзывались на прикосновения пальцев, и звуки сыпались на стены башни косым дождем.

Когда наверху хлопнула оконная рама, у Миаля едва не остановилось сердце. Продолжая петь, он поднял глаза. Среди плюща повисло бледное пятно света, словно оторванное крыло ночной бабочки.

Девушка в окне чуть наклонилась вперед. Эта была та, что жива... наверное. Ее косы были подобны свету луны.

Миаль задохнулся и умолк. Он наполовину сгорал от любви к ней, а на вторую половину леденел от страха.

— Что тебе надо? — спросила девушка. Она разглядывала музыкальный инструмент, ее тонкие руки опирались о подоконник, как лисьи лапки. — Чего ты хочешь?

— Хочу... — Миаль нервно сглотнул и окончательно потерял голову. — Хочу предупредить тебя.

— Напрасно. Я знаю селян, они свое место помнят. И все еще уважают имя Собанов.

— Я не о том. Я о человеке по имени Дро, — он заметил, как она затаила дыхание. Она была прекрасна, но Миаль мечтал очутиться за тысячу миль от нее. — Он притворился, что ушел, но он вернется, если еще не вернулся. Он направляется в Гисте Мортуа — я так думаю. Но сперва он намерен разобраться с тобой. С тобой и твоей сестрой.

— Уходи! — выкрикнула девушка в окне.

Миаль спрыгнул на землю, но злость и угроза в ее голосе вернули ему привычную почву под ногами.

— Я просто пытался помочь тебе. Прости за сказанное.

— Погоди, — окликнула его девушка, вдруг ставшая беззащитной и трогательной. — Что ты знаешь о нем?

— Только то, что он вернется. Мой тебе совет, хотя вряд ли ты его послушаешься: беги отсюда.

— Куда же мне бежать?

— Хотя бы — со мной.

Он смотрел на нее снизу вверх, пылая романтическим чувством и в то же время от души проклиная свой болтливый язык. К его досаде и облегчению, девушка рассмеялась.

— С тобой? Да кто ты такой? И потом, как же моя сестра? Куда убежит она! Тоже... с тобой?

— Быть может, — Миаль пожал плечами. — Парл Дро ошибся. Наверное, я не верю в призраков.

Пронзительный крик разорвал ночь. Он прилетел с верхнего этажа башни, с северной стороны дома.

Миаль и Сидди окаменели, но девушка первая справилась с потрясением. Оставив окно распахнутым, она бегом скрылась в глубине дома. Миаль же остался стоять во дворе, под деревьями, ошеломленно глядя на угол башни.

Глава 3

Деревья с северной стороны дома будто нарочно посадили так, чтобы забираться по ним в башню. Ветви одного из них почти упирались в подоконник на втором этаже. Разумеется, никому и в голову не приходило, что хромой способен лазать по деревьям.

Добравшись до окна, Парл Дро обнаружил, что оно закрыто изнутри. Устроившись на суку так, чтобы меньше тревожить покалеченную ногу (которая и в самом деле была не очень приспособлена для лазания), он достал нож с узким и тонким лезвием и просунул в щель между рамами. Через какую-то пару секунд две оконных створки, забранные тусклым стеклом, распахнулись. Комната за ними оказалась пустой и голой, если не считать нескольких чахлых растеньиц, доживающих свой век в потрескавшихся горшках с иссохшей почвой. Не мешкая, Дро забрался в комнату и столь же быстро покинул ее. Возможно, в цветочных горшках росли колдовские травы, но это его не заботило — как, впрочем, уже не заботило и саму ведьму, судя по плачевному состоянию растений.

Из комнаты Дро попал на крутую лестницу. Выше на площадке имелась мощная деревянная дверь с проржавевшей железной оковкой и не менее ржавым большим замком.

Девушка была дома. Дро видел, как вскоре после заката она ходила с лампой от окна к окну, закрывая их. Наконец, тонкая полоска света под окованной дверью потухла. Возможно, это была уловка, но Дро не считал девушку столь хитрой, чтобы оставить свет в верхней комнате, а самой пробираться по погруженному во мрак дому куда-то еще. К тому же она рассчитывает, что он навсегда покинул долину.

Но стоило Дро двинуться вверх по лестнице, как со двора донеслась проникновенная мелодия. Выводили ее, вне всякого сомнения, струны Миаля Лемьяля.

«Надо же!» — усмехнулся Дро, в общем, даже довольный. Оно и к лучшему: трубадурские художества Миаля удержат Сидди Собан на другой половине ее жилья. С другой стороны, было решительно непонятно, что понадобилось менестрелю в покосившемся доме, и не исключено, что непонятно даже ему самому. Провести его было совсем не трудно, и в то же время бродячий музыкант проявил способности и сноровку, которые в нем трудно было заподозрить. Возможно, он и сам о них не подозревал. Но тем не менее не каждый смог бы проследить Парла Дро до его укрытия на склоне холма, и не у каждого найдутся честолюбивые замыслы, связанные с Гисте Мортуа. И не каждый музыкант может так играть...

Мелодия, которую играл Миаль, была простенькой, но не лишенной приятности. Парл Дро прислушивался к ней вполуха, пока поднимался по лестнице и отдирал железо от двери при помощи все того же ножа. Но когда он шагнул в комнату, ему разом стало не до музыки.

Аура посмертных явлений была густой и плотной. Она пропитывала всю комнату, словно застоявшийся горьковатый запах испорченных духов. Этот запах исходил из невидимой точки, которая вытягивала жизненные силы из всего, до чего могла дотянуться. Неудивительно, что Сидди Собан была такой бледной и изможденной. Прошлый опыт Парла Дро говорил, что даже когда неупокоенных удерживает на этом свете любовь, они все равно сосут соки из живых, что приютили их. Они не могут не делать этого, как пламя не может не пожирать полено, брошенное в очаг. Просто иначе не бывает. Просто кто-то должен это прекратить.

Порой Парлу Дро щедро платили, чтобы посмотреть, как он делает свою работу. А порой он был вынужден забираться в дома тайком, словно вор — как сейчас. И когда, совершив то, что должен, он уходил, в спину ему летели камни.

На материальном уровне комната тоже производила гнетущее впечатление.

Это была спальня, по крайней мере, в прежние времена: тут стояла узкая девичья кровать под изъеденным молью балдахином. В большом резном сундуке, без сомнения, бережно хранилась одежда Силни Собан, переложенная мешочками с травами. На сундуке стояло старинное зеркало из полированного серебра, рядом лежало несколько старых книг. На внутренней стороне двери, которую прикрыл за собой Парл Дро, висела связка крошечных амулетов на общей нитке. Среди них, похоже, были и молочные зубы кого-то из сестер. В продавленном кресле сидела кукла в платье, вылинявшем до белизны, с длинными вьющимися волосами из распущенного льна. Гобелен на стене, коврик на полу, стол. На столе — кувшин, тазик, несколько маленьких гребешков, украшенных фальшивым перламутром, и открытая шкатулка из слоновой кости с изящными бусами и браслетами.

Комната навевала тоску и отчаяние. Благодатная почва для того, чтобы призрак стал заявлять права на земное существование.

В самом темном углу, на голом полу, что-то стояло. Узкий, два фута в высоту, каменный сосуд...

Не успел Дро осознать, что хранится в этом сосуде, как ощутил, что призрачная девушка просачивается в комнату. Когда он только вошел, ее тут не было. Силни Собан умерла не так давно, минувшей весной, и возможно, ей пока еще требовалось человеческое присутствие, чтобы пробудиться. Но могло быть и так, заподозрил Дро, что Сидди предупредила сестру, и та спряталась. Даже сейчас Силни проявлялась неохотно, ибо ощущала их несовместимость. Она хотела, чтобы с ней говорили, чтобы ее любили или даже боялись. Это питало ее. Дро не собирался предлагать ей ни того, ни другого, ни третьего. Однако он напряг свою внутреннюю силу, сосредоточившись на урне с прахом. Он вытаскивал Силни Собан в комнату, хотела она этого или нет.

Холодок, пробежавший по спине, и напрягшиеся корни волос сказали Дро о ее появлении раньше, чем глаза. Но не прошло и полуминуты, как он уже смог увидеть ее вполне отчетливо.

Она была тонкой, светловолосой — и полупрозрачной. Нет, набравшиеся сил неупокоенные вовсе не таковы. Она явилась, как это обычно бывает, в одеянии, в котором встретила смерть — в тонкой и длинной ночной рубашке, о которой упоминали селяне, но почему-то без венка в волосах. Вдруг, неожиданно и жалостливо, как свойственно призракам, она коснулась его — и отдернула руку, обхватив себя за плечи. Это было смущение молоденькой девушки, которая никогда не делила ложе с мужчиной и вдруг оказалась наедине с одним из них в своей спальне. Она не притворялась, Дро был вполне уверен в этом. Он мягко обратился к ней:

— Не надо бояться, Силни. Ты знаешь, кто я?

— Сидди рассказывала мне о хромом, одетом в черное, — ее голос мало отличался от шуршания бумаги или шороха палых листьев.

— Что она говорила?

— Что ты убьешь меня.

— Силни, — тихонько сказал он, — ну как я могу убить тебя? Ведь ты уже мертва.

— Нет! — выкрикнула она своим шелестящим голосом, который от страха сделался громче. — Нет! Нет... — она окинула Дро злобным взглядом. — Сидди разбудила меня. Я спала, а она меня разбудила.

— Ей не следовало тревожить тебя. Ты проснулась бы сама, когда бы настал твой срок, и отправилась бы туда, куда лежит твой путь.

— Нет. Я останусь здесь. Мне нужна моя сестра. Мне нужна Сидди.

Дро не хотел быть грубым с ней. Иногда уход за грань удавалось сделать легким и мирным, и тени покидали мир, полные блаженного покоя и благодарности. Но призрак Силни, несомненно, будет плакать и умолять его. Дро не любил причинять боль, но продлевать ее страдания было еще более немилосердно.

Он шагнул к урне с прахом — и тут призрачная девушка завизжала.

Ее визг достиг невыносимой высоты и силы, заполнил собой всю комнату, заткнул ему уши, казалось, что сами камни вибрируют от него. Дро знал, что Сидди Собан услышала крик сестры.

Отчаянно хромая, Дро почти подбежал к урне. По пути он прошел вплотную к призраку, даже немного сквозь него. В этот миг на него накатила пронзительная слабость, но он не придал ей значения. Опустившись на колени перед урной, Дро отвинтил крышку и отбросил прочь. Силни тут же накинулась на него, налетела белым штормом, бледной бабочкой, неистово бьющей его хрупкими молочно-белыми крылышками. Первозданный ужас сдавил его сердце и прокатился мурашками по коже. Ноздри заполнил могильный запах, перед глазами извивались светящиеся черви. Он хотел — нет, просто не мог иначе, был вынужден — ударить в ответ это иллюзорное создание, отшвырнуть его от себя и с диким воплем броситься наутек... давно знакомые ощущения, с которыми он привык справляться.

За шумом Дро едва расслышал, как где-то внизу хлопнула дверь в башню.

Прах был связующим звеном, удерживающим Силни в мире живых. Связующее звено всегда надлежит разрушить или, по крайней мере, перевести в некое иное состояние. Способ же, которым должно сделать это, свой для каждого случая. Кость нужно раздробить, чтобы воздух разделил ее частички, шарф или перчатку — сжечь, чтобы пламя охватило вещь. Изменение — вот ключ.

Прах покоился на самом дне каменной урны. Дро видел его, несмотря на бледный шторм, бушевавший вокруг. Он снял с пояса фляжку с белым бренди и вытащил пробку. К счастью, на то, чтобы упоить Миаля Лемьяля, ушло не так уж много, и во фляжке осталось еще достаточно жидкости для того, что задумал Дро.

Он совершил возлияние недрогнувшей рукой, полностью смочив дно урны. Поднялся тонкий дымок, словно во фляжке была кислота, а не спиртное...

...и неожиданно исчез кошмар, бушующий вокруг него. Словно тишина пала после оглушительного грохота. Дро медленно поднялся на ноги, оглянулся и увидел лицо Силни, смотрящее на него огромными, полными отчаяния глазами. Но это была лишь кукла на кресле. Силни ушла.

Она не кричала больше. Возможно, у нее просто не осталось сил. А возможно, ступив за грань, она увидела, что путь ее полон неизведанного и чуждого, но вовсе не страшен, и бояться незачем.

На какой-то миг Парл Дро ощутил слабость, какая бывает в преддверии лихорадки. В такие минуты, чувствуя себя истощенным, словно потерял много крови, он был склонен верить тому, что говорили в народе: каждый раз, когда убийца призраков возвращает одного из них смерти, он становится на день ближе к своему последнему часу.

Он оперся плечом о стену и посмотрел на дверь, ожидая, когда она распахнется. Ждать почти не пришлось.

Сестры были очень похожи, но в Силни было нечто особенное, ускользающее, чего была лишена Сидди. А может быть, эфемерность Сидди просто была более постижима?

Она окинула спальню взглядом, полным слепящего бешенства. Ей не надо было спрашивать, откуда он взялся и что здесь делает — разумеется, она это знала. Она также почувствовала, что промозглый запах призрака, прежде наполнявший комнату, исчез без следа.

— Мне жаль, — сказал Дро.

Он солгал. Это была просто любезность, одна лишь неимоверная усталость заставила его сказать так. Но было не время для любезностей.

Ее ответ был резким и предсказуемым. Она бросилась прямо на Дро, норовя вцепиться ногтями в лицо или в горло, как кошка. Перехватить и удержать ее ничего не стоило, но на стороне Сидди была ярость и сила одержимой. Щеку Дро перечеркнули две царапины от ногтей, прежде чем он схватил девушку за руки. Наверное, ему повезло — она была слишком наивна, благовоспитанна или брезглива, чтобы применить обычный удар, которому ее с радостью научила бы любая уличная девка.

Она рвалась и рвалась из его рук с упорством почти механическим, пока ее яростная злость не исчерпала себя. Тогда она разрыдалась, и Дро снова пришлось держать ее, пока она плачет. Такое бывало — не каждый раз, но время от времени. Он уже давно оставил попытки разобраться, что чувствует сам в такие минуты. Много лет назад он отмечал в себе жалость, вину, сочувствие, иногда удовлетворение от содеянного, а иногда даже влечение. Но все эти запоздалые переживания не имели ни малейшего смысла. Он просто ждал, когда они пройдут сами, как сами высохнут слезы девушки, ждал рассеянно и совершенно отстраненно. Это был своего рода обязательный ритуал.

И когда, выплакавшись, Сидди отстранилась так свирепо, словно хотела вновь наброситься на него, это была тоже часть ритуала.

Девушка взяла с кресла куклу, опустилась в него и усадила ее к себе на колени.

— Итак, ты сделал то, зачем пришел, — после слез ее голос звучал глуховато, но вполне ровно. — Надеюсь, ты не ожидаешь платы за это.

— Нет.

Ни с того ни с сего Сидди столкнула куклу с колен и уставилась в пол.

— Великий человек, — проговорила она. — Такой искушенный и знающий. Такой умный...

Парл Дро, хромая, двинулся в двери. Сидди бросила ему в спину:

— Чтоб тебе встретился кто-нибудь, кто...

— Не пачкай язык грязными словами, смысла которых все равно не знаешь, — перебил он. — Это ничего не изменит. Ни для тебя, ни для меня.

Она подождала, пока он дойдет до дверей, и тогда негромко окликнула его:

— Ты когда-нибудь задумывался, сколько людей ненавидят тебя? Сколько людей желают тебе болеть, страдать, и впадать в отчаяние?

Разве ты не чувствуешь проклятий у себя за спиной, не чувствуешь, как они пожирают тебя заживо, Парл Дро?

Он стал спускаться по лестнице. Ему было слегка любопытно, окликнет ли она его снова. Похоже было, что да.

Однако Сидди выжидала, пока он не спустился во двор. У мертвого фигового дерева Дро ненадолго замер. Как и прошлой ночью, свет звезд отражался в колодце, и точно так же вокруг воды пульсировала неуловимая потусторонняя аура. И эту ауру усиливал голос девушки, доносящийся из башни. Слова падали вокруг него, как гнилые плоды. Ее запас грязных ругательств оказался больше, чем можно было ожидать. Она говорила, пока он не дошел до ворот, но хотя голос ее звучал негромко, Дро слышал каждое слово.

Миаль Лемьяль, должно быть, давно удрал, теряя башмаки, либо исключительно умело спрятался, потому что ни во дворе, ни за воротами его не было видно.

Дро вернулся на дорогу и двинулся на восток.

Деревня в полумиле от покосившегося дома показалась ему незнакомой и словно съежившейся. На этот раз она обратилась к Дро глухим и негостеприимным фасадом, поскольку этой ночью он не собирался здесь останавливаться.

* * *

Миаль Лемьяль и вправду покинул место событий в своей непредсказуемой манере. Его чувство запредельного было не хуже, чем у любого охотника за призраками, хотя менестрель не смог бы описать свои ощущения сколько-нибудь внятно, и решительно не стремился вступать в противоборство с неупокоенными.

Однако приключения такого рода не утратили для него некой болезненной притягательности даже после всего случившегося. Он вообще часто бросался сломя голову в ту сторону, которая больше всего пугала. Менестрель ненавидел эту свою привычку, но никак не мог от нее избавиться.

Вот и Парл Дро обладал в его глазах этой пугающей притягательностью. Вдобавок Миаль вбил себе в голову, что Убийца Призраков — ключ к его блестящему плану попасть в Гисте Мортуа, легендарное владение неупокоенных.

Так что, когда нервное напряжение ночи прорвалось ужасающим криком, Миаль после некоторого оцепенения бросился бежать, но не убежал далеко. Трясясь, как кроличий хвост, он взбежал на ближайший холм и упал в густую траву — задыхающийся, напуганный. Минут десять спустя, когда менестрель наконец отважился поднять голову, он с великим удивлением обнаружил, что островерхая крыша башни по-прежнему на своем месте.

Тогда он набрался мужества, сел и стал наблюдать за развитием событий. Однако бдение его продолжалось недолго. Волнения ночи и бренди Парла Дро в сочетании со скоростным забегом по крутому склону сделали свое дело. Примерно за минуту до того, как Дро вышел из ворот покосившегося дома, Миаль повалился в траву, уронил голову на руки и заснул беспробудным сном.

Вскоре после полуночи, когда месяц уже вошел в свои права и висел на небе осколком блюдца, Миаль проснулся, понял, что опять дал маху, проклял свое невезение и снова провалился в сон. Ему тоже было не привыкать ночевать на голой земле, но во сне ему явилась сперва мать, которой Миаль никогда не знал, а потом отец и сыромятный ремень, который музыкант знал куда лучше, чем хотелось бы. Всю ночь менестрель ворочался, бормотал и постанывал сквозь сон.

Перед самым рассветом Миаль немного скатился по склону и наткнулся на ствол молодой ели. Сквозь ветви и переплетение трав он увидел неровную гряду сизых туч, которая громоздилась на восточном краю неба и делала свет занимающейся зари бледным и таинственным.

Над землей стояла тишина, лишь легкий ветерок и птичьи трели нарушали ее. А потом внизу, где стоял покосившийся дом, хлопнула тяжелая дверь — словно ударили в огромный барабан. Миаль высунулся из-под ели.

Сидди Собан, белая, как фарфоровая куколка, вышла из-под сени деревьев, растущих вокруг дома, и направилась в ту сторону, где лежал менестрель. На миг Миаль решил, что она станет карабкаться по склону, но девушка пошла прочь от дома, от дороги и от холма, где он ночевал — к отрогам предгорий, на север.

Сердце Миаля забилось тяжело и гулко. Он вскочил, кое-как пригладил волосы длинными пальцами и забросил за плечо свой музыкальный инструмент на расшитой перевязи. Терзаемый смутными, но дурными предчувствиями, он кинулся в обход холма, вертя головой, пока снова не увидел бледную фигурку девушки Держась на расстоянии, он пошел следом. Кажется он уже знал, почему должен идти за ней, и глаза его заранее были полны слезами.

Всю ночь она просидела в кресле Силни погрузившись в раздумья о Парле Дро, Убийце Призраков, и о том, как яростно она ненавидит его.

Порой у нее мелькали мысли и о Силни и даже о себе самой. Иногда она вспоминала об их отце, о том, как он распродавал вещи, выдавая их за диковины. Наверное, это было неизбежно. Но Сидди ни разу не отвлеклась на эти мысли дольше, чем на пару ударов сердца.

Сперва она желала смерти Парлу Дро, и в ее воображении возникал то один, то другой вариант его страшной гибели. Она представляла, как его зарежут, или задушат, или закопают заживо или повесят, а может быть, дикий зверь — волк медведь или лесная кошка порвет его в клочья. И каждый раз она сама была там, своими глазами видела его смерть, повелевала его мучителями и направляла их. Потом смерть Дро стала более медленной и утонченной, и самой Сидди при этом уже не было. Еще позже она вообще оставила мысли о его смерти и теперь думала о нем самом. Убийца Призраков оказался намного моложе, чем она ожидала, наслушавшись россказней селян. Сидди пыталась представить себе его юность, его детство, даже обстоятельства его рождения. Она думала и о том, как он встретит старость — в немощи и нищете или же в богатстве, одиночестве и радости. В этих фантазиях она уже оставалась почти непричастной к нему. Наконец на исходе ночи он стал для нее живым существом, никак с нею не связанным. Ее ненависть больше не была направлена против Парла Дро. Теперь он сам был воплощением ее ненависти, словно черное дерево, одиноко стоящее на грани абсолютного небытия. Больше она ничего не могла придумать.

Когда птицы запели свои приветствия светлеющему небу, Сидди встала. Сперва она сама не очень понимала, куда и зачем собралась. Потом с замиранием сердца вспомнила, как все сложилось. Теперь ей больше не было нужно о чем-то задумываться, осталось только действовать.

Тяжелая туча висела низко над восточным горизонтом, словно еще один холм в череде своих земных собратьев. Гора на западе сверкала в преддверии утра, холодная и рельефная.

Сидди шла на север по склонам и гребням холмов. Темнота отступала поспешно, словно стаи птиц поднимались с насиженных мест. Все это было так хорошо знакомо: наступление и угасание дня и ночи, гора, места вокруг. Но теперь это казалось наваждением, воспоминаниями какой-то другой девушки, которая долго жила здесь.

Вскоре с высокой кручи она увидела блеск речной воды.

Желтые асфодели весны уже отцвели. Сидди в замешательстве огляделась в поисках других знакомых цветов, но вокруг росли лишь полевые ромашки. Да и река уже, не была кристально чистой, как по весне — она несла бурую глину с размытых берегов. И течение было не таким быстрым, как тогда, когда реку питали весенние талые воды.

Сидди сняла туфли, будто собиралась перейти речку вброд, и аккуратно, рядышком, поставила на берегу.

Вода еще хранила ночной холод, и у девушки перехватило дыхание, когда она ступила в реку. На мгновение ей показалось, что она не сможет довершить начатое. Сидди застыла на месте, дрожа, едва сопротивляясь ледяному течению, и с отчаянием оглядывалась по сторонам. Почти тут же на высоком берегу, шагах в восьмидесяти от нее, показался человек. Это был тот, кто пел под ее окном минувшей ночью, должно быть, отвлекая ее по приказу Парла Дро. Сам злой рок послал его!

Они встретились взглядами. Неожиданно менестрель замахал руками, зеленой и красной, и что-то закричал. Затем он кинулся к ней вниз по склону, и диковинный инструмент бил его по спине.

Нельзя, чтобы он успел!

Сидди плашмя упала на спину, прямо в поток. Ледяные струи захлестнули ее лицо, залили глаза и ноздри. «Вода — не слишком жесткое ложе», — пронеслось у нее в голове. Течение тут же подхватило ее и повлекло дальше. Она еще не успела как следует наглотаться воды и просто лежала лицом вверх, позволяя реке нести себя.

Косы расплелись. Надо было переплести заранее. Жаль, не подумала...

В первый миг Сидди задержала дыхание, но теперь снова вдохнула, разрешая: воде хлынуть в горло. Она так замерзла, что больше ничего не чувствовала. Откуда-то издали до нее доносилось, как шлепает по воде тот человек, но течение уже унесло ее довольно далеко.

Все казалось таким далеким, почти безмятежным. Все, кроме одного. Она понимала, что должна уйти не просто так.

Последним, что мелькнуло перед внутренним взором Сидди, прежде чем мир людей навсегда померк для нее, были черные глаза Парла Дро. Казалось, этот взгляд вытягивает ее душу из умирающей, задыхающейся плоти. Ее сознание, сузившись до толщины нити, скользнуло сквозь его зрачки, как сквозь ушки иголок. Ее ненависть была так прекрасна, что на миг ее захлестнуло острое наслаждение. Потом она стала перышком, плывущим по течению в полной тьме. А потом ее вообще не стало.

Выше по течению Миаль Лемьяль бродил по колено в ледяном потоке, шаря руками под мутной водой на отмелях. Когда он нашел Сидди, то едва не сошел с ума.

Он вытащил ее на берег. Лицо девушки было раздуто, глаза вытаращены, словно ее душили удавкой. К горлу менестреля подкатила тошнота, но он перевернул утопленницу и попытался вытряхнуть воду из ее легких.

В конце концов Миаль прекратил свои попытки. Он оставил Сидди лежать лицом вниз, укрытую мокрой вуалью светлых волос. Ее маленькие ножки, очень чистые и нежно-розовые, порозовели еще сильнее, когда по небу разлился рассвет.

Миаль сидел на берегу, в нескольких метрах от мертвой девушки, грыз: ногти и лишь иногда украдкой косился в ее сторону. Наконец он вскинул свой инструмент на плечо.

Менестрель сочинил песню для Сидди Собан, правда, он не мог бы сказать, насколько удачной она получилась. Но инструмент отсырел, пока его владелец бродил по отмелям, некоторые струны стали фальшивить. Окажись рядом его отец, не миновать бы Миалю порки.

Допев, он крепко обнял инструмент и стал смотреть, как течет река.

Через час или около того холод от промокших башмаков и рубашки пробрал его до костей. Миаль чихнул, протер глаза и встал. И обнаружил, что стоит на одной из туфелек Сидди.

Он медленно побрел прочь от реки.

Где-то далеко, словно фаготы, мычали коровы. Запахи земли и цветов жестоко щекотали ему ноздри и горло. Миаль чихал, ругательски ругал себя и весь белый свет, и снова брел туда, где, петляя, убегала на восток лента дороги.

Глава 4

В пяти милях к востоку от деревни местность начала понижаться. Появились глубокие лощины и журчащие ручьи. Деревья-столбы, с одинокими венчиками крон у самых верхушек, росли вдоль дорог, вьющихся по гребням холмов, или на болотистых берегах далеких, едва различимых рек.

Где-то в этих краях и заночевал Парл Дро, завернувшись в свой черный плащ. Погода стояла мягкая и теплая, только перед самым рассветом похолодало. Но через несколько часов после восхода тепло вернулось, ласкаясь, словно опасалось, что здесь не успели по нему соскучиться. На залитом утренними лучами и увитом плющом хуторском заборе сидел тощий ребенок, болтая ногами среди листьев. Завидев высокого человека в черном одеянии, шагающего по дороге, припадая на левую ногу, ребенок проворно спрыгнул в придорожные сорняки и подскочил к путнику.

— Дай мне монетку!

— Зачем? — Дро даже не взглянул в его сторону.

— Я могу видеть будущее, — заявило дитя. — Я скажу, что тебя ждет. Дай двадцать грошей!

Дро остановился и посмотрел на ребенка. Это была девочка с выгоревшими на солнце волосами. Он бросил ей монетку в двадцать грошей, точнее, уронил с высоты своего роста. Девочка ловко подхватила денежку.

— А я знаю, кто ты такой, вот! Я-то думала, тебя не бывает. Они говорили, что однажды ты будешь идти через наши края.

— Кто говорил?

— Да все! Год за годом. А теперь я говорю тебе: смотри в оба! Вперед и назад. Ты нажил много врагов!

— В самом деле? — переспросил Дро.

— Но я тебе не враг, — сказала девочка. — Мне кажется, что ты очень хороший!

Она убежала куда-то вдоль забора, и за ней столбом поднялась розоватая пыль. Почва здесь была суше, чем в предгорьях, и менее плодородная.

В полдень Дро миновал трактир, где продавали вино и желтый, со слезой, сыр. В садах зрели персики. Слепой пес грелся на солнышке и жалобно заскулил, когда его тощую спину на миг накрыла тень путника.

После полудня дорога начала забирать к югу. Узкая тропка, ведущая на восток, отделилась от нее, но вскоре потерялась под сенью черного как смоль леса. Когда Дро вышел из лесу, он увидел далеко впереди одну из мглистых рек. Русло ее извивалось, выгибаясь петлей, и до самого берега дорога все время бежала под горку. В петле реки дремали развалины крепости, растворяясь в небе с приближением заката. Вдоль берега раскинулся поселок. Помимо традиционной главной улицы здесь имелись еще две, почти столь же широкие. Сточная канава несла помои в болото, тянущееся вдоль русла реки к северу от селения. Над крышами вился дымок. Несколько рыбачьих лодок лежали на берегу днищами вверх, похожие на огромных дохлых рыб.

Предчувствие, смутное, но настойчивое, стало таким сильным, что Дро обошел поселок подальше. Вместо этого он прошел, срезая угол, через болото. Мощеная кирпичом гать, местами подтопленная, вела к луговине, где стояла крепость.

Внешние ее стены были неровными и выщербленными, а внутренние — удивительно гладкими, отшлифованными стихиями. Пару столетий назад здесь правил какой-нибудь граф или князек, хозяин реки. Сейчас к крепости никто больше не ходил. Ни единой тропинки не вилось через луговину, никто даже не пас тут овец и коз — трава стояла нетронутая, высокая. Может быть, в деревне считали, что в крепости обитают призраки — она казалось такой таинственной, загадочной. Только охотник за призраками, подобный Дро, мог быть уверен, что здесь нет его обычной добычи. Просто скорлупа, пустая ракушка...

С реки подул промозглый ветер, сумерки принесли с собой холод. Дро разжег костер с подветренной стороны внутренних стен. Рядом уцелевшая лестница вела прямо в небо. У ее подножия росла дикая яблоня, кислые мелкие плоды еще не созрели. Дро запек пару яблок в золе костра, чтобы они утратили горечь.

Огромный сыч, бесшумный, как детский воздушный змей, скользнул над луговиной, высматривая добычу.

Парл Дро сидел, прислонившись к стене. Он не терял бдительности, но оставался совершенно неподвижен. Это было одним из его профессиональных умений — отключить на время свое предвидение и свое чувство запредельного, дать им отдых, как приходилось давать отдых покалеченной ноге. Каждый день пути был днем борьбы с болью, и каждая передышка приносила невыразимое облегчение. А когда Дро уставал, его уже мало что волновало.

Потом сквозь опущенные ресницы он увидел женщину в облаке золотых волос, которая склонилась к его костру. Она была совсем как настоящая, но когда он открыл глаза, она исчезла.

Девочка с хутора разбередила старые воспоминания, а среди них было одно, очень личное и важное. Дро подумал об этом и позволил прошлому ненадолго завладеть его рассудком, пока настоящее снова не подхватит его...

Его отец был солдатом на какой-то пограничной войне. Война была небольшая, но ее хватило, чтобы убить его. Мать Парла Дро прожила немного дольше и умерла, когда ему было четыре года. Местный землевладелец содержал приют, где жизнь детей, лишенных крова и семьи, была относительно терпимой. В десять лет Дро уже работал в поле. Но поскольку за ним была замечена склонность к учебе, землевладелец, на редкость порядочный для своего сословия, разрешил ему дважды в неделю ходить в городскую школу.

Школа была ветхая. Зимой с потолка в том месте, где на чердаке протекала крыша, свисали длинные сосульки. Ученики жались поближе к железной жаровне, полной горячих углей. В школу ходили пятьдесят мальчиков и полтора десятка девочек, чья родня считала своих воспитанниц достаточно странными особами, чтобы отправить их учиться. Все они, кроме одной, были совершенно чуждыми ему созданиями. С ними всегда ходили няни, а зимой они приносили в школу собственные жаровни. А та, другая девочка, была бедна и всегда приходила одна. Она носила чистое, хотя и много раз штопаное платьице и сидела всегда прямо, как по струночке. Волосы ее тоже всегда были чисто вымыты — длинное золотое полотнище, мягкими волнами стекавшее по спине на школьную скамью. Зажиточные девочки с ней не разговаривали. Они лишь громко сообщали одна другой, что она потаскушка, раз с ней не ходит няня. В ответ она столь же громко, ни к кому не обращаясь, замечала, что за ней, целомудренной и добродетельной, надзор не нужен — в отличие от них.

Дро видел ее дважды в неделю — каждый раз, когда приходил в школу — три года подряд. И в один прекрасный день, когда ему было тринадцать, он вдруг словно впервые увидел ее. Она играла в кости с мальчишками и бегала с ними наперегонки. В кости она выигрывала всегда, а в беге — довольно часто. А еще она лазала по деревьям, хотя и не в компании мальчишек, поскольку боялась, что это сочтут непристойным.

Впервые он заметил ее как-то вечером в начале лета — пришел на луг за школой и увидел, как она сидит на яблоне. Низкое солнце играло в ее волосах, окрашивая их теплым медовым цветом. Она говорила сама с собой — или с птицами? Или с деревом? Он залез на соседнее дерево, уселся и стал смотреть на нее. Заметив его, она не обиделась и не смутилась. Они легко разговорились. Сейчас уже не вспомнить, о чем был тот разговор, да это и не важно. Может быть, о книгах или о будущем урожае.

В следующий свой школьный день он пришел в город пораньше и медленно брел мимо ее дома. Она жила в крошечной лачуге, тесно зажатой между двумя такими же, но зато это была самая опрятная лачуга на много миль вокруг. Когда девочка вышла на крыльцо и увидела Дро, она, казалось, ничуть не удивилась. Единственной родней ее была бабушка, которая в то утро пекла хлеб. Девочка взяла с собой два куска теплого хлеба, смазанных жиром, и один из них с благодарностью преподнесла Парлу, когда он похвалил ее домишко.

Конечно же, у нее было имя, но он никогда не звал ее по имени. Бабушка прозвала ее Шелковинкой за ее чудные волосы. Только бабушка и Парл, и больше никто в целом свете, звали ее так.

Тем летом они много времени проводили вместе. Порой даже прогуливали уроки, чтобы побродить по холмам. Они говорили о сказках и легендах своего края, о древних временах, когда правили императоры, а женщины с горячей кровью шли в бой наравне с мужчинами. Он научил ее ловить рыбу в ручьях, но Шелковинка сказала, что это жестоко — ловить рыбу, если ты не голоден. Однако позже, когда здоровье бабушки пошатнулось, девочка упросила его снова показать ей, как рыбачить. Они принесли улов в ее домик цвета речной гальки и поели просто чудесно, тем более что иначе пришлось бы сидеть впроголодь. Парл воровал из господских пекарен хлеб для Шелковинки и ее бабушки. Когда жизнь немного наладилась, Шелковинка, чтобы отплатить добром за добро, стащила для него нож в кузнице. Парлу тогда пришлось постараться, чтобы незаметно вернуть подарок на место, пока кузнец не хватился. Они были очень молоды, их юность, обстоятельства и собственные правила чести не давали воли плотскому влечению. Но все же они познали несколько уроков страстных поцелуев, когда сердца бились учащенно, а руки и тела сплетались в высокой летней траве. Если бы судьба рассудила иначе, они зашли бы и дальше.

Когда пришла пора урожая, землевладелец отправил всех работников на поля. Три или четыре недели Парлу предстояло работать вдали от города, школы и Шелковинки. Они простились под яблоней, что росла на лугу за школой, с такой серьезностью, будто расставались на целый год.

Жатва шла своими чередом, безумно утомительно, но гладко. Погода стояла жаркая, снопы вспыхивали, как трут, от случайной искры, и приходилось ставить дежурных, чтобы берегли зерно от огня. Парл ночевал в поле, под открытым небом и звездами. Ему трудно было думать о Шелковинке, но он успокаивал себя тем, что ему нет нужды о ней думать — ведь он вернется, и снова все будет как прежде.

В последнюю неделю жатвы разразилась гроза. С громом и воем ветра прокатилась она по полям, вытоптав их, словно гигантский зверь. Порывы ветра прижимали колосья к земле. Молнии вонзались в землю, как стальные стрелы. На холме белым трескучим пламенем вспыхнуло дерево.

Они спасали урожай от ветра и молний. Когда пошел дождь, она стали спасать его и от дождя тоже. Стонущие под ветром поля сдались разрушению, и остаток урожая достался буре.

Почему-то больше, чем потери, угроза голода и верное снижение платы за труд, людей потрясло само несчастье, постигшее их. Буря была как гнев свыше, кара небесная, призванная напомнить — как ни налаживай жизнь, завтрашний день всегда таит опасность. И Парл не удивился, когда среди промокших останков снопов к нему подъехал хозяин, похлопал по плечу и сказал: «Не будет тебе больше школы, парень. Прости. Ты нужен мне здесь».

Прошел еще месяц, прежде чем Парл сумел выкроить время, а может быть, набраться сил для похода в город. Он вышел за два часа до рассвета, в надежде, что его не хватятся, когда остальные юноши и мужчины выйдут на работу после восхода солнца. Возможно, его ждала порка, но мысль о наказании казалась далекой и неважной. Он чувствовал в душе томление, даже страх. Он был молод, а молодости свойственно торопиться. Он знал, в чем избавление от этой тоски, и больше уже ни о чем не думал.

Несколько миль Парл даже бежал бегом. Светлеющий мазок рассвета еще только разгорался на востоке, когда он добрался до города. Ворота еще не открыли, и он не стал ждать, а пролез в известный ему потайной лаз. Но когда он пришел на знакомую улочку, где, зажатый между своими далеко не опрятными соседями, стоял домик Шелковинки, его охватило странное нежелание заходить. Он замешкался в нерешительности, а потом чуть дальше по улице хлопнула дверь и показалась женщина с ведром. Она взглянула на него, и на лице ее появилось почти испуганное выражение. Было в ее взгляде что-то, отчего он совершенно потерял голову, повернулся и побежал.

Он прибежал прямо на луг позади ветхой школы. И опять он не смог бы сказать, почему именно туда. Наверное, потому, что это место много значило для него, и уходящим летом он чаще всего проделывал именно этот путь.

Он примчался на луг, не зная, куда деть себя. Его охватило какое-то необоримое волнение. В руки вонзались тысячи незримых иголочек, волосы на голове словно шевелились у самых корней. Не в состоянии думать ни о чем, Парл подошел к их любимой яблоне. Еще не вполне рассвело, небо только начинало светлеть. Сперва он решил, что обезображенное дерево лишь примерещилось ему. И когда он разглядывал его, в сумерках за спиной его окликнул голос Шелковинки.

Он обернулся — она стояла, как всегда, в своих чистеньких штопаных лохмотьях, и пушистые легкие волосы реяли на ветру.

— Привет, Парл, — сказала она. — Я уже стала бояться, что ты никогда не придешь.

Он потрясенно воззрился на нее, как перед тем на яблоню. Когда девушка двинулась к нему, Парла обуял такой беспросветный ужас, словно его кровь и кости разом превратились в пылающий лед.

— Я ждала тебя, Парл. Тут, на дереве. Я приходила сюда так часто, как только могла.

Он вдруг обнаружил, что пятится от нее. Когда он отшатнулся, в лице Шелковинки что-то дрогнуло, но Парл все еще не мог понять, что же не так. А потом он ни с того ни с сего снова ударился в бегство. Он несся через луг, прочь от девушки и яблони, и кричал на бегу — протяжно, без слов.

Остановился он только перед дверью. Он набросился на эту дверь и стал колотить в нее кулаками. От его воплей все соседские собаки подняли лай. Дверь отворилась, и Парл едва не повалился носом вперед. Женщина, открывшая ему, была бабушкой Шелковинки — он узнал ее, хотя видел как будто издалека, и только тогда осознал, в чью дверь стучал.

— Ох, — горестно вздохнула она, — тебе уже рассказали...

Бабушка расплакалась. Мальчик понял, что и сам уже давно плачет. Старая женщина усадила его на стул и закрыла дверь.

Она не стала рассказывать ему, что случилось, поскольку думала, что он и так знает. Но из ее причитаний он понял все. В ту ночь, когда разразилась гроза, погубившая урожай, Шелковинка допоздна засиделась на яблоне за школой. Когда молния ударила в яблоню, то поразила не только ее, но и девушку. Шелковинка была мертва. Уже больше месяца.

Бабушка заварила травяной чай, который они когда-то пили втроем. Теперь его больше некому было пить. Она пыталась удержать Парла, чтобы он остался подольше — он так часто заходил сюда вместе с Шелковинкой, что теперь для бабушки будто воскрес дух внучки. Затем она подошла к сундуку и достала оттуда что-то непонятное. Вблизи это оказался полотняный мешочек. Бабушка развязала его — там лежала прядь золотистых волос.

— Все, что мне от нее осталось, — вздохнула она.

Она расчесывала волосы Шелковинки каждое утро, до самой смерти внучки. После удара молнии хоронить было почти нечего — она сожгла плоть и кости так же легко, как дерево. Но эти несколько прядок бабушка по счастливой случайности не выбросила. И теперь, с кровью оторвав от сердца, она отдавала их Парлу.

Как только он увидел бабушкино сокровище, ему стало очень дурно. Знание, которое он постиг и обосновал спустя много лет, тогда явилось ему простым озарением. Он чувствовал, что в прядях волос таится какая-то сила, но не знал, какое это имеет значение.

Но даже так наитие подтолкнуло его. Едва не содрогнувшись от отвращения, Парл взял мешочек.

Большую часть дня он просидел в бабушкином доме, и мешочек с золотистыми прядками лежал рядом. Все это время они почти ничего не говорили друг другу. Старушке не пришло в голову спросить, не пора ли ему возвращаться, ибо повседневная жизнь отошла от нее далеко-далеко. Парл же понимал, что весь остальной мир, хозяин, его поля и его гнев никуда не делись, но теперь они стали для него далекими, едва различимыми тенями за пределами крохотного пузырька, в котором оставались только он сам, проклятая яблоня, мертвая девушка и прядки ее волос.

Когда день стал клониться к вечеру, он встал и вежливо попрощался со старой женщиной.

По пути на луг он повстречал троих бывших одноклассников. Он окружили его — им не терпелось выразить сочувствие или, как ему тогда показалось, насладиться его страданиями. В конце концов один из них обмолвился: «Кое-кто говорит, что священники приходили святить землю, где ее убило. И еще кое-кто говорит, что, может статься, она не упокоилась с миром». Другой паренек осадил болтуна, сообразив, наконец, как все это дурно пахнет, и они ушли своей дорогой.

Над лугом проносились летучие мыши и растворялись во тьме. Небо затянуло тучами, лил дождь. Обгоревшее дерево странно отсвечивало под дождем колючим стеклянным блеском.

Через час Парл увидел Шелковинку, неспешно идущую к нему под дождем.

Она была сильная. Теперь она выглядела почти как живая, а в прошлый раз вся просвечивала насквозь. Парл чувствовал, как его жизненная сила перетекает к ней. Он хотел, чтобы Шелковинка была, и мысль о том, что он питает ее, поддерживает ее бытие, доставляла ему радость. И все же в глубине души он страшился этой радости, восставал против нее. Когда девушка подошла и опустила руку на предплечье Парла, его пронзил такой холод, какого он не чувствовал ни разу в жизни. Прикосновение же ее пальцев было совсем неощутимо.

На ней не было никаких следов от молнии. Позже ему предстояло узнать, что у оживших призраков вообще редко видны раны или увечья, послужившие причиной смерти. Они притворяются живыми, в этом их суть; часто они даже не помнят момента гибели — или делают вид, что не помнят.

Они сидели рядом на большом плоском камне и говорили. Чуть погодя он взял Шелковинку за руку, и на этот раз ощутил ее прикосновение, словно рука была живой и настоящей.

Она была юна и невинна. Наверное, лишь по своей наивности она попыталась сделать то, что попыталась. Искреннее и честное желание, чтобы они были вместе — всегда, на равных. Одни призраки прикрывают ревностью свою ненависть ко всем, кто живет настоящей, а не поддельной жизнью, другие никогда не идут на прямое убийство, а лишь впитывают тепло живых, греются, как у костра. Но Шелковинка была чиста душой.

Страшная смерть не превратила ее в злобного демона.

Ей было тринадцать лет. Прелестное, доброе, отчаявшееся дитя. Нет, только чистое и бескорыстное желание остаться вместе с Парлом, не потерять его, заставило ее искать его смерти.

Шелковинка сказала, что им лучше пойти в школу. Там была боковая дверь, и они оба знали, как открыть ее. Дождь все шел и шел, и Шелковинка захотела спрятаться от него. Он немного удивился и спросил — разве теперь дождь не безразличен ей? Она светло улыбнулась ему.

— Конечно же! Смотри, мои волосы совсем сухие, и платье тоже. Но ты же вымок до нитки!

И он покорно пошел следом, открыл школьную дверь — не потому, что промок под дождем, а потому что Шелковинка так хотела.

Они побродили среди парт и сундуков. Книги были сложены небрежно, грифельные доски — в беспорядке. На полу с важным видом восседала мышь и грызла большую свечу, по которой учитель отмерял время. Было очень темно, но Парл почему-то видел все вполне отчетливо. Даже когда девушка легко и проворно взобралась по лесенке, ведущей на чердак, он без труда догнал ее.

Пол чердака, опирающийся на толстые потолочные балки классной комнаты, большей частью прогнил — крыша текла во многих местах, сквозь ее бреши лил дождь, а зимой в пятидесяти футах над головами учеников медленно вырастали сосульки. Перекладины давно потрескались, стены покоробились. Ученикам было строжайше запрещено подниматься на чердак.

Шелковинка грациозно пробежала по предательскому полу, покрытому паутиной и старым пергаментом. Ее ноги не оставляли на всем этом ни следа.

Когда Парл шагнул вслед за нею, под его ногой застонала балка. На втором шаге он услышал слабый треск дерева. Он уже понял, куда она заманивает его, но это было неважно. В ее лице была и первозданная безмятежность, и боль оттого, что она причиняет ему страдания, и счастье, слепое и безрассудное. Парл просто не мог не идти вслед за ней. Если она и представляла что-то в ту минуту, то наверное, думала, как они будут жить — не-жить — вместе, вдвоем, дети и влюбленные, навсегда повенчанные смертью.

Потом гнилой настил разверзся под его ногой точно так же, как позже, много лет спустя, его подвели доски проклятого моста.

Спастись было трудно, почти невозможно, но Парл все же исхитрился отпрыгнуть прочь от пролома — и от Шелковинки. Он приземлился у самой лестницы, сверху дождем сыпались щепки, в голове у него звенело, и сквозь этот звон он слышал, как она зовет его, умоляя вернуться.

Когда он вновь посмотрел на Шелковинку, она по-прежнему улыбалась и протягивала к нему руки, молчаливо приглашая за собой. Чуть-чуть потерпеть, и все будет хорошо. Чуть-чуть, совсем чуть-чуть...

На подгибающихся ногах Парл спустился в классную комнату. Он еще не очень понимал, что собирается делать, но его виноватый взгляд сам задержался на большой восковой свече, по которой мерили время, и на труте и огниве, лежащих рядом. Словно в глубине души он уже все решил.

Он не знал — откуда ему было знать? — что последний акт обязан разыграться у них на глазах. Но что-то в глубине его души знало — наверное, то самое седьмое чувство, которое сделало его тем, кем он стал впоследствии, а в тот страшный день лишь вызревало в его душе и рассудке.

Когда Шелковинка спорхнула вниз по лестнице, он уже зажег свечу. Девушка взглянула удивленно, взяла грифельную доску и осколок мела и стала писать. Парл не удивился, что она может удерживать мел в полупрозрачных пальцах. Его потрясло то, что она написала, хотя он не мог прочесть. Для этого понадобилось бы зеркало — она легко и естественно писала справа налево, как в зеркальном отражении. Если Парлу тогда нужны были еще знамения, он их получил.

Стоило ему достать из-за пояса мешочек с прядями золотистых волос, как глаза и рот Шелковинки широко распахнулись в безумном страхе. В тот день Парл Дро впервые заглянул в ад, когда первый огромный мотылек набросился на него, молотя крылышками, пытаясь оцарапать коготочками и обжигая взглядом безумных нечеловеческих глаз...

Горящий мешочек с прядками волос упал на пол.

И с той самой минуты, когда он изгнал ее, он навсегда понял: да, это возможно, и необходимо, и нестерпимо ужасно — убивать мертвых. Это был самый последний урок, который он выучил в своей школе, и это была последняя ночь, которую он провел в том городе и в своих родных краях. Когда дождевая вода, просочившаяся сквозь крышу и ветхий пол чердака, залила дымящийся пепел, Парл убежал из города в зарождающуюся ночь. Он не останавливался до самого рассвета, стремясь прочь и навстречу — навстречу своему будущему, своему ремеслу. Правда, тогда он еще не знал этого, а если бы узнал — разрыдался бы.

* * *

Костер догорал. Малиновый цветок огня распался на лепестки и потрескивал, увядая. Стена старой крепости заслоняла огни прибрежного селения от человека по имени Парл Дро. Только плавное течение реки, тихой и неполноводной в это время года, нарушало тишину ночи, да порой вступал надоедливый хор лягушек.

Вновь и вновь Дро спрашивал себя: неужели он лишил Шелковинку ее призрачной жизни лишь потому, что она пыталась отобрать его человеческую жизнь? И сам себе отвечал, что в ту минуту им двигал не гнев и даже не ужас.

Ответ этот, как всегда, успокоил его, и, как всегда, недостаточно. В глубине души он понимал, что создание, желавшее его смерти, было лишь эхом, исковерканным отзвуком той девушки, которую он знал, жизнь которой можно было равнять с его собственной жизнью. Куда бы ни привела ее смерть, Шелковинка в ту ночь была уже далеко от этого мира и полупрозрачной пародии на себя.

Луна давно взошла. Где-то далеко, за несколько миль, затявкала лисица. Глухой шум шагов донесся со стороны кирпичной гати, которую сам Дро миновал несколько часов назад.

Неотвязное настоящее все-таки настигло его.

Парл Дро продолжал неподвижно сидеть спиной к стене. Мягкая трава на лугу приглушала шаги. Один раз тот, кому они принадлежали, споткнулся. Если бы Дро не знал, кто это, то решил бы, что какие-то ночные зверьки дерутся или охотятся в траве. Теперь шаги доносились из проема во внешней стене. Ночной гость ступил на неровные камни и стал спотыкаться еще сильнее. Вдруг раздался его пронзительный крик:

— Дро! Парл Дро! Ты здесь?

— Я здесь, Миаль Лемьяль, — не менее громко отозвался Дро.

Шаги перешли в неровный галоп, и вскоре в поле зрения появился сам музыкант. Смертельная бледность заливала его лицо, глаза казались такими же черными, как у Убийцы Призраков. Мокрая от пота челка липла ко лбу, разноцветные рукава по-дурацки хлопали на ветру. Увидев, что Дро неподвижно сидит прямо перед ним, Миаль резко остановился.

— Значит, вот ты где!

— Конечно, если только я тебе не почудился.

Миаль яростно мотнул головой, снял с плеча перевязь и бережно уложил инструмент на землю. А потом с хриплым невнятным воплем ринулся прямо через догорающий костер. В правой руке он сжимал острый камень, а левой норовил вцепиться охотнику в горло.

Дро поднялся с земли легко, не замешкавшись ни на миг, словно обе ноги у него были здоровы и полны жизни. Когда Миаль прыгнул на него, Дро уже не было на прежнем месте у костра. Менестрель всем телом врезался в стену и обиженно застонал. Неуклюже развернувшись, он уцепился за рукав охотника. Тот не стал ему мешать. Миаль поднял камень, собираясь со всех сил ударить Дро в лицо. На его собственном лице застыло сосредоточенное и в то же время отстраненное выражение. Камень вырвался у него из руки и улетел в темноту, не причинив никому вреда, было слышно, как он ударился о стену. Менестрель же не удержал равновесия, качнулся носом вперед и врезался в Дро, который его аккуратно поймал.

— Я убью тебя, — пробормотал Миаль, в то время как голова его мирно покоилась на плече Дро. — Ты ублюдок и убийца. Убью! Я тебя убью. Убью...

— Конечно, убьешь.

Дро мягко опустил его на землю. Менестрель тут же растянулся во весь рост. Его трясло даже не столько от гнева, сколько от лихорадки. Он катался по земле, едва не попадая в костер, а Дро откатывал его обратно. От Миаля исходил сухой жар, словно от кузнечного горна.

— Я выпущу тебе кишки и намотаю их тебе же на шею, — бормотал этот горн. — И на уши!

— Лучше скажи, как ты меня нашел.

— Не знаю. Нашел вот. Я хочу тебя убить, я прошел весь этот путь, чтобы убить тебя. Почему бы тебе не подойти поближе, чтобы я смог до тебя дотянуться? Такой долгий путь, будь ты проклят... — Миаль расплакался. — Я ничего не могу сделать как следует, никогда! — он, закрыв лицо руками, рыдал, словно ему разбили сердце, и вдруг сказал: — Не бей меня. Только не ремнем. Не надо...

Дро набрал еще хворосту и подбросил в костер. Яркие языки пламени весело взлетели к небу. Миаль смирно лежал рядом, глядя в огонь, и слезы стекали по его вискам в путаницу волос.

— Я больше не буду, — сказал он. — В следующий раз все будет, как надо. Не бей меня, папа.

— Никто не будет тебя бить, — сказал ему Дро.

— Ты — будешь, — твердо ответил Миаль. — Я тебя знаю. Вот допьешь жбан пива и поколотишь меня.

Дро сидел и молча смотрел на него. Приступ лихорадки медленно проходил. Миаль лежал, глядя в огонь, и то бредил, то возвращался к реальности.

— Это очень легко — идти за тобой, — сказал он, помолчав. — Ты оставляешь после себя что-то вроде тени. Глазами не видно, но я ее чувствую. Найти тебя так же просто, как дышать.

— Иными словами, ты наделен даром чувствовать запредельное.

— Одолжи мне свой нож, — медленно выговорил Миаль. — Я тебя зарежу и сразу же отдам его. Это займет не больше минуты. Я даже вычищу его, — менестрель закрыл глаза и вздохнул. — Тебя обязательно нужно уничтожить. У меня никогда не было старшего брата, с которого я мог бы брать пример. Кого-то, кого я мог бы убить.

— Поспи немного, — только и сказал Дро.

— Лучше бы мне умереть.

— Да, — сказал Дро. — Может быть, и лучше.

Миаль вдруг засмеялся.

— Я тебе не рассказывал о дочке Серого Герцога?...

И с этими словами он уснул, спокойный и умиротворенный, у костра человека, которого собирался убить.

Глава 5

Дочь Серого Герцога строила Миалю глазки. Ему было лестно ее внимание, но в то же время он боялся ее. Теперь она бочком подбиралась к нему, с венком из бледно-желтых асфоделей на светлых волосах, босая. Вода стекала с ее платья.

— Вставай, — сказала она, — осталось пройти совсем чуть-чуть.

Голос у нее был неправильный. Темный, чистый и совершенно явно мужской.

— Не хочу вставать, — сказал Миаль. — И идти не хочу.

— Нет, хочешь, — возразил голос.

Дочки Серого Герцога больше не было. Смерть, Король Мечей, закутывал Миаля в шерстяное одеяло. Музыкальный инструмент висел у менестреля на плече и тоже был укутан в одеяло. Смерть была красивым мужчиной старше Миаля лет на десять-двенадцать, а может, и больше, и одна щека у него была расцарапана. Женщины — они царапаются. В постели они царапают тебе спину, а если не хотят идти с тобой в постель — или, наоборот, если ты сам против — тогда лицо.

— Вижу, она все-таки достала тебя, — поддержал разговор Миаль. — Пометила. Это хорошо.

Он сам не очень понимал, о ком это он. Он стоял, но ног у него не было. Он с трудом балансировал на двух бумажных подпорках, которые постепенно сгибались под его весом. Мужчина-Смерть поддерживал его. Так они и пошли.

— Ты от меня так просто не отделаешься, — сказал Миаль.

— Боюсь, ты зря так думаешь.

Они шли по открытой местности. Страшный холод — или жар? — охватил Миаля, он чуть не падал замертво, и ему было уже все равно, умрет он или нет.

А потом оказалось, что он не умер. Он лежал на спине маленькой лошадки и отрешенно глядел вниз, на высокую траву, мелкие камешки и дикие цветы у нее под копытами. Лошадка шла рысью, и голова Миаля свисала, поэтому было очень тряско и все казалось перевернутым вверх ногами: небо было внизу, а земля, неровно ступающие черные сапоги и развевающийся край черного плаща — наверху.

— Куда это мы? — спросил Миаль.

Он был почти уверен, что теперь не бредит. Он очень хорошо отличал минуты, когда беспамятство покидало его, потому что именно в эти минуты ему было совсем плохо. Вчера — или не вчера, а очень давно? — он шел вслед за Дро на восток. Сперва он решил, что Дро и дальше будет идти по дороге. Потом от дороги отделилась тропинка, и Миаль озадачился: тропка казалась слишком неудобной, чтобы хромой человек выбрал ее. Но, с другой стороны, дорога уходила на юг, а все истории о Гисте Мортуа утверждали, что это место лежит где-то на востоке или северо-востоке. И тут недомогание, не дававшее покоя Миалю, вдруг стало совершенно невыносимым. Голова раскалывалась от боли, но ему казалось, что он вполне способен трезво мыслить. Жажда деятельности обуревала его. Смутные фантазии о том, как он убьет Парла Дро, превратились в яркие, вдохновляющие на подвиги видения. Миаль кинулся по тропинке без единой четкой мысли в голове. После заката он заблудился в лесу и принялся кричать. Но Дро, казалось, оставлял за собой след своей извращенной и темной души. И чем больше донимала Миаля лихорадка, тем четче он видел этот след.

Когда, идя по болоту, Миаль увидел алый отсвет костра, тонким вымпелом реющий над крепостью, он подобрал у дороги камень с острыми краями. Но что-то пошло не так. Всегда что-то идет не так, как надо.

— Сидди, — сказал он, обращаясь к земле.

— Это из-за нее, верно? — промолвил Король Мечей.

Миаль смотрел на сапоги короля.

— Она была слишком молода, чтобы умереть, — трагическим тоном заявил он.

Из глаз у него покатились слезы. Пока они набухали в глазах, менестрель временно слеп, но снова обретал зрение, когда капли падали в траву. Одна слезинка упала на венчик луговой гвоздики. Миаль представил, как испугался цветок: «Ах! Теперь еще и соленый дождь!»

— Что тебе стоило просто оставить их в покое? — жалобно спросил менестрель. — Она сняла туфельки на берегу и, прямо как стояла, повалилась в воду. Я пытался что-то сделать, но когда вытащил ее, она была уже мертва.

После этих слов Миаль снова сдался на произвол лихорадки. Он лежал, погрузившись в боль и жар, и ждал, когда сознание милосердно оставит его. Затем Король Мечей потряс его за плечи. Или ему только казалось это? Лошадь стояла на месте.

— Что ты сказал?!

— Что я сказал? Не знаю... Ты уверен, что я вообще что-то говорил? Наверное, я просто бредил. Не стоит принимать всерьез мои...

— Ты говорил, что Сидди Собан мертва.

— Ох... — Миаль застонал. Новые слезы наполнили его глаза. — Она утопилась. Это ты виноват, ублюдок проклятый!

Что-то в голосе Парла Дро, хотя тот говорил ровно и почти без интонаций, в конце концов заставило Миаля сообразить, что Убийца Призраков ничего не мог знать о Сидди. Еще один идиотский поступок — попытаться казнить человека за преступление, о котором тот даже не подозревает.

— Когда ее сестра исчезла, ей стало больше незачем жить, — объяснил Миаль.

Дро стоял и смотрел куда-то в просторы утра. Менестрель мог повернуть голову и взглянуть на него, но удерживать ее в таком положении ему было не под силу.

— Буду надеяться, что твоя музыка не столь банальна, как твои речи, — наконец сказал Дро.

Лошадь снова потрусила вперед. Миаль запел — тихонько, обращаясь к земле под копытами — песню, которую сложил для Сидди Собан, и пел, пока к нему не вернулось беспамятство.

* * *

Гостиниц в поселке было семь, но только эту держали монахи. Храм стоял, чуть поодаль, над ним высилась беленая башня с деревянной колокольней на вершине. Странноприимный дом, длинное одноэтажное здание из старого кирпича, был окружен высоким забором. Через калитку в заборе постоянно ходили монахи — набрать воды из колодца во дворе. Ветви олив скребли по стенам. Пахло масличным прессом и лошадьми. Здесь Дро за небольшую плату одолжил лошадь и шерстяное одеяло. Монахи были единственной общиной в округе, способной принять больного и ухаживать за ним. Дро спустился в поселок с первыми лучами солнца и выяснил все это. Но даже монахи не хотели помогать бесплатно. Когда он шел на рассвете через поселок и видел, как они работают в садах, ловят рыбу, суетятся со стиркой и готовкой, то удивился — когда же они успевают молиться? Если, конечно, они вообще молятся...

Когда он вернулся с лошадью в крепость, стало ясно, что Миаль слишком слаб для путешествия через луговину, гать и поселок.

Лихорадка была из тех, что временами то усиливаются, то ослабевают. Дро выбрал момент, когда менестрелю станет чуть легче, вытащил его из крепости и взвалил на лошадь. К тому времени уже близился полдень.

План охотника был прост: препоручить музыканта заботам братии, оставив достаточно денег, чтобы хватило до самого выздоровления. Это искупило бы все его грехи, подлинные или мнимые. Но новость, принесенная Миалем, заставила его пересмотреть планы. Конечно, если она была правдой — в бреду человек может видеть бессчетные видения и искренне верить в реальность каждого из них. Но Дро уже знал, что Миаль не столь слеп, как простые смертные. Интуиция, которой охотник привык доверять в таких делах, была готова поверить в смерть Сидди Собан. В ее смерть и в то зловещее, неназываемое, о чем говорило ему предчувствие.

Святые братья уже держали наготове носилки. Трое из них уложили Миаля и перенесли его в одноэтажную гостиницу.

Дро остался снаружи. Через открытую дверь ему была видна большая комната, которую делили на части ширмы и косые лучи утреннего солнца. В углу громоздились сборные кровати, одну из которых уже подготовили для приема больного.

Цветом ордена был кремовый — тот же, что у старой побелки на стенах. Кирпич, домотканые простыни, люди — все вылиняло до оттенка райского сияния. Придя в себя, Миаль, чего доброго, решит, что попал в странное загробное царство, населенное уродливыми ангелами.

Один из этих ангелов подлетел к человеку в черном плаще.

— Милосердие твое воистину достойно похвалы, сын мой, — сказал монах, который был куда моложе Дро. — Привезти недужного путника сюда и заплатить за его кров... Поверь, твое сострадание к ближнему не останется незамеченным.

— Неужели? Я так старался не привлекать внимания.

Монах скорбно улыбнулся.

— Кажется, ты упоминал, что хочешь сегодня же двинуться в путь. Мы могли бы... некоторым образом... договориться о лошади. В общем-то наша община не занимаемся торговлей, но я уверен, что мы сойдемся в цене. Принимая во внимание твои... э-э... затруднения...

— Какие затруднения?

Монах недоуменно уставился на него.

— Твой недуг.

— Какой недуг?

— Твою ногу. Я заметил твою хромоту.

— О, — сказал Парл Дро. — Надо же!

Монах озадаченно воззрился на охотника.

Должно быть, святой брат только сейчас понял, что Дро над ним издевается. Монах сложил руки перед грудью и спрятал ладони в рукавах, опасаясь, что его жесты и застарелые трудовые мозоли слишком о многом говорят.

— Без сомнения, тебе будет удобнее ехать верхом, чем путешествовать пешим.

— В стенах гостиницы — вряд ли, — усмехнулся Парл Дро, повернулся и пошел прочь. Монах прищелкнул языком, увидев его хромоту. Охотник обернулся и посмотрел на него. Монах невольно отступил на шаг и снова спрятал руки в рукавах.

Дро вышел за ворота, перешел по цепочке камней уличную канаву и зашагал по другой стороне улицы. Но, проходя мимо кожевенной лавки, он обнаружил, что монах догнал его и теперь семенит почти бок о бок.

— Сын мой, нам должно расстаться друзьями.

— Не думаю, что это обязательно.

— В священном писании сказано, что обязательно, — с важным видом заявил монашек. — Всем, кто повстречался в пути, должно расставаться друзьями.

— Жаль, что это правило никогда не соблюдается.

Женщина грациозно склонилась к большой печи для обжига горшков. Ее волосы были того же цвета, что и глина. Она смерила Дро долгим и нежным взором и заставила зазвучать в его душе те самые струны, что он так не хотел трогать. Но тут монашек дернул его за рукав и отвлек.

— Когда соберешься в путь, подумай о лошади. Мы можем договориться без посторонних, если хочешь, тогда я уступлю ее дешевле. Не забудь.

— Прости великодушно, — сказал Дро, — но, кажется, я уже забыл.

Он толкнул дверь и вошел в таверну.

Монашек остался снаружи с открытым ртом. Когда он обернулся, рыжеволосой женщины уже не было видно.

Четверть часа спустя она вошла в таверну. На ней было другое платье, более открытое, и большие медные серьги в форме листьев. В зале таверны никого не было, кроме кошки — или двух кошек? — и Парла Дро, который в дальнем углу пил местное вино.

Женщина взяла кружку со стойки и присела за столик напротив него. Дро молча посмотрел на нее.

— Не угостишь ли меня? — осведомилась она.

— Не угощу, но если хочешь — пей, — он пододвинул к ней бутыль.

Она наполнила кружку и осушила ее. Солнце лишь чуть-чуть позолотило ее матовую кожу. В ее глазах таился соблазн прохладной тени в летний полдень, оттененный огненным блеском медных листьев в ушах.

— Моего мужа нет дома, — сказала она негромко.

Дро молча смотрел на нее.

— Я хочу сказать, — пояснила она, — что мой дом пуст. И пусто мое ложе.

— Нет, — сказал он. — Спасибо.

— Я не приглянулась тебе.

— Ты очень привлекательна.

— Но не для тебя.

— Почему? Ведь я сам сказал, что ты привлекательна.

— Однако тебе я не нужна. Или я просто кого-то тебе напоминаю? — она улыбнулась ему. — Хорошо бы поплавать на лодке в омутах твоих глаз. Ты очень красив, даже больше, чем рассказывают. И гораздо моложе. Видишь, я знаю, кто ты такой. Может, и другой слух тоже обернется правдой, — она замолчала, ожидая, что он спросит, о каком слухе идет речь. Но Дро, разумеется, промолчал. — Говорят, что ни один охотник за призраками никогда ни с кем не делит ложа. Нерастраченная страсть дает вам запас сил. Как пресловутая девственница, которая может приручить единорога... Нет, я вовсе не хотела сказать, что ты девственник. Да и единорогов не бывает, если уж на то пошло... На улице шелковисто зашуршали капли дождя. Дверной проем затянули серебряные нити. Женщина взглянула на них.

— Думаю, что знаю, куда ты держишь путь, если только это место в самом деле существует. Может быть, когда ты доберешься туда, то пожалеешь, что не был ласков со мной.

— Почему?

— О, тебе стало интересно, не так ли? Почему? Да потому что, сказав, что моего мужа нет дома, я умолчала о кое-каких подробностях. Он ушел от меня два года назад — решил попытать счастья на твоем поприще. Он не столь одарен, как ты, и не стяжал твоей славы. И я не думаю, что ему удастся прожить так же долго, как тебе. Он бросил меня, потому что ему вздумалось побывать в древнем городе, что зовется Гисте Мортуа. Он никогда не вернется, я на это и не рассчитываю. Может быть, он нашел себе другую женщину, лучше меня, и решил остаться с нею. А может, обрел свой город на склоне холма или в озере, куда его снесло оползнем. Призрачный город. И этот город убил его. Он никогда не мог объяснить толком, говорил, что Гисте стоит одновременно в нашем и каком-то ином мире, и найти его можно только в правильное время, когда звезды располагаются по-особенному. Но мой муж был из тех, кто никогда не отрекается от зова плоти. Наверное, потому он и не достиг высот в твоем ремесле, Парл Дро.

Она встала, повернувшись лицом к мерцанию дождевых струй.

— Этим утром, — проговорила она, — незадолго до рассвета я видела девушку. Она шла по улице, прошла прямо под моим окном. Больше никого вокруг не было. Я ее не узнала, но, впрочем, было еще довольно темно. Потом я увидела — что-то блестит. За ней оставались мокрые следы. Она шла к странноприимному дому монахов. Когда она подошла к стене, окружающей монастырь, уже светлело, и я увидела сквозь нее кирпичную кладку.

Умолкнув, женщина продолжала стоять и отрешенно смотреть на дождь.

— Возможно, тебе стоит попробовать сменить ремесло, — наконец произнес Дро.

— Может быть, стоит... Немного позже я раскинула карты для гадания. Мне выпал Король Мечей, то есть ты. А в Зодиаке — водяной знак двух Рыб и воздушный знак Лиры, слабость и гениальность — наверное, это твой больной юный друг. И она тоже там была. Дева верхом на единороге, захлестнувшая цепь вокруг его шеи. Берегись, мой прекрасный герой.

— Хорошо, — отозвался он. — Спасибо за предупреждение.

— Если я буду нужна тебе зачем-нибудь, — сказала она, — мой дом стоит сразу за гончарной лавкой. А зовусь я Синнабар.

— Я запомню.

— Ничуть не сомневаюсь.

* * *

Днем, когда шел дождь и мягкие тени скользили по потолку гостиницы, лихорадка унесла Миаля в неведомые просторы на своих огненных крыльях. Он все время что-то бормотал, и монахи один за другим подбирались к нему, чтобы послушать. Под предлогом, что нужно поддерживать огонь в жаровне, принести угля, новое одеяло, благовония или влажную тряпицу, чтобы смочить иссушенные лихорадкой губы страдальца, они собирались у его кровати и услышали множество совершенно бестолковых историй.

Они услышали о странном пристрастии Холодного Графа к обнаженным девицам верхом на спинах жеребцов при лунном свете. Они узнали о дочери Серого Герцога и о том, что произошло между нею и менестрелем в лесу. Они слушали о придворных оргиях и играх, и о печальном времени года, когда река несет золотые листья, птицы улетают на юг, а денежки — в чужие карманы. Они внимали рассказу Миаля о вечно пьяном отце с налитыми кровью глазами и ремнем, зажатым в кулаке, и о том, что стало с задирами, которые думали, что отец менестреля на склоне лет потерял форму; рассказам о герцогах, трактирщиках, слугах и тюремщиках...

Монахи охали и ахали, слушали, затаив дыхание, и тихонько подвывали от восторга. Вместе с Миалем им доставалось на орехи от отца, вместе с Миалем их соблазняли девицы, вместе с Миалем они уходили от погони. Они прятались, воровали, играли музыку, занимались любовью и ночевали на грязном тюремном полу — вместе с Миалем.

И когда сумрачный день стал клониться к закату, они понурились вокруг ложа больного, словно маленькая смерть разлучала каждого из них с одолженной на время чужой жизнью.

Потом с западной стороны неба в облаках открылся просвет, янтарный луч низкого солнца скользнул в окно. Лихорадка Миаля тут же отступила, разбилась на тысячи осколков о какой-то высокий и пылающий берег, словно вечерний луч был условным знаком. Больной прерывисто вздохнул и обмяк на тюфяке, расслабился, задышал спокойно и ровно, будто напевая тихую песню, в которой не было слов.

Братия стала уныло расходиться. Разочарованными голосами возблагодарили они высшие силы за исцеление недужного и поспешили прочь — все, кроме одного, назначенного дежурить ночью у ложа больного.

Оставшийся монах задремал. Ему снился обед, который постепенно сделался трапезой в замке Холодного Графа. По залу гарцевала на черном жеребце распутная девица и бросала трапезничающим цветы и фрукты. Но когда очередь дошла до монаха, девица швырнула ему в подол рясы разъяренного тюремщика, сжимающего в кулаке сыромятный ремень.

Святой брат в ужасе проснулся.

Солнце уже село, окна затопила густая синева. Он хотел встать и зажечь свечи, когда снова ощутил на своем колене чье-то прикосновение. Не тюремщика с кнутом, конечно — для этого касание было слишком легким. Монах хихикнул, решив, что это, должно быть, заблудившийся щенок монастырской сторожевой собаки. Он протянул руку, чтобы ласково потрепать звереныша... и наткнулся на что-то холодное, чешуйчатое, извивающееся.

С диким воплем монах вскочил, опрокинув стул. В этот миг луч света из трапезной упал через открытую дверь на кровать больного путника и на что-то бледное, едва видимое, вокруг нее. Это было немного похоже на дым, но больше — на воду, и в глубине этой воды что-то медленно переворачивалось и плавало.

У монаха мороз пошел по коже, он едва не упал без чувств. Кое-как святой брат доковылял до двери и вышел. О своем подопечном он не думал — он вообще не мог думать, пока не добрался до трапезной, где ярко горел свет.

* * *

К вечеру таверна стала заполняться народом. Убийца Призраков сидел на лавке в углу. За полчаса до заката он съел скромный ужин. Перед ним стояла бутыль с вином, полная на две трети и закупоренная. Он пил воду, когда в таверну торопливо вошли два монаха.

Все взгляды притянулись к ним. Всем известно, что монахи пьют охотно и с воодушевлением, однако они никогда не занимаются этим в мирских тавернах, полных греха. Но еще более любопытно было то, что монахи со всех ног бросились прямо к страннику в черном плаще.

— Ответь мне, — начал тот из братьев, что был потолще, хотя оба они отличались упитанностью, — тот ли ты, за кого мы тебя принимаем?

— Начнем с начала, — равнодушно сказал Дро. — Кем вы меня считаете?

— Одним из этих греховных и преступных... — выпалил менее упитанный брат, но другой монах осадил его.

— Тихо ты, дурак! — и сказал, обращаясь к Дро: — Мы полагаем, что ты сведущ в мастерстве изгнания неупокоенных духов.

Дро окинул их холодным взглядом.

— И что с того?

Тучный монах обуздал свою гордость.

— То, что нам требуются твои услуги, сын мой.

Все таверна смотрела на них и прислушивалась к разговору. Даже кошачий выводок, рассевшийся на бочонках с пивом, широко открыл глаза и навострил ушки.

— Дело вот в чем, сын мой, — заговорил менее упитанный брат, борясь с неприязнью. — Возможно, мы ошибаемся, но...

— Но в странноприимном доме, где мы ухаживаем за твоим другом, происходит нечто непонятное. Мы полагаем, ты должен проявить ответственность, сын мой.

— Признаю, — сказал Дро, — что один из вас мог как-нибудь ночью перелезть через монастырскую ограду. Но полагать отцами вас обоих было бы противно природе. Кроме того, мне кажется, что женщина ввела вас в заблуждение. Прикиньте по годам. Не думаю, что прихожусь кому-то из вас сыном, если только вы не сопровождали настоятеля в его похождениях.

По таверне прокатились злорадные смешки. Оба монаха потемнели лицом. Младший сказал:

— Он мошенник и нечестивец! Оставь его, идем отсюда. Тот брат-глупец в гостинице наполовину спал. И теперь мы должны терпеть оскорбления только потому, что безмозглому болвану привиделась бьющаяся рыба в подоле рясы!

Монах обернулся и свирепым взглядом обвел посетителей, которые без особого успеха сдерживали усмешки. Когда Парл Дро прошел мимо него к двери, святой брат подскочил на месте.

Протолкавшись к выходу из таверны, монахи увидели, как охотник перешел по цепочке камней на другую сторону улицы, свернул за угол и вошел в ворота гостиницы. Они поспешили за ним. Следом потянулись подвыпившие любопытные, однако войти в ворота никто из них не решился.

Толпа растянулась по улице, и от самого храма до странноприимного дома стало светло и суетно: кто-то высекал огонь, кто-то пил, и все громко выясняли, что происходит. Толпа собрала еще большую толпу, сотни людей перекрыли главный проезд. Монахи роились, как кремовые пчелы, утихомиривая толпу, пробираясь сквозь нее к недолговечным островкам спокойствия. Никто не говорил прямо, что же случилось, но селяне по крупице собрали слухи и решили, что в странноприимном доме завелось привидение.

Монахи старались держаться подальше от дверей приюта. Они даже не заходили в ворота, ожидая на улице, как и остальные зеваки. Парлу Дро пришлось задержаться во дворе по той причине, что братство снаружи завалило дверь приюта бревнами, кольями и корзинами — как будто призраку составит хоть какой-то труд пройти сквозь это нагромождение. Дро расшвырял баррикаду, пинком распахнул дверь и так же резко захлопнул ее за собой, как только переступил порог.

Внутри странноприимный дом был темен, окна чернели беззвездными провалами. Дро подобрал опрокинутый стул монаха и подпер им дверь. В отличие от первой, новая баррикада должна была удержать от вторжения живых.

В комнате было холодно и сыро — промозгло, как в склепе. На первый взгляд, больше ничего необычного не было, разве что гул толпы на улице казался слишком уж далеким и приглушенным.

Зрачки Дро расширились, и вскоре он уже мог видеть во мраке благодаря кошачьему зрению — одному из проявлений седьмого чувства. Он не прикоснулся к свечам и огниву. Время от времени случайный луч света от факелов селян проскальзывал над оградой и падал в комнату, но потихоньку они померкли. А затем охотник расслышал мелодичное журчание — плеск горной речки. Реки Силни. И Сидди.

Миаль, которого монахи отважно бросили на произвол судьбы — более того, заперли, оставив один на один с загадочным ужасом — оставался в беспамятстве. Он лежал на кровати и мирно спал. Вид этого умиротворения наполнил душу Парла Дро еле сдерживаемым гневом.

Охотник шагнул вперед, но тут призрак начал возвращаться.

Она проявлялась постепенно, полупрозрачной тенью в изножье у менестреля. Ее было видно от колен и выше, а ниже колен, сквозь тюфяк и распластавшегося на нем Миаля, текли дымные струи призрачной реки. Она просвечивала, и все же Дро четко видел, что на ней нет признаков окоченения, хотя она отчетливо, пусть и бессознательно, воспроизводила обстоятельства своей гибели. Сперва ее лицо было пустым и безразличным, но когда она увидела охотника и сосредоточилась на нем, в ней что-то изменилось. Ее глаза стали бездонными черными провалами. Она усмехнулась, и ее усмешка, обнажающая только нижние зубы, была невыразимо ужасна. Подняв руки, в которых билась живая рыбка, она поднесла ее ко рту, словно хотела поцеловать, и вонзила зубы в трепещущую серебристую спинку. Струйки светящейся бледной крови побежали по ее подбородку.

Конечно же, рыба была лишь иллюзией. Мертвая Сидди Собан была даже больше ведьмой, чем при жизни. Она создавала видения, чтобы запугать Дро. Когда же она поняла, что он не испугался, рыба, рыбья кровь и даже призрачные воды реки исчезли.

Она парила в воздухе и по-прежнему кривила губы в отвратительном оскале. Потом ее усмешка исчезла, и Сидди отпрянула — Дро безжалостно отталкивал ее своей внутренней силой.

Она разинула рот в беззвучном крике и снова воздела руки. Ее ногти уже успели удлиниться. Она бросилась в драку, но Дро был искушен в борьбе такого рода, а она — нет. Он отталкивал и отталкивал ее, пока не вдавил в стену, так что призрачная девушка казалась теперь лишь слабо светящимся отпечатком на побелке. Волосы ее легли на стену лунными лучами. Воля Дро удерживала ее распятой, словно бабочку на булавке, пока он, не сводя с нее глаз, безжалостной рукой сдавливал горло Миаля. Лишь когда тот, задыхаясь и кашляя, восстал ото сна, Дро выпустил его шею.

Миаль исторг лавину ругательств и упреков. Дро перебил его, схватив за волосы и развернув лицом к стене:

— Смотри, дурак!

Менестрель замер, окаменел, став не менее жестким, чем хватка Дро.

— Что... что это?

— А ты не знаешь?

— Сидди... это же Сид...

— Хватить твердить ее имя. Она и без того имеет немалую власть над тобой. Как ты чувствуешь себя?

— Безумная слабость, — ответил Миаль с ноткой нелепого укора, будто это Дро был виноват в его слабости. — Мне никогда еще не было хуже, чем сейчас.

— Тебе станет куда хуже, если она и дальше будет пожирать тебя.

— Пожирать?

— Она использует твою жизненную силу, чтобы поддерживать свое существование. Разве ты не чувствуешь?

— Я... ну да, что-то чувствую. Ужасно я себя чувствую.

Дро отпустил менестреля, и тот без сил рухнул на кровать. Все это время Убийца Призраков не спускал глаз с призрака, пришпиленного к стене. Даже когда он говорил, три четверти его сознания и немалая доля энергии были сосредоточены на том, чтобы удерживать Сидди как можно дальше от Миаля, источника ее силы. И еще — чтобы не дать ей улететь. Ей вполне могло прийти в голову, что полет отныне — единственное ее развлечение.

— Что ты прихватил с собой, Миаль? — спросил Дро. — Тогда, у реки?

— Чего?

— У реки, где она умерла, ты взял что-то с ее тела — прядь волос, ленту, что угодно...

— Ничего я не брал!

— Не отрицай. Взгляни на нее — она убьет тебя так или иначе. Или подтолкнет к гибели, потому что завидует, что ты живой. Или вытянет из тебя всю жизнь, капля за каплей.

— Кажется, — сказал Миаль и закашлялся, — кажется, я взял с собой одну из ее туфелек. Не знаю, почему. Забыл. Они были атласные, очень маленькие. Я наступил на одну из них на берегу. Тогда я уже был почти больной. Я не знал, что я...

— Где она?

— Где мой инструмент? Должно быть, положили куда-то...

— В изножье кровати. Достань его и дай мне.

— Не могу. Я слишком слаб, чтобы двигаться.

— Ничего, сможешь.

— Ладно, я... я попытаюсь...

Миаль забарахтался в постели. Руки его так дрожали, что он едва сумел ухватить перевязь и подтащить к себе гротескное сооружение из дерева и струн. Прикосновение к вещи отрезвило менестреля. Но смятая туфелька действительно лежала в резонаторе. Должно быть, он засунул ее в отверстие под струнами, хотя не мог припомнить, чтобы делал это. И все же, как-то он умудрился...

По-прежнему не глядя на музыканта, Дро вырвал туфельку у него из рук.

— Теперь, что бы ни случилось, оставайся на месте и помалкивай.

— А что должно случиться?

Миаль покосился на запертую дверь, но перед глазами все плыло. Тогда он ткнулся носом в подушку, чтобы ничего не видеть.

Парл Дро встал примерно посередине между кроватью и дверью и бросил туфельку на пол. Подошва треснула там, где Миаль стиснул ее в кулаке. Бедная туфелька, все ее мучают...

Дро достал огниво и высек огонь. Услышав щелчок кремня, менестрель еще глубже зарылся в подушку. Неловко — ему мешала увечная нога — Дро нагнулся и поджег туфельку. Внутренне он уже приготовился принять на себя ярость умирающего призрака. Но ничего не произошло.

Пламя охватило туфельку, превращая ее в пепел. Дро стоял и смотрел на то, что осталось от Сидди Собан. Она распласталась по стене — бледная, хрупкая, как мотылек, и прекрасная, не двигаясь и лишь пожирая его огромными пустыми глазами. А потом она поблекла, растаяла, как иней. И исчезла.

Замогильный сырой холод тоже исчез, стало даже как-то неестественно сухо.

Дро перевел дыхание. Знакомая усталость наваливалась на него, усталость и что-то еще. Что-то такое...

Шум толпы снаружи стал слышнее — призрачного барьера на его пути больше не было. Послышались торопливые шаги — кто-то пробежал через двор — и дверь содрогнулась под ударами. На улице собралось достаточно людей, чтобы в тесной концентрации у них возникло нечто вроде коллективного седьмого чувства. И это чувство уловило, что изгнание призрака свершилось.

Дро оттащил стул от двери.

— Уже все? Что бы там оно ни было? — простонал в подушку Миаль.

— Надеюсь, — ответил Дро — и сам испугался вылетевшего слова. Никогда прежде у него не оставалось сомнений.

Глава 6

Гульба затянулась за полночь.

Большая часть деревни уже знала, что произошло. Многие даже сами были тому свидетелями — свидетелями, которые на самом деле ничего не видели, а только чувствовали и отчасти понимали. Монахи, едва осознав, что в странноприимном доме больше нечего бояться, торжественно втянулись гуськом в ворота, благословляя и окропляя. Миаля они тоже благословили и окропили. Менестрель, бледный и трясущийся, вцепился в перевязь инструмента и прошептал:

— Мне жаль...

— Себя пожалел бы, дурак проклятый, — только и ответил Дро.

Когда он вышел в ночь, селяне подняли его на руки и понесли под аккомпанемент выкриков и звон кружек. Он слишком устал, чтобы сопротивляться. Впрочем, дело было не в усталости, он хотел заглушить то, что мучило его больше, чем ноющая боль — сомнение. Так что он сидел за столом с селянами и пытался напиться, пока они пытались вытянуть из него парочку зловещих историй. Ему по большей части удалось уклониться от рассказов. Тогда они принялись пересказывать ему свои собственные истории о призраках — подлинные и вымышленные. Они предложили ему поискать новую добычу в старой крепости. Когда же Дро сообщил им, что провел в развалинах прошлую ночь, селяне принялись многозначительно переглядываться. Он не стал убеждать их, что в крепости никогда не было его добычи. Тот, кто не наделен седьмым чувством, все равно не отличит призрак от кирпича.

Несколько часов спустя большинство его собутыльников пребывали в различных стадиях глубочайшего опьянения. Сам же Дро оставался трезвым, хотя в голове слегка шумело, словно тело намекало, что ему стоило бы ощутить действие спиртного в крови.

Он вышел из таверны и побрел по улице под темным, расшитым звездами шатром неба, чтобы немного проветриться — или чтобы убедить себя, что проветривание ему не помешает. Покуда он делал вид, что слегка пьян, он имел право пользоваться привилегией пьяниц и ни о чем не думать.

Дождевые облака исчезли, небо очистилось. Луна лениво ползла по небосклону, подбираясь к колокольне.

Женщина по имени Синнабар сидела перед гончарной мастерской. Королева Огня. В мастерской тускло горел глаз печи для обжига, бросая багровый отблеск на ее щеку и грудь, на рыжие волосы и проворные пальцы. При свете луны Синнабар лепила маленького глиняного пса. Она подняла глаза и увидела, как Парл Дро стоит в распахнутых воротах и смотрит на нее.

— Ты выглядишь смертельно усталым, — уронила она как ни в чем не бывало.

— Всем свойственно уставать.

— Да. Время от времени.

— Можно мне войти?

Она опустила глаза — почти испуганно:

— Разве я не говорила, что моя дверь всегда открыта для тебя?

Дро шагнул через порог. В мастерской пахло обожженной глиной и каким-то теплым нежным благовонием, которое носила на своей коже хозяйка. В прошлый раз он не заметил этого запаха.

— Я снова предлагаю тебе мою постель, — сказала Синнабар, обращаясь к псу, над которым работала. — Но на этот раз лишь для того, чтобы выспаться. У меня чудесная постель — пуховые перины, глубже, чем шестнадцать морей, одна на другой. Тебе там будет хорошо. Ты совершенно изможден... И все-таки я тебе кого-то напоминаю, верно?

Он стоял рядом с ней, а ее пальцы проворно трудились над глиняной фигуркой. Песик уже казался почти живым, почти знакомым — вот-вот завиляет хвостом или залает. Дро наклонился и поцеловал ее в висок. Ее волосы, подсвеченные пламенем, отливали золотом, и изумительный аромат исходил от них.

— Ты талантлива, Синнабар, — сказал охотник. — И твой запах прекрасен.

Ее пальцы замерли.

— Мой муж как-то привез мне деревянный гребень из далеких стран. Аромат исходит от дерева, и когда я расчесываюсь, запах пропитывает мои волосы.

— Мне жаль, что он ушел от тебя, — сказал Дро.

— Неправда, — сказала Синнабар. Она встала, повернулась и посмотрела ему в лицо. Глаза ее блестели от слез. — А может, и правда. Мне стыдно за себя. Навожу красоту ради первого встречного... Или я для тебя — не первая встречная? Я что, так на нее похожа?

— По-твоему, будет лучше, если я уйду?

— Не смей, — сказала она. — Постели на постоялом дворе кишат блохами.

— Что ж, наверное, это самая подходящая для меня компания.

— Ах, ты... — слезы все-таки хлынули у нее из глаз.

Дро уткнулся губами в густую темную чащу ее волос. Тепло и покой окутали их обоих, и пока длился поцелуй, они стояли, крепко обнявшись.

— Завтра, прежде чем ты уйдешь, есть кое-что... я должна сказать тебе. Твой спутник уже достаточно выздоровел, чтобы идти дальше?

— Какой спутник?

— Паренек в странноприимном доме. Тот, к которому приходил призрак.

— У нас с ним нет ничего общего.

— Ах, — шепнула Синнабар, — не будь так уверен.

На этот раз она сама поцеловала его, одновременно пропуская сквозь пальцы его волосы — безмятежно и страстно. Затем она взяла его за руку и повела наверх по маленькой лестнице, по коридору — в спальню, где ждала пуховая перина в шестнадцать морей глубиной.

* * *

Звуки музыки, льющиеся из распахнутых дверей странноприимного дома, были так прекрасны, словно навеяны чарами. Подобно лучам утреннего солнца они освещали гостиничный двор. По двору расхаживали голуби и ворковали в экстазе. Неподалеку разлегся довольный кот, блаженно щурясь и подставляя солнышку пушистый белый живот. Наверное, он был сыт и любил музыку.

Пока менестрель играл, его наполняло восхитительное ощущение, что он совершенно здоров и полон сил. Но стоило перестать, как опять холодной водой подступила слабость. Его мучила одышка, голова кружилась. Миаль отложил инструмент и свернулся калачиком на постели.

Тишина... Кот прыгнул за дверь, голуби разлетелись. А через порог шагнула женщина с волосами, рыжими, как обожженная глина.

Миаль посмотрел на нее встревоженно. Большинство женщин заставляли его сердце замирать от страха и любопытства (если уж на то пошло, и некоторые мужчины тоже). Но потом он успокоился. Взгляд у женщины был ласковый и пресыщенный. Ее сердце принадлежало кому-то, кто был далеко, она была совершенно недоступна. Миалю ничего не грозило.

— Ты чудесно играешь, — сказала она.

— О, спасибо, — скромно улыбнулся Миаль.

— Парл Дро, — сообщила женщина, — ушел из поселка за час до рассвета.

Смятение отразилось на лице Миаля. Он сел, побледнел как полотно и снова лег.

— Значит, так тому и быть.

— Не обязательно, если до завтра ты достаточно окрепнешь, чтобы пуститься в путь.

— Не приду я в себя до завтра. И вообще, мне ни за что не догнать его снова! Кстати, а тебе-то какое дело?

Он уже догадывался, что ей за дело. Так вот, значит, какие женщины нравятся Королю-Смерти. Достойно. Но что ей до Миаля?

— Я раскинула карты и увидела вас обоих. Вдвоем вы создаете равновесие, которое необходимо и ему, и тебе.

— Он говорил тебе о...

— Гисте Мортуа? Я сама о нем знаю. И у меня есть причины не любить неупокоенных, что обитают там.

— Сказки это все, — решил поддразнить ее Миаль.

— Как и та, что была здесь прошлой ночью?

Менестрель невольно покосился через плечо. Несмотря на то, что монахи окропили весь дом, несмотря на жуткий ритуал изгнания призрака, ему было бы нелегко заснуть в этой комнате. Вчера он уснул, точнее, провалился в беспамятство, лишь потому, что был болен, но его недуг уже понемногу отступал.

— Ладно, хорошие сказки. Может быть, даже правдивые.

— Когда-то, давным-давно, был город... — начала женщина, понизив голос. Она смотрела на менестреля, но видела не его, а образы, встающие у нее перед глазами. Миаль лежал, голова у него кружилась, он слушал, как она говорит, и тоже начинал видеть эти образы...

Город звался Тиулотеф. Он стоял на склонах высокого холма, а под ним расстилалась долина, где широкая река впадала в странное озеро с лучами, как у звезды, и четырьмя каналами, тянущимися от него в стороны. Белоснежные шапки далеких вершин возвышались над лесами предгорий. Путей в Тиулотеф было немного, и знали о них лишь избранные. Более того, городу никто и не был нужен. Посланцев из других мест встречали в нем огнем и мечом. На головы армий, пришедших отомстить, со стен города лилось кипящее оливковое и миндальное масло. Лишь желанный гость и лишь через городские ворота мог попасть за наклонные, зубчатые, грифельного цвета стены Тиулотефа.

Говорили, что все, кто живет за этими стенами — колдуны и ведьмы. Все, от мала до велика, хоть чуть-чуть, да владели колдовством, а многие были весьма продвинуты в нем. Так говорит легенда. В народе говорят: «Когда будем плясать в Тиулотефе», что значит — никогда.

А потом что-то обрушилось на Тиулотеф, что-то повалило наземь его башни, кровли, стены и ворота. Однажды летней ночью задрожала земля. Дрожь эта не была ни неслыханно сильной, ни гибельно опасной. Но легенды говорят, что трещина опоясала верхний ярус холма, на склоне которого стоял Тиулотеф. Незримая, ждала она своего часа. Много столетий день за днем светило солнце, падал снег, дули ветры, вздрагивала земля — и трещина все росла, затаившись, словно дракон под водой. И вот земля дрогнула еще раз — не сильно, но достаточно, чтобы порвался последний волосок, удерживающий холм.

Лишь недавно минула полночь. В Тиулотефе звонили колокола, шло шествие в честь какого-то праздника, священного для горожан. И часовой на башне увидел, как огромная черная птица взлетела с вершины холма, расправив исполинские крылья.

Нетрудно представить, что произошло потом. Звуки стихли, головы запрокинулись к небу, множество рук указывали пальцами вверх — и все это в мерцающем свете свечей и факелов, в затихающих отзвуках колокольного звона, в искрящемся блеске возбужденных глаз и праздничных украшений. Потом раздался страшный гром, невыразимый рык земли, вершина холма вспучилась и лопнула, разлетевшись на тысячи осколков. Град гравия, камней, валунов обрушился на Тиулотеф, на лица с разинутыми в крике ртами, на гаснущие огни. А потом безжалостная каменная лавина двинулась маршем на город. Это была последняя армия, против которой он не выстоял. Словно приливная волна, хлынула она на стены и снесла их, обрушилась на ворота и превратила их в щепки. Она прокатилась по городу, и город перестал существовать, его жизнь рухнула, огни погасли. И тогда огромный погребальный курган, в который превратился Тиулотеф, тронулся с места. Он соскользнул со своего основания и по склону холма съехал в озеро, похожее на звезду.

Ничто живое не уцелело тогда.

И в то же время, если не лжет легенда, все они уцелели. В известном смысле. Теперь это место зовется Гисте Мортуа. Иногда, в особенную ночь, мертвые выходят из озера и поднимаются туда, где когда-то стоял их город. Тысячи призраков, наделенных колдовским даром, злобных, полных ненависти. А в озере, никем не потревоженные, покоятся вещи, что связывают их с этим миром, все что угодно — их кости, их сокровища, кирпичи и известка городских домов. Они похищают или заманивают к себе живых людей — и пожирают их. Они разрывают могилы, они колдуют. Целая страна, пропитанная злобой...

...если хоть что-нибудь из этого правда.

— Я знаю, — сказала рыжеволосая женщина. — Никто из тех, кто отправился туда, не вернулся обратно.

— Раз так, то довольно глупо идти туда, — заметил Миаль. Его руки дрожали, хотя гостья не рассказала ему ничего, чего он не слыхал бы раньше.

— Парл Дро держит путь туда. И ты.

— Я?! Не надо так шутить. Я не хочу сделаться одним из тамошних призраков. Ох, я хочу сказать, что...

— Тебя словно что-то заставляет идти туда. Я знаю. Я уже видела такое. Всегда можно подыскать предлог, чтобы объяснить себе, зачем идешь туда — подтвердить или опровергнуть легенду, вызвать на бой врага, сочинить поэму или песню. Но на самом деле — это сам Гисте Мортуа бросает тебе вызов. Он играет в войну. Когда-то он вызывал на бой армии и побеждал их. Теперь он зовет людей, особенных людей. В особенное время. В том числе и женщин.

— Ты же не... — выдавил из себя Миаль.

— Не меня. Успокойся.

Менестрель за перевязь подтащил инструмент поближе к себе и крепко обнял деревянный корпус.

— Я знала, — продолжала незнакомка, — что он уйдет сегодня, знала еще тогда, когда он сам не догадывался. А ты уйдешь завтра. Ты ведь задолжал ему, не так ли? Он заплатил монахам, чтобы они ухаживали за тобой.

— Нож под ребро я ему задолжал, — отрубил Миаль.

Женщина рассмеялась. Менестрель потрясенно воззрился на нее.

— Отдохни как следует, — сказала она. — Завтра на рассвете я приведу тебе лошадь. Не из монастырской конюшни, а свою собственную. И еще я объясню тебе дорогу. Ты бы и сам как-нибудь сумел ее отыскать, но я хочу быть уверена. Если не будешь натягивать поводья, то нагонишь Дро еще до заката.

— Мне не на что купить лошадь, — сказал музыкант.

— Я и не продам ее тебе. Когда догонишь Дро, обязательно дай ей попастись вволю, потом разверни и отошли обратно ко мне. Она знает дорогу.

— И нанять лошадь мне тоже не на что, — надулся Миаль. Он прижимал инструмент к себе так крепко, словно боялся, что его отнимут. У него даже руки дрожали от напряжения.

— Платы не нужно. Я одолжу ее тебе.

— А в чем тут подвох?

— Какой ты подозрительный!

— Жизнь научила.

— Так разучись! — женщина улыбнулась ему, ее улыбка была как солнечный луч. И ушла.

Он лежал, напряженный и съежившийся, ужасаясь всему на свете, даже себе самому. Потом страх ушел. Оставшись наедине и в безопасности, Миаль стал видеть все в радужном свете. В конце концов, он же понравился этой женщине, позабавил ее, потому она и решила помочь ему. Что до Дро, который давно привык к своей славе, то Миаль найдет, что ему сказать. А Гисте Мортуа — всего-навсего плод чьей-то безудержной фантазии, менестрель сам умел выдумывать такое и охотно притворялся, что верит чужой выдумке. Чудесная песня о призрачном городе, о рухнувших башнях, о зеленых светляках, что кружат в его вечных сумерках — да, он обязательно сочинит эту песню. Она уже почти сложилась у него в голове, его пальцы предчувствовали ее. Увлекательное путешествие — как раз то, что ему сейчас нужно. То есть он очень надеялся, что это будет всего лишь путешествие, но никак не прибытие к конечной цели.

Миаль задремал, а ранним вечером его разбудил колокол, созывавший монахов на обед. Никто не потрудился принести менестрелю поесть, но сейчас он был полон сил и уверенности в себе. С важным видом он заявился в трапезную. Длинные ноги уже вполне сносно держали его.

Монахи встревоженно уставились на него, щеки на их жирных круглых лицах еще сильнее раздулись от пищи во рту.

Пройдясь вдоль столов, Миаль оторвал крылышко цыпленка, подхватил полную кружку золотистого сидра.

— Сын мой, — запротестовали монахи наперебой, — гостям не дозволяется есть в трапезной.

— Мой друг Парл заплатил вам за это, разве не так? — возразил менестрель, нахмурившись. — Он уже ушел, а я нагоню его завтра. Так что передайте мне вон тот каравай и соль.

Он бросил беглый взгляд на свое отражение в блестящем кувшине. Сейчас Миаль пребывал в одном из самых обаятельных своих состояний, иногда с ним случалось такое. Его волосы сияли золотом, а черты были точеными, как у наследного принца, которым Миаль втайне от всех считал себя. Ну разве мог тот пьяница с ремнем быть его истинным отцом?

Миаль развалился на стуле. Он поел сыра и ветчины с хлебом, сгрыз пару персиков и велел приготовить себе ванну. Да еще стащил три кошелька по давней привычке.

Глубокой ночью, довольный и благодушный, после того, как сам он долго отмокал в горячей ванне, а печень его отмокала в добром сидре, менестрель побрел через двор по нужде. В отхожем месте его настиг приступ шутовской щедрости, и он вернул украденные кошельки — правда, не совсем в карманы владельцев. Вместо этого он метко зашвырнул их в самую середину навозной кучи.

Утром Миаль проснулся, полный сил и благих намерений. Даже вчерашний сидр не оставил по себе похмелья.

Он прихватил инструмент, вышел к колодцу и долго плескал себе в лицо водой из ведра. Когда он покончил с умыванием, в небе занимался рассвет, а в воротах стояла рыжеволосая женщина. Теперь менестрель уже знал, как ее зовут — спросил прошлым вечером у одного из монахов. Святой брат был потрясен до глубины души. Его передергивало от одного звука ее имени.

Синнабар пересекла двор и дала Миалю яблоко. Символичность угощения не смутила музыканта — из ее рук ничто не могло смутить. Он с удовольствием откусил от него, вспоминая, как дочь Серого Герцога однажды заставила его вместе с нею грызть яблоко, подвешенное на нитке к потолку. Они пару раз столкнулись зубами, и менестрель все время боялся, что девица укусит его. Тому, кто будет последним, полагался штраф. Миаль проиграл. Впрочем, если бы он выиграл, награда была точно такой же.

Но с Синнабар ему было легко и спокойно. Даже если она безмерно им восхищалась, то вела себя сдержанно и ничего не добивалась.

За воротами смирно стояла чалая кобыла. Миаль не садился верхом уже много месяцев, даже лет, но у кобылки была такая милая морда! Она понравилась ему в первого взгляда, и он с радостью поделился с ней яблоком.

Когда менестрель уже сидел в седле, как всегда, с инструментом за спиной, Синнабар указала на седельную сумку с провизией.

— Это можешь оставить себе. Но лошадь верни назад.

— Обязательно, — заверил он ее очень искренне.

Синнабар взяла его руку и вложила в нее изумительную глиняную собачку. Песик был совсем как живой, и Миаль рассмеялся. Фигурка еще хранила тепло после обжига. Менестрель посмотрел на Синнабар и сглотнул подступившие к горлу слезы умиления. Каждый раз, когда ему делали подарок — настоящий, бескорыстный подарок — он бывал тронут до боли, до глубины души.

— Езжай, — сказала женщина. По щекам у нее текли слезы, но она улыбалась менестрелю. Он тоже прослезился и глупо ухмыльнулся ей, несколько раз кивнул и тронул лошадь.

Кобылка с места взяла в бодрый галоп, чем едва не вытряхнула из седла и немало удивила Миаля.

* * *

Лишь когда лошадь унесла его далеко от деревни своим бодрым галопом, менестрель спохватился, что Синнабар так ничего и не сказала ему про дорогу. То, что ему удалось отыскать Дро в прошлый раз, говорило о блестящих способностях Миаля размышлять и делать выводы. Но теперь он скакал вслепую, точнее, скакала кобыла. Тут он вспомнил, как Синнабар говорила ему, что лошадь знает дорогу. Немного подумав, он решил, что движется в правильном направлении, ибо они неслись как раз навстречу восходящему солнцу.

Сперва они двигались по тропкам, вьющимся вдоль изгибов реки, потом свернули. Слева поднялись пологие холмы. По правую руку без конца и края простиралась долина реки, чистые и прозрачные воды ее, чуть подернутые дымкой, блестели в лучах низкого утреннего солнца.

Потом над всадником и лошадью сомкнулись своды леса. Река, холмы и тропки остались позади. Шелестели кроны. Птицы порхали перед самым лицом менестреля. Лошадь умерила свой бег и перешла на ровную рысь.

Миаль вообразил, как выглядит со стороны, и пришел в восторг.

Он пристроил инструмент так, чтобы он висел не за спиной, а спереди. Грубая перевязь, небрежная роспись деревянного корпуса и неровные вкрапления слоновой кости вселили в него спокойное уверенное вдохновение. От жесткого прикосновения струн к старым мозолям на пальцах менестреля захлестнула волна чистейшего умиротворения. Не прикасаясь к дудочке, он принялся наигрывать на одних струнах, импровизируя танец для лошади.

Порой, когда ему случалось задуматься о сложности инструмента, он только диву давался. Для Миаля он был прост и понятен, но многие ли еще в этом мире смогли бы играть на нем? Лично он знал только двоих — покойного изобретателя и своего папашу, который управлялся с ремнем куда более мастерски, чем с инструментом. Миаль с любопытством смотрел на свои пальцы. Секрет крылся в мистическом сочетании предвидения, внутреннего слуха и действия. Каждое касание рождало не только звук данной струны, но и давление, которое заставляло отозваться струну на противоположном грифе, а тот звук, в свой черед, влиял на первую ноту. Если играть не только на струнах, но и на дудочке, пальцы закрывали клапаны, которые опять-таки заставляли звучать дополнительные ноты. Но как один человек мог управляться с двумя или тремя разными, но тесно связанными и зависящими друг от друга гармониями, как разом удержать все это в голове? На самом деле, когда Миаль использовал все возможности инструмента, то мог выводить семь или даже восемь мелодий одновременно: аккорды, переплетающиеся темы или фуги, построенные на контрапунктах.

Так или иначе, но кобылке музыка нравилась.

Солнечный свет лился сквозь кроны. Миаль оставался в седле, пока они не выбрались из лесу и не оказались высоко на скалистом склоне.

Внизу и впереди, насколько хватало глаз, расстилался незнакомый край. С высоты открывался странный пейзаж, похожий на доску для настольной игры: тут и там его пересекали дымчатые полосы деревьев, ленты ручьев, впадины долин. Река, теперь такая далекая, что казалась узкой, как след от слезы на щеке, несла свои воды на юг. И нигде не было видно ничего, что можно было бы назвать дорогой. Миаль спешился, взял лошадь под уздцы и долго стоял, обозревая окрестности.

— Не знаешь, куда нам дальше? — спросил он кобылку. Вместо ответа она потянула его вперед.

Спустившись, они очутились в высохшем русле небольшой реки, и пошли по гальке и мху, выстилающим его дно. Вскоре после полудня русло вывело их на равнину, чем-то напоминающую парк, с живописными группами деревьев тут и там. Миаль обследовал сумку с едой и перекусил. Лошадь аккуратно пощипала травку.

Не быстро и не медленно они продвигались по плоской равнине, которая едва заметно понижалась к востоку. С севера и юга поднимались скалы, но до них было много миль. Над головой проплывали облака, словно днища исполинских небесных кораблей. День разгорелся в полную силу и стал понемногу гаснуть.

Миаль заметил Дро еще издали — крошечный черный силуэт, сперва просто темная точка на горизонте, потом букашка.

Менестрель тут же испуганно натянул поводья. Кобыла остановилась. По спине Миаля бегали мурашки, в животе что-то шевелилось, и все это приводило его в бешенство. Он пустил лошадь в стремительный галоп.

Если Дро услышал его приближение — а вряд ли он мог его не слышать — то не потрудился не только обернуться и посмотреть, кто пожаловал, но даже уйти с дороги.

Миаль промчался мимо него на полном скаку, только комья из-под копыт летели. Он развернул кобылу, остановил ее поперек пути Дро и вытаращил глаза в притворном удивлении:

— Вот это да! Чертовски забавно встретить тебя здесь!

Глава 7

— Где ты украл лошадь? — Дро остался совершенно равнодушен к появлению Миаля, и голос его был безучастным.

Менестреля охватила тоска.

— Ничего я не крал. Мне одолжила ее твоя подружка.

Охотник не ответил. Миаль вдруг почувствовал себя слабым и измотанным. Он вспомнил, что еще пару дней назад лежал в лихорадке, не имея сил встать, и его накрыла волна жалости к себе.

— Я не сам решил ехать за тобой, — сказал он. — Это твоя рыжая направила меня. Она, кажется, вбила себе в голову, что я могу тебе пригодиться.

Дро рассмеялся, резко и коротко.

— Угу, — уныло согласился Миаль. — Очень смешно, живот надорвешь.

Он слез с лошади и грустно погладил ее. Кобылка опустила голову и стала щипать траву. Воздух здесь был густой, ветер приносил благоухание то ли клевера, то ли деревьев. Неотвратимо наползающий вечер заставлял Миаля настойчиво искать человеческого общества. Он посмотрел на Дро.

— Я должен отослать лошадь обратно в поселок.

— Почему бы тебе самому не вернуться вместе с ней?

— Я же говорил тебе — я иду в Гисте Мортуа. Как и ты.

Дро сделал широкий театральный жест, словно приглашая Миаля на несуществующую дорогу, ведущую на восток:

— Прошу.

— Давай так, — в отчаянии сказал менестрель. — Я должен тебе деньги. Не люблю быть в долгу.

Он оборвал себя, не понимая, откуда взялось это отчаяние. Наверное, это был просто страх ночевать одному в этих чужих краях, без единого следа людей вокруг, если не считать их двоих.

— Я прощаю тебе долг, — сказал Дро. Он обошел менестреля и двинулся дальше на восток.

Миаль остался стоять и смотреть ему вслед, безнадежно пытаясь придумать, что возразить и как побороть глупый детский страх. Черный силуэт снова становился все меньше и меньше, небо окрасилось алым. Менестрель взглянул на запад. Солнце садилось в живописную рощицу. Деревья пылали, но не сгорали, а светило дюйм за дюймом погружалось в переплетение их крон.

Дро был уже в паре сотен ярдов.

Кобыла, пощипывая траву, убрела в сторону. Миаль позвал ее — лошадка подняла голову и посмотрела на него большими умными глазами. В медных лучах заката она тоже казалась медной. Когда музыкант снова окликнул ее и подошел на шаг, она вскинула голову, взбрыкнула и поскакала прочь, туда, откуда они прибыли. Спустя полминуты ее уже не было видно за деревьями. Может быть, она поняла возглас Миаля как разрешение вернуться домой, но на его взгляд, это был просто упрямый норов. Сумка с едой так и осталась притороченной к седлу. Миаль повернулся и посмотрел вслед Дро — тот уже опять казался черной букашкой вдалеке. Менестрель побежал за ним на затекших и нетвердых после долгой верховой езды ногах. Голова гудела. Когда силуэт Дро вырос до размера ладони, музыкант перешел на торопливый шаг.

Дро время от времени оглядывался через плечо — оглядывался, но продолжал идти. Миаль снова перешел на бег. Инструмент хлопал его по спине, будто подгоняя. А потом то ли Дро сбавил шаг, то ли Миаль разогнался сильнее, чем сам от себя ожидал, но неожиданно они с охотником поравнялись и пошли рядом.

— Нечего на меня смотреть, — беспечно заявил менестрель. — Просто так уж вышло, что нам по дороге.

— Вижу.

— Проклятая кобыла сбежала. А проклятая еда осталась в проклятой сумке, привязанной к ее проклятому седлу. И без того все мерзко, а тут еще и это.

Дро шагал молча. Миаль смотрел то на него, то по сторонам.

— По-моему, очень славное местечко, чтобы остановиться на ночлег.

— Так останавливайся.

— А ты не думаешь, что нам надо держаться вместе? В таких местах вполне может оказаться прорва зверья, которое охотится после заката. Вдвоем у нас было бы больше шансов... ну, отбиться от него...

Дро все так же шагал. Миаль сосредоточился на том, чтобы просто не отставать. Неровный шаг хромого и ему задавал сбивчивый ритм.

Так, бок о бок, они шли по дикому лесу-парку, и вскоре на землю опустилась ночь — словно дверь за спиной захлопнулась.

В рощах, в кронах деревьев, в лощинах клубилась тьма. Гладкий темно-лиловый шелк неба прокололи тысячи звездных иголок.

Неожиданно местность вокруг изменилась. За шеренгой замерших в тиши тополей земля расступалась, образуя еще одну лощину, на этот раз очень мелкую, всего каких-то семь ярдов глубиной и около пяти футов в ширину. Ночь уже затопила ее до краев. А дальше, там, где кончалась лощина, виднелась округлая голая макушка холма, и над нею возвышался одинокий раскидистый дуб.

Еле слышно журчала вода — не на дне лощины, а чуть в стороне. Родник бил из скалы, и вода собиралась во впадине.

Дро подошел к роднику и склонился над ним — наверное, пил или наполнял фляжку, в сгущающейся тьме трудно было разглядеть. Когда он отошел и стал разводить костер меж тополей, Миаль тоже шагнул к роднику и напился. Потом подошел, чтобы посмотреть, чем занят Дро.

Костер был сложен с умом. Охотник использовал подвернувшуюся ямку в земле и несколько камней, чтобы не терять попусту тепло. В основании костра лежал сухой хворост, а тот, что был не настолько сухим, был сложен поблизости, чтобы лишайник и влага высохли прежде, чем топливо пойдет в огонь.

— А ты молодец! — с восхищением сказал Миаль.

Дро разжег костер и сел, прислонившись спиной к стволу тополя и откинув капюшон. Лик Короля Мечей, позолоченный пламенем, напугал Миаля. Менестрель неловко топтался возле костра, словно ждал приглашения присесть. Неожиданно взгляд мерцающих черных глаз охотника остановился на нем — глубокий, гипнотизирующий, безжалостный и недружелюбный. Менестрель скорчился под ним и сломался, как сухой хворост.

— Значит, вот и конец нашей прекрасной дружбе, да? Ты в самом деле думаешь, что от меня никакого толку, один убыток?

Дро не отвел взгляда, даже не моргнул, лишь произнес одними губами:

— Я в самом деле так думаю.

— Раз так, я удаляюсь, — с горькой иронией сказал Миаль. — Я всегда понимаю, когда мне не рады.

— Смею думать, ты всю жизнь только и делаешь, что удаляешься.

Кипя от бессильной злости, Миаль развернулся на пятках, шагнул прочь — и с размаху врезался в дерево.

Потирая ушибленное место, он шел вдоль края лощины, пока не оказался достаточно далеко, чтобы Дро не мог его видеть. Менестрель опустился на землю около большого валуна, создававшего немного укрытия и придававшего немного уверенности. Он обнял свой загадочный инструмент и свернулся калачиком. Земля становилась все более холодной и такой безмолвной, что это даже завораживало.

Так он лежал, маленький и одинокий в бескрайней ночи, придумывая, какую резкость сказать в ответ Парлу Дро, и ругал себя и свою стезю за все беды, что обрушивала на него жизнь.

Когда он уснул, ему приснилось, что глиняный пес, подарок Синнабар, выбрался из его кармана и принялся лаять и резвиться на лугу. Песик бегал и прыгал, пока случайно не наскочил на камень. Красная кровь потекла из глиняного тельца, и Миаль разрыдался во сне. В поисках утешения его руки нащупали струны и стали наигрывать мелодию. Это была та самая песня, которую он сочинил для Сидди Собан.

Если бы Парла Дро мучила совесть, он мог бы утешаться тем, что безумный менестрель, скорее всего, не ушел дальше, чем на сотню футов. Но Дро был не из тех, кто склонен испытывать угрызения совести. С тринадцати до пятнадцати лет он ходил по самым разным краям и дорогам, нанимаясь то пастухом, то батраком на ферму, то носильщиком, то охранником каравана, и выработал свои собственные способы выживания. У Миаля Лемьяля, судя по всему, жизнь была не менее тяжелая, опасная и саморазрушительная. Его способы оставаться живым отличались от тех, которыми пользовался Парл Дро, однако работали. Дро относился к способностям Миаля с куда большим уважением, чем мог предположить музыкант. А времени у него оставалось куда меньше, чем в самых страшных подозрениях Миаля. Не то чтобы он настолько не мог терпеть менестреля, но у Дро давно вошло в привычку держаться подальше от людей. Порой он изменял этой привычке — на день или на ночь, время от времени. Но путешествовать он привык в одиночестве. Привык, что никто не смотрит на него, только он сам — безжалостно и непримиримо.

В пятнадцать лет, когда он еще не вполне потерял способность некоторое время поддерживать компанию и непомерно напиваться, Парл Дро поспорил на фунт серебра, что проведет ночь в амбаре, где водился призрак. Временами он делал подобные вещи ради денег, хотя и без взращенного позже презрения. Все эти два года нечто в его душе отчаянно не хотело признавать, что ночь, когда Шелковинка вернулась к нему под обугленной яблоней, была на самом деле. В свои пятнадцать лет он не верил в призраков.

Парл разлегся на соломе, время от времени прикладываясь к бурдюку, которым снабдили его спорщики, в слабом свете масляной лампы — им не удалось подбить его сидеть всю ночь в темноте. Перед самым закатом хозяева показали ему место, где призрак возникал из ниоткуда. И еще они показали Парлу обугленную перчатку, прибитую к полу. Обнаружив некоторые познания, они тыкали пальцами в перчатку и говорили: «Вот почему оно приходит». Кто-то рассказал, как однажды некий человек пытался уничтожить перчатку, бросив ее в костер. Но как только пламя опалило ее большой палец, тому человеку стало смертельно плохо, и он вытащил перчатку из огня, прежде чем сам понял, что делает. Теперь они хвастались, что у них в амбаре обитает неупокоенный. Последний человек, согласившийся на этот спор, уверяли они Парла, наутро вышел отсюда совершенно безумным. Парл кивал и улыбался. Он думал, что его разыграют, но не ждал ничего сверхъестественного. Валяясь на соломе, он думал о мешке серебра, который, как он себя убедил, очень ему пригодится, и не обращал внимания на запах страха, пропитавший весь амбар. А в полночь явился призрак.

В нем не осталось ничего человеческого, хотя он уже был объемным и не проходил сквозь предметы. Его тело было таким, каким сделала его смерть, что было необычно, а в данном случае еще и на редкость отвратительно, потому что убийцы разрубили его на куски. Он явился из воздуха, визжа от боли, — кожа свисает клочьями, глаза выколоты.

Первым побуждением Парла, как всякого человека на его месте, было — бежать сломя голову. Но что-то его не пустило. Он обнаружил что бредет, шатаясь, к тому месту, где лежала перчатка. Ужасное, визжащее, безглазое создание вслепую двинулось за ним. Но за миг до того, как призрак на него наткнулся, Парл швырнул бурдюк, который все это время держал в руках, в свисающую с гвоздя лампу.

Стекло разлетелось вдребезги, горящее масло и вино выплеснулось на солому. В несколько секунд огонь объял амбар, дым и гул пламени заполнили его. Неупокоенный, которому удалось схватить юношу, кричал и прижимал его к своим отвратительным ранам, из которых продолжала течь кровь. Парл мог сгореть заодно со связующей перчаткой, если бы не его необычайная внутренняя сила. До поры до времени она оставалась скрытой, хотя была в нем сильнее, чем телесная мощь, чем рассудок, чем голод, страсть, самомнение или страх. В ту ночь лишь благодаря этой силе ему удалось отпихнуть от себя воющего и рычащего мертвеца.

Несколькими мгновениями позже вспыхнула перчатка, и вопли неупокоенного стихли. Сведенные судорогой черты безглазого лица вдруг разгладились, словно ушла беспощадно терзавшая его боль. Он стал прозрачным и растаял, как дым. А Парл Дро вылетел из амбара и нырнул в подлесок, как такса в лисью нору.

Когда он вскарабкался на какой-то склон, то обернулся и увидел черные силуэты людей, пляшущие на фоне огня — они пытались потушить амбар. Парл так и не получил от них серебра, только дурную славу поджигателя, да лишний раз убедился на собственном опыте, что мертвый не всегда бывает мертв...

Огонь — не тот, что пожирал амбар в воспоминаниях Дро, а ручное пламя костра, обложенного камнями — догорал. Охотник потянулся, чтобы подбросить еще хвороста, и замер: чуть дальше по краю лощины заиграл менестрель.

Дро сидел, забыв про охапку хвороста в руках, и слушал. Прекрасные звуки переплетались в темноте, как шелковые нити. Трагическая, таинственная мелодия наполнила сердце пронзительной сладкой печалью, далекой и в то же время близкой. Как любое творение превосходного менестреля, музыка Миаля Лемьяля открывала чувства, которых прежде не водилось в душе слушателя, взращивала их — пока звучит песня.

Но Миаль был больше, чем просто превосходным менестрелем. Когда он играл на своем причудливом инструменте, ради которого его отец убил человека, то становился одним из забытых золотых богов, вернувшимся на землю впервые с тех пор, как минула юность мира.

Холодный вздох пронесся над лощиной, и вдоль позвоночника Дро скользнула ледяная игла. Очень медленно он повернул голову и глянул поверх костра.

Под одиноким дубом на холме, мерцая, словно болотная гнилушка, с черными провалами глаз и недоброй усмешкой, неподвижная, как камень, сидела Сидди Собан.

Дро вскочил на ноги. Она смотрела прямо на него, почти не шевелясь, лишь поворачивая голову. Ее прозрачность почти ушла, только какая-то ветка едва виднелась сквозь подол платья. Но ее лицо и даже волосы не просвечивали насквозь. В отличие от своей сестры, Сидди была сильна.

Дро, особенно не торопясь, пошел вдоль лощины на звуки музыки. Вскоре он подошел к большому валуну, и увидел, что Миаль Лемьяль спокойно посапывает во сне и, не просыпаясь, перебирает струны.

Дро пнул его в бок. Миаль что-то пробормотал, руки его наткнулись одна на другую, но снова вернулись к струнам. Играть он так и не перестал. Тогда Дро наклонился и отвесил ему звонкую пощечину. Музыка смокла, а Миаль вскинулся в неподдельном испуге.

— Я ничего не сделал! — машинально выкрикнул он, едва открыв глаза. После сотни случаев, когда его ловили и били — как за дело, так и нет — эти слова превратились у него в привычку.

— Посмотри на холм. А потом скажи мне, сделал ты что-нибудь или нет.

Миаль дернулся было, но потом раздумал смотреть.

— Что это?

— Ты меня уже спрашивал в прошлый раз. Ответ тот же, что и прежде.

— Не верю, — сказал Миаль, отказываясь взглянуть.

Дро нависал над ним — сдержанный и очень опасный.

— Веришь ты или нет, но она тебя использует. Ты призвал ее своей песней. Я так понимаю, что эту песню ты сочинил для нее. А теперь скажи, что еще ты прихватил на память с ее тела?

— Ничего!

— Хочешь, чтобы я тебя обыскал?

Миаль, как был, сидя, отодвинулся от охотника.

— Оставь меня в покое! Говорю тебе, ничего я не брал, кроме туфельки, а ее ты сжег.

— Сначала ты и туфельку не мог вспомнить. Подумай как следует.

— Я и думаю! Ничего такого нет.

— Должно быть. Она здесь. Ей нужно связующее звено, чтобы быть здесь.

— Да нет у меня ничего!

— Если ты и дальше будешь отодвигаться, — заметил Дро, — то свалишься в лощину.

Менестрель остановился. До обрыва ему оставалось не больше фута. Он отполз подальше и, опасливо поглядывая на Дро, поднялся на ноги.

— И все равно я знаю, что больше ничего у лее не брал.

— Значит, ты прихватил что-то, сам того не подозревая.

Миаль чуть было не взглянул на холм, но вовремя вновь развернулся к нему спиной.

— Зачем она ждет, пока стемнеет?

— Им нужна темнота. Это единственный холст, на котором они могут рисовать свои наваждения. Дневной свет не годится для обмана.

— А я слышал о призраках, которых видели днем.

Дро пропустил мимо ушей последнее утверждение. Не к месту и не ко времени, словно на дальнем конце лощины их не поджидала смерть, менестрель начал настаивать:

— Нет, я в самом деле слышал!

— Сейчас темно, — сказал Дро. — И она здесь.

— Правда?

— Посмотри сам.

— Я лучше поверю тебе на слово. Я боюсь. Но я ничего не брал, кроме туфельки. Я не...

— Ладно, спорить будешь потом, — Дро сделал шаг в сторону, словно пытался найти твердую почву. — Скажи мне, ты левша или правша?

— То и другое разом, — сказал Миаль. — Иначе никак, если хочешь играть на этой штуке.

— Она, насколько я помню, была левшой, — задумчиво проговорил охотник. — Многим ведьмам это свойственно от рождения, а некоторые даже нарочно переучиваются. Ты полностью знаешь наизусть песню, которую играл ей?

— Было бы странно, если б было иначе. Хочешь, чтобы я снова ее сыграл? Ты же сказал...

— Хочу, чтобы сыграл. Только задом наперед.

— Что-о?

— Ты слышал. Справишься?

— Нет, — Миаль задумчиво осмотрел инструмент. — Может быть.

— Постарайся.

— А что будет, если у меня получится?

— Получишь награду. Такие, как она, очень суеверны — даже больше, чем живые. Отражения и всякого рода перевертыши иногда помогают. Если сработает, она уйдет. Играй.

Миаль немного покашлял в волнении и взялся за инструмент. Дро продолжал смотреть на холм.

Неожиданно менестрель заиграл. Он играл неистово, звуки так и вылетали у него из-под пальцев. Вывернутая наизнанку мелодия больше не была пронзительной и печальной — она стала отвратительной и ужасающе-мрачной, как пляска демонов в аду.

Даже сквозь звон струн Миаль расслышал женский смех — высокий и чистый, как колокольчик. Этот звук едва не парализовал его руки. Ему казалось, что каждый волос у него на голове встал дыбом. Он содрогнулся.

— Отлично, — сказал Дро. — Можешь перестать.

— Оно... она... э-э...

— Да. Она ушла.

Миаль впервые покосился на лощину, пронизанную пустыми тенями. Даже ему было не под силу тешить себя иллюзиями — все получилось слишком легко. Просто до неприличия легко...

— Прошлой ночью, — сказал Миаль, — я не видел ее.

— Нет, — сказал Дро.

Он повернулся и медленно пошел туда, где стволы тополей, казалось, дрожали в стекленеющем воздухе над костром. Миаль топтался на месте — мысль о том, чтобы остаться в одиночестве, ужасала его, но идти следом за охотником он не решался. Пройдя немного, Дро обернулся к нему:

— Все-таки мы путешествуем вместе, — сказал он. — Мне придется приглядывать за тобой.

Вдруг ты все-таки вспомнишь, каким образом даешь ей силы? Музыка помогает, да. Но тут нечто большее, нежели музыка.

Миаль, упершись, сердито повторил:

— Говорю же, я не видел ее вчера. Так что я тут ни при чем.

Дро спросил — внятно и тихо, и слова его разнеслись в ночи:

— Что ты говорил ей, когда она была жива?

Мысли Миаля понеслись вскачь. Он вспомнил — и страх ударил его наотмашь, словно кнут. Лучше бы не вспоминать... «Мой тебе совет, хотя вряд ли ты его послушаешься: беги отсюда». — «Куда же мне бежать?» — «Хотя бы — со мной».

Он не произнес этого вслух, но Дро, должно быть, все прочитал по его виноватому лицу.

— Пойми, ты не видел ее прошлой ночью, потому что меня не было поблизости, — сказал он.

— Не понимаю я, о чем ты, — буркнул Миаль. Но это была неправда.

— Подумай — поймешь, — уронил Дро.

Каким-то образом Миаль открыл Сидди путь в мир живых, и она использовала менестреля. Миаль был ее способом вернуться. Но Дро, которого она ненавидела и с которым у нее были свои счеты, был истинной причиной, по которой она не желала уходить. Пока, будучи еще не слишком сильна, Сидди Собан могла лишь досаждать им. Но потом, когда она наберется сил, когда Миаль и сам факт многих явлений укрепят ее...

Дро вернулся к костру и стал подбрасывать в него хворост. Миаль приплелся следом за ним, опасливо обходя тени деревьев и кустов, частенько оглядываясь на дуб на холме. Однако у огня менестрель немного успокоился. Дро снова сел, прислонившись спиной к стволу тополя, словно собрался караулить всю ночь.

Миаль, радуясь костру, уселся на траву. Четкий, обманчиво неподвижный силуэт Дро был его защитой от всех ужасов ночи.

— Когда тебя сменить? — спросил менестрель.

— Не думай об этом. Лучше постарайся припомнить, что такое ты ненароком прихватил с собой, чем она пользуется для возвращения. Пораскинь мозгами. Ты ими не слишком-то богат, так что много времени это не займет.

Миаль даже не обиделся. Он был сбит с толку, но чувствовал огромное облегчение оттого, что больше не был один, и был безумно рад этому. Чуть погодя он все-таки спросил — стыдливо и покаянно, поскольку прекрасно понимал, как неуместна его просьба:

— У тебя поесть ничего не найдется, а?

* * *

Миаль вышел из-за деревьев. Его разноцветные рукава бились на ветру с элегантностью, призванной скрыть смущение. На ходу он зашнуровал рубашку и принялся прыгать на одной ноге, натягивая сапог.

— Я перетряхнул все свои тряпки, — заявил он. Дро, как обычно, молча смотрел на него. — Я не нашел ничего от нее. Совсем ничего! Ни волоска!

— Ладно, — Дро отвернулся.

— Конечно, ты мне не веришь.

— Верю.

Миаль набрался наглости и брякнул:

— А может, это ты что-нибудь от нее прихватил?

— Единственное, чем она меня одарила, это пара царапин на скуле. Да и те уже зажили.

— О да. Быстро ты их залечил. Есть вообще хоть что-нибудь, чего ты не можешь?

Они съели по куску хлеба — у охотника осталось немного — и попили воды из родника. Миалю все время хотелось пуститься в оправдания, и, желая удержаться от этого, он принялся насвистывать. Потом он сообразил, что насвистывает мотив песни для Сидди, и похолодел.

Дро двинулся в путь без каких-либо приготовлений, заметных со стороны — просто поднялся на ноги и пошел. Миаль поплелся следом, словно побитый пес, понурый, противный сам себе.

Они пошли вдоль края лощины, туда, где она сужалась и сходила на нет. Спустились вниз, прошли по лощине, потом еще по одной...

Вокруг по-прежнему не было ни души. Ни единого дымка не поднималось к небесам, ни единый камешек не лежал иначе, чем угодно было силам природы. Ни возделанных полей, ни развалин. Если кто-то когда-то и проходил этим путем, то он не задержался, и все следы его давно стерлись.

В душе Миаля нарастало беспокойство. Всю жизнь он скитался по населенной местности — городам, селам и замкам, и был совершенно не подготовлен к путешествию по безлюдным краям. У него даже не было фляги, чтобы набрать воды из источника или ручья, с тех пор, как полгода назад ее раздавили в драке. То, что он так и не завел себе новую фляжку, говорило о том, что она была не слишком-то нужна ему. И все же менестрель шел на поиски Гисте Мортуа. На поиски Тиулотефа.

Когда Миаль впервые услышал о городе мертвых? Когда мысль о песне про неупокоенных захватила его воображение? Он не мог припомнить, как ни старался.

Во всяком случае, теперь у него больше не было выбора.

Он, как собачка, увязался следом за Дро, который упорно шел к цели. Он умолял охотника взять его с собой, и в то же время больше всего на свете Миалю хотелось бежать без оглядки. Но куда бежать, если жуткий ночной морок не отстанет?

Впереди открылся широкий покатый склон, изборожденный длинными грязными рытвинами. Трава на склоне выгорела, выцвела. Тут и там вздымались к небу темно-зеленые шпили деревьев. Ближе к вершине виднелись разломы цвета бисквита — там, где обнажилась глина. Миаль пришел в ужас от мысли, что придется туда карабкаться. Весь вчерашний день он провел в седле, и теперь ноги его ныли, их сводило судорогой. Поначалу ему удавалось отогнать усталость, но потом она снова вернулась.

Ветки каких-то кустов, вроде бы дикой смородины, были усыпаны ранними ягодами. Миаль принялся обрывать их и жадно есть. Потом он набрал еще горсть, догнал Дро и предложил ему. К немалому удивлению менестреля, охотник принял угощение и начал есть, словно сам даже не заметил смородиновых кустов.

— Уже за полдень. Когда привал? — спросил Миаль.

— Да брось ты, — почти шутливо сказал Дро. — Тебе так быстро надоела наша милая прогулка?

— Никак не могу понять, почему ты не ездишь верхом со своей... ну, с этой... В общем, никак не пойму. Тебе-то лошадь по карману.

— Если я начну ездить верхом, то больше не смогу ходить на своих двоих где бы то ни было, — сказал Дро. — Чтобы проклятая нога не закостенела на всю оставшуюся жизнь, ее надо постоянно расхаживать — иначе никак.

— Надо же! — Миаль был рад, даже польщен, услышав столь личное признание. Ободренный успехом, он проговорил: — Похоже, ты знаешь короткий путь в Тиулотеф.

— На самом деле знаю. Но лучше не надо имен. Почему, как ты думаешь, это место получило прозвище?

— И еще, — сказал Миаль. — Эта девушка...

— Нет, — отрезал Дро. — Об этом тоже не надо.

Испуганный и озадаченный, Миаль послушался.

Подъем все продолжался. Безлюдный край, оставшийся позади, теперь казался далеким и нереальным, почти недостижимым...

Мать Миаля умерла спустя шесть месяцев после его рождения. Это было еще одной его ошибкой — родиться из чрева женщины, которой суждено было умереть так рано. Возможно, из-за него она и умерла — вдобавок ко всем иным грехам, он оказался еще и непреднамеренным убийцей матери. Воспитанием юного Миаля — если только это можно было назвать воспитанием — занимался его грубый и жестокий отец. Когда ему исполнилось двенадцать, Миаль сбежал. И бегал до сих пор. И воровал до сих пор. Первой стоящей вещью, которую он украл в своей жизни, был его странный инструмент — который, в свою очередь, некогда присвоил отец менестреля. До этого Миаль воровал лишь по мелочи, по отцовскому указанию, подкрепленному ремнем.

Солнце клонилось к закату. Смеркалось, а Парл Дро и менестрель по-прежнему карабкались вверх по вогнутому склону, продолжая восхождение, начатое за час до полудня. Это безнадежное карабканье почему-то напомнило Миалю саму его жизнь. Хотя они ненадолго останавливались передохнуть в тени деревьев, его спина и ноги невыносимо ныли от усталости. Он никак не мог взять в толк, как это Дро, калека, умудряется шагать и шагать, так беззаботно, с такой своеобразной грацией. Менестрель уже начал думать, что охотник принуждает себя идти и не останавливаться просто назло ему, Миалю.

«А если я встану и не сдвинусь с места, хоть убей, что тогда?»

Миаль остановился. Дро и виду не подал, что заметил это. Он продолжал идти, пропадая в сгущающихся сумерках.

— Эй! — завопил Миаль. — Эй!

С дерева вспорхнула испуганная птица. Дро остановился, но оборачиваться не стал.

— Я дальше не пойду! — крикнул Миаль. — Уже темнеет! — и тут понял, что Дро остановился вовсе не из-за его воплей.

Как глупо получилось! Миаль так старался не думать о девушке, что ему почти удалось выкинуть ее из головы. Дурное предчувствие, охватившее его с наступлением сумерек, он объяснял простым раздражением: предстояла еще одна ночь на голой земле, без ужина, а может быть, тут водятся голодные медведи... Мысли о Сидди Собан Миаль старательно запихал в дальний уголок разума, даже вспоминать о ней не хотел.

А теперь пришлось — и для этого была веская причина.

Дро стоял впереди, шагах в пятидесяти. А шагах в сорока перед Дро по склону легко и быстро взбиралась девушка. Она не оборачивалась, не останавливалась, не угрожала, не насмехалась. Она просто шла — бледная, как звездный свет. Сидди. Ужасная, неотвязная Сидди.

У Миаля тут же душа ушла в пятки. Крадучись, очень-очень осторожно, словно по тонкому льду, он подошел поближе к Дро. Если бы призрачная девушка обернулась, он был готов замереть, как каменный, притвориться деревом, зарыться в землю...

Она не обернулась.

Менестрель догнал Дро и сквозь завесу наползающих сумерек вгляделся в бесстрастное лицо охотника за призраками.

— Я не виноват, — прошептал Миаль.

Дро ответил — не шепотом, просто негромко и мягко:

— Верю. Она не может являться без связующего звена. Звена вроде бы нет, мы не нашли его. И все же — вот она.

— Мне снова сыграть песню задом наперед?

— Нет, не думаю, что в этом будет толк. Я бы сказал, что в прошлый раз она утратила остатки вежливости.

— И что нам теперь делать?

— Идти следом. Такова ее цель. Если мы подчинимся, сможем узнать больше.

— А куда... куда она идет?

— А ты как думаешь?

— В Тиуло... в Гисте?

— В Гисте. Она знает дорогу. В этом есть своя логика.

— Во всех историях, что мне доводилось слышать, — сказал Миаль, — жаждущий мести призрак, наоборот, преследует свою жертву, а не ведет за собой. Думаешь, она остановится?

— Хватит болтать, — сказал Дро все так же мягко. — Вперед.

Миаль пошел, позабыв об усталости во всем теле. Охотник шел рядом, и Сидди Собан, не оборачиваясь, шла перед ними в черную мглу ночи.

А потом ночная мгла словно расступилась, поглотила ее — и Сидди исчезла.

Они подождали, оглядываясь по сторонам в поисках призрачной девушки. Впереди, выше по склону, близко друг к другу росли деревья, заслоняя обзор. Спустя минуту, так и не сказав ни слова, менестрель и охотник снова пошли вперед, вошли в рощу. Ничто не шелохнулось — они снова были одни в ночи. На опушке рощи подъем закончился — земля обрывалась в бескрайнюю, бархатную, безлунную пустоту. Наверное, это был просто лес, а они смотрели на него сверху, с обрыва.

— Она ушла, — заявил Миаль. Ему вдруг пришло в голову кое-что: — Если она использовала меня, чтобы явиться, то я не чувствовал этого ни сейчас, ни в прошлый раз. Только в монастырской гостинице, когда валялся больной.

— Ты привыкаешь отдавать ей силы, вот в чем дело. Именно теперь это и становится наиболее опасно.

— Спасибо, успокоил. Осчастливил, можно сказать, — Миаль уселся на землю и обхватил колени руками. Несмотря на то, что говорил, он чувствовал тупой страх и волнение.

— Заночуем прямо здесь, — сказал Дро.

— Очень смешно.

— Три часа буду караулить я. Потом твоя очередь.

— Какой из меня караульщик! Увижу что-нибудь и перепугаюсь до смерти.

— Если что-нибудь увидишь, буди меня. Твое дело — смотреть по сторонам.

— Хорошо. Буду смотреть по сторонам. Час спустя из длинной череды облаков всплыла луна.

Миаль спал тревожным, беспокойным сном. Дро смотрел в ночь, замерев в невероятной неподвижности, лишь изредка моргая — словно был заклят, как часовые из легенд, нести свою стражу вечно.

Глава 8

— О, Миаль... — девушка нежно лизнула его ухо. — О, Миаль-Миаль-Миаль!

Менестрель проснулся, переполненный самыми чудесными переживаниями и предчувствиями.

— Кто здесь?

Она лежала рядом, опершись на локоть, склонив головку на изящную руку. Ее пепельные волосы падали ей на лицо, и ему тоже. Миаль знал, кто она такая, и сам поразился, почему не оцепенел от ужаса. Потом он понял — это же так просто! Дро ошибся, как ошибся и сам Миаль. Сидди не умерла.

Когда он вытащил ее из воды, то спас ей жизнь — именно этого он так отчаянно хотел. А в том, что она не пришла в себя сразу, нет ничего столь уж удивительного. Просто его сбило с толку ее раздувшееся лицо — игра света, наверное, да и сам Миаль был тогда напуган, и лихорадка уже подступала. Нет, Сидди жива, и ей как-то удалось догнать их. Она играла с Дро, чтобы наказать его. А Миалю, своему спасителю, решила довериться.

— Ты не умерла, — прошептал он, озвучив свои мысли.

— Ты говоришь такие приятные вещи, — она легонько поцеловала его в щеку.

Миаль вздрогнул — ему было и приятно, и тревожно. Потом он вдруг спохватился и оглянулся в поисках Парла Дро. Наверное, та темная нечеткая тень, растянувшаяся у корней дерева, и есть он. Хорошо караулит, нечего сказать. Или... или была очередь Миаля стоять на страже, а он заснул?

— Пойдем со мной, — сказала Сидди, снова коснувшись его щеки настоящими, живыми губами, холодными, как лед.

— Э... на самом деле я должен...

— Не спорь. Ты же знаешь, что я нравлюсь тебе. Пойдем, погуляем. Разве тебе не хочется? Вниз, в лес, это недалеко.

— Ну ладно...

Однажды он пошел гулять в лес с дочкой Серого Герцога. Прогулка окончилась на куче палых листьев, а в скором будущем — несколько месяцев спустя — побегом среди ночи. Тридцать пьяных головорезов Герцога со злобными мастифами гнались за менестрелем. Тогда ему как-то удалось уйти от погони... Ему всегда как-то удавалось уйти. Может быть, на самом деле он был вовсе не таким невезучим, каким считал себя.

Поломавшись немного для приличия, он подчинился. Девушка взяла его за руку и потащила вниз по склону. Рука ее тоже была очень холодной. Почти не понимая, что делает, Миаль забросил на спину свой инструмент, попавшийся ему под ноги. Когда они стали пробираться среди канав и рытвин, тяжесть деревянного корпуса заставляла менестреля спотыкаться и терять равновесие, и они с девушкой постоянно натыкались друг на друга, что было вовсе не так уж неприятно. С каждой минутой в душе Миаля росли самые что ни на есть радужные предвкушения. К тому времени, когда они ступили под своды древесных крон, он уже весь горел, как в лихорадке, глупо смеялся и как можно чаще старался сталкиваться с девушкой. Кровь оглушительно стучала в висках, заглушая ужасный и тягостный тревожный гул в голове.

Спасенную им Сидди, казалось, тоже снедает лихорадочное желание. Когда они очутились в мягкой, слабо светящейся утробе леса, она вдруг повернулась и крепко обняла менестреля. Долгий-долгий поцелуй был холоден и чудесен. Их тела сплелись воедино и отказались расставаться. Если бы страсть взяла свое, они могли бы врасти здесь, как дерево — трепещущее, задыхающееся в вечном экстазе.

Но девушка отстранилась, поддразнивая Миаля, рассмеялась и побежала прочь среди рядов живых колонн. Конечно же, менестрель побежал следом. Тени древесных стволов заслоняли бледный силуэт, так что казалось — Сидди то гаснет, то вспыхивает, как свеча на ветру. А потом она вдруг исчезла.

Начисто позабыв обо всем сверхъестественном, сопровождавшем прошлые явления Сидди, Миаль сломя голову бросился туда, где она только что была, окликая ее по имени. Отчасти разозлившись, а отчасти потому, что знал — этого она и добивается. Она повергает его в отчаяние, заигрывает, дразнит, ускользает. И когда ему станет совсем невмоготу, она покорится.

Он почти тут же нашел ее. В своем стремлении подразнить, покрасоваться и ускользнуть Сидди достигла удивительных успехов.

Там, среди деревьев, было озерцо — черное и мерцающее, как купол ночного неба. Казалось, посмотри наверх — и увидишь округлую брешь там, откуда выскользнул этот осколок.

Луна высвечивала бледный силуэт Сидди — она стояла посреди озерца, и вода маленькими, медлительными водоворотами опутывала ее колени. Казалось, она выросла здесь, в этом озерце — тоненький бледный стебелек с лицом вместо цветка. Ее волосы намокли, потемнели от воды на концах, но она отбросила их с лица за плечи. Ее платье тоже промокло насквозь, стало тонким и просвечивающим, как бумага, так что Миаль ясно видел ее наготу. Рот ее был открыт в усмешке, взгляд — тяжел. Она нетерпеливо манила его, и менестреля обуяло такое же нетерпение. Однако он решился не сразу. Все в нем стремилось к ней, но блеск воды смущал его — она казалась такой холодной, такой невероятно неподвижной, хотя Сидди отжимала волосы и слегка переступала с ноги на ногу.

— Здесь? — спросил он хрипло и глупо.

— Да, о да! — простонала она.

И такое страдание послышалось в ее голосе, что Миаль не смог устоять. Он бросился в воду, стиснув зубы и сжав кулаки от пронзительного холода. С болезненным наслаждением он думал, что, наверное, Сидди снова ускользнет прочь, стоит ему приблизиться. Но вместо этого она простерла руки навстречу ему, хотя и не двинулась с места, будто ее ноги вросли в топкое дно озерца.

Неожиданно он оказался рядом и схватил ее. Инструмент тяжело стукнул его по спине вместо поздравления. Когда ее руки-змеи оплели его, Миаль на мгновение ощутил ужас — ужас оттого, что за сладкий миг неминуемо придется расплачиваться, что он в ловушке, что все усложнилось, запуталось. Но ужас не поспевал за сладкой пыткой страсти. Зато подоспел иной страх — что все сорвется, и его ждет лишь разочарование. Все могло рухнуть в считанные мгновения или сложиться счастливо, но менестрель уже не думал об этом. Даже невеселые соображения — как же они будут любить друг друга здесь, где ни лечь, ни прислониться, а под ногами топкая грязь? — еще не настигли его.

Со стоном Миаль отдался на волю страсти, его руки и глаза были заняты лишь девушкой, его разум и тело принадлежали ей. Он видел лишь бледность ее тела и тьму окружающей ночи, он обонял лишь тонкий аромат ее волос и кожи. Она прижималась к Миалю, и это было невыносимо прекрасно, его руки творили чудеса, лаская ее тело, а ее руки скользили по его затылку, зарывались в волосы, обнимали его, с неистовой силой вынуждая принять единственно возможную позу. И он жаждал подчиниться этим рукам, и стоять так, и остаться так, и погибнуть — так...

Вода словно взорвалась, накрыв его голову и плечи.

Плеск оглушил Миаля. Что-то потянуло его назад и заставило упасть на спину. Там, где его тело только что соприкасалось с другим, теперь, казалось, зияют рваные дыры, как в ветхой одежде. Он услышал свой собственный безумный вопль и замолотил руками по воде, распластавшись, погружаясь все глубже. Вода захлестнула его лицо. Он глотал ее, словно надеялся выпить всю, чтобы снова обрести возможность дышать... Что-то потащило его прочь из воды, перевернуло, страшный удар пришелся по затылку. Он чуть не свалился в это что-то — жесткое и неподатливое, в ответ оно снова рвануло его и потащило прочь.

Безумно счастливый уже оттого, что снова может дышать, ослепленный, ничего не соображающий, Миаль рухнул на колени, на твердую, как железо, землю. Он наклонился и закашлялся, прочищая нутро от воды. Из отверстия резона-хора тоже хлынула вода — инструмент кашлял вместе с хозяином. Немного проморгавшись, Миаль увидел прямо перед собой четыре стройные лошадиные ноги в металлических поножах. Ноги нетерпеливо переступали. А позади этих четырех были еще четыре и еще четыре.

Радость спасения уступила место телесной боли. Миалю было не просто плохо, а очень плохо. И его одолевал страх. Постепенно он понял, что девушка в озерце не издает ни звука. Полуобернувшись, он покосился на нее. Лицо Сидди было искажено ужасом и злобой.

С трудом преодолев свой ужас, менестрель заставил себя поднять глаза и посмотреть на всадников.

Трое мужчин, в кольчугах и просторных плащах, развевающихся как крылья. Темные самоцветы на запястьях или перстнях, а один камень отливает темно-красным. Недружелюбные лица, словно высеченные из мрамора, в обрамлении аристократических завитых прядей, сурово посмотрели на Миаля, потом на воду и девушку в ней.

— Ты, — сказал один из них, не глядя на менестреля.

— Я?... — заикнулся Миаль.

— Ты глупец, если пошел с этим. Или ты не способен отличить живую плоть от мертвечины?

Тошнота подступила к горлу Миаля. Он уцепился за ближайший куст и попытался извергнуть содержимое желудка. Незнакомцы не обращали на него внимания. Давясь желчью, он слышал их недобрые разговоры. Всадники, судя по виду, дружинники какого-то графа или герцога, вступили в пререкания с девушкой, стоявшей по колено в воде. Они называли ее самыми грязными словами, среди которых то и дело мелькало презрительное «неупокоенная!» Было ясно, что они вовсе не боятся. Они плевали в нее, называли воровкой, грозили ей какими-то таинственными карами, поминая могилы, червей, огонь, колесование. А она — она кричала на них в ответ, и голос ее был тонок, как у летучей мыши.

Миаль повалился на бок и скорчился, подтянув колени к подбородку, зажав гриф инструмента под мышкой. У него было смутное намерение уползти прочь, выбраться из леса и вернуться наверх, к Парлу Дро. Но прежде чем он успел осуществить свои смелые планы, один из всадников подъехал ближе, нагнулся в седле и рывком вытащил его обратно на открытое место. Всадник сурово смотрел на Сидди, но обращался к Миалю:

— Тех, кто путается с бродячими призраками, ждет суровое наказание. Окрестные леса кишат проклятыми мертвяками. Разве ты не знаешь? Тот, кто приютит неупокоенного или станет помогать ему, достоин присоединиться к ним. И смерть его не будет легкой. Хочешь узнать, что его ждет?

— Нет, спасибо, — вежливо отказался Миаль.

— Я все равно расскажу тебе. Некоторые мудрецы полагают, что справедливо отсекать у виновного ту часть тела, которую он осквернил, общаясь с мертвыми. Кисть, если он протянул руку неупокоенному. Ухо, если он прислушался к речам призрака. Язык, если он говорил с ним. В твоем случае тебя ждет весьма неприятное усекновение, учитывая, чем ты тут занимался.

Это было так отвратительно, что просто не могло быть правдой. Наверное — шутка. Миаль вымученно засмеялся. Всадники тоже расхохотались, они хохотали долго и громко, гарцуя вокруг менестреля, так что у него начала кружиться голова. Потом один из них направил коня прямо в озерцо. Жеребец прыгнул, глаза его вращались, грива развевалась, желтые зубы обнажились в оскале — и это было страшно. В то мгновение, когда передние копыта коснулись воды, рука всадника метнулась к рукояти меча. Миаль видел бледное лицо Сидди, видел, как она отшатнулась, как меч обрушился на нее. Он представил, как безжалостная сталь рассекает ее кожу, кости, серо-зеленые глаза, чувственные губы. Тут кто-то набросил мешок ему на голову, и краски исчезли, а пронзительный крик девушки превратился в тонкий высокий свист, в дрожь натянутой до предела тонкой струны.

Когда Миаль пришел в себя, оказалось, что он крайне неудобно сидит верхом на лошади, уткнувшись лицом ей в гриву и крепко обхватив руками за шею.

Лошадь шла галопом. Две другие, слева и справа — тоже. Та, что справа, несла на себе двух седоков. Лошадь слева тоже была как-то странно перегружена, но один из ее всадников — тот, что сидел сзади — крепко сжимал в кулаке поводья лошади Миаля.

Все кончилось с неизбежностью, с горькой мукой, неправильно и несправедливо.

Когда всадники убили девушку, поняли ли они, что она не была мертвой? Но если так, они еще более опасны. Это ее тело там, на левой лошади? Наверное, те, кто живет так близко от легендарного Гисте Мортуа, чрезмерно подозрительны, им везде мерещатся призраки. Миаль должен был подумать об этом раньше, и Сидди тоже. Сидди...

Мысль о ней наполнила душу менестреля страхом. И не из-за ее страшной гибели от меча, а потому... потому что... а вдруг эти безумцы не ошиблись? Может быть, меч был как-то освящен и обладал способностью изгонять духов — Миаль слышал, даже сам пел о таком. И если Сидди была мертвая... Он почувствовал, что вот-вот снова лишится чувств, и напрягся, чтобы не провалиться в беспамятство.

— Куда мы едем? — спросил он высокомерных всадников.

О том же самом он спрашивал Дро в то утро, когда вот так же беспомощно свисал с лошади, снедаемый лихорадкой. Дро тогда не ответил. А один из всадников — ответил, но на свой лад:

— Это сюрприз. Любишь сюрпризы?

Лошадь Миаля перепрыгнула какую-то рытвину. Менестрель ткнулся носом в лошадиную холку, инструмент ударил его по хребту. Миаль обругал его «проклятым ящиком с музыкой», но испытал облегчение оттого, что не потерял свое единственное достояние.

Однако все прочее оставалось просто ужасным, и главное, Миаль был совершенно беспомощен. Он мог снова потерять сознание — все равно ничего не изменилось бы. Бесцветный мешок снова опустился ему на голову, и менестрель снова выпал из мира...

— Нет, — сказал кто-то.

Голову Миаля жестоко вывернули. В рот ему лилось что-то черное и обжигающее. Он глотал, давился, снова глотал. Лошади стояли неподвижно. У него было четкое ощущение, что они прибыли. Куда-то.

Миаль открыл глаза.

Лежа лицом вниз, разглядишь немного, но, кажется, они остановились на каком-то мосту или насыпи. Позади лежала бескрайняя ночь, горизонт срезал шпили и башни леса. А впереди был свет.

Один из пленителей склонился над менестрелем, заслонив ему и без того скудный обзор.

— Не смей больше падать в обморок.

— Простите, — прошептал Миаль непослушными губами.

— Мы хотим, чтобы ты въехал в город, как подобает. Невелика честь захватить тебя, обморочного и пускающего слюни, и привезти свисающего с лошади, словно тюк с грязными простынями.

— Я понимаю...

— Если ты пришел в себя, мы позволим тебе сесть прямо.

— Когда въедем в ворота, можешь покричать и пометаться немного, — безмятежно добавил другой всадник. — Чтобы показать, как ты отважен и в какой ярости оттого, что тебя пленили. Тебе ясно?

— А потом мы скрутим тебя и немного побьем, чтобы знал свое место. Это будет хорошо смотреться. И ты тоже.

— Я бы лучше... — начал Миаль, но знакомый голос резко заставил его замолчать, уронив.

— Я придумала кое-что получше.

Менестрель не мог вывернуть голову еще больше, чтобы увидеть. Но этого уже и не требовалось.

— Ладно, — сказал тот, что склонился над пленником, — что ты надумала, Сидди?

— Я придумала, — сказал голос Сидди, — накинуть ему на шею петлю из своей ленты и так ввести в город. А вы можете въехать следом.

Всадники расхохотались. Их смех был громким и угрожающим.

— Для новенькой ты что-то слишком дерзко ведешь себя, — заметил один из них.

Сидди не рассмеялась. Она соскользнула с лошади и подошла туда, где лежал Миаль, до боли вывернув шею, чтобы увидеть ее.

— Какая жалость, — сказала она. — Кажется, я не захватила с собой лент.

Вдруг путы, что удерживали Миаля привязанным к лошади, ослабли — кто-то развязал их или перерезал. Менестрель остался лежать, руки и ноги его бессильно свисали, пока еще кто-то не дернул его за шиворот, заставив сесть прямо.

— Не ожидал, Миаль Лемьяль? — спросила Сидди Собан. Она положила руку ему на бедро, и рука была холодна, как зимний снег. — Меня не убили. Это было испытание. Они убивают, но никогда — друзей.

И тогда Миаль посмотрел вперед.

Он увидел наклонные зубчатые стены, крепкие ворота, свет множества фонарей, столь яркий, что в нем меркли звезды, а луна казалась лишь видением. А далеко внизу он разглядел берег бескрайней водной глади. Даже с высоты городских стен были видны лишь два из расходящихся в стороны лучей-каналов.

Один из всадников хлопнул его по руке, и прикосновение обожгло морозом. К тому времени Миаль понял все. И не удивился, когда они церемонно приветствовали его: «Добро пожаловать в Тиулотеф».

Парл Дро очнулся от сонного забытья. Он велел Миалю разбудить его через три часа, но не думал, что менестрель продержится так долго. Внутреннее чувство времени разбудило охотника точно в срок.

Проснувшись, он ничем не выдал своего пробуждения. Ему понадобилось лишь несколько мгновений, чтобы полностью прогнать сон. Прежде чем двинуться, он открыл глаза и оглядел гребень холма. Дро тут же понял, что менестреля поблизости нет, но его инструмент остался стоять, прислоненный к дереву, перевязь развевалась как потертый вышитый хвост. Он мог решить, что Миаль попросту отошел по нужде, однако ощущения сказали охотнику, что все вокруг будто поет и мерцает, как если бы на землю падал дождь из драгоценных камней.

Дро мгновенно сел, поднялся на ноги и подошел к тому месту рядом с инструментом, где должен был сидеть менестрель. Трава оказалась примята, но не так, как если бы Миаль сидел и караулил, а как если бы он лежал. Менестрель заснул на часах, оправдав худшие ожидания Дро. Разглядывая примятую траву, охотник почувствовал знакомые ощущения — волосы на затылке зашевелились, норовя стать дыбом, а по позвоночнику будто забегали крошечные крысята.

Парл Дро стоял и смотрел на темное море леса, затопившее долину. Луна поднялась уже высоко, но слабый ветерок едва доносил до гребня холма приглушенные звуки лесной жизни.

Потом раздался звук — тонкий и чистый, словно голос птицы или флейты, он иглой пронзил шепот листвы милей ниже. Только этот звук — и более ничего. Или просто Дро не дано было услышать больше.

Костер уже умирал. Дро добил его быстро и точно.

Он подхватил инструмент Миаля, подержал в нерешительности, потом все-таки закинул за спину. Его прикосновение, тяжесть, форма и аура словно несли в себе внутренний мир иного человека, и это отвлекало охотника.

Неожиданно для себя самого Дро выплюнул в ночь грязное ругательство. Он перевалил через гребень и спустился по коварному, почти отвесному земляному обрыву вниз, туда, где начинался лес. В паре футов ниже по склону он споткнулся обо что-то, посмотрел под ноги и обнаружил тело Миаля Лемьяля.

* * *

Он хромал, а теперь ему вдобавок пришлось тащить мертвый вес адской лютни на одном плече и мертвый вес менестреля на другом. Менестрель, правда, был тощим, так что нести его было не слишком тяжело. И все равно Дро был нагружен до предела.

Через лес вели спутанные, едва заметные тропинки. Словно кто-то забрался на вершину холма и спустил вниз несколько клубков бечевки, та размоталась, легла прихотливыми узорами и превратилась в тропки. Ночь вырастила свой собственный второй лес, бросив в чащу семена сумерек, которые мгновенно выросли в длинные толстые тени стволов, окончательно затрудняя путь.

Дро шел по высохшему руслу ручья, по расселине, выстланной мхом и поросшей подлеском, когда впереди блеснула вода. Вокруг все еще мерцало отблесками запредельного. Крик, который услышал Дро, прилетел отсюда.

Тогда он пошел по этому нематериальному следу. Это было что-то вроде отблеска на острой, как бритва, грани бриллианта, который видел только он один.

Луна сперва поднялась, потом заскользила вниз по небосклону за спиной у охотника, едва заметная сквозь переплетение ветвей. Один раз незримую тропу перебежала лиса и ощетинилась от страха, почуяв трепет неупокоенных, оставшийся после них на кончиках травинок и мха, подобно языкам пламени.

А потом наконец-то забрезжил рассвет.

С болезненным облегчением и обидой смотрел Парл Дро, как меркнет след, оставшийся на земле и в воздухе.

Впереди рассыпались в прах ночные наваждения. Вместо них брызнули розовые лучи восходящего солнца. Мир открывался навстречу свету, лезвия лучей покрыли кору резьбой, и все, что принадлежало ночи, таяло и исчезало. И смутная, дрожащая тропа в Гисте Мортуа, которую оставили за собой мертвые, растаяла тоже.

Дро снова прошипел то же проклятье, что уже вырвалось у него на холме. Он перестал удерживать на плече тело Миаля, и оно рухнуло на землю, следом упал странный инструмент. Дро сел на поваленное дерево и медленно вытянул хромую ногу, которая превратилась в злобного, рвущего в клочья, вопящего палача.

Он стал смотреть, как солнце расцвечивает лес и все вокруг наливается красками. В пятнах света сновали птички. Но мука его была так велика, что Дро на время оглох и не мог слышать их голосов.

Как не услышал и треска веток под тяжестью волокуши — вернее, услышал, но рассудок его откликнулся не сразу. Когда Дро все же сообразил, что рядом кто-то есть и с этим приходится считаться, он обернулся и увидел женщину, стоящую футах в десяти от него. Ее самодельная волокуша была нагружена хворостом, женщина держалась за грубые изношенные постромки. Юное солнце било ей прямо в лицо, и в этом свете она, по контрасту, казалась старой, как сами холмы. Закутанная в черный плащ, черноглазая, незнакомка выглядела престарелой сестрой самого Дро.

— Хороший денек, — сказала она голосом, будто заржавевшим от старости.

— Угу...

Она отпустила постромки и подошла ближе.

— Хотя для тебя он вовсе не хорош.

Она опустилась на колени — суставы ее заржавели не менее, чем голос — прямо на землю перед охотником и сжала морщинистыми руками его надрывающуюся от боли ногу. Любой другой на месте Дро не удержался бы от крика. Она сказала, словно он все же закричал:

— Доверься мне, и увидишь.

И он увидел. Невыносимая мука вспорола ему кишки, ребра — и оставила его. Медлительное, прохладное тепло — да, именно прохладное тепло! — сочилось из рук женщины. Она разминала мышцы и связки его многострадальной ноги, и прохладное тепло разливалось там, где только что вспыхивали приступы боли. Дро прислонился спиной к стволу и задремал, удерживаясь на грани сна и яви. Блаженство длилось и длилось, а потом ее руки отпустили его. Незнакомка опустилась на землю, откинула капюшон и стала заплетать черные, обильно пересыпанные сединой волосы в тонкие косы.

— Поблагодарить тебя одними словами было бы недостаточно, — сказал Дро. — Какую плату ты просишь обычно?

Она метнула на него взгляд из-под бровей.

— Три монеты по тридцать грошей.

Дро чуть усмехнулся. Старуха была бедна. Девяносто грошей для нее — целое богатство, ее глаза вспыхнули алчным огнем при мысли о деньгах.

— Не могу поверить. Три монеты по тридцать грошей — и все?

— И все. Я не навсегда тебя исцелила.

— Я знаю.

Он полез в карман, чтобы заплатить ей. Вялые пальцы с трудом считали монетки.

В листве над головой подмигивали золотые глаза просветов. Дро лег на спину и стал ловить взгляд этих глаз. Двигаться не хотелось, и все же в конце концов он сел. В ноге проснулась обычная, терпимая боль. Он знал, что так будет. Хоть и казалось, что она ушла навсегда, ни один знахарь не исцелит его увечья. Дро протянул руку и высыпал пять тридцатигрошовых монет в подол старухе.

— Хорошо, — сказала она. — Сойдет, — и посмотрела на распростертое в траве тело Миаля Лемьяля. — Куда ты нес его? Домой, для погребения?

Смутно, словно подбирая частицы головоломки, Дро узнал ее. Ему встретились в пути девственница и чувственная женщина, и старуха была продолжением этого ряда. Дева Источника, Королева Огня, а теперь вот — Королева Мечей. И вправду сестра.

— Он не умер, — тихо сказал Дро.

— На вид он мертв. Не дышит, в груди нет стука.

— Его сердце бьется. Раз в несколько минут.

— Чтоб меня, — сказала престарелая королева. Она встала и подошла к Миалю, наклонилась, кряхтя, опустилась рядом на колени, погладила по волосам.

— Ты что, в трансе, маленький? — мягко спросила она менестреля. — Бедный малыш. Баю-баюшки-баю... — она вдруг отдернула руку от волос Миаля. — Так. Здесь что-то...

— Гисте Мортуа, — сказал Дро.

— Да-да, — нетерпеливо отмахнулась она. — Ты — охотник за призраками, а он — менестрель, который хочет сложить песню о Гисте Мортуа и прославиться. Ты его не предупреждал? У него ничего не выйдет, для этого он слишком хорош. Слишком одарен, чтобы стать известным или любимым. Он гений. При жизни он так и не получит признания. Мы чтим тех, кто неплох, и тех, кто хорош, но только не тех, кто лучше всех. Лучших — никогда. Никогда, пока они не сойдут в могилу, откуда уже не смогут ранить нас. Никогда не хвали чародея. Он может пустить весь мир в расход ради своей новой шутки... Ах! — вдруг вскрикнула она. — Сердечко стукнуло разок! Да, я видела, дрогнула жилка на шее. Помоги мне положить его на волокушу.

— Может, ты присмотришь за ним, пока я не вернусь? — спросил Дро, — Я бы дал тебе денег.

— А тебе не любопытно, откуда взялся этот транс? — сказала старуха.

— Неупокоенные выпили все его силы.

— Не так все просто. Помоги мне уложить его на волокушу.

Дро подошел, поднял Миаля и взгромоздил лицом вверх на вязанку хвороста, уже лежавшую на волокуше. Сухое дерево захрустело. Охотник подобрал инструмент менестреля и взялся за веревочные постромки. Нога заныла, но вяло, так что не стоило обращать внимания.

— Куда?

Старуха кивнула и заковыляла впереди, петляя между деревьями, в сторону юга.

Минут через десять он вышел вслед за ней на поляну. Солнечные лучи пробивались сквозь покров леса, солнечные зайчики плясали на земле и на стенах каменной хижины. Она стояла на поляне, наверное, уже несколько десятков лет, основание ее вросло в землю. Неподалеку от покосившейся двери в маленьком огородике буйно цвели какие-то травы, а может, просто сорняки. На столбике, вкопанном в землю перед дверью, красовались вылепленные из стойкого к непогоде замеса две ладони, сложенные домиком — возможно, местный символ целительства. А на самой покосившейся двери было кривобоко, неразборчиво намалевано: «ДОМ ЧЕРНОБУРКИ».

Дро мельком удивился, кто же сюда ходит. Наверное, неподалеку стоит городок или деревня, хотя он не заметил ничего подобного, когда смотрел с гребня холма на лес в долине. А может быть, люди покинули город, спасаясь от нищеты, голода или чумы, развалины заросли, и лес поглотил их. И только эта старуха осталась, умудряется как-то выживать одна, хотя как именно — можно лишь гадать.

Она распахнула дверь и жестом велела Дро втащить в дом волокушу с менестрелем, погруженным в подобный смерти транс. Дом был темным, в нем все еще задержался кусочек ночи. Пахло сыростью и низким, дымным огнем, потом добавился запах двух сальных свечей, когда хозяйка зажгла их. Еще пахло травами и всякой домашней утварью, разбросанной как попало. Груда тряпья в углу служила постелью, и на нее Дро было велено положить Миаля.

Чернобурка — наверное, так звали старуху — подошла и долго вглядывалась в лицо менестреля. Миаль выглядел столь же мертвым, как любой из покойников, которых доводилось видеть Дро на своем веку, и все же мертвым не был.

— Он умел погружаться в транс по собственному желанию? — осведомилась Чернобурка.

— Насколько я знаю, нет.

— Ты хорошо его знал?

— Не слишком. Но достаточно для того, чтобы ответить на твой вопрос.

— Это не призрак погрузил его в это забытье, — сказала Чернобурка. — Это был живой человек. Целитель. Травник. Встречали вы в пути кого-нибудь такого?

— Только одну девицу, которая забавлялась этим, она уже мертва.

— Такое могло сделать с ним особое снадобье, — сказала знахарка. — Оно тушит пламя жизни, оставляя теплиться лишь малую искорку. И если у человека есть талант к запредельному, его дух выходит на свободу. Ты понимаешь, что это значит, охотник за призраками? Это означает, что у человека, который еще жив появляется призрак.

— Ладно. Но как она это сделала?

— Я скажу тебе, как. Через минуту. Нож есть?

Дро задумчиво посмотрел на нее, потом достал нож и подал знахарке рукоятью вперед. Она беззвучно рассмеялась, оценив его любезный жест. Потом нагнулась и провела ножом по груди Миаля. В тусклом свете свечей Дро в первый миг не понял, что режет она не плоть, а всего лишь рубашку. Очень осторожно, не касаясь одежды руками, она развела лоскуты в стороны.

Из прорезанного кармана на обнаженную грудь Миаля высыпалась всякая дурацкая мелочь: медная монетка с дырочкой, стершаяся игральная кость, скрученная струна — наверное, от его инструмента, маленькая глиняная собачка...

Дро тут же понял, что уже видел этого пса, вот только не сразу вспомнил, где. Сперва песик почему-то представился ему привязанным к колесу фургона, а потом он увидел Синнабар в отблесках гончарной печи, увидел, как она сидит на крыльце и лепит пса из глины.

Чернобурка ножом отодвинула глиняную фигурку в сторону. На коже Миаля остался странный прозрачный след. Рваная ткань кармана была влажной.

Дро невольно подался вперед.

— Не трогай! — предупредила Чернобурка. — Зверек сделан из глины, а глина пористая. Снадобье налили внутрь, и оно просачивалось оттуда понемногу, сквозь глину, сквозь одежду, сквозь кожу. Яд, который не нужно пить, достаточно прикоснуться. Если носить на сердце — а малыш там его и носил — то очень хорошо действует. Постепенно, понимаешь ли, по чуть-чуть — а потом раз! Человек гаснет, как свечка, и дух его отлетает. Должно быть, он чем-то насолил этой ведьме. Он ведь бабник, не так ли?

— Не совсем. Ты можешь разбудить его?

— Не совсем, — эхом ответила Чернобурка. — Я только уберу глиняную зверушку, чтобы снадобье перестало сочиться. Мы знаем, что он одарен. Если его дух достаточно силен, он сумеет найти дорогу обратно. Если нет — то нет. В любом случае пройдет несколько дней. Дней и ночей.

Глава 9

День разгорался все ярче, и солнце пробралось в хижину через настежь распахнутую дверь.

Чернобурка заварила травяной чай, налила его в маленькую оловянную кружку и протянула Дро. Еды в ее хижине, кажется, вовсе не водилось, как не было заметно и источников пищи поблизости. Даже грибов не было, не говоря уже о курах, корове, яблонях или виноградных лозах. Было похоже, что знахарка жила одним травяным чаем.

Парл Дро отхлебнул, и воспоминания, сладкие и болезненные одновременно, нахлынули на него. Без особой охоты он признал, откуда они взялись — настой Чернобурки напомнил ему чай, который заваривала бабушка Шелковинки в том чистеньком городском домике почти тридцать лет назад.

Долго время они с Чернобуркой не говорили, оставаясь столь же молчаливы и почти столь же неподвижны, как Миаль, лежащий на постели из старого тряпья. Чернобурка деловито и буднично сняла с менестреля одежду и стала разминать ему мышцы своими необыкновенными руками. В ее действиях не было ни старческого вожделения, ни чрезмерной заботы. Дважды она просила Дро перевернуть безжизненное тело Миаля. В конце концов она оставила юношу лежать на спине и накинула на него рваную, не слишком грязную тряпку. Солнце на кошачьих лапках почти подкралось туда, где лежал Миаль, когда Дро заговорил с Чернобуркой:

— Расскажи мне о Гисте Мортуа.

Она смотрела на него и пила чай маленькими глоточками.

— Ты знаешь все, что тебе нужно знать.

— Ты живешь на самом пороге, — настаивал он. — Ты знаешь больше.

— По ночам леса наполняются звуками, — сказала она. — Всадники, лошади, выкрики. Меня они не трогают. Я слишком стара, слишком близка к переходу в мир иной. Слишком уродлива. Меня не трогают.

— Твоя деревня, — сказал Дро. — Это Гисте увел людей оттуда?

— Не только Гисте. Много разного было. Но если ты хочешь знать, становятся ли неупокоенные в этих краях сильнее — да, становятся. Они набирают силу, и чем дальше, тем больше. Седьмого чувства у меня нет, но когда я была молода, то видела в лесу лишь размытые белесые тени, сквозь которые просвечивали деревья. Теперь мертвые похожи на людей. Знаешь, когда я увидела тебя нынче на рассвете, я не сразу поняла, кто ты такой.

— Они достаточно сильны, чтобы являться после восхода?

— Сильны.

— Но только в определенное время года, — сказал Дро.

— Конечно. А ты как думал? В особое время, совпадающее со временем, когда произошел обвал. Не обязательно, чтобы это был тот же день по календарю, или месяц, или год. Но должны совпадать фаза луны, положение звезд, время года и зодиакальное время. Сейчас как раз такие дни. Поэтому ты и здесь, ведь так? А он, между прочим, тоже откуда-то знал, когда наступит день. Так что малыш куда умнее, чем ты думаешь.

— Или чем думает он сам.

— Ты уже разгадал свою загадку? — осведомилась Чернобурка. — Я про женщину, которая зачем-то — зачем? — вылепила глиняного пса со снадобьем внутри.

— Может быть.

— Что станешь делать?

— Что я стану делать?

— Так легче, — сказала Чернобурка. — Так, как сделала она — легче. Особенно для тебя, Парл Дро.

— Ты даже знаешь мое имя, — безразлично сказал он.

— Я догадалась, — ответила знахарка. — В народе всегда говорили, что однажды ты придешь сюда.

Старая боль вдруг вгрызлась в кости покалеченной ноги. Боль, подобная страху.

Воспоминания прорвали плотину и нахлынули на него, те самые, которые он всеми силами старался удержать в самом дальнем уголке души. Он прятал их от себя, он заваливал дорогу к ним другими воспоминаниями, отгораживался от них. Воспоминаниями детства, юности, даже памятью о Шелковинке. Наверное, ему легче было терпеть боль, чем унижение.

Но теперь он с головой погрузился в них. Травяной чай, старая боль, полумертвый Миаль, послание Синнабар — все это подтолкнуло его по дороге памяти. Не очень далеко. Он обнаружил, что погрузился на пять лет в прошлое, потом — чуть больше, чем на двадцать. Вернулся в себя — такого, каким был в пятнадцать лет, в двадцать пять, в тридцать пять. Годы накопления опыта, годы проб и ошибок, раздумий, бесед, изучения книг, годы, когда он неотвратимо становился на путь своего ремесла. Он мельком вспомнил двух-трех стариков, мастеров изгнания духов, которые обучали его. Но их уроки не были нужны ему по-настоящему — откуда-то он знал все сам. Всегда знал, и всегда обладал внутренней духовной силой, чтобы применять эти знания в своем ужасающем и необходимом деле. Когда ему было тринадцать, Шелковинка разбудила в нем его истинную суть. Останься она в живых, она могла бы разбудить в нем иной, тоже неподдельный дар, который был бы лучше, мягче и куда менее редок. Но как бы он жил, останься Шелковинка живой? Наверное, по сей день батрачил бы в поле. Или, в случае везения, стал бы хозяином крошечного земельного надела. Дочери и сыновья, жена, будничная, изнурительная, изумительно незамысловатая жизнь... Если бы она осталась в живых и не пришла к нему под дождем, не прикоснулась ледяными руками, не попыталась так бесхитростно погубить его. Но он не мог больше думать о Шелковинке. Воспоминания, которых он тщательно избегал, были не столь давними. Они были очень, очень свежи. Воспоминания не тринадцатилетнего мальчишки, а мужчины, одетого в черное. И все же Шелковинка тоже была в этих воспоминаниях. Наверное, из-за нее все и случилось.

Он помнил гору с абсолютной точностью и ясностью. В памяти она высилась прямо перед ним, вонзалась в сумерки, сгущающиеся на северо-востоке, словно печная труба с дымком — одиноким облачком и россыпью первых звезд. С другой стороны горы лежали края, по которым вела дорога к легенде, к миражу, манившему Дро — в Тиулотеф, Гисте Мортуа. Он знал, что правильное время вот-вот наступит, как это случается раз в несколько лет — время, когда призраки сильны. Ему объясняли это философы и шарлатаны, и он поверил им — скупой, холодной верой мистика.

Странно, сейчас, когда Дро вспоминал, та изначальная вера казалась ему смутной и расплывчатой. Скорее пустое любопытство, чем цель стремлений, чем предначертание, которым теперь стал для него Гисте. Возможно, виной тому происшествие, бывшее с ним перед перевалом. Дро был достаточно упрям, чтобы препятствия на пути лишь усиливали его решимость достичь цели.

Южный склон горы порос негустым лесом, деревья покрывали также дальние горы на юге и западе, что казались в сумерках лишь расплывчатыми, недолговечными рисунками на фоне неба.

Сквозь деревья впереди проглянула поляна. Заходящее солнце бросало на нее последние лучи, словно желая поджечь вязанку дров. Неподалеку громоздился темной глыбой фургон дровосека, к колесу его был привязан тощий и облезлый пес, но лошадей не было видно. Дро вышел на поляну неожиданно и замер. Пес, который учуял или услышал его слишком поздно, поднял переполох, пытаясь искупить свою недостаточную бдительность чересчур громким лаем. Дро не обратил на него внимания. Он ждал, что из-за фургона или среди деревьев появится дровосек, размахивая топором, ножом или еще чем-то в этом роде. Вместо этого навстречу ему вышла женщина, и руки ее были пусты.

Она стояла и смотрела на Дро. Между ними было шагов сорок. А охотник переживал одно из самых больших потрясений в своей жизни. Неужели он видит Шелковинку, живую Шелковинку — или неживую? И это было хуже, чем увидеть ту девочку, какой она была — нет, перед ним стояла Шелковинка средних лет. Жизнь чуть обветрила и чуть потрепала ее, но искрящиеся волосы все так же струились медом в отблесках костра, стекали по спине, падали на грудь.

Прежде чем сам понял, что делает, он шагнул ей навстречу — почти невольно, словно что-то подтолкнуло его.

Пес прекратил надсадно лаять и глухо зарычал. Женщина, которая была Шелковинкой, отступила к фургону и приготовилась спустить пса с привязи.

Когда Дро подошел ближе, она закричала на него:

— Кто ты такой? Как ты смеешь бродить здесь? Мой муж вот-вот вернется и покажет тебе!

Было ясно, что она лжет. Лошади, тянувшей фургон, не было, мужчина уехал на ней. Значит, надолго.

— Я не причиню тебе зла, — сказал Дро.

Когда она закричала, он перевел дыхание — ее голос был вовсе не похож на голосок Шелковинки, даже годы не сделали бы его таким. Но ее лицо — чем ближе подходил охотник, тем больше казалось ему, что перед ним Шелковинка. С каждым шагом его одолевали тяжелые мысли — неужели призрак может не только обретать материальное тело, притворяясь живым, но и, достигнув совершенства в искусстве обмана, изображать взросление? Почему бы и нет? Если неупокоенный может уцелеть, скрыть природу своей смерти, сам поверить в свою «настоящую» жизнь, то он, без сомнений, способен и убедить себя в том, что растет и становится старше, как живые люди вокруг.

Но он же уничтожил связующее звено, державшее Шелковинку! Освободил ее... убил ее... Женщина была красива. Безупречно прекрасна. Природа щедро оделила ее, хотя она была хрупкого сложения, и самым роскошным даром казалась лавина ее медовых волос. Ее кожу, тронутую солнцем, тоже медовую, прочертили тоненькие морщинки — словно прожилки на золотом осеннем листе. На пальце блестело медное колечко. Значит, муж и вправду где-то есть. Но не здесь.

Дро откинул капюшон с головы. Когда он шел медленно, хромота его была почти незаметна на фоне общей грации движений. Руки он держал на виду, желая показать, что не держит наизготовку никакого оружия.

Женщина смотрела ему в лицо напряженно и настороженно, а потом вдруг расслабилась и убрала руку с привязи.

— Тихо, — успокоила она собаку. — Все хорошо.

— Спасибо, что поверила мне на слово, — сказал Дро.

— Только дурочка могла бы принять тебя за грабителя, — расхрабрившись, ответила она. — Что до насилия, то разве тебе доводилось? — при этих словах она залилась краской, но не отвела взгляда. — Куда ты направляешься?

— Через горы.

— Мой муж уехал туда, — вздохнула она. — Вести дела с другим пройдохой. Купить что-то собрался... или стащить, выродок несчастный. Он не вернется до завтра. А может, и к тому времени не вернется. Небось, валяется пьяный в стельку в каком-нибудь притоне с какой-нибудь бабой под боком. Если только не упился настолько, что ему уже не до баб... Прости.

Пес перестал рычать и улегся, положив печальную морду на лапы. Женщина подошла к костру и длинной спицей сняла с шипящей сковороды мясо на косточке. Пес вскочил и стал жалобно облизываться, пока хозяйка помахивала косточкой, чтобы мясо остыло. В конце концов она положила кость на землю перед псом, тот вгрызся в мясо, а женщина стала гладить его с болью и нежностью во взгляде.

— Бедняжка, — сказала она Дро, словно о ребенке. — Муж бьет его, морит голодом. В лесу песику было бы лучше. Превратился бы в волка и жил бы счастливо. Я обещала ему, что однажды ночью я отпущу его, отвяжу и отошлю прочь. Тогда муж будет бить меня. Но я все равно отпущу пса однажды ночью. Правда, песик? — она покосилась на Дро, который все это время стоял, не шелохнувшись. — Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая.

— Нет.

— Думаешь, думаешь. Но все равно приглашаю тебя разделить со мной ужин. Не могу же я накормить пса и не угостить тебя!

— Можешь.

— Ты лучше не уходи, — сказала женщина с золотыми волосами. — Муж попросту сбежал и бросил меня тут, но мне было бы спокойнее, если рядом мужчина. Мы пришли с юга, знаешь ли. Этот край мне незнаком.

Она выпрямилась и посмотрела на охотника. Шея у нее была точеная, кожа упругая и шелковая. Было видно, как бьется под ней жилка.

— Я буду рад остаться, если ты хочешь, — сказал Дро.

Она улыбнулась и сказала:

— Хорошо, но имей в виду, эта вовсе не непристойное предложение.

Но Дро уже знал, что это — предложение.

Он равнодушно подумал — может быть, он тоже ей кого-то напомнил, или она обычная потаскушка, или просто одинока. Он всегда знал, что привлекателен для женщин, не только сам по себе, но и из-за слухов об обете безбрачия. Им было любопытно — соблюдает ли его охотник за призраками? Но может быть, она не догадалась, кто он такой.

Они поели у костра, потом незнакомка достала бурдюк с пивом, и они выпили. Она стала расчесывать пальцами свои волосы, пока они не поднялись над головой потрескивающим облачком золотого дыма. В полусне она пела костру, и голос ее был чистым и дрожащим. Она творила подсознательную магию — для одного лишь Дро. Как когда-то Шелковинка на яблоне... солнце играло в ее волосах, а она нашептывала листве и птицам... и когда он заговорил с незнакомкой, она посмотрела на него без удивления, как прежде Шелковинка.

— Я могу расплатиться с тобой за ужин?

— Вряд ли, — сказала она.

Они немного поговорили о погоде и о ремесле балаганщика, которым порой перебивался ее муж. Женщина ни о чем не спрашивала Дро, даже как его зовут. И он ее ни о чем не спросил. Он не смог бы звать ее настоящим именем, но и никогда бы не заставил себя назвать ее Шелковинкой. Все происходящее казалось сном, сладким и мимолетным.

Пес дремал на боку, отблески огня окрасили его сперва золотом, а потом, когда костер прогорел — рубином.

И когда они одновременно потянулись подбросить дров, их тела наконец соприкоснулись. Все произошло так неотвратимо, так страстно, словно Дро уже любил ее много раз. Все было знакомо, и не было нерешительности, неловкости и сожалений. Она была прекрасна — даже тонкие, как гравировка на золоте, следы, которые оставило на ней время, были прекрасны.

Потом они лежали у костра в объятиях друг друга. Вокруг дышал лес. Собственное дыхание убаюкивало их, а потом будило вновь.

Примерно за час до рассвета собака жалобно заскулила, разбудив Парла Дро.

Было холодно, воздух был чист, влажен и прохладен, как всегда перед летним рассветом. Костер догорел. Женщина спала на боку, завернувшись в тонкое покрывало солнечных волос, подложив ладонь под щеку. Одна обнаженная грудь просвечивала из-под волос и казалась пронзительно белоснежной. Пес топорщил шерсть на загривке. Неподалеку щипала скудную траву лошадь. Рядом с фургоном стоял мужчина.

Он выглядел в точности как отпетый грабитель с большой дороги, встречи с которым так боялась женщина минувшим вечером. По одному этому Дро признал в нем ее мужа. Приземистый, грязный и растрепанный, мужчина как-то странно топтался на полусогнутых ногах, волосы торчали во все стороны, одежда неряшливо болталась, дряблое брюхо далеко выдавалось вперед. Только кисти рук у него были необычные — тонкие и выразительные, хотя сейчас они сжались в грубые красные кулаки.

— Так, — сказал муж. Он был пьян и невнятен, и все же намерения его были предельно ясны. — Так-так-так.

Положение выходило смехотворное, совсем как в застольных песнях и анекдотах. Дро медленно поднялся на ноги, одновременно подобрав одежду. Пьяный зло я похабно подмигнул ему.

— Так-так-так.

Дро, как водится, промолчал, и не вовремя явившемуся мужу пришлось самому подыскивать слова.

— Ты не хочешь сказать, что это ужасная ошибка? Не хочешь сказать: «То, что ты нашел меня между ног своей жены, еще не значит, что я что-то с ней сделал»? Ну?

— Если тебе так больше нравится, считай, что я все это сказал, — ответил Дро.

— Нравится? Нравится?! — мужчина выпрямился во весь рост. Он перешагнул кожаный мешок (награбленное добро?) и прошел прямо по золе костра. — Ты заставил ее, — выговорил он. — Верно? Она не хотела, и ты ее изнасиловал.

— Да. Я ее изнасиловал.

— Она и выглядит как изнасилованная, должен сказать. Точно — изнасилованная.

Дро знал, что женщина проснулась и села, но не обернулся. Ее муж подошел уже так близко, что в ноздри Дро ударил тяжелый запах перегара. Дро сместился на дюйм-другой в сторону, чтобы встать между мужем и женой — единственное что ему оставалось.

— Думаю, — сказал муж, с ухмылкой глядя на жену, — что все же она не очень сопротивлялась.

Дро занес кулак и шагнул вперед, вытянув левую руку, чтобы блокировать любое движение противника. Но женщина вскочила на ноги и удержала его руку.

— Нет! — выкрикнула она. — Нет. Все в порядке.

— Конечно, все в порядке, — сказал муж. — С чего бы мне волноваться? Я всю ночь провел со шлюхой, — он широко ухмыльнулся в лицо Дро. — И ты провел ночь со шлюхой. Твоя как, хороша была? Моя так очень даже ничего.

— Уходи, пожалуйста, уходи сейчас же, — задыхаясь, женщина принялась отчаянно толкать Дро прочь.

— Лучше идем вместе, — сказал Дро.

— А кто приготовит мне завтрак? — обиженно спросил муж. — Брось, все забыто, — он уселся прямо в золу и стал осторожно стягивать сапоги. — Давай-ка, поухаживай за мной малость.

Женщина, загорелыми руками прижимая скомканное платье к белой груди, подхватила мех с пивом и подала ему.

— Спасибо, — сказал муж. Пил он шумно, чавкая и отдуваясь.

— Уходи, — еще раз сказала женщина Дро. — Умоляю тебя.

— Хорошо. Но ты...

— Уходи!

В предрассветной тьме Дро пошел прочь. Когда на опушке он обернулся, женщина разжигала костер. Муж ее пил пиво. Пес лежал неподвижно, как камень, а лошадь щипала траву.

Дро отошел достаточно далеко, чтобы его больше не могли видеть, и стал ждать. Наконец встало солнце. Женщина появилась из-за деревьев, когда он уже перестал надеяться, что она придет. Она остановилась в отдалении и закричала низким и надрывным голосом:

— Разве я не говорила тебе — уходи?! Если ты сейчас уйдешь, он успокоится, и все будет как раньше. Он просто большой ребенок. Уходи, говорю тебе! Будь ты проклят, ты мне — никто! А он — он мой муж!

Сперва Дро шел медленно, все время прислушиваясь, когда она закричит от побоев. Лес шелестел, чирикали птицы. Ни звука больше. Тогда он сумел заставить себя поверить — она знала, что делает, и все обойдется. В конце концов, у нее был выбор. Дро мог защитить ее. Она не обязана была оставаться с мужем-пьяницей.

Она больше не напоминала ему Шелковинку, став просто женщиной, с которой он провел ночь. Он сделал это открытие, будучи смущен и подавлен.

На дорогу, ведущую к перевалу, Дро вышел только к полудню. К тому времени он уже проглотил это происшествие, как горькое лекарство. И, как все необычное и неповторимое, оно стало казаться нереальным.

Он был уже в полумиле от перевала, когда муж златовласой незнакомки нагнал его.

Заслышав стук копыт, Дро уже знал, кто это, и обернулся. Пьяница гнал во весь опор. Самое время было сделать попытку скрыться, но Дро остался стоять. Его переполняло презрение к этому полуживотному, к женщине, которая предпочла остаться с подобным отребьем, да и к себе самому тоже. И, запутавшись в этом презрении, он остался стоять на обочине, на виду.

Разумеется, он помнил, что у мужчины нет оружия, а кулаки слабые. Но на сей раз пьяница оказался вооружен — в руках у него было что-то тупое и длинное, Дро так и не разглядел толком, что именно. Ибо в тот самый миг, когда он поравнялся с Дро, мужчина развернулся и ударил — молча, точно, коварно, безжалостно. Он метил вовсе не туда, куда можно было ожидать — не в голову и не в сердце, даже не в пах, что было бы непристойно, но действенно. И все же удар был и непристойным, и действенным. Со всей силы, которую дала ему перегнившая, как навозная куча, ненависть, обманутый муж обрушил удар непонятного орудия на увечную ногу Дро.

Только что Парл Дро был человеком — мыслящим, удивленным, умудренным опытом. В следующее мгновение он превратился в визжащее, безумное создание, сброшенное в самое пекло ада, не различающее ни дня, ни ночи, ни вообще времени — для него не осталось ничего, кроме невыносимой боли.

Потом он понял, что упал с дороги и покатился вниз по склону, по каменным расселинам, мрачным зарослям, сланцевым осыпям. В конце концов он застрял в пересохшей канаве. Если бы он падал дальше, то совсем скатился бы с горы и, скорее всего, перестал бы существовать. Как бы там ни было, прошло еще много времени, прежде чем он понял это.

Он пришел в себя, крича в голос от боли. Даже когда он был в беспамятстве, боль не оставляла его — ему казалось, что призрак на мосту вновь грызет его ногу. Ему казалось, что вся его одежда пропитана горячей водой — или потом. Разгневанный муж не стал преследовать его — то ли не смог, то ли потерял. Боль была повсюду, целое море боли, и Дро тонул в нем, крича до хрипоты. Потом он вновь умер. Так он умирал и воскресал опять — долгое, долгое время или, может быть, безвременье. Он так никогда и не узнал толком, сколько времени прошло, прежде чем разум вернулся к нему, сколько он провалялся в горной канаве.

Когда Дро снова обрел способность мыслить, он был поражен тем, что нога оказалась даже не сломана — ему чудилось, что кости превратились во множество мелких осколков, а осколки раздавлены в труху.

Ночью он выбрался из канавы. Светила луна. По тому, как изменилась она за время его беспамятства, и по обрывкам воспоминаний он решил, что пролежал там два или три дня.

Боль в ноге приутихла — теперь мышцы и сухожилия словно пылали огнем. Удар ревнивца пришелся аккурат на поврежденные некогда связки.

Едва придя в сознание, он ощутил лихорадочное желание разыскать златовласую незнакомку. Но к тому времени он уже смутно понял, что она молила его уйти лишь ради него самого. Она знала, на что способен ее муж, и столь глупо попыталась защитить Дро. Попроси она его о помощи, им обоим было бы намного легче.

Взбираться на гору было тяжело. Дро почти перестал обращать внимания на адскую боль, которой стоил ему подъем, только порой падал в сланцевую пыль, кровь приливала к голове, и звезды в небе меркли. Потом начался спуск, идти стало легче. Он уже начал привыкать к тому, как подкашивается пылающая огнем, непослушная левая нога.

Ночь и еще день кое-как миновали, прежде чем Дро вышел на поляну в лесу. Фургона там уже не было. В темноте он не мог отыскать следов колес на земле, высушенной летним зноем. Он не смог найти даже кострища.

Дро начал искать — по-дурацки, слоняясь кругами по лесу. День и ночь смешались для него. На опушке леса он набрел на покинутый хутор. В огороде зарастали сорняками корнеплоды и прочие овощи, а во дворе был колодец. Этого охотнику хватило, чтобы выжить, постепенно вновь начать рассуждать логически и смириться с судьбой.

На заброшенном хуторе Дро снова потерял счет времени. Нерешительность охватила его, он запутался в себе, чего с ним уже много лет не случалось. Дни казались жаркими, ночи — бесконечными. Старый дом смотрел окнами на юг, на узкие долины, зажатые между отрогами гор. Он разглядывал их по большей части ночами, отчего они казались вообще не настоящими. Как и все прочее.

В конце концов им снова овладели мысли о Гисте Мортуа, вытеснив все прочие соображения и сожаления. Теперь он просто обязан был вновь пересечь горы на севере — в погоне за мифом.

Воспоминание о женщине, которая была похожа на Шелковинку, стало одним сгустком смущения и неловкости. Но больная нога исцелилась, по крайней мере, до привычного и вполне приемлемого состояния, и то же самое потихоньку происходило с его памятью и разумом.

И когда он спускался с перевала по ленте дороги, отливающей в сумерках синеватой сталью, когда увидел впереди зловещий покосившийся дом с каменной башней — дом Сидди Собан, дом призрака — его охватило удивительное, острое чувство возвращения к реальности. Золотоволосая женщина растаяла, как сон.

Он ничем не мог помочь ей. Злая судьба держала ее в плену, Дро не имел возможности освободить ее. И уж конечно, он вовсе ее не любил. Он никогда никого не любил — ни женщин, ни мужчин, ни зверей, ни страны, ни вещи. Даже Шелковинку он не любил. Шелковинка была лишь частью его самого.

Глава 10

Когда он вернулся из прошлого, Чернобурка все еще заплетала в косы свои тонкие, жесткие волосы (черные с сединой, они действительно походили на мех черно-бурой лисицы). Но солнце больше не светило на груду тряпья, где неподвижно лежал на спине Миаль Лемьяль. Голова менестреля была чуть склонена к правому плечу, как уложила ее знахарка, тряпка прикрывала его тощее тело по самый кадык.

— Долго же тебя не было, — сказала Чернобурка. — Задумался или заснул с открытыми глазами. Можно было сосчитать по пальцам одной руки, сколько раз ты моргнул. Учился уходить?

Дро разглядывал ее руки — морщинистые, проворные, волшебные.

— Хочешь сказать, что мне лучше отправиться туда по собственной воле, не прибегая к снадобью Синнабар? Я так и собирался поступить с самого начала.

— А ты не удивился, почему она послала этого парнишку вперед тебя?

— Она думала, что это подсказывают ей карты. Помню, она говорила об этом и настаивала, что Миаль должен пойти со мной. Послала его мне вдогонку. Он тащит с собой кое-что запредельное, без чего я прекрасно могу обойтись.

С некоторым удивлением он вдруг разгадал план Синнабар. То, что она навязала Миаля ему в попутчики и даже одолжила менестрелю лошадь, было само по себе весьма необычно. Но глиняная собака со снадобьем, которое постепенно погрузило Миаля в транс и отправило его дух скитаться по земле, превратив живого человека в призрак, выглядела из ряда вон выходящим деянием.

Должно быть, любовник Синнабар, ушедший и не вернувшийся охотник за призраками, рассказал ей, что последнюю часть пути в Гисте Мортуа может преодолеть только бестелесный дух. Того, кого втащили в призрачные врата Тиулотефа живым, ждала гибель — так говорилось в легендах. Когда столько неупокоенных, с их замогильным голодом, вытягивают из человека силы — смерть его наступит быстро и неотвратимо, даже если призраки не вонзят свои когти в его плоть и кости. Так что был лишь один способ войти в Гисте Мортуа и уцелеть — стать среди призраков Гисте почти таким же призраком. Для этого существовали особые способы, и Дро, который знал легенды, с подобающим тщанием изучил эту науку — что-то услышал там, что-то вызнал тут и увязал все воедино своей внутренней силой. Той самой стальной внутренней силой, которая гнала его вперед, милю за милей, заставляла идти, опираясь на несчастный придаток, который он за неимением других слов продолжал называть ногой. Силой, которая, как он надеялся, позволит ему погрузиться в сон и освободить свой дух. Оставить тело нетронутым, лежащим в глубоком трансе, а потом, если получится, вновь воссоединить дух и тело, когда с Тиулотефом будет покончено.

Но Миаль, менестрель, блуждающий дух которого — лишь горстка пыли на ветру... Его, без сомнения, схватили неупокоенные, и им помогла Дева Источника с ее холодной рыбьей ненавистью, иллюзорными реками и ручьями. Синнабар обрекла Миаля на это, ибо верила, что для Дро почему-то очень важно держаться рядом с менестрелем. Если Дро должен войти в ворота Тиулотефа, то Миаль обязан войти туда до него. Как хорошо было бы поверить, что Синнабар безумна, и разозлиться на ее самоуправство. Но Дро, пусть не сразу, признал в ней одного из тех таинственных проводников, которых склонны посылать путникам мистические дороги. Не случайно в ней было что-то от золотой женщины из леса, хотя ее волосы не были легкими и имели совсем иной оттенок. Королева Огня, Королева Листьев...

Королева Мечей, мистическая старшая сестра Дро, заварила еще чаю. Ароматный пар растекался по комнате и исчезал, словно проходил сквозь стены. Призрак чая.

— Значит, ты войдешь в транс без всякого снадобья и отправишься в Гисте Мортуа, — сказала Чернобурка. — А потом разрушишь обитель неупокоенных, как собирались сделать это многие охотники за призраками. Вот только у них ничего не вышло, не так ли? У тебя есть какой-то особый план?

— Для начала — ждать и смотреть.

Парл Дро изумился, как смогла она сквозь его железное, стальное, циничное, толкающее на лишения, непоколебимое стремление убить мертвых и — самую суть охотника за призраками — разглядеть темный ужас, таящийся в его сердце, замерший там неподвижно, как Миаль на лежанке.

* * *

А Миаль Лемьяль и не подозревал, что тело его лежит за несколько миль от него самого, в хижине знахарки, накрытое старой ветошью. Его нематериальное тело казалось ему вполне настоящим, у него даже поджилки тряслись от волнения. Но и город Тиулотеф казался ему настоящим. Город и девушка.

И три всадника, которые сопровождали его в город.

В конце концов они не стали его бить. Они даже не дали ему въехать в ворота на лошади. В последнее мгновение, когда арка ворот уже нависла над менестрелем — неотвратимая, высокая, широкая, гулкая — они выкинули его из седла. Миаль упал на плиты мостовой, инструмент снова пребольно ударил его между лопаток, а один из пленителей перепрыгнул в освободившееся седло. Конь оглушительно заржал — в бока ему вонзились шпоры. Эхо подхватило звон подков, и всадники ворвались в сердце города призраков.

Миаль поднялся на ноги, потирая свежие синяки и шишки. Рядом стояла Сидди Собан. Она выглядела совершенно нормальным, земным существом, и у Миаля опять перехватило дыхание. Он окончательно запутался в том, что видел собственными глазами, а что в своих фантазиях.

Бледная, с горящими от злости глазами, Сидди попробовала густой влажный воздух кошачьим язычком.

— Подонки! Негодяи! — далее последовали столь мерзкие слова, что Миаль был смутно потрясен, хотя и не удивлен, откуда она вообще их знает.

Вывалив на него все перлы своего красноречия, она осталась стоять, дрожа от гнева, как любая избалованная благородная девица, обделенная мужским вниманием, на которое, по ее мнению, она имеет право.

Все казалось таким настоящим. Зияющие врата, открытые нараспашку, никем не охраняемые, но все же так похожие на множество городских ворот, что повидал на своем веку Миаль. Рассерженная девица. Прохладное дыхание ночи. Отчетливые звуки городской жизни: цокот копыт, стук шагов, звон металла в кузне, голоса, скрип тележных колес и даже, время от времени — колокольный звон. Где-то лаяла собака — громко и требовательно. Даже слабый аромат свежеиспеченного хлеба висел в воздухе...

Единственной фальшивой нотой была тьма, скудно озаренная половинкой луны. Вся это деловитая суета, которой пристало бы кипеть днем, происходила в полночь.

— А ты...

Миаль машинально обернулся. Сидди Собан сверлила его сердитым взглядом.

— Да иди ты знаешь куда! — огрызнулся он. — Что теперь прикажешь делать, если кругом одни призраки!

— Замолчи!!! — в ее взгляде была такая злоба, что менестрель струсил и пролепетал примирительно:

— Я имел в виду этих...

— Ты говорил, что защитишь меня, — прорычала она.

— В самом деле?

— А сам стоял и смотрел, как они оскорбляли меня и угрожали мне мечом!

— А ты хотела ввести меня в город с петлей на шее. С ленточкой!

— Для твоего же блага. Словно ты — лишь комнатная собачка.

— Они избивали меня, а ты...

— Я позабавилась.

— Думаю, мне лучше пойти, — сказал Миаль и развернулся спиной к городу.

— Нет, не лучше! Защитник из тебя, как из башмака лодка, но другого у меня нет. Ты останешься со мной. Ты и твой дурацкий ящик с музыкой.

Она прошла в ворота, надменная и уверенная в своей власти. Можно было легко сбежать, ускользнуть в лес, что тянулся по склону холма и жался к городским стенам, как огромная толпа... Или не так уж легко? Нечто куда большее, чем воля призрачной девицы, тянуло менестреля в ворота.

Миалю вдруг пришло в голову одно смутное, но пугающее соображение. Он помнил, как всадники угрожали ему у озерца страшными карами, положенными тем, кто водится с неупокоенными. Конечно, они запугивали его. Странным было то, что они много чего сказали и в адрес Сидди, словно не были уверены, кто из них двоих призрак — девушка или музыкант.

И опять же, почему они вдруг предоставили Миаля самому себе — или призрачной Сидди? Словно им не было до него никакого дела. Мертвые пьют силы из живых — разве не так все время твердил Парл Дро? Тогда почему же...

— Миаль Лемьяль, ты идешь или нет?

Сидди уже стояла по ту сторону ворот и снова сердито жгла его взглядом.

— Ну почему я должен куда-то идти? — спросил Миаль и послушно побрел в город.

Стоило ему оказаться внутри городских стен, как его охватило чувство полной беспомощности — не физической, скорее внутренней. Как ни странно, это было даже не так уж неприятно. Сидди и Тиулотеф оказались не такими страшными, как он успел навоображать. Немного неожиданно. Миаль покорился им.

Гисте Мортуа оказался вовсе не таким, каким он рисовал его в своей уже начатой песне. Не был город призраков ни пыльным, ни мрачным и усохшим, ни погруженным в беспросветную тьму. И все же он был очень, очень странным.

Каменные мостовые, карабкающиеся по склону холма, узкие улочки, зажатые меж глухими стенами домов. На улицах царила тьма, черная, как деготь, и в то же время все было отчетливо видно, даже кирпичи стен и камни мостовой. Тут были тысячи оттенков черного цвета. Над крышами, затмевая звезды, бил в небо свет. Миаль решил, что это свет огней Тиулотефа — или же сам Тиулотеф светился изнутри? Свет походил на мерцание болотных гнилушек. Миаль попытался задрожать от страха, но у него ничего не вышло.

И звуки здесь тоже были странные — шум шел отовсюду, но вокруг никого не было видно. Потом вдруг, разглядывая пустой двор, можно было увидеть в нем человека — отчетливо, как собственную ладонь в солнечный день. Сапожника, тачающего сапоги, кузнеца, стучащего молотом по наковальне, или двоих детей, играющих с котом.

Сидди брела впереди, а Миаль, как верный паж или телохранитель, плелся за ней на почтительном расстоянии в ярд. Улица упиралась в огромный дом, но сквозь него вела арка и ступеньки. В этой арке Миаль впервые увидел фонарь Тиулотефа и стал опасливо разглядывать его. Это был призрачный фонарик, сомнений быть не могло: бледная, изжелта-зеленая бабочка света трепетала беззвучно за мутным стеклом, чистая и ясная, как цветок или самоцвет во мраке. Но фонарик не отбрасывал отсветов, не окрашивал ничего вокруг своим светом — ни стену, ни лестницу. Ни даже Сидди, когда та прошла мимо. Ни Миаля. И когда он поднес к фонарю руку, кровь не прилила к его пальцам, и тепла он не ощутил.

— Идем, — нетерпеливо и зло окликнула девушка, обогнавшая его уже на десять ступенек. — Не играй с огнем. А если тебе так хочется поиграть, играй на струнах.

— Нет, — упрямо сказал менестрель.

Он пошел дальше, а Сидди снова высокомерно вышагивала перед ним. Они вышли на смотровую площадку, и город раскинулся под ними, растянувшись по склону холма примерно на четверть мили. Здесь были башни, как в легендах, тонкие и высокие, увенчанные коронами из каменных зубцов. Прихотливо извивались переулки, крыши наслаивались друг на друга черепичной чешуей. Света не было, хотя повсюду горели желтоватые светляки фонарей, но все было видно в мельчайших подробностях, словно город озаряли лучи холодного черного солнца. А за Тиулотефом открывался трагический пейзаж. Озеро в форме звезды было как на ладони, освещенное луной или сверхъестественным сиянием города, россыпь серебряных цепей, мерцающее, подмигивающее, как в ясный летний полдень — и все же бесцветное. Те же колдовские лучи высвечивали пики далеких гор, что поднимались за озером. И были они белые, как сама зима, а лес был черным снегом, устлавшим всю землю.

Пространство вокруг было полно тишиной. Тихо было... да, как в могиле. В могиле, где раздавался стук, пение, деловитая суета — каскады звуков поднимались к небу с улиц внизу. Когда Миаль посмотрел туда, он увидел огромное шествие, растянувшееся по широким улицам. Унылые красные факелы, вялые серо-золотые отсветы на меди, словно на картине — свет есть, и в то же время его нет. На площади собрались жрецы, женщины в серебристых одеяниях, наверное, даже сам городской властитель. Колокола тревожили ночь звонкими языками.

— Я замерзла, — сказала Сидди.

— Правда?

— Да. Ты не хочешь сыграть? Может быть, граф или герцог Тиулотефа услышит тебя. Ты мог бы стать придворным песнопевцем.

— Я уже был им. Мне не понравилось. Мне... пришлось уйти.

— Ты оказался недостаточно хорош для этого.

— Я оказался слишком хорош! — обиделся Миаль. — Музыка — единственное, что у меня получается хорошо, причем настолько хорошо, что меня все на дух не переносят!

— Пожалуйста, сыграй мне, Миаль.

— Нет.

— Я приказываю тебе! Я — Собан! А ты — чернь, бродяга без роду, без племени. Играй же!

— Не могу.

— Почему?

— Не знаю.

Вдруг Миаля толкнули. Их с девушкой прижало друг к другу. На площадке было полным-полно людей — то ли они были здесь с самого начала, но менестрель и Сидди их не замечали, то ли только что появились. Теперь они были совсем как настоящие, трехмерные, от них даже пахло, как от людей — кожей, потом, духами, вином. Они стремились посмотреть на шествие, запрудившее улицы внизу.

— Посторонись, — сказал кто-то Миалю. Еще кто-то больно наступил ему на ногу. Сидди, дрожа, прильнула к нему.

С тихим ужасом Миаль вдруг почувствовал, что чужие локти врезаются ему в спину — там, где должен висеть инструмент. Он принялся глупо ощупывать себя в поисках вышитой перевязи и не нашел ее.

Должно быть, он снял инструмент с плеча и забыл подобрать. Нет, такого не было, да и не могло быть. Но тогда в чем же дело? Он только вообразил, что взял его с собой, когда спускался с холма? Но менестрель всю дорогу ощущал его вес, а два-три раза «ящик с музыкой» весьма чувствительно ударил его. Почему же тогда он сказал Сидди, что не сможет сыграть на нем?

Толпа была здесь, настоящая, ощутимая, а еще мгновение назад ее не было. Инструмента больше не было, хотя его не могло не быть.

Штучки призраков. Их воля, их вера, их воображение...

Сидди вцепилась в Миаля, нагнула его голову к своему лицу. Зажатый в толпе, менестрель поцеловал ее, а в голове его, под закрытыми веками, метались и метались одни и те же загадки.

— Парл Дро придет за тобой следом, — прошептала она, вонзая длинные ногти ему в ладони. — И принесет твой инструмент.

— Может быть. Да. Не знаю.

— Придет. Так будет, — она усмехнулась оскалом волчицы. А потом, как уже было однажды, вдруг стала удивительно беззащитной. — Присмотри за мной, — простонала она.

Над Миалем нависал кто-то пьяный и тучный. Где-то в толпе другая девушка шепотом рассказывала, как сварила зелье, чтобы приворожить любимого. Миаль совершенно случайно обнаружил, что стащил кошелек у тучного и пьяного. Кошелек, набитый призрачными деньгами.

Но какая разница?

Они отправились искать гостиницу или постоялый двор, словно обычные путники в незнакомом городе. Вывеска бросалась в глаза, краски ее были словно тени белил, меди, киновари. На рисунке дева за рог удерживала беспомощного единорога, а рыцарь в кольчуге сносил ему голову мечом. Миаль поморщился, оглядев это художество. Рядом с гостиницей тянулась обычная сточная канава. На одном из камней для перехода через нее сидела кошка, вырезанная из — мрамора, и менестрель, сам не понимая, что делает, потянулся погладить зверя.

За столами сидели и пили горожане. Горели светильники и очаг, но не давали ни тепла, ни света — только дрожали языки призрачного пламени. Подошел трактирщик, и воришка-менестрель заплатил украденными деньгами за комнату. Сидди всплыла вверх по лестнице, словно настоящая леди. Они не стали заказывать ни еды, ни питья — как и огни Тиулотефа, здешняя пища, наверное, была нереальной и ненужной. Поднимаясь по лестнице, Миаль вспомнил: «Всадники дали мне питья, я пил, обжигая горло... Или мне это только померещилось? Наваждение. Есть-то мне хочется?» Но есть он не хотел, и знал, почему не хочет — он умер. Мертвые убили его. Это был не обморок, а смерть. А потом они бросили его здесь, в насмешку. И если Парл Дро придет за ним, Миалю надо его опасаться, как всякому неупокоенному лучше поостеречься опытного охотника за призраками.

Конечно, любой неупокоенный должен иметь связующее звено с миром живых. Миаль знал, что держит его на этом свете. Инструмент. И это было очень странно, потому что Сидди...

— Не надейся, что я разделю с тобой ложе, — сказала она, когда они вошли в комнату. — То, что случилось в лесу, было лишь игрой. Я не лягу с тобой. Можешь спать на стуле. Хотя по-хорошему твое место на полу, собачка моя.

Полог кровати был черный, как воронье крыло. Узкое оконце выходило на озеро. По улицам внизу все еще двигалась процессия. Она длилась и длилась — уже почти два часа, если, конечно, здесь вообще был счет времени. Однако луна ползла по небосклону. Наверное, время здесь все-таки существовало. Миаль смотрел на бескровное пламя и гадал, почему он сейчас не трясется от ужаса и отчаяния.

— Я замерзла, — снова сказала Сидди, с большой черной постели протягивая к нему свою тонкую руку с узкой ладонью. Миаль больше не боялся Сидди, но и желанной она быть перестала. Но он подошел и все-таки лег на кровать рядом с ней. Они целовались и прижимались друг к другу посреди унылой, сонной пустоты города призраков.

Она шепнула ему на ухо:

— Силни будет ревновать. Моя сестра не простит мне, что я в постели с мужчиной, — и позже, через вечность долгих, нежных, нетерпеливых поцелуев: — Даже не пытайся овладеть мною. Я девственница.

Наверное, раз она умерла девственной, то уже не могла стать женщиной после смерти. Но Миаль чувствовал лишь извращенное вожделение, что приходило к нему в лихорадочном бреду, и не мог, или не желал, потакать ему. Пребывание на грани близости дразнило его. Он не хотел выпускать Сидди из объятий, но и не хотел сжимать объятия жарче.

Потом, бесцветно и тихо, между долгими, лишенными смысла поцелуями, они заговорили.

— Наверное, я умер, — сказал Миаль. — Иначе и быть не может.

— Тсс. Не надо. Лучше поцелуй меня. Ты не умер.

— Но это же... м-м... как я понял... Я хочу спросить тебя, Сидди...

— Не надо спрашивать. Целуй.

— Да, Сидди... я должен спросить тебя о моем инструменте. О связующем звене.

— Миаль...

— Это то, что держит меня. Сейчас он у Парла Дро. И Дро идет сюда, потому что... наверное, потому что он охотник за призраками и одержим Тиулотефом, так что рано или поздно он будет здесь. Но почему — ты?

— Почему? О, милый...

— Милая... Как получилось, что мой музыкальный инструмент стал и твоим связующим звеном тоже?

— Умный. Миаль Лемьяль такой умный. И такой обаятельный.

— Сидди, прошу, скажи мне.

— Я скажу. Ты не более чем проходимец, но я люблю тебя. Вот я и сказала.

— Дро сжег твою туфельку. Больше у меня ничего твоего не было. Не могу понять, как инструмент, из-за которого мой отец убил человека, может удерживать тебя? Но так и есть. Ты пила мою силу, чтобы вернуться, а возвращаться тебя заставляла ненависть к Парлу Дро. Но связующим звеном был инструмент.

— Такой умный. Как ты узнал? Ах...

— Я спал и играл тебе песню, и ты явилась. Когда я сыграл ее задом наперед, ты ушла. Когда я пошел с тобой в лес, я взял инструмент с собой — или мне только показалось. А когда мы очутились здесь, ты попросила меня сыграть. И испугалась, когда выяснилось, что инструмент нам лишь мерещился...

— Прекрати. Не хочу говорить об этом. Поцелуй меня.

— Да... Сидди? Давай больше не будем притворяться живыми. Не будет вреда, если мы скажем друг другу правду.

— Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя. Только жаль, что приходится говорить это сейчас. Потому что это неправильно. По крайней мере...

— Миаль...

Потом долго не было ничего, кроме сладких, как мандрагора, поцелуев. Трепет холодного пламени, не дающего ни света, ни тени, самоцветы светильников и фонарей в окне, одинаково бесполезные. И глухой звон колоколов.

Они могли растаять и исчезнуть. Они могли замерзнуть и превратиться в серую статую, навсегда слившись в поцелуе. Ему было все равно. Потом Сидди сказала голосом тонким и жалобным, как ее крошечные ладони, крепко сцепившиеся у него за спиной:

— Когда придет Дро, мы должны быть сильными, чтобы убить его. Если ты обещаешь мне, что поможешь сразиться с ним, я скажу тебе. Если поможешь убить его. Поможешь отомстить за мою сестру. Ты поможешь?

Убить Парла Дро теперь казалось не очень-то и трудно. Это было подло, это угнетало, но в этом не было ничего невозможного.

— Если я скажу «да», это может не оказаться правдой.

— Когда я... когда я... после реки... ты должен быть убить его.

— Я был болен.

— Обещай.

Их тела извивались и корчились, Миаль давал ей обещания, утопая в блаженстве, мрачном и глубоком, как подземелье, и ему было все равно. Он знал, что все так же нелеп, даже став призраком. А потом она рассказала ему, как доверчивому ребенку, про инструмент, и этим весьма его озадачила, так что он продолжал расспрашивать ее в те минуты, что оставались между приливами их неупокоенной, безвременной и необязательной любви. Но, поскольку он был мертв, возможно, это было все, что ему еще оставалось...

К тому времени в комнате стало происходить нечто странное.

Это началось от окна — все вокруг таяло, словно истекало кровью. Впервые с тех пор, как смирился со своим нынешним состоянием, Миаль забеспокоился.

— Что это? — встревоженно спросил он, но тут же сам понял, не дожидаясь ответа девушки. Они оба интуитивно поняли, что делать — разделились, распались, словно страницы книги. Так они лежали на ложе любви, словно в могиле, и смотрели, как разгорается за окном рассвет.

Это было непохоже на те рассветы, какие Миаль видел, когда был жив. Здесь не было ни цвета, ни света. Рассвет высасывал кровь из мира вокруг, пожирал его, как пламя невидимого пожара.

— Что с нами будет? — спросил, наконец, Миаль.

— Что ты имеешь в виду?

— Настает день.

— О, день — это неважно...

Испуганный, Миаль лежал, окаменев от страха и от безразличия Сидди, и ждал, когда лишится чувств. Он и вправду слышал о призраках, что бродили по земле даже днем — он сам говорил о них Парлу Дро — но такие встречались редко, наверное, в них было что-то весьма необычное. Ночь — холст, который нужен неупокоенным, чтобы рисовать свои наваждения. И вне всякого сомнения, этот холст был необходим Тиулотефу.

Комната стала как легкий набросок. Кровать превратилась в океан темного тумана. А Сидди — Сидди повернулась на бок, словно хотела уснуть, и таяла. Когда она исчезала, на миг ему показалось, что в ее волосах мелькнула серебристая рыбка.

Миаль уже приготовился ужаснуться и покосился на собственное тело. К великому его изумлению, оказалось, что оно по-прежнему непрозрачно. Он окончательно перестал что-либо понимать.

Остатки комнаты растворились быстро, словно облачко дыма унесло порывом ветра. Только омерзительная вывеска гостиницы еще болталась в воздухе, словно неуклюжая птица. Кровать под ним обернулась камнем, и пламя рассвета вдруг ударило менестрелю в глаза, безжалостно ослепив его.

Глава 11

Все цвета радуги разъяренной толпой переливались через холм и жалили глаза Миаля. Он чувствовал, что не в силах вынести это после теней и тлеющих огоньков Гисте. И еще он чувствовал себя отчаянно беззащитным. Ладья ночи отчалила от берега, увозя призраков Тиулотефа, но почему-то забыла менестреля. Может быть, паче чаяния, он еще жив? Но нет — когда он попытался подобрать камешек на склоне, его вполне материальная на вид рука прошла насквозь. Когда солнце поднялось выше, Миаль встал, выбрал дерево (оказывается, оно росло посреди их постели, но они с Сидди этого не замечали), подошел к нему, а потом, в отчаянии и унынии, прошел сквозь него.

Миаль завопил от страха, встал как вкопанный и услышал, как бьется его сердце там, где биться нечему. Ему пришло в голову, что если он перестанет верить, что у него есть сердце, оно не будет биться, и он поспешно отбросил эти мысли, чтобы не потерять немногое оставшееся. Желая отвлечься, он стал озираться по сторонам — и вполне отвлекся, увидев лишь голый склон холма, увядшую траву да отшлифованные ветром скалы, островками вздымающиеся в черной шкуре леса. Днем тут не было никакого города. Не осталось даже фундаментов, даже следов оползня — все снесло лавиной в озеро. Потом Миаль ненароком взглянул вниз — и в сердцах выругался. У него даже дыхание перехватило — обычный самообман призрака, который вовсе не дышит.

Водной глади озера, раскинувшегося под холмом, тоже больше не было. Только засохшая потрескавшаяся грязь, окаменевшая масса ила, расходящаяся пятью лучами в разные стороны.

Миаль воззрился на эту картину во все глаза. Озеро пересохло, словно огромный колодец. То ли река, что питала его, сменила русло, то ли вода ушла под землю, словно выдернули гигантскую пробку. Тридцать лет, или даже больше, обнажившееся озерное дно сохло под лучами солнца. Вода, которую он видел ночью из Тиу-лотефа, тоже оказалась призрачной. Но где же останки города, который, как гласят легенды, погрузился в озеро?

— Прекрасный вид, правда? — раздался в десяти шагах за его спиной ровный голос Парла Дро.

Миаль хотел развернуться на пятке, потерял равновесие и упал на колени. Пальцы проходили сквозь почву, и ухватиться не удавалось.

Дро разглядывал его. Черный плащ, черные волосы, черные глаза на фоне жгучей голубизны неба. Впечатляюще. Инструмент Миаля висел за спиной охотника, вышитая перевязь перечеркивала черный плащ.

Миаль понурился.

— Ну давай, покончи с нами обоими. Дро удивленно поднял брови.

— Я говорю, — с перепугу Миаль начал злиться, — вот я. И вот ты. Мое связующее звено у тебя в руках. Так разбей его и избавься от меня. Чего ждешь, будь ты проклят?

Черные глаза Дро смотрели честно и открыто. В его лице не было никакой наигранной жестокости.

— Кажется, ты совершенно уверен в моем следующем шаге.

— А с чего мне быть неуверенным? Я достаточно слышал от тебя о твоем проклятом ремесле. Ты выдергиваешь неупокоенных из мира, как гнилые зубы. Мертвые должны умереть. Я тебя не боюсь. Давай, покончи с этим.

— Как мне, однако, повезло, с моим-то ремеслом, — сказал Дро, — что ты оказался одним из тех необычайно сильных призраков, способных являться даже при свете дня.

— Слушай, — Миаль дрожал, в некотором замешательстве удивляясь, как ему это удается, — я трус, верно? И чего я уж совсем не выношу, так это ждать, когда случится что-то ужасное. Так почему бы тебе не сделать, что должно, прямо сейчас? Или тебе доставляет удовольствие мучить мертвых перед казнью?

— Ты не умер.

— Как же! — фыркнул Миаль и осекся. — Чего?

— Ты не умер.

— Ха! — Миаль махнул рукой, и она прошла сквозь камень. — Видишь? Я мертв.

— Ты покинул свое тело, но оно еще живо. Потом ты сможешь вернуться в него по-настоящему.

— Заткнись! — рявкнул Миаль и закрыл лицо руками. — Я всегда говорил, что ты ублюдок.

— Насколько мне известно, меня зачали в законном браке. А вот что до тебя, тут все может оказаться немного сложнее.

— Заткнись!

— Помнишь Синнабар? Ту рыженькую, что дала тебе лошадь.

— Ту рыженькую, что одарила тебя своей...

— Она подарила тебе глиняную фигурку, которую ты спрятал в карман рубашки. Там внутри было снадобье, которое просачивалось сквозь глину и впитывалось в твою кожу. Снадобье, которое погрузило тебя в транс.

— Куда погрузило?

— Течение жизни в твоем теле замедлилось до предела, так что твой дух сумел покинуть его. Должно быть, Синнабар считала, что ты достаточно одарен, чтобы сделать это добровольно, если потребуют обстоятельства, но недостаточно продвинут, чтобы без чужой помощи погрузиться в транс.

— Ты меня вконец запутал, — огрызнулся Миаль.

— Надо же! Тебя ведь так трудно сбить с толку.

Миаль поднялся на ноги, уткнулся взглядом в землю.

— Я жив. Где-то.

— В ветхой лачуге одной старухи, в семи-восьми милях отсюда.

— Как замечательно.

— Она позаботится о тебе, пока ты не сможешь вернуться.

— А когда я смогу!

— Когда действие снадобья окончится. И когда ты закончишь свои дела здесь.

— Сквозь дерево я прохожу, — сказал Миаль. — Почему же я не тону в земле?

— Вижу зачатки здравого смысла. Видимо, даже твоей ограниченной проницательности хватает, чтобы понять — это было бы не слишком целесообразно.

— Иными словами, ты не знаешь.

— Иными словами, — сказал Парл Дро, — ты бестелесен, но только до тех пор, пока сам этого хочешь. Ты можешь пройти сквозь каменную стену и стащить тарелку с кухни. Все, что от тебя требуется — ненадолго напрячь волю, — он сдернул с плеча инструмент, ухватил его за грифы и бросил Миалю. — Лови!

Миаль прыгнул вперед, не раздумывая, в его воображении промелькнула картина, как от удара о камни раскалывается дерево и трескается слоновая кость. Он успел поймать инструмент у самой земли. Тот оказался вполне твердым и тяжелым, струны тихонько дрожали, словно кот мурлыкал. Инструмент не проскочил сквозь руки менестреля. Миаль вцепился в свое сокровище, и колени у него подогнулись.

— Зачастую показать лучше, чем объяснить, — сказал Дро. Он опустился на землю, вытянув увечную ногу, и Миаль заметил, как мутная пленка боли на мгновение заволокла его черные глаза.

Миаль уселся на каменный выступ, уложив инструмент на колени. Словно зачарованный, он ласково оглаживал аляповато раскрашенное дерево с крошечными вкраплениями слоновой кости, как делал это всегда, пребывая в своем теле.

— Ты уверен, что я живой? — спросил он наконец.

— Уверен.

— Синнабар — сумасшедшая.

— Не совсем. Говорят, если явишься в Тиулотеф во плоти, тебя там подадут на обед.

— Она хотела мне помочь, вот так вот выпихнув меня из моего тела? Из-за песни, которую я хотел сочинить...

— Боюсь, что на самом деле она хотела помочь мне, — сказал Парл Дро. Он смотрел вдаль, на потрескавшуюся сухую корку, выстилавшую дно мертвого озера.

— Ты назвал это Тиулотефом, — сказал Миаль.

— Да.

— Если верить тебе же самому, это не очень-то мудро.

— Да.

Волна меланхолии захлестнула Миаля — волнение ушло, навалилась слабость. Он чувствовал гармонии инструмента, но играть не было ни малейшего желания. Пропасть тишины пролегла между ними. Вся земля погрузилась в молчание, которое пришло на смену призрачному шуму городской суеты. Легкий ветерок шевелил верхушки деревьев, но это был не столько звук, сколько беззвучие. Даже смолой от леса не пахло — или это зловещее место вытянуло из него все запахи, выпило жизнь из деревьев, из холма, из окрестных земель, как выпивало жизнь человека, который случайно или по принуждению попадал за стены Тиулотефа...

— Я провел ночь с Сидди Собан, — нарушил молчание менестрель. — Но мы не... если ты думаешь, что мы...

— Я ничего не думаю.

— И правильно. Но она сказала мне про связующее звено, которое держит ее на этом свете. Я тебе скажу, если поклянешься, что не причинишь ей вреда.

— Не причиню вреда?

— Не вышвырнешь из нашего мира. Пока она не будет к этому готова.

— Ты должен бы понимать, чего стоит мое слово.

— Я поверю тебе.

— Нет, ты не веришь мне. Что-то не дает тебе покоя, вот ты и хочешь мне рассказать, надеясь, что тогда загадка перестанет тебя мучить. Вот и все. И ради этого ты готов предать Сидди Собан.

— Она хочет убить тебя.

— Вряд ли у нее уже достаточно силы, чтобы хотя бы попытаться.

— Она очень сильна. Она вытягивала и твои силы — через меня. Жизненная сила охотников за призраками особенно хорошо укрепляет их добычу. К тому же она ведьма.

— Ты недооцениваешь собственную силу духа. Моя энергия была ей ни к чему. И я не стану тебе ничего обещать.

Миаль стал грызть травинку, которую ему в конце концов удалось сорвать.

— Даже если я все тебе скажу, у меня все равно есть преимущество. Ты потом поймешь, почему.

— Наверное, потому, — сказал Дро, — что связующее звено Сидди находится в твоем инструменте, который я только что тебе отдал.

Миаль застыл как громом пораженный.

— Какой же ты догадливый! Откуда знаешь?

— Я подумал о деталях из слоновой кости, — усмехнулся Дро. — Но, насколько я знаю, ни одна из ее костей не покидала тела, все они упокоились вместе с ним.

— Не кость, — сказал Миаль. — Зуб. Молочный зуб. Когда ей было чуть больше года от роду, она упала, и зубик выпал.

Миаль снова глубоко вздохнул, хоть ему и не нужен был воздух. Нелепость этой истории повергала его в уныние. Две вещи, определившие всю его жизнь, оказались ложью, двойной фальшивкой.

— Старый Собан хранил зубы Сидди. Из суеверия. Потом ему представился случай кое-что продать. Он вечно пытался сбыть фамильные ценности или мебель, чтобы выручить деньги на выпивку. Он был пропойца, как мой отец, наверное, потому они и познакомились. В каком-нибудь кабаке. Землевладелец и бродячее отребье напились вместе за вонючим столом. Потом Собан предложил моему подонку-папаше купить у него музыкальный инструмент, какого больше нигде не встретишь. Из заморских краев. Мой окосевший от выпивки папаша пошел к Собану домой, взглянул мельком на инструмент и решил, что он, папаша, гений, он его освоит и поймает удачу за хвост. Бывали у него порой такие мысли. Он деловито пощупал инструмент, подергал струны, подул в мундштук и сказал, что покупает его, только вот тут кусочек слоновой кости из инкрустации выпал, так что не скинет ли Собан цену?

— На что, — сказал Дро, разглядывая озеро, — Собан ответил, что может заменить слоновую кость. Он сходил наверх, принес молочный зуб и вставил его на место, где не хватало кости.

— Точно. Сидди знает, потому что ее отец из этого целую историю раздул. Она сказала, что очень стыдилась этого. Пока я однажды не прошел тою же дорогой, что и мой отец, и это не оказалось ей на руку.

— Но это еще не все, — сказал Дро.

— Воистину. Та еще шутка, просто обхохочешься. Собан частенько брал разные штуковины и соединял самым немыслимым образом. Этот инструмент... — Миаль вдруг порывисто вцепился в грифы, — понимаешь, инструмент был еще одной шуткой Собана. Он взял две деки струнных инструментов — гитару с мандолиной, или еще что-нибудь — надпилил их и соединил. А дудочку присобачил уже потом, чтобы сделать его еще более... причудливым. Соль шутки в том, что инструмент и не предназначался для того, чтобы на нем играли. Никто не смог бы играть на нем. А мой папаша швырял меня с одного конца фургона на другой, когда был пьян, и учил играть на нем, как мог, когда был трезв.

— И в результате твоя игра на нем совершенна.

— Меня тошнит от этой мысли. Честное слово! И еще кое от чего.

— От чего же?

— Мой проклятый папаша. Он частенько возился с ним, полировал деки, перебирал струны и твердил, что убил его прежнего владельца. Но он не убивал отца Сидди. Он даже не стащил инструмент, а заплатил за него.

— И ты разочарован.

— Нет. Вся моя жизнь сложилась так, как сложилась, потому что я до судорог боялся отца, ведь он был такой жестокий, раз даже способен на убийство... А он — не был. И это странно, потому что говорил он об этом так, будто и вправду был убийцей.

Дро встал. Миаль смотрел на него снизу вверх. Охотник медленно спросил:

— Ты помнишь, что именно он говорил?

— Слово в слово? Да, помню. Он часто повторял эти слова.

— Скажи их.

Миаль поморщился от напряжения, разлитого в воздухе. Напряжения, которое, конечно, ощущалось все время, только сейчас стало сильнее, захватив их обоих.

Наконец менестрель опустил глаза и тронул струны. Наверное, бессознательно, силой духа или еще как-нибудь, он вернулся в свое прошлое и словно влез в шкуру того ненавистного, жуткого типа, чьи музыкальные пальцы лапали инструмент, а в налитых кровью поросячьих глазках застыла пустота. Попробовал на вкус, каково это...

— Он говорил так, — произнес Миаль, — «Ты научишься играть на этой штуковине, уродливый безмозглый крысенок. Из-за нее я убил человека. Хорошо убил, насмерть».

— Да, — сказал Дро.

Его глаза были широко открыты и, казалось, смотрят в никуда. Они были словно глаза человека, который только что умер.

Миаль вынырнул из прошлого, из шкуры своего отца, в которой побывал, словно из-под воды на поверхность, задыхаясь и хватая ртом воздух.

— Что с тобой? — встревоженно спросил он Дро.

— Высохшее озеро, — ответил тот. — Пойдем, спустимся к нему.

— Что-о?

Парл Дро пошел вниз по склону. Хромая нога подгибалась при каждом шаге с напряженной, мучительной грацией.

Ошалевший Миаль, спотыкаясь, бросился следом, забыв, что ему, лишенному тела, спотыкаться не обязательно.

* * *

Берега озера оказались потрескавшимися, уже почти окаменевшими. Террасы рыхлой каменной крошки, из которых они состояли, были похожи на земляные укрепления какого-то невозможного, перевернутого замка. Там и тут на остатках илистого дна и болота, в которое пыталось перевоплотиться озеро, когда вода стала уходить из него, росли причудливые кусты и деревья, но и они уже давно погибли и окаменели. Однако было похоже, что не только недостаток воды сделал это место столь недружелюбным для всего, пытающегося здесь выжить. Землетрясение, которое убило все живое в Тиулотефе, осушило и озеро. Земля не просто задрожала — в глубине ее заворочались соки, и неизвестный жидкий яд или еще какая-то пена выплеснулась на поверхность, отравив воды озера. И умирая, оно убивало.

Вокруг не было ничего живописного, ни малейшей красоты, свойственной развалинам и руинам. Не было тут и красоты дикого и пустынного края. Вблизи окаменевший труп озера с его каналами больше всего походил на отвратительное произведение начинающего скульптора, которое вылепили из глины, оставили на солнце, а потом увеличили до размеров невероятных и бессмысленных.

Пара часов ушла на то, чтобы спуститься к озеру. Еще пару часов они бродили по окрестностям или угрюмо сидели, разглядывая мрачный пейзаж и не разговаривая. Они словно очутились у врат ада — только здесь не было даже отблесков адского пламени, даже огненного жара.

Потом они шли по потрескавшемуся танцевальному полу из натурального кирпича и рассматривали липкие тени, все еще сохранившиеся на дне бывшей реки. Эти мертвые воды тоже были отравлены. Рыбьи костяки лежали толстым слоем, как палая листва, на окаменевшем речном иле. Миаль заметил, что там, где лес подошел близко к берегам озера или каналов, он тоже умирал. Мертвые деревья стояли голые, словно скелеты исполинских рыб. Ни птиц, ни зверей не было среди них.

И нигде не было заметно ни следа Тиулотефа, который обрушился в озеро.

После полудня они уселись на поваленном дереве, тени их живописно протянулись поверх солнечных узоров.

— Ну и где же оно тогда? — спросил Миаль.

Это были первые слова между ними с самого утра — если не считать нескольких случайно оброненных проклятий. Утренний разговор на холме висел над душой у обоих, но они не возвращались к нему, покуда не пришло время снова подниматься на холм — будто слова так и остались лежать там, в траве. Миаль тащил инструмент на себе, как делал это всю жизнь. Он больше не мог проходить сквозь предметы, словно инструмент, прочный и материальный, не пускал его.

— Если ты о городе, — сказал Парл Дро, — то он перед тобой.

— Не вижу. Если озеро высохло, то здесь прямо на виду должны быть развалины. Рухнувшие крыши и перебитые позвоночники.

— Они здесь. Ты не видишь их, потому что либо время и вода перемололи их, либо они обратились в камень, как придонная грязь.

Миаль подхватил горсть камешков, радуясь, что ему это по силам, и забросил в лужу на высохшем речном дне. Они упали с глухим чавкающим звуком, а несколько из них — те, что попали не в воду, а в рыбьи скелетики — сухо щелкнули. Белые, как кость, стволы засохших деревьев вонзались в бездонную синеву неба. Казалось, небо — единственное, что здесь еще живо. Миаль не оглядывался на холм, где большую часть ночи пролежал в объятиях Сидди Собан, такой же призрачной, как и он сам.

— Я рассчитываю, — сказал менестрель, — что у тебя есть некий весьма жестокий план, как уничтожить их. Я про то, что осталось от руин.

— Нет.

Миаль недоверчиво посмотрел на Дро.

— Но ведь это все — связующие звенья Тиуло... Гисте, верно? Ты обязан уничтожить их.

— Чтобы освободить призрака, главное — изменить связующее звено, которое его удерживает. Преобразовать. Кость — раздробить. Туфельку — сжечь.

— Ну и как же мы будем крошить и жечь все это?

Дро посмотрел на него в ответ. Он выглядел старше, чем выдавала каждая черта лица в отдельности, и обладал своеобразным очарованием, как тощий черный кот.

— Я не собираюсь ничего делать, Миаль. Не нужно. Тут и так почти все раскрошилось или окаменело, в общем, изменилось так или иначе. Этого достаточно. А тому, что еще не уничтожено временем, скоро придет срок. Еще пара снежных зим, еще одно жаркое лето — и тут не останется ни единого звена, за которое мог бы держаться общий призрак Тиулотефа.

— Минуточку!

Дро посмотрел на менестреля с преувеличенной любезностью.

— Я же был там, наверху, — сказал Миаль. — Он и не думает исчезать. Они там, наверху — сильные. Целый город, живущей своей жизнью, и люди его выглядят такими же живыми, как ты.

— Или как ты.

Миаль почувствовал себя не слишком уютно.

— Не хочешь объяснить?

— Ладно, объясню.

Дро говорил вдумчиво и последовательно, не сводя глаз с Миаля. Менестрель не удержался и стал прятать глаза. Их разница в возрасте была не больше пятнадцати лет, но ему порой казалось, что она размером в столетие. Словно застарелая боль, словно рана, которая не зажила и теперь уже не заживет никогда.

Тиулотеф явился Миалю таким целостным и мощным, потому что менестрель ждал, что так будет, и еще потому, что он был вне своей телесной оболочки. Улицы, толпы людей, шествие, обворованный Миалем человек, трактирщик, кровать — даже трое всадников и их кони в лесу — все было, как было. Но то, что менестрель и, если уж на то пошло, умершая Сидди принимали за явь, оказалось лишь тенью ее.

— Это предания и молва сильны, и становятся все сильнее, пока сам Гисте Мортуа превращается в прах. Те самые легенды, в которые поверила Синнабар после того, как ее муж стал баловаться магией, а потом сбежал к другой. Сплетни, которых тебе нарассказывали по всей округе. Да, призраки с каждым годом становятся все более непобедимыми — в легендах. А на самом деле лишь ветер гоняет несколько обрывков по лесам и холмам.

Затем Дро рассказал Миалю о Чернобурке, которая живет в лесу по соседству с Гисте.

— Она часто видит призраков Гисте. Они становятся все сильнее, обретая подобие плоти, и она уже ожидает, что они начнут являться днем.

Но это лишь потому, что она сама так думает. Или хочет, чтобы так было, и воображает это — насколько я знаю. Но она живет достаточно близко, чтобы стать легкой добычей, если призраки явятся к ней. Говорят, Тиулотеф похищает живых людей, высасывает из них жизненную силу, питается ею. И Синнабар опять же в это верила. И я сам, когда упорно учился, как освободить дух от телесной оболочки, чтобы невредимым войти в ворота призрачного города... Нет, они больше не могут причинить вреда живым. Единственная жертва, которой они могут завладеть — тот, кто вообще не годится в жертву, такой же, как они сами. Или почти такой же. Сидди или ты.

— Но... — протянул Миаль и осекся, вспомнив, как жители города то появлялись, то исчезали. Вспомнил, как они вели себя — бессмысленно, повторяя одно и то же. Даже трое задир в лесу, что вытащили его из озерца, появились словно из ниоткуда. А их мерзкие шуточки о противоестественном соитии смертного с неупокоенным, и то, как они накидывались то на Миаля, то на Сидди — словно две новые тени, лишь недавно лишившиеся тел из плоти, были по сравнению с призраками Тиулотефа столь настоящими, что всадники приняли их за живых людей...

— Но, — повторил Миаль, — выходит, тебе и не надо было сюда приходить?

— Когда я только ступил на этот путь, у меня были все основания верить в зловещий колдовской город призраков, который силен как никогда прежде. Потом добраться сюда стало моим внутренним стремлением. Это было место, куда я не мог не прийти. Но в последние дни пути я заподозрил, что именно будет ждать меня здесь.

— Что-то по тебе было незаметно.

— Знаю.

— Так как ты поступишь?

— Оставлю его умирать. Он и так почти мертв.

— Не пристали такие речи охотнику за призраками.

— А я больше не охотник.

Миаль похолодел. Он и сам толком не знал — отчего. Менестрель уставился на Дро во все глаза, и на этот раз Убийца Призраков усмехнулся и отвел взгляд.

— Так что тебе не стоит волноваться из-за единственного настоящего призрака, который еще остается здесь, — сказал Дро. — Я говорю о Сидди. Боюсь, ее сестре не удалось избежать моего безумного мстительного порыва. Что, может быть, уже и неважно. Но Сидди... тут ты и сам можешь справиться.

— Благодарю покорно. Ты же говорил, что она тянет из меня силы.

— Может быть, и нет. Я кое-что понял. Так происходит не всегда, или не постоянно. Она однажды уже являлась без твоего участия — на улице, где жила Синнабар. Быть может, с тех пор, как Сидди набралась достаточно сил, она может поддерживать свое существование и без... — Дро оборвал себя.

— Прежде ты не так говорил, — сказал Миаль.

Дро встал и пошел прочь. Миаль тоже поднялся и поспешил следом. Когда они наполовину миновали пол из кирпичей, обожженных самой природой, Дро обернулся:

— Почему бы тебе не пойти и не сочинить свою распроклятую песню?

— Отстань. Иди сам знаешь куда!

— Сколь искусен ты стал в речах, Миаль.

— От тебя набрался, — огрызнулся в ответ менестрель. — Скоро и хромать начну.

— Хорошо, — сказал Дро. — Я позаботился о твоем бренном теле и сообщил тебе, что ты можешь в него вернуться. Я объяснил тебе про Тиулотеф. Что еще тебе нужно?

— Думаешь, объяснить достаточно? Просто рассказал — и все? Мне нужны доказательства.

— Какие еще доказательства?

— Подожди до ночи, а потом приходи ко мне в город. Таким, как есть, без всякого дурацкого транса, в который вогнала меня твоя рыжая, без всяких «могу ли я» да «хочу ли я». Приходи как есть — преображенным охотником за призраками, во плоти. В Гисте Мортуа после заката. Это же безопасно.

Странная тень пробежала по лицу Дро.

— Я не приду.

— Значит, боишься.

— Возможно. Но не того, о чем ты думаешь.

— А я давно уже не думаю. Мой разум чист, как лист бумаги.

Дро ничего не сказал, даже острого словца, как обычно, не отпустил.

— После заката, — повторил Миаль. Он принял позу — и не чувствовал себя в ней по-дурацки. — Если я буду там, то, смею думать, и ты должен туда прийти, — заявил он.

— Сила твоего очарования притягивает меня, — сказал Дро. Он уже сдался.

— Не совсем. Но получается, что всю дорогу ты или шел следом за мной, или оставлял мне достаточно подмоги, чтобы я мог догнать тебя...

— ...что подразумевает, будто ты мне зачем-то нужен.

— Именно так.

— Понятия не имею, зачем бы ты мне мог понадобиться.

— А Синнабар имела.

— Синнабар, наверное, думала, что ты — мой шут.

Миаль отступил на полшага назад.

— Сдается мне, ты и сам так думаешь.

— Что думаю?

— Что я... что меня втянули... что я... — Миаль покраснел, и весьма мучительно. Он отвернулся, подхватил с земли еще горсть гальки и швырнул ее в сторону холма Тиулотефа. Камешки зловещим дождем осыпались на прибрежные террасы. Его тело мирно спало в хижине за несколько миль отсюда, но его призрачный дух тоже мог сгорать от смущения. Даже если ему это только казалось, по ощущениям разницы не было.

— Встретимся наверху, в городе, после заката, — сказал Миаль и зашагал вверх по склону холма, оставив Дро стоять неподвижно — словно он тоже окаменел, как озеро, как весь этот край, как рыбьи костяки.

* * *

Спустя несколько минут после того, как солнце беззаботно подожгло горизонт и скрылось с небосклона, Сидди Собан очнулась на огромной кровати с пологом цвета воронова крыла. Одна.

Дымчато-розовые закатные тени не оставили следов на комнате. По мере того, как сгущались сумерки, из небытия проявлялись мебель, стены, мысли. Сидди села на холодных простынях и поняла, что Миаль, который только что, когда первые отсветы зарождающегося дня заставили их разомкнуть объятья, был рядом — исчез. И не просто исчез. Излишняя подозрительность, свойственная Сидди в ее теперешнем состоянии, немедленно переполнила ее сердце дурными предчувствиями.

Парл Дро явился в Тиулотеф, и Миаль отправился ему навстречу.

Миаль — сообщник Дро. Может быть, даже ученик.

А она, одинокая и потерянная, бросилась в объятья менестреля и предала самое себя. Когда она рассказывала ему свою тайну, то испытывала мрачное наслаждение. Но это был неразумный поступок.

Глупо думать, что смерть всех делает родными. Миаль хранит верность своему хозяину, Парлу Дро. Даже мертвый, он будет помогать ему и встанет против нее.

Перед глазами Сидди встало милое полудетское личико ее сестры под водой, раздувшееся от удушья. Вот почему ей, Сидди, чудится, что она тоже умерла — ей просто хотелось оказаться на месте сестры. Глупо, ведь она-то жива. Колодец, река — нет, она жива. Это Миаль мертвец. Мертвец, который заманил ее в этот странный город.

День прошел так быстро. Почему ей никак не удается вспомнить его?

Где-то на улицах играла музыка, нежный перезвон колоколов служил проводником в темноте. Капля цвета бледного миндаля повисла за окном, скользнула прочь, на ее месте появилась другая. Сидди вспомнила шествие, во главе которого ехал на коне здешний граф или герцог. Беззащитная и одинокая девица благородного происхождения должна обратиться к нему с мольбой о покровительстве. Тогда убийца не посмеет ее тронуть. Наоборот, она сможет просить об отмщении. Дро убил ее сестру. Да, Сидди преследовала его, чтобы отплатить злодею по заслугам. И теперь она добьется своего. Должна добиться.

Она вскочила с кровати и пробежала сквозь закрытую дверь, не заметив ее, вниз, по странно безлюдным лестницам и коридорам, на залитые черным светом улицы.

Глава 12

Шествие катилось по широкой улице. Фонари и свечи висели над ней, как бледные плоды, но процессия накатывалась, как грозовая туча, как темный ветер. Малиновые облачения и золотые мантии жрецов казались тусклыми, словно под водой. Курились кадила, распространяя аромат благовонных масел. Мальчики в белоснежных одеждах высокими голосами выводили песнопения под звон колоколов. Прокатился экипаж, запряженный лошадьми с остекленевшими глазами, и еще один, и еще. Граф или герцог ехал, окруженный воинами в кольчугах, развевались зеленоватые плащи.

Там, где широкая улица упиралась в другую, была каменная лестница, по которой можно было спуститься к перекрестку с проезда уровнем выше. Сидди стояла на ступеньках, прямо и горделиво, и ждала.

Пока мимо шествовали жрецы и ехали экипажи, она отбросила назад волосы, кое-как причесав их пальцами. Когда показались кольчужники, Сидди стала разглядывать их, пытаясь высмотреть тех, кто напал на нее прошлой ночью. Но оказалось, что их черты почти невозможно вспомнить. В праздничной толпе все лица казались подернутыми дымкой. Даже лицо графа или герцога, что ехал в богатом одеянии посреди своей свиты. Он казался безликим и невыразительным, словно вытканный на старом гобелене.

И все же...

— Господин! — закричала Сидди, вскинув свои маленькие ладони. — Я взываю к вашему милосердию! Господин, выслушайте меня!

А потом, через несколько ударов сердца, она поняла, что процессия не замедлила хода, и никто не обратил на нее внимания. Перепугавшись и оскорбившись одновременно, Сидди обиженно вскрикнула и бросилась по лестнице вниз, к ближайшей лошади. Сперва ей никак не удавалось поймать коня, будто его и не было. Затем ее чувства прояснились, и она ухватилась за лошадиную гриву и ногу всадника. Запрокинув голову, она к тому же признала в нем одного из вчерашних задир.

— Сэр, — жалобно проговорила она, — умоляю. Пожалуйста, выслушайте меня.

Всадник посмотрел вниз, но увидел Сидди не сразу, будто пробудился от загадочного сна наяву. Если он и вспомнил, что произошло между ними прошлым вечером, то ничем этого не выдал. Он попытался оттолкнуть ее.

— Сэр, — продолжала молить Сидди. — Я благородного происхождения. Мне нужно поговорить с вашим повелителем. Я должна предупредить его. Он в опасности.

— О да, — сказал всадник в кольчуге. Красный самоцвет сверкал зловеще, как тогда, в лесу, когда рыцарь обрушил на нее свой ужасный меч. Как тогда, когда меч этот загадочным образом не причинил ей вреда. — Все так говорят — позвольте, мол, поговорить с повелителем, всего пять минут. У нас существуют наказания для тех, кто мешает шествию.

Сидди, как безумная, вцепилась в гриву и в сапог всадника. Толпа подхватила ее. Всадник перестал отталкивать Сидди, но посмотрел на нее искоса и недобро.

— Вы не понимаете, — твердила она. — Сюда идет один человек. Он убийца. Он вас всех погубит.

— Иди-ка сюда, — всадник подхватил ее и усадил на лошадь перед собой. Точно так же он сделал и в прошлый раз. Неужели он ничего не помнит? — Я могу убить его первым, — сказал он.

— Да. Этого я и хочу.

— А чего еще ты хочешь?

— Поговорить с вашим господином.

— Ты пришлая. Тебе не положено говорить с герцогом.

— Я — Сидди. Вы не помните меня?

— Это Тиулотеф. Я не могу помнить каждую девицу, которой кивнул, проезжая по улице.

Странно — чем больше она говорила с ним, тем больше он становился похож на человека. Да и всадники вокруг них стали не столь неразличимы. Теперь они хохотали над чем-то своим или горделиво смотрели по сторонам. Лошади фыркали. Даже колокола зазвучали громче. Сидди стала было вертеть головой, но всадник легонько ударил ее, осаживая. Вопрос вертелся у нее на языке, она больше не могла его удерживать, хоть и боялась произнести вслух:

— Человека, который идет сюда, зовут Парл Дро. Вы когда-нибудь слышали, кто такой охотник за призраками?

Случилось странное. Сидди говорила тихо, но едва ее слова слетели с губ, их как будто что-то подхватило и усилило. Они расцвели, заполнили, окутали всю улицу, стены домов, даже глухое небо, словно стайка испуганных птиц выпорхнула из клетки. И непрекращающееся шествие вдруг замерло, точно окаменело. Всадники застыли в седлах, лошади — со вскинутыми головами. Хор мальчиков умолк, а колокольный звон будто ветром сдуло. Сидди задрожала — или ей только казалось, что она дрожит. И тогда у нее за спиной раздался голос — заговорил человек с лицом, будто вытканным на гобелене. Гобелен треснул.

— Приведите ее ко мне.

Всадник, в седле которого она сидела, развернул лошадь и поехал сквозь толпу, замершую в живописных позах, как на картине. Никто не смотрел на них. Если кто-то и моргнул, если и шевельнулась на ветру бахрома, если и щелкнули четки — наверное, это ей лишь почудилось. Во всем городе не раздавалось ни звука.

Герцог Тиулотефа сурово смотрел на Сидди.

— Кто ты?

— Собан. Сидди Собан.

— Никогда не слыхал этого имени.

Ей вдруг стало холодно и очень, очень одиноко. Одна, в незнакомом городе, без друзей, и не к кому обратиться за помощью, если что-то случится...

— Я хочу предупредить вас. Сюда идет странник, который...

— Да, — обронил герцог. Он был как тряпичная кукла. Его лицо выглядело теперь совершенно недоделанным, казалось, что вот-вот весь он, с головы до ног, развалится на лоскутки, которые потом соединятся во что-то иное.

Сидди захотелось домой, захотелось, чтобы не надо было чего-то бояться, кому-то мстить. Ей разонравилось быть героиней романа. Она жаждала какого-то непонятного, неясного умиротворения. Ей не хватало ответа на вопрос, который она не умела задать. Но Миаль... Миаль и Парл Дро...

— Вы должны убить их. У вас есть сила. Вас тут много, — с горечью сказала она, не совсем понимая, откуда эта горечь и о чем она вообще говорит. — Или вы, или он. Он весьма искусен в своем ремесле. Я видела его за работой. Я знаю.

Этот человек, герцог, правил Тиулотефом каждую ночь. Когда Сидди шла топиться, он уже много веков возвращался сюда. Она потупилась. За ее спиной были только вода и пепел.

— Убейте его, — повторила Сидди.

Когда солнце скрылось, и мертвый город начал возвращаться из небытия, он выглядел немного не так, как прошлой ночью. Каменные мостовые были не столь реальны. Вершины башен казались сотканными из дымки, а черепичные крыши — окутанными озерным туманом. Конечно, озеро тоже вернулось, заполнило берега и каналы, словно раны земли истекали водой, как кровью. Но даже озеро было не совсем то, что прежде — казалось, поздние летние сумерки покрыли его коркой светящегося, неподвижного льда. Миаль замечал эти изменения почти с нетерпением. Ему было легко — все оказалось лишь глупым фарсом. Он, живой, но оторванный от тела дух, стоял посреди призрачного города. На одном его плече висел музыкальный инструмент — настоящий, деревянный — а другим плечом Миаль подпирал стену призрачного дома, которая тоже казалась вполне настоящей. В подобных обстоятельствах оставалось одно из двух: либо безумие, либо надменное безразличие. Темперамент менестреля сам собой выбрал последнее. Так что он стоял, прислонившись к стене, смотрел на процессию, текущую по улицам внизу, и даже развлекался, подмечая контрапункты мелодий, которые выводили колокола и хор. Но подыграть им он почему-то так и не решился.

На стене напротив были коряво нацарапаны какие-то слова. Поскольку познания Миаля в грамоте были весьма ограничены, он не стал переживать из-за того, что не может прочитать надпись. Потом он сообразил, что вряд ли ее смог бы прочитать хоть кто-нибудь, ибо слова были написаны как в зеркальном отражении, задом наперед.

Он ждал Парла Дро. Сперва — с беззаботной уверенностью, за которой прятал смутную тревогу. Спустя полчаса — с беспокойством, за которым скрывались тревога, злость и непонятно откуда взявшаяся тоска.

Миаль был не вполне уверен, зачем вдруг потребовал, чтобы Парл Дро явился в Тиулотеф. То, что он сам заявил тогда — ради доказательств — было лишь красивыми и пустыми словесами. Какие доказательства, кому они нужны? Нет, Миаль понимал, что высосал этот аргумент из пальца. С того самого дня, когда они познакомились (если это можно было так назвать), менестрель чувствовал, что его будто что-то притягивает к Парлу Дро — так или иначе. Это дурацкое притяжение раздражало Миаля, и тому было множество причин. Во-первых, потому, что он знал за собой нездоровую тягу ко всему небезопасному. Во-вторых, он оправдывал свой поход тем, что хочет сложить песню о Гисте Мортуа. Но когда им завладела эта идея? Действительно ли он задумал это прежде, чем попытался ограбить охотника за призраками в том горном селении? Теперь Миалю казалось, что он ощутил зов судьбы, который заставил его перейти горы и спуститься в деревню, всего четырьмя или пятью днями раньше, чем туда прихромал Парл Дро. Этот зов судьбы был отвратителен и противоестествен, ибо привел менестреля не только на встречу с Дро, но и к открытию, что его инструмент — не мистическое прибежище вдохновения, а лишь издевательская выходка, погремушка деревенского шута. Совпадения, которые обрушивались на голову Миаля в последнее время, начали надоедать ему. Его судьба и судьба Дро, а в придачу к ним судьба Сидди Собан, казалось, сплелись в клубок.

Тем временем с праздничным шествием внизу произошло что-то необычное, чего прежде не случалось. Миаль, задумавшись, давно отвлекся от его созерцания, но теперь припомнил, что, кажется, процессия остановилась, а теперь развернулась, словно река потекла вспять...

— Любуешься?

Как всегда, Миаль чуть не упал от неожиданности. Он волчком развернулся на месте — и завопил от досады и облегчения. Под одним из желтых фонарей стоял Парл Дро, по-прежнему невозмутимый и неподвижный, будто статуя. Как и утром на холме, он возник рядом совершенно неожиданно, ничем не выдав своего приближения.

— Ты что, стараешься довести меня до разрыва сердца? — возмутился Миаль.

— Тут и стараться нечего. Это слишком легко.

— Ладно. Ты все-таки явился.

— Я здесь. И что мы теперь будем делать?

— Я... я не знаю, — пробормотал Миаль. — Наверное, просто подождем. Вот-вот случится нечто.

— Да, что-то должно произойти, — Дро смотрел вниз, туда, где бурлило растревоженное шествие. — Ты понимаешь, что твои способности чувствовать запредельное, зачаточные и неразвитые, подталкивают тебя в самую гущу неприятностей?

— О, не говори мне об этом.

— Боюсь, именно это я тебе только что и сказал.

Толпа поднималась вверх по бульвару. Миалю она напомнила стадо овец, и он хрипло рассмеялся. Граф-герцог Тиулотефа и его омерзительная свита шли сюда, иллюзорные или нет, опасные или нет, но безусловно — источник неприятностей.

По пути шествие миновало гостиницу, где Миаль провел ночь с Сидди. Может быть, это имело какое-то значение. Он заметил вывеску, торчащую между карнизами немного ниже по склону холма. Хотя отсюда менестрель не мог разглядеть ее, он знал — девица по-прежнему держит единорога, а рыцарь в кольчуге по-прежнему отсекает зверю голову. Символ кастрации? Или прости знамение? Миаль снова обернулся к Дро.

— Думаю, Сидди идет сюда вместе с ними. Если так, она наверняка кое-что сообщила их правителю о тебе и твоем роде занятий. Ты сказал, что Тиулотеф слаб, но до какой степени он слаб? Они могут убить тебя или нет?

— Не смогли бы, если бы я, как ты, явился сюда бестелесным духом — я так и собирался поступить с самого начала. Но ты же сам отговаривал меня от продолжения моей бренной жизни, не так ли?

— Мне жаль. Я думал... ты говорил...

— Они не убивают. Больше не убивают всех подряд — для этого у них не хватит ни сил, ни воли. Но если речь идет об изгоняющем духов... Ненависть к охотникам столь же глубоко пустила корни в неупокоенных душах, как страх перед призраками пустил корни в душах большинства живых людей.

Миаль кое-как отогнал тошноту — наверное, воображаемую — и сказал:

— Тогда спасайся. Убегай.

— Убегать? Ты забыл, что я калека, — сказал Парл Дро с преувеличенной учтивостью в голосе.

— Тогда хромай отсюда! Я их задержу.

— Каким образом? Будешь стоять на голове? Или станешь петь с ними хором?

— Что-нибудь придумаю. Они же не могут причинить мне вред. Не могут, ведь так?

— Наверное, нет. Но я не стал бы этого обещать в сложившемся положении.

— Я знаю, что в глубине души ты жаждешь собственной смерти, — холодно сказал Миаль. — Как всякий убийца. Но не потакай своему желанию здесь и сейчас. Уходи.

— А ты тем временем храбро сразишь всех призраков. Этим и кончится.

— Уходи!

— Тебе случалось бороться с неупокоенными?

— Да ты уйдешь или...

Дро стоял, будто великий император прошлого, глядя, как поток смерти огибает дома, струится по тесным улочкам, течет вверх по лестницам. Миаль кричал на него, потом уговаривал, потом и вовсе отбросил попытки найти общий язык. Он тоже стал смотреть, как толпа приближается к ним, смотрел с замиранием сердца, которого у него теперь не было, смотрел, пока малиновые облачения жрецов не возникли прямо перед ним и охотником. Жрецы, хор, даже экипажи как-то умудрились добраться до них. Потом толпа раздалась, пропуская каре всадников в кольчугах.

Миаль смотрел сквозь них. Не в буквальном смысле, поскольку призраки Тиулотефа предстали перед ними непрозрачными — их бестелесность проявлялась иначе, более коварно. Но взгляд менестреля скользил по ним, как по всякой чужой толпе, пока не нашел единственное знакомое лицо и не остановился на нем. Лицо Сидди.

Белая, словно колдовской цветок, она сидела на лошади, которую вел под уздцы человек в кольчуге. Лицо воина было совершенно невыразительно, будто чистый лист бумаги, на котором забыли нарисовать чувства и характер. Все лица были такими. Кроме Сидди.

Бок о бок с ней ехал человек в сказочно богатых одеяниях. Должно быть, герцог. Сидди, не сводя глаз с Миаля, слегка повела рукой, показывая, что пора остановиться, и герцог Тиулотефа замешкался. Казалось, он не тает в воздухе только потому, что Сидди помнит о его существовании.

И первой заговорила тоже она.

— Привет, предатель, — сказала она Миалю, а потом прибавила к этим словам весьма грязный эпитет. И хотя Миалю не впервой было слышать подобное в свой адрес, ему стало особенно противно, когда ругательство слетело с уст, созданных для поцелуев. Но она уже не смотрела на него. Взгляд ее уперся в Парла Дро.

— Господин герцог, — сказала Сидди, — человек в черном и есть тот, о ком я вам говорила. Убийца. Он убил мою сестру едва ли не у меня на глазах. Мою любимую сестру, все, что оставалось у меня в этом мире. И я поклялась воздать ему по заслугам. Я посвятила себя этому. Я проделала долгий путь до вашего города, чтобы просить об этом.

На лице призрачного герцога проступила тень смертного, угасающего гнева. Рукой с длинными ногтями он легонько коснулся украшенных самоцветами регалий.

— Эта леди обвиняет тебя, — сказал герцог Парлу Дро. — Тебе есть чем ответить?

— Разве тем, что вежливо сдержу зевоту, — сказал Дро.

— Твоя дерзость говорит об отчаянии.

— Прошу прощения. Вообще-то я имел в виду скуку.

— Я... — начал герцог, но Сидди врезалась в разговор тонким белым клинком.

— Не стоит говорить с ним, господин герцог. Убейте его, — она наклонилась в седле и сжала плечи кольчужника, который вел ее лошадь под уздцы. — Ты убьешь его.

Кольчужник напрягся, ожил, но...

— Как? — односложно спросил герцог.

Сидди зарычала. Ее длинные зубы блеснули серебром. Она больше не была беззащитной девушкой, в ней проявилась ее истинная суть. Миаль знал, что он — бесплотный дух, и все же почувствовал, как его волосы встают дыбом. Толпа тоже зашевелилась, словно пробуя силы, чуть подалась навстречу, туда, где стоял Дро.

Миаль видел, как взметнулись руки, как мелькнули тысячи когтей, длинных и острых, как кинжалы, ногтей, что продолжают расти в могилах, словно трупы, как и сами неупокоенные, отказываются признавать, что мертвы.

— Как? — прошептала Сидди, словно в подтверждение мыслей Миаля. — Просто разорвите его на куски!

Миаль резко обернулся — Дро стоял, как стоял, ничего не предпринимая. Менестрель столь же резко повернулся обратно. Будто раздался первый аккорд отвратительной песни — это Сидди своей злой волей и ненавистью распаляла толпу. А ведь он провел ночь с нею, ласкал и обнимал ее...

Сидди соскочила с лошади и пошла прямо к ним, к Миалю и Дро. Толпа подалась за нею, сделала один на всех шаг — вязкий, злобный, безумный.

Миаль двинулся вперед — словно нырнул в море жидкого льда. Сражаясь с ненавистью толпы и собственным отчаянным страхом, он боролся, чтобы доплыть до берега, которого ему было никогда не достичь.

Он встал на пути Сидди, заслонив Дро от нее и тем самым — от всей толпы. Сдернув с плеча инструмент, Миаль вцепился в него, вонзил ногти в деревянные грифы. Сидди невольно замешкалась, и толпа за ее спиной тоже замерла.

Менестрель замахнулся инструментом на нее — руки все же дрожали — и Сидди отскочила.

— Помнишь, о чем ты рассказала мне? — спросил Миаль. Голос тоже дрожал. Менестрель удивлялся, как его до сих пор вообще держат ноги.

Сидди усмехнулась. Усмешка обнажила только нижние зубы, а глаза ее вдруг стали двумя черными провалами.

— Помню, предатель, — прошипела она. — Я рассказала тебе о моем молочном зубе и о том, как отец заменил им выпавший кусочек слоновой кости. Помню.

— Зуб — твое связующее звено, — сказал Миаль. Он немного заикался. Ему было так холодно, что он едва ощущал свои пальцы. Инструмент мог выскользнуть из них, как камешек, окатанный речной волной, а этого нельзя было допустить. — Если я уничтожу зуб, ты больше не сможешь тут оставаться. Верно?

— Да, — согласилась она, по-прежнему усмехаясь.

— Я сделаю это, — сказал Миаль.

— О, — протянула Сидди, — великий охотник за призраками!

Потом она засмеялась, но ни звука не слетело с ее губ. Вместо смеха из ее рта вылетело серебристое лезвие и шлепнулось на мостовую у ног Миаля. Настал его черед отшатнуться. Сидди вытянула левую руку, и струя воды ударила из ее ладони, подхватив рыбу, упавшую на камни мостовой. Сидди удерживала воду, словно серебряную шаль, рыба кругами металась в воде.

— Значит, уничтожишь зуб? — проговорила ведьма. — Однако сперва тебе придется выковырять его из дерева. У тебя есть нож? Если нет, Парл Дро может одолжить тебе свой. Тот, которым он вскрыл, замки в моем доме в ту ночь, когда убил Силни. Но впрочем... — говоря, Сидди играла, заставляя воду сворачиваться в причудливые кольца и петли. — Но впрочем, я забыла. Прежде чем заняться этим, тебе придется выяснить, какой из кусочков кости — мой молочный зуб. Они все такие гладкие, такие желтоватые. Ничем не отличаются. Верно, менестрель?

Миаль озадачено воззрился на нее, потом на инструмент. Разумеется, это была правда. Все эти крошечные костяные кусочки — он никогда даже не считал, сколько их...

Сидди хлестнула его своей водяной шалью. Миаль отпрыгнул в сторону, уклоняясь от жала струи, и рыбий хвост — вполне осязаемый, совсем как настоящий, и жуткий — полоснул его по щеке. Толпа мертвецов напирала, накатывалась, словно единое пульсирующее существо. Миаля оттеснили, затоптали, запинали, он кричал и бился в испуге — а потом вдруг воспрянул и вырвался, отказываясь признавать, что их сила властна над ним.

Он отшвыривал прочь с дороги тела, плащи, кольчуги и волосы. Почему-то в эту минуту менестрель отчетливо видел себя со стороны, будто в небе над ним висело зеркало — со стиснутыми зубами и невидящим, как у лунатика, взглядом, он куда-то бежал. «Что я делаю?» — подумал Миаль, но прежде чем сумел ответить, оказалось, что он уже у цели — в конце улицы, где крыши каскадом сбегали вниз. Или так только казалось. На самом деле там был лишь голый склон холма, обрывающийся в ночь. Его руки размахнулись и швырнули что-то с обрыва. Ему показалось, что он бросил самого себя, но тяжесть ушла из рук, а он остался стоять. Дикий вопль потери вырвался из его груди. Но тут же его крик заглушил такой жуткий звук, какого прежде ему никогда не доводилось слышать.

Брошенный в пустоту, летя навстречу неминуемой гибели, кричал инструмент.

Это был душераздирающий стон, высокий, зловещий в своей мелодичности, множество нот сплетались в нем. Казалось, кричит чья-то душа. Пьяница Собан соорудил этот инструмент шутки ради. Когда юный Миаль, глупо и немыслимо, начал учиться играть на нем — инструмент стал оживать. Дух его рос, как ребенок вытягивается в высоту и раздается в кости. Он становился все более живым. Он принадлежал Миалю, который теперь убил его, и инструмент кричал, мчась навстречу уничтожению. Менестрель понимал, что это лишь воздух рвется сквозь клапаны дудочки — понимал, но это ничего не меняло.

Он стоял прямо, но беспрерывно стонал, словно от боли. Ему и было больно. Он даже не подумал обернуться, чтобы увидеть, как скорчилась от ужаса Сидди Собан в ожидании удара, от которого, вместе с инструментом, рассыплется в прах и ее молочный зуб. Миаль забыл с ней, забыл о Тиулотефе и Парле Дро. Он желал лишь одного — чтобы смолк крик, и удар с землю положил конец мучительному предсмертному страху инструмента.

Потом крик оборвался, и Миаль, раскинув руки, словно собрался взлететь, едва не кинулся вниз с холма следом за инструментом.

Насмешливый голос Сидди вырвал его из переживаний. Он звенел, как просыпанные на мостовую монетки:

— Ты никогда ничего не можешь сделать как следует, не так ли, Миаль Лемьяль? Даже этого.

И тогда он понял, не в силах радоваться или бояться, что так и не услышал звука удара о камень или дерево. Менестрель заглянул в пропасть и увидел далеко внизу свой инструмент, размером не больше ноготка. Он зацепился перевязью за вывеску гостиницы. На мгновение Миаля взяло зло — как же так, ведь и гостиница, и ее вывеска были не настоящие, как весь Тиулотеф! Потом он вспомнил чахлое низкорослое деревце, которое оказалось утром на месте их с Сидди ложа. Именно дерево остановило падение инструмента. Теперь, когда он знал, что искать, то даже почти сумел различить его.

А за спиной у него Сидди, чье связующее звено осталось нетронутым, говорила Парлу Дро, как однажды сказал сам Миаль:

— Одолжи мне свой нож, и я убью тебя.

Глава 13

Парл Дро смотрел на призрачную девушку, на ее лицо — печальное, злое, очаровательное. Он понимал, что настала кульминация, неотвратимая, как если бы они занимались любовью, а не погрязли в ненависти. Он уже был готов к этому. Хотя Миаль предлагал ему отсрочку, Дро еще в хижине Чернобурки знал, что этот миг неизбежен. Может быть, он знал это всегда, может быть, даже знал все. Он непростительно использовал Сидди Собан, и не из педантичной приверженности ремеслу, но чтобы укрепить свою израненную душу. И то, что происходило сейчас, он заслужил, хотя это была вовсе не та справедливость, которой так добивалась Сидди.

Молча он достал нож, как она просила, и протянул ей — рукоятью вперед.

Однако она заколебалась, прежде чем принять его. Даже неупокоенным знакомо удивление, как знакомо всякое состояние, которое помогает им притворяться живыми.

— Спасибо, — сказала она, но тут же прибавила: — Будет славно — зарезать тебя твоим же ножом.

— Вот и замечательно.

— Куда мне ударить, — спросила она, — чтобы заставить мучиться сильнее и дольше? Я хочу, чтобы Тиулотеф заполучил и тебя тоже.

Он посмотрел ей за спину. Они виделись ему невнятным шевелением, словно туман стлался по холму — древние, вялые духи. Их дома были как рисунок плохим мелом — сероватым и слишком мягким — на черной бумаге ночного неба. Рядом с призраками Гисте Мортуа Сидди казалась почти живой. А Миаль вообще выглядел так, будто был из плоти и крови — коленопреклоненный силуэт у обрыва, темное золото волос, разноцветные балаганные одежды и бледное лицо, искаженное страхом и болью утраты.

— Попробуй в живот, — сказал Дро Сидди. — Это довольно грязный удар. Немного проверни нож в ране, тогда будет еще грязнее. Если сделаешь все правильно, жертва продержится почти три четверти часа, истекая кровью.

Он увидел, что она побледнела даже больше обычного, ее веки задрожали, будто Сидди намеревалась упасть в обморок. Вне всякого сомнения, она была способна на убийство, но столь подробное описание подорвало ее решимость.

— Может быть, я так и сделаю, — сказала она, закусив губу. — А когда ты умрешь, то почувствуешь на себе их когти. Ты, несомненно, уже знаешь, на что это похоже, если истории о твоей увечной ноге не лгут. Я слышала рассказы о тебе, когда была еще совсем маленькой. Поцелуй когтей и зубов.

— Осторожнее, — сказал он. — Так ты рискуешь остаться без средств к существованию. Ты выпила немало сил Миаля, и его врожденные способности позволили тебе окрепнуть гораздо быстрее обычного. Но для полного успеха тебе необходимо верить, что ты по-прежнему жива. По крайней мере, поначалу. Пока не приспособишься. А потом ты обнаружишь, что...

— Ты что-то много болтаешь для охотника за призраками, — оборвала его Сидди. — Пожалуй, я заставлю тебя замолчать.

Миаль издал невнятный звук.

Краем глаза Дро видел, как менестрель вскочил и на неверных ногах бросился к Сидди. Он видел, как Миаль попытался перехватить ее руку, но был еще слишком далеко, и его рука прошла сквозь ее рукав, сквозь призрачную плоть. Видел выражение полнейшего непонимания на лице менестреля, когда нож вошел в грудь Дро. Несмотря на то, что она говорила, Сидди, как и в первый раз, целилась в сердце.

Дро покачнулся от удара, но устоял. Он стоял и продолжал смотреть. Смотрел, как из-под ножа, ушедшего в рану почти по рукоять и дрожащего, как лист из металла, течет красная кровь. Он чувствовал даже некое подобие любопытства. Дро думал, что будет больно, но боли не было. Наверное, он уже не мог больше ощутить какую-то новую боль.

Сидди отступила назад, в замешательстве налетев спиной на Миаля, и они потоптались, пропуская друг дружку. Дро даже подумал, что они сейчас начнут извиняться и раскланиваться. Потом она замерла и стала смотреть во все глаза, и Миаль тоже. Так продолжалось около минуты. В конце концов Дро поднял руку и выдернул нож, пронзивший ему сердце. Нож был весь в крови. Сидди испустила короткий сдавленный вопль. Миаль же еще не оправился от потрясения, или слишком слился с бесплотным миром, чтобы его начало тошнить в очередной раз.

Позади менестреля и девушки таяли духи Гисте Мортуа. Уж они-то понимали, что грубая сила тут не поможет. И может быть, даже догадались, почему.

Дро выронил окровавленный нож на мостовую. Сидди, словно по команде, упала на колени и поползла к нему. Она уже забыла, зачем привела сюда призрачного герцога и его свиту, придав им реальности. Ее руки вцепились в щиколотки Дро, и она содрогнулась.

— Ты ангел мщения, — сказала она. — Не человек, не охотник за призраками — ты орудие возмездия.

— Я думал, что это ты, — отозвался он.

— Ты даже... даже не...

— Даже не истекаю больше кровью, — закончил Дро за нее. — След ножа затянется через несколько дней. Возможно, и быстрее.

— Я должна исповедаться тебе, — выговорила Сидди, со слезами припав к его ногам. — Я попаду в ад?

— Ада не существует, — сказал он.

Он вдруг почувствовал, что невыносимо устал, и закрыл глаза, едва слыша, как призрачная девушка исповедуется его сапогам.

В любом случае она признавалась ему в том, что Дро и сам постепенно понял, перебирая в памяти свои ощущения от покосившегося дома, от комнаты в башне, от мрачного колодца, от снедающего ее стремления оградить и защитить. Сидди не только оплакивала свою сестру, она еще и погубила ее. Между ними произошла одна из тех ссор, что, как рассказали ему селяне, часто случались между сестрами. Их стычка почти не отличалась от сотен других, бывших ранее, вот только закончилась она тем, что Сидди столкнула Силни в колодец. Младшая сестра уцепилась за ведро на ржавой цепи, но Сидди толкнула ворот, и цепь размоталась. Это была вспышка жестокости, долгая в своей скоротечности. Когда барахтанье в воде прекратилось, Сидди очнулась, словно от кошмарного сна. Ужас переполнил ее душу. С силой, какую дает безумие, она снова взялась за ворот, поднимая легкое, как пушинка, тело, повисшее на ведре. Она вытащила сестру на мощеный двор. Пыталась вытряхнуть воду из ее легких. Поливая слезами и без того мокрое лицо Силни, Сидди укачивала мертвое тело на руках, сражаясь с бесконечным одиночеством, заполнившим безумный дом Собанов. А когда пришла ночь, Сидди оттащила тело сестры к горной речке и сбросила его в воду. Она сплела ей венок из желтых асфоделей, но все же надеялась, что течение унесет тело прочь от ее глаз и сердца. Но Силни, безнадежно мертвая, не уплывала. Даже весенние бурные воды горной реки не могли сдвинуть тело. Когда селяне нашли Силни и принесли обратно в дом Собанов, Сидди обратила свое горе и чувство вины на другое. Она принесла пепел сестры в башню и колдовала над ним. Вернув Силни, она заботилась о мертвой, как почти никогда не заботилась, пока та была жива. Парл Дро, изгоняющий духов, лишил ее этого искупления, и тогда весь мрак, скопившийся в душе Сидди, обратился на него. Но оказалось, что Дро нельзя покарать за ее вину. Лишь сама Сидди могла искупить ее. Она лежала ничком на улице Гисте Мортуа и ждала, когда на нее обрушится возмездие.

Но Парл Дро, не будучи темным ангелом божественного гнева, ничего не делал, ничего не говорил.

Наконец Сидди подняла голову. На сердце у нее было пусто, а может быть, не пусто, а легко — оттого, что груз вины упал с ее души.

— Я должна понести кару, — сказала она с нелепой торжественностью. — Ты накажешь меня? Как это будет?

— Ты будешь наказана, — Дро устало смотрел на нее. — Ты сама накажешь себя.

— Я должна гореть в аду, — настаивала она, но натянутость в ее лице и позе исчезла.

— Никакого ада не существует.

— Тогда куда мне предстоит отправиться?

— Куда-то, — сказал он. — Куда-то прочь отсюда.

— Может быть — в никуда, — проронила Сидди, поднимаясь на ноги. Все, за что или против чего она боролась, вдруг перестало иметь значение. Она не замечала, но кончики ее бледных пальцев и длинные светлые волосы в это мгновение снова стали прозрачными, как тогда, когда ее призрак впервые явился людям.

— Куда-то, — повторил Дро.

— Ладно, тебе лучше знать, — она огляделась вокруг. Выражение легкого безразличного недоверия промелькнуло на ее лице. — Они ушли, — проговорила она. — Призраки Гисте.

— Они слабы, — сказал Дро. — Они больше не могут поддерживать собственные наваждения. Любой призрак рано или поздно умрет, если предоставить его самому себе. На это могут уйти столетия, но исход неизбежен.

Она воззрилась на огни останков города, не дающие света. Потом покосилась на Миаля.

— Почему бы тебе не спуститься вниз? — сказала она менестрелю. — Подбери свой инструмент, вытащи зуб и наступи на него. Я скажу тебе, который из кусочков слоновой кости на самом деле — часть меня.

Но Миаль только отшатнулся от нее. Он отошел подальше и остановился, уткнувшись лбом в стену одного из призрачных домов. Менестрель понятия не имел, что именно он хочет или должен сделать, но, скорее по наитию, отошел не слишком далеко, чтобы все слышать.

— Я готова отправиться прочь отсюда, — сказала Сидди охотнику. — Я устала. Я хочу этого. Почему я не могу уйти просто так, без того чтобы разрушать зуб?

— Раз ты привязала себя к своему звену, узы окрепли. Пока оно не уничтожено, ты не вольна уйти.

— Ты уничтожишь его! — надменно велела она.

Дро усмехнулся. Он выглядел старым и безумно прекрасным. Словно статуя, а не живой человек. Пятно крови на его рубашке терялось на фоне черноты.

— Не думаю.

— Не понимаю, — возмутилась Сидди. — И все же...

— Пожалуйста... — тонко, холодно и тактично попросил он ее помолчать, но Сидди не обратила внимания.

— Ты... — выдохнула она, глаза ее заблестели от изумления и пришедшего понимания. — Шарлатан!

— Не совсем.

— Мошенник!

— Прекрасно.

— Будь ты проклят! — простонала Сидди. — Да как ты посмел...

— Как посмела ты?

Она умолкла на полуслове и улыбнулась сомкнутыми губами.

— Ко мне вернулся покой, — сказала она. — Мне больше нет до тебя никакого дела. Я хочу уснуть. Или это будет не сон? Неважно. Позволь мне уйти. Прошу тебя, Парл Дро.

— Миаль, — сказал Дро, не оборачиваясь к менестрелю. — Сходи, залезь на дерево и принеси инструмент.

Миаль повернул голову, попытался просунуть ее сквозь призрачную стену, но у него почему-то не получилось.

— Катись в ад, — пробормотал он.

— Ада не существует, — машинально выпалила Сидди и рассмеялась обычным девичьим смехом. — Может быть, я найду там Силни, и тогда она накажет меня. А потом мы помиримся. Ох, как же я устала быть здесь. Могу я сама спуститься вниз и принести инструмент?

— Не знаю, — сказал Парл Дро.

— Ненавижу тебя, — бросила она. — Как же я ненавижу тебя! Это из-за тебя я вернулась из могилы. А ты...

— Пожалуйста, — снова сказал Дро.

Сидди пожала плечами.

— О... — она опять покосилась на Миаля. — Значит, все дело в нем. Я думала, ты пришел за ним в Тиулотеф, потому что безмерно любишь его.

— Я и в самом деле безмерно люблю его, — спокойно уронил Дро. — Он мой сын.

Вслед за этим, красиво и последовательно, как в танце, произошли три события.

Глаза девушки расширились от изумления, вопрос застрял у нее в горле, она беспомощно всплеснула руками. Это было первое событие. Миаль отлепился от стены и побрел к ним походкой лунатика — второе. Но третье свело на нет первые два. Это был звук, треск рвущейся ткани. Ветхая перевязь, единственное, что удерживало инструмент от падения, трещала под его тяжестью.

Три бесплотных духа застыли, прикованные к месту, на призрачной улице. Последний, мгновенно оборвавшийся стон, единственный вскрик донесся до них. Потом затрещало дерево от удара об острые камни, взвыли рвущиеся струны, раздался глухой и зловещий удар, шорох, хлопок. Тихо зашуршали посыпавшиеся мелкие камешки, что-то резко треснуло — и повторный удар о камни добил инструмент. Медленно оседали легкие, как перышки, клочья разорванной тишины.

Сидди закружилась, как уносимая ветром паутинка, подол ее платья взметнулся, раскрылся стрекозиными крыльями.

— Я хотела этого, — прошептала она. — Наверное, это я виновата. Я рада, — она плакала, и из ее глаз катились обычные слезы, а не колдовские бисеринки рыбок. — Я хочу... — это были ее последние слова. — Хочу...

Тьма повернулась, как колесо, унося ее за собой. Иногда уход за грань удается сделать легким и мирным, и тени покидают мир, полные блаженного покоя и благодарности.

Но Дро смотрел в ночь, снедаемый жгучим стыдом за все, что натворил во имя своего так называемого ремесла.

Не задумываясь и даже не вполне понимая, что делает, он поднял руку, защищаясь от удара Миаля, который целился ему в челюсть. Не задумываясь, он ударил в ответ — легко, словно кот махнул лапой. Миаль отлетел и сел посреди улицы, поливая охотника бранью.

Хотя одна мысль об этом повергала в дрожь, сейчас Дро предстояла его собственная исповедь.

* * *

— Нет, ты не можешь, ну просто никак не можешь быть моим треклятым папашей. Разве что ты очень рано начал. Впрочем, с тебя бы сталось. Я слишком боялся... не представлялось же никакого случая... да нет, слишком боялся. Жена извозчика затащила меня в постель, когда мне было двадцать. Двадцать, осознай! Она у меня была первая, и я был ей благодарен. А ты, должно быть, успел, когда тебе было четырнадцать. Или даже меньше. И с женщиной в возрасте. Сделал ей ребенка и сбежал — прости, ухромал — неизвестно куда. Бросил ее с моим непросыхающим папашей, который не был мне папашей. Неудивительно, что он меня ненавидел. Когда он колотил меня, он колотил тебя. Я его не виню. Так бы и разбил тебе голову... отец! Бродячий охотник за призраками, также умеет делать хитроумные фокусы с ножами! Ты должен научить меня. Подушка, стальная пластинка, фальшивая кровь. Или все дело в ноже — лезвие прячется в рукоять или что-то в этом роде? Ты вправду должен научить меня, папочка. Ты мне малость задолжал. Если это вообще правда.

— Это правда.

— Я ведь могу только поверить тебе на слово. А с другой стороны, чего стоит твое слово? Я потерял единственную свою вещь, от которой был хоть какой-то прок, — зло бросил Миаль. — Мой инструмент лежит внизу, разбитый в щепки.

— Куда ты сперва сам пытался его сбросить, чтобы спасти меня от Сидди и Тиулотефа, — напомнил Дро. — Тогда-то я и понял, что обязан рассказать тебе.

— Не хочу больше ничего слышать.

— Если честно, я и сам не стремлюсь рассказывать тебе что-то еще, — ответил Дро.

— Великолепно. Так тому и быть.

Миаль встал на ноги. Повесив голову, уткнувшись взглядом в землю, он зашагал прочь размашистой походкой, за которой было нелегко угнаться на хромой ноге. А потом Парл Дро оказался стоящим прямо на пути менестреля. Миаль остановился, как вкопанный, глаза его полезли на лоб.

— Какого... как ты ухитрился?

— Так же, как и с ножом. Так же, как добрался от хижины Чернобурки до леса на холме меньше, чем за минуту.

— Значит, ты все-таки погрузился в транс, — сообразил Миаль. — Ты тут отдельно от тела, совсем как я.

— У тебя за спиной низкая каменная ограда. Присядь.

Миаль отступил на шаг и ощутил камень икрами ног. Он не то чтобы собирался слушаться, но все же уселся.

— Ладно.

— А теперь, — сказал Дро, — если ты помолчишь, я объясню. Невзирая на то, что у меня, может быть, нет желания рассказывать, а у тебя — выслушивать.

Миаль сплел пальцы и уставился на них. Руки дрожали.

— Тогда почему же?

Дро не ответил. Он сел на ограждение недалеко от менестреля, и, чуть выждав, заговорил низким, тихим голосом, не пропуская ни единого слова.

* * *

Парлу Дро, с семнадцати лет зарабатывавшему на жизнь изгнанием призраков, было уже за сорок, когда однажды перед закатом, в лесу на склоне горы, он повстречал женщину с золотыми, как у Шелковинки, волосами. Женщину, которая была Шелковинкой, оставшейся в живых, повзрослевшей и казавшейся теперь лишь на несколько лет моложе его самого. Он не любил ее, но повстречался с ней. А она то ли ощутила странный резонанс, вызванный этой встречей, то ли просто истосковалась. Исход мог стать любым — они могли быть вместе или расстаться. Но событиям не дано было развиваться своим чередом — их прервало появление балаганщика с испитым лицом, толстым брюхом и неожиданно изящными руками музыканта. Той ночью он спускался в деревню и выторговал единственный в своем роде музыкальный инструмент у другого пропойцы — Собана. Балаганщик собирался провести ночь в публичном доме, но все его деньги ушли на выпивку и покупку инструмента. Тогда он сунул приобретение в кожаный мешок и поспешил назад, к своему фургону и жене. Всю дорогу он гадал, не надул ли его Собан. А вернувшись, обнаружил, что в его отсутствие на огонек к его жене забрел незнакомец. «Брось, все забыто», — сказал тогда обманутый муж. Может быть, в тот момент он действительно был под действием выпитого философски настроен и готов все простить. Но потом он протрезвел — и вспомнил. Балаганщик полез в фургон и нашел себе оружие — им стал большой топор для рубки мяса. Потом он вскочил на лошадь и погнался за Дро вверх по склону горы, ведомый жгучей животной ненавистью. И когда он догнал охотника, то со всего размаху обрушил на него топор, звериным чутьем безошибочно угадав самое слабое место — увечную ногу. Острое как бритва лезвие топора — острое, ибо его использовали по назначению реже, чем хотелось бы — прошло сквозь мышцы, сухожилия и кости, как ему и полагалось. Топор отсек ногу ниже колена, но Парл Дро не знал этого, он лишь чувствовал страшную боль. Он упал и покатился вниз, а балаганщик, внезапно испугавшись, не стал его преследовать. Ревнивый муж развернул лошадь и пустился наутек. Вскоре он вывел свой фургон на дорогу и погнал обратно в южные края. Золотоволосая женщина, которую он избил до полумертвого состояния еще до того, как полез за топором, в дороге пришла в себя. Но балаганщик к тому времени уже стер кровь со своего оружия. Она убедила себя, что гнев мужа обрушился лишь на нее одну — или хотела себя в этом убедить.

Парл Дро скатился по склону и лежал на дне высохшей канавы, пока от боли и потери крови рассудок не оставил его. Спустя какое-то время он потерял так много крови, что умер. Умер в самом прямом смысле. Совершенно. Он был мертв.

Пока он был жив, то думал, что знает почти все доступное человеку о слабостях, побуждениях, приемах и уловках неупокоенных. Знает, как они ревнуют к живым, как возвращаются, чтобы отомстить, как вытягивают силы из тех, кто их любит, особенно из родни, как скрывают свои раны и увечья от других и себя, или — очень редко — выставляют их напоказ, чтобы вызвать ужас и чувство вины. Дождь не может промочить их одежд, которые на них всегда те же, что в час кончины. Они приходят по ночам, потому что ночь сглаживает изъяны их притворства, но и суеверие также делает их чрезмерно осторожными. Только необычайно сильные или самоуверенные призраки являются в сиянии дня.

Все это Дро знал. Это помогло. Но больше всего помог Тиулотеф. И не только потому, что он был целью, к которой Дро шел, когда его убили — Гисте Мортуа, самое притягательное место паломничества для многих охотников за призраками, призрачный город, что похищает смертных... Нет, Гисте был для него не только поводом вернуться — именно из-за него Дро заранее изучил некоторые дисциплины. Он верил, что человек может войти в стены Гисте Мортуа и выйти оттуда невредимым, только если придет туда бесплотным духом. Поэтому он овладел навыками погружать себя в транс, освобождая душу, и покидать тело. К тому времени, когда среди незнакомых гор его настигла смерть, он уже несколько месяцев в совершенстве владел этим искусством. И потому произошло то, что он, со всем своим пониманием природы неупокоенных, никогда не полагал возможным.

Битва разразилась где-то между миром живых и неким иным миром, лежащим за гранью две сущности, на которые раскололась душа Парла Дро, сражались между собой. Одна часть его отчаянно желала жить, добраться до Тиулотефа и разрушить его — воистину теперь это стремление выглядело смешным. Эта сущность вооруженная сведениями о запредельном мире, знала, что может вновь спроецировать себя в земной мир, обрести целостную и совершенную форму, которая будет отличаться от живого человека меньше, чем любой из неупокоенных, когда-либо сопротивлявшихся уходу за грань. Но вторая часть его души оставалась тем, кто изгоняет призраков, и она сражалась с первой, стремясь вытолкнуть ее прочь, в иной мир, которому она теперь по праву принадлежала.

Если бы Тиулотеф был единственной движущей силой, которая звала его обратно в мир, вероятно, Парл Дро Убийца Призраков в конце концов выиграл бы битву с собой. Но, кроме того, у него было и связующее звено с миром живых. Очень прочное звено. Нечто, принадлежащее ему, но не просто кость или перчатка, молочный зуб или прядь золотых волос. Лучше. Гораздо лучше. Гораздо прочнее...

Наверное, поначалу ей удалось убедить своего мужа-скота, что любовник тут ни при чем. Он набрасывался на нее когда ни попадя, так же, как хлебал из бурдюка с пивом или жрал приготовленный ею обед. Но после ее смерти, когда ребенок подрос, балаганщик не мог не заметить. Тонкая кость была у мальчика от матери, но ростом он вышел ни в мать, ни в законного отца. Волосы были тоже материнские, но гораздо темнее, а глаза временами становились черными. И лицо его иногда казалось пронзительно хорошеньким. А его одаренность проявилась в столь талантливой игре мальчика на музыкальном инструменте, какая балаганщику и не снилась! Миаль, семя Парла Дро. Семя, которое выросло в младенца, в мальчика, в юношу. Нечто, оставленное Дро в мире смертных. Миаль, его сын, был его связующим звеном.

Там, где две сущности Парла Дро, Убийца Призраков и призрак, сражались друг с другом, времени не существовало. Но под небом время текло. Оно шло и шло, Миаль взрослел, росло и крепло связующее звено, которое все настойчивее призывало Дро вернуться. В конце концов неупокоенный Дро победил — и тогда настал его черед призвать Миаля. Он звал сына бессознательно и слепо, видя в нем — если это можно назвать зрением — лишь свое связующее звено. Миаль, унаследовавший талант чувствовать запредельное, пошел на зов, сам не подозревая об этом. Ни о чем не зная, он в своих скитаниях пришел обратно из южных земель, прошел через тот самый лес, преодолел тот самый перевал. Его ноги прошли по непогребенным, сгнившим и разбитым костям его истинного отца, но он, естественно, не знал и не мог знать, чьи это останки. Наконец он забрел в горную деревушку и стал ждать, понятия не имея, чего ждет. И тогда Дро восстал — приближение Миаля оживило его. Он ни на год не постарел со дня смерти и считал, что события двадцатишестилетней давности произошли всего лишь несколько дней назад. Поэтому он стал искать фургон на поляне и не нашел его. Тогда он продолжил свой прерванный — и как прерванный! — путь через перевал.

К тому времени, когда Дро спустился с горы к дому Собанов, он стал подлинным Королем Мечей, воплощением Смерти и повелителем призраков. И королем обмана. Обмана всех и себя самого.

Ибо он стал неупокоенным, который в совершенстве знал каждый подвох, каждую тонкость, что могла его выдать. Он не допускал ошибок. Его одежды промокали под дождем и пропитывались дорожной пылью. Он останавливался, чтобы поесть и выпить. Он спал. Он любил женщин. Он мог истекать кровью, правда, раны очень быстро заживали. Но умереть, конечно же, не мог. Он шагал, превозмогая раздирающую боль в едва ли не сломанной ноге — и помнил только призрака на мосту. И все же, покрыть такое расстояние... карабкаться по камням и даже влезать на деревья... Он открывал двери вместо того, чтобы проходить сквозь них. И часто, хотя и не всегда, даже если оставался один, он мог являться днем. Ему даже удавалось одурачить других мертвых.

Но он оставался призраком, а потому питался силой живых. И он тянул силы из Миаля. Он, а вовсе не Сидди, первым истощил менестреля. Спустя какое-то время Дро в глубине души все-таки осознал, что происходит, и попытался избавиться от сына, но Миаль, как привязанный, тащился за ним, изобретая предлоги. А потом благодаря своему внутреннему источнику стойкости и самоконтроля Дро ухитрился проделать еще один трюк, к которому никогда не прибегали неупокоенные. Он сумел сделать так, что больше почти не вытягивал жизненные силы Миаля. Вместо этого он перестроился, открыв неисчерпаемый источник внутри себя. Даже сейчас, вспоминая и размышляя, он не мог определить, когда произошло с ним это превращение. Как всякий призрак, он скрывал от себя свою истинную сущность, как прежде скрывал свою потребность в присутствии Миаля.

У Миаля было чувство запредельного, унаследованное от Дро. И с помощью своего дара он преследовал отца, даже когда тот совершенно не хотел, чтобы за ним шли, чтобы его вообще видели. У Миаля были и другие качества, для развития которых Дро не имел времени, а менестрель — возможности. В сердце Миаля, который порой вел себя столь глупо и беспомощно, как Дро, живому или мертвому, и не снилось, таился мерцающий самородок, сквозь который била ключом душа самого мира. Дро не мог разрушить его даже сейчас, когда осознал, кто он такой и что его держит.

Конечно, какая-то часть его всегда знала, что он мертв. Пусть обладающий необычайной силой, но все же — мертвец. Он изгнал призрак Силни из неправедных побуждений — так человек убивает больного чумой, почувствовав в себе признаки того же недуга. Гисте был подобной же навязчивой идеей. Но теперь он посмотрел правде в лицо — сейчас он понимал, что должен уйти из этого мира, как все же ушла в конце концов Сидди — ушла безмятежно и изящно, повергнув его в стыд. Для этого нужно было перевести связующее звено в иное состояние — сжечь, размозжить, уничтожить. Однако связующим звеном Дро был Миаль. Чтобы избавиться от своей поддельной жизни, Дро должен был забрать жизнь Миаля. Убить своего сына. Когда Дро увидел Миаля, погруженного в транс и лежащего, будто мертвый, потрясение подтолкнуло его к осознанию собственной сущности. Он не мог больше смотреть в лицо смерти даже ради того, чтобы самому попасть в ее объятия.

Оставалось только одно — расстаться с Миалем раз и навсегда. Хотя Дро больше не нуждался в сыне, чтобы поддерживать свои силы, Миаль был той цепью, что приковывала его к миру живых или за что там цепляются неупокоенные. Синнабар интуитивно почувствовала это, хотя и не поняла, что к чему. А может быть, и поняла. Она отправила Миаля в Гисте Мортуа, чтобы тот служил хранителем Дро, духовным якорем среди разгула потусторонних сил. Очень может быть, что она знала, что на ее перине в шестнадцать морей глубиной побывал любовник-призрак. Так же, как знала, что он увидел в ней сходство с матерью Миаля. Так же, как знала все прочее. Это было ее сущностью — знать, не спрашивая, и не уметь объяснить, откуда пришло знание...

Миаль сидел, уткнувшись взглядом в землю. Он всегда был сентиментален, что отнюдь не всегда является пороком, хотя он и обзывал себя плаксой, пытаясь скрыть слезы от своего потустороннего мертвого отца, сидевшего поодаль.

Дро не любил никого, никогда. Даже Шелковинку, которая была лишь частью его самого, как и Миаль...

— Прости за инструмент, — сказал Дро просто и сухо.

— Да будь он проклят, этот ящик! — слезы пуще прежнего подступили к горлу Миаля, ведь он любил инструмент. Он напрягся из последних сил, чтобы скрыть эти слезы, забарабанил по стене длинными нервными пальцами. Впрочем, это уже не было стеной. Просто выход камня на склоне холма. Дома и не дающие света желтые фонари исчезли, умолкли колокола, скрип колес, звон молотов и песнопения. Может быть, им с Дро все-таки удалось изгнать призрачный Тиулотеф. Горькая правда, рассказанная вслух, развеяла наваждение.

— Прости за все, — повторил Дро. — Мне жаль, что так вышло.

— И все же ты рассказал мне об этом.

— Ты имеешь право знать.

— Но не имею права надеяться на то, что в моей жизни случится что-то хорошее!

Парл Дро подобрал с земли камешек с острыми краями. Лениво, словно скучая, но ловко он нацарапал на камне, где они сидели, свое имя. Задом наперед.

— А теперь я пойду, — сказал Дро.

— Не надо... — Миаль поднял глаза. Он боялся.

— Уходи отсюда и иди в хижину Чернобурки. Тебе будет нетрудно отыскать ее, потому что ты, твоя плоть, лежит там. К завтрашнему дню твой дух сможет вернуться обратно в тело. Ты сильнее, чем думаешь.

— Я не столь силен, как думаешь ты. Ты думал, что я могу выслушать все это и не свихнуться? Ну так я не могу! Куда ты собираешься деться?

— Куда-нибудь, где можно дожидаться.

— Чего?

— Смерти. Окончательной смерти. Призраки умирают, я познал это в Тиулотефе. Если ничто не держит, смерть не заставит себя ждать.

— А почему бы, — набравшись наглости, начал Миаль, — не подождать моей смерти? Ведь, когда я умру, разрушится связующее звено, не так ли?

— Ты можешь прожить долгую жизнь, я надеюсь, что так оно и будет. Но я не имею права оставаться здесь. Подумай сам: всю жизнь я убивал, потому что так было положено. И по той же причине не могу сделать исключение для себя.

— Ты ублюдок.

— Постарайся выучить новые реплики, — в голосе Дро мелькнула тень прежней язвительности.

— Ну да, больше похожие на твои, — усмехнулся Миаль.

— Пусть лучше они будут больше похожи на твои собственные.

Миаль хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле, потому что Парл Дро, Смерть в прекрасном обличье, Король Мечей, исчез прежде, чем менестрель успел вдохнуть.

Минут десять Миаль метался по холму. Он звал Дро, проклинал Дро. Потом он споткнулся, не удержал равновесия и сполз вниз по склону. И когда острый камень, который, наверное, только для того и торчал здесь, пребольно вонзился ему в бедро и остановил скольжение, под плечом Миаля что-то хрустнуло. Он огляделся и понял, что лежит на останках разбитого инструмента.

«Ты научишься играть на этой штуковине, уродливый безмозглый крысенок», — отечески наставлял его родитель. Но разве не оказалось, что Миаль — вовсе не его сын, как менестрель всегда подозревал?

«Из-за нее я убил человека. Хорошо убил, насмерть».

Теперь Миаль понял, что балаганщик на самом деле убил человека из-за инструмента. Потому что пока его отец — его не-отец — спускался в деревню, чтобы купить его, Дро переспал с матерью Миаля.

«Хорошо убил, насмерть».

Миаль поднял кусок разбитой деки и разрыдался — один в ночи, в темном и мертвом краю.

И снова глава 1...

Солнце садилось, угасал огромный ветвистый канделябр в кронах леса. Закат испятнал стволы и сучья теплым янтарем. Листья окрасились шафраном в преддверии осени, которая была уже не за горами, и угасание дня казалось аллегорией близкой старости года. Конец лета имел свой аромат — сухой, как дорожная пыль.

Миаль шел в походном ритме. При каждом шаге кожаный мешок за плечами шлепал его по спине. В мешке лежал струнный инструмент — ничего необычного, просто потрепанная традиционная гитара. Он играл в кости в глухой деревеньке и, к собственному изумлению, выиграл ее. Теперь менестрель раздумывал, как лучше надпилить корпус, когда он найдет большую мандолину в пару к ней, и заодно — как распилить эту мандолину. Потом еще придется раздобыть подходящую дудочку, да всякий столярный инструмент, который понадобится, чтобы собрать все это воедино... Подобные планы давались ему нелегко — воспоминания о погибшем инструменте все еще ранили душу. И всегда будут ранить. Миаль закопал щепки и обрывки струн на холме Тиулотефа. Наверное, это была первая могила, что появилась там за много веков. И уж несомненно — первая могила, орошенная слезами.

Но горе не притупило прочих чувств. Возвращение в собственное тело придало Миалю уверенности, а опыт странствий духа — подбодрил. К тому же последний месяц ему везло. Везло в играх и на поприще менестреля. Ему повезло даже с девушкой, что жила в деревянном домишке в низине — ей были нужны лишь ночь и еще день, а не все его дни и ночи до скончания века. Может быть, это старуха-травница благословила его на прощание? Миаль подарил ей три серебряных колка от мертвого инструмента, раз она так заботилась о нем, пока он... был в отлучке. Она даже зашила его рубашку, которую перед тем сама же разрезала, чтобы отыскать снадобье, погрузившее менестреля в транс. На самом деле ее звали вовсе не Чернобуркой. Корявая надпись, выцарапанная на двери ее хижины, осталась от предыдущей хозяйки. Даже Парл Дро порой в чем-то заблуждался.

Это соображение подбадривало Миаля, когда он отправился на поиск, не вооруженный ничем, кроме обычного набора своих смешных хитростей. К тому же веру в успех вселяли воспоминания о прежних удачах — хотя тогда все было куда сложнее, и вдобавок его мучила лихорадка оттого, что пришлось делиться силой сразу с двумя алчущими неупокоенными.

Теперь он больше не дрожал от страха и даже не впадал в отчаяние. Миаль твердо намеревался заявить свои права законного наследника. Единственное богатство Дро, на которое он претендовал — сомнительное, как горький эликсир, удовольствие общаться с Убийцей Призраков, со всеми его обширными познаниями, с его нелицеприятными суждениями, язвительностью и мощным разумом. Миаль вырос в волчьей яме, и с тех пор мир так и казался ему все той же ямой. Он устал от этого. Он хотел научиться видеть жизнь иначе и понимал, что Дро может помочь ему найти себя или, по крайней мере, подскажет, где искать. Миаль не мог позволить своему настоящему отцу, который зачал его по случайности и встретился с ним лишь после своей смерти, вот так вот просто взять и уйти. Может быть, Миаль научился этой хитрости у девиц, с которыми у него не сложились отношения. Но это была действенная хитрость, а имя ей было — вымогательство.

Что же касается прочего, то менестрель знал — Дро больше никогда не будет тянуть из него силу. Убийца Призраков был для этого слишком независимым созданием, а потому смог научить свое внутреннее пламя поддерживать само себя, как огонь в жерле вулкана. А то что Миаль был для него причиной оставаться на этом свете — или напоминанием о жизни — так он был только счастлив от этого, горд и рад, что зачем-то нужен. Пока Миаль жив, Дро не умрет и это было прекрасно и даже забавно. Менестрель до того стремился найти смешные стороны в сложившихся обстоятельствах, что теперь его преследовала картина, при мысли о которой он трясся от смеха. Он представлял, как ему, Миалю, будет лет пятьдесят пять или около того, а Парл Дро, его отец, ничуть не изменится со временем и будет выглядеть на пятнадцать лет моложе сына. Хотя логично, если Дро тоже будет стареть — он ведь достиг совершенства в подражании живым.

«Это очень легко — идти за тобой, — сказал Миаль Дро у костра в развалинах старой крепости, когда ночь вокруг пылала в лихорадке. — Ты оставляешь после себя что-то вроде тени. Глазами не видно, но я ее чувствую. Найти тебя так же просто, как дышать».

Наверное, найти бесплотного духа, который решил оставаться невидимым, будет немного труднее. Однако тут и там Миаль успевал заметить нечто, подобное лучу маяка — привычки призраков имели слишком большую власть даже над Парлом Дро с его завидным самоконтролем. К тому же связующее звено само по себе — лучший проводник в мире. Но что Миаль ему скажет, когда нагонит? Подбирать слова, общаясь с существом вроде Парла Дро, по-прежнему было нелегко. Но теперь он верил, что сумеет найти слова. Как-нибудь.

Солнце охватило пламенем черные верхушки тополей. Ясное небо было словно огромный, слабо подсвеченный балдахин в непостижимой вышине. Ни облачка. Ни птиц. Ни даже звезд.

Но незримый след чувствовался ясно. Он вел Миаля через горбатый холм, прочь с дороги, по извилистой тропинке в глубину леса. Свет вдруг стал меркнуть так быстро, словно вода утекала из горсти.

«Ты чародей, — мог бы сказать Миаль отцу. — Ты можешь перед кем угодно притворяться, что всего лишь человек, а сам проходишь сквозь стены. Ты неуязвим, тебя нельзя ни зарезать, ни повесить, ни отравить, ни вообще убить, как убивают людей. Ты мог бы проникнуть в королевскую сокровищницу и стащить все, что понравится. И ты хочешь вот так запросто от этого отказаться? Как человек, который живет воровством, я в возмущении!»

Или он мог бы сказать: «У меня никогда не было отца. Только скотина с кожаным ремнем в лапе».

И еще он мог бы сказать: «Ты же знал, что я опять пойду за тобой. Как тогда. Перестань делать красивые жесты и посмотри правде в лицо. Да, ты виноват, что изгнал за грань многих других, подобных тебе. Но ты полон решимости уцелеть во что бы то ни стало».

Яркие краски осенней листвы сменились зеленым и бурым, ветвистые стволы приобрели оттенок остывшего пепла. Поляна была пуста — или только казалась пустой.

Миаль остановился. К горлу подкатил ком, сердце бешено билось. Он придирчиво рассматривал слишком уж пустой промежуток между двумя древесными стволами.

— Вот это да, — сказал Миаль, и голос его был легок и звонок, а дикция — превосходна.

В просвете меж стволами появилась тень — мрачная и бесформенная.

— Я говорю, — повторил Миаль, — вот это да... А потом собрал свою внутреннюю силу и ударил туда, в тень меж стволов, опутал, сковал и потянул. И Парл Дро проявился — силуэт, наполненный бархатным сумраком, а потом и более бледный рельеф лица между угольно-черным плащом и волосами цвета воронова крыла.

Парл Дро смотрел на Миаля — слегка сердито и со сдержанным любопытством. В этот миг его неодобрение было почти забавно, его зловещая красота — почти трогательна. Его отчаянье, если только он все еще его испытывал, было и вовсе незаметно.

И Миаль засмеялся, глядя на него. Сейчас он казался себе прекрасным и беспощадным — словно золотой ангел, слетевший на поляну прямо с заходящего солнца. Совсем как настоящий принц — он же всегда знал, что на самом деле родился принцем.

— Вот это да! — протянул Миаль в третий раз, только теперь он уже знал, что сказать. — Чертовски забавно встретить тебя здесь!


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12