BRONZA

Фей Ю прислушался.

– Ух, ты! Кажется, это приехали за тобой?! – удивился он и посмотрел на него почти с сочувствием. – Это посланник повелителя! Тебя отвезут в императорский дворец Тан Джен! Ты станешь пленником!

– Н-нет!! – закричал он, опрокидывая ширму. Бросился к Энджуну, вцепился в его одежды и, уткнувшись лицом ему в колени, разревелся: – Нет! Скажи ему… Скажи… Я не пленник! Не пленник…

Гость бесцеремонно сгреб его за шиворот, оторвал от брата, поднял вверх. Развернул к свету.

– Да, именно так… цвета королевских ирисов… – удовлетворенно хмыкнул он, заглянув в синие, полные слез глаза.

На лицо Императора, делая его снова мрачным, набежала хмурая тень. Прощание было недолгим. Кожаные доспехи, надетые поверх богатого платья, придавили плечи тяжестью разлуки. Но он крепился. Не плакал. Кажется, брат подсадил его в седло, передал поводья. Трогая коня, он оглянулся назад. Все это время бывшее бесстрастным, лицо Энджуна неожиданно дрогнуло, он сжал его потную, дрожащую ладошку.

– Потерпи немного, Рьюки! Я скоро заберу тебя! Обещаю!

За городскими воротами его дожидались внушительный эскорт и крытая повозка, запряженная быками. Такая громоздкая, она скорее напоминала темницу на колесах.

– Я не хочу сидеть в ней! Там темно! И жарко! – запротестовал он.

– Простите, но мне не велено подвергать вашу жизнь опасности.

С этими словами посланник запихнул его, упирающегося, внутрь. Барахтаясь в разложенных на полу мягких шкурах, изо всех сил стараясь не расплакаться, он закричал:

– Откройте хотя бы ставни, мне нечем дышать!

– Это ни к чему, мой принц. Вы должны отдыхать. Путь будет долгим…

От противоположной стены отделилась высокая тень. Она напугала его, и ему действительно стало нечем дышать. Показалось, что мужчина занял собой все пространство. Это ощущение не исчезло даже тогда, когда человек раболепно распластался перед ним, прижавшись лбом и ладонями к полу. Его слуга – так сказал посланник, отъезжая от повозки.

Послышались крики, удары бича, мычание быков, заскрипели колеса. Повозка тронулась в путь, окруженная плотным кольцом всадников. Проглотив рыдающий всхлип, он сердито глянул на слугу. Смиренно, будто монах на молитве, преклонив колени и опустив голову, тот ждал его приказаний. Он не видел выражения его лица. Не видел его глаз. Но силу, исходящую от него, и какое-то непонятное, с трудом сдерживаемое волнение почувствовал – они были красноречивей этого показного смирения.

«Как дикий зверь… На цепи, но все равно готов прыгнуть!» – подумал он. И захотелось прогнать этого человека.

– Позвольте, мой принц, я помогу вам снять ваши тяжелые доспехи, – нарушая молчание, мужчина поднял голову.

У него оказались глаза зверя.

– Нет! Не подходи! – испуганно вскрикнул он, отмахнувшись от протянутых к нему рук.

Но повозка, раскачиваясь, катилась по дороге, увозя его все дальше от дома. А расставленные по углам глиняные лампы курились дымком благовоний. От их странного, сильного аромата воздух вдруг сделался тягучим и густым. Закружилась голова. Потянуло в сон. Не в силах прогнать навалившуюся дрему, он опустился на мягкие шкуры, еще успел почувствовать, как разгоряченная кожа благодарно откликнулась на приятную прохладу, когда с него сняли одежду, а потом уснул.

Дальнейшее путешествие не запомнилось. Под утро у него начался жар. Погружаясь в неясное видение зыбких образов, то приходя в себя под скрип колес и мерное покачивание повозки, то снова впадая в беспамятство, он просто надеялся, что звучащий рядом обеспокоенный голос был голосом брата. Что это прохладная ладонь Энджуна ложится на его пылающий в лихорадке лоб, принося недолгое облегчение.

Странно, но каким образом он очутился во дворце, как ни старался потом, так и не смог вспомнить. Впрочем, ни лица, ни имени повелителя, у которого пленником провел столько лет, став заложником судьбы, он тоже не помнил. Только большую комнату, где так гулко отдавались шаги. И окно, через бамбуковую решетку которого мог видеть детей, играющих в саду. Они водили хороводы, распевая веселую считалочку. Его не пускали играть с ними. Его вообще никуда не выпускали, и он подолгу стоял у окна, все глубже ощущая свое одиночество.

Первые дни еще кричал, стучал кулаками в запертую дверь, звал кого-нибудь на помощь. Просил, чтобы его отвезли обратно, домой. Но на его крики приходил лишь слуга. Молча зажигал глиняные лампы, садился в стороне и терпеливо ждал, пока его сморит сон. А он почему-то очень боялся заснуть, пока за ним неотрывно следили эти звериные глаза. Кажется, ему снились сны… или то были обрывки воспоминаний, преследовавших его видений? Золотая клетка на дне озера… Нефритовые водоросли, опутавшие его… И страх. Собственный страх, что не успеет освободиться от них, захлебнется, утонет.

Звать на помощь перестал, когда на шею надели массивный золотой обруч. Выгравированный на нем иероглиф гласил, что это собственность господина. Пусть золотой, тот все равно был ошейником раба. Несколько болезненных ударов линейкой по пальцам за попытку снять украшение послужили тому доказательством. И как же пылало лицо от этого унижения!

Но однажды он сбежал из своей темницы и был поражен. Дворец Тан Джен оказался огромным белым городом за высокими стенами. Он прятался от людей, а потом бежал. Снова прятался и опять бежал. Пока не выбился из сил и не упал в тень под раскидистым деревом, затаившись там мышонком, избежавшим когтей совы. Решил, что дождется темноты, проберется в какую-нибудь повозку и она вывезет его за дворцовые стены. Он пойдет в монастырь. Отдаст единственную драгоценность, что у него была – золотой обруч, – и попросит добрых монахов отвести его домой, к семье. Там старший брат. Он спасет его. Защитит. Он обещал!

Голоса, раздавшиеся неподалеку, разбудили его. Из их разговора стало ясно, что его уже ищут, а место, где он прятался, – всего лишь дворцовый сад. И всхлипнул, узнав, что убежал совсем недалеко, попросту заблудившись в этом огромном белом лабиринте. Наконец, голоса посланных на его поиски джоуканов затихли где-то в стороне. Он облегченно вздохнул. Его не обнаружили. Наверное, поэтому так дико закричал, когда грубая рука сгребла его в охапку и оторвала от земли.

Искаженный безудержной яростью голос пообещал, что за побег его жестоко накажут. Пылающие гневом глаза зверя приблизились вплотную, жесткая ладонь властно зажала рот, и стало нечем дышать. Он провалился в пустоту. Исчезло все. Осталась лишь ненависть к любимому брату. Который не защитил. Не спас. Который предал его.

«Ах, Энджун! Это твое обещание… что оно сделало с нами? Так и неисполненное, оно сожгло мне сердце ненавистью», – подумал Император, и брови его упрямо сошлись к переносице. Даже сейчас он отказывался признавать, что обещание брата (именно оно), давая надежду, делало его непокорным. Заставляя яростно, изо всех сил сопротивляться судьбе, которую он не хотел для себя. И судьба отступила. С него сняли золотой ошейник, вручили одежду простого ратника и отправили в армию повелителя.

Генералом Левого Крыла встречал он свою восемнадцатую весну, когда умер властитель Поднебесной, не оставив наследника. В разгоревшейся следом междоусобице ненависть, сжигающая душу, стала знаменем, под которое он собрал всех, кому нечего было терять.

С мечом в руке, весь в чужой крови, ворвался он во дворец Тан Джен, убивая любого на своем пути к трону. Захватил власть и провозгласил императором себя.

А после, во главе присягнувших ему на верность, шел от города к городу, от провинции к провинции, завоевывая свое царство. На это у него ушло четыре года. И вот его армия перешла границы мятежной провинции Ляо Бан. Она одна пока не покорилась своему императору.

В один из последних теплых дней октября смотрел он на желтые стены Ун Доши, закрытые сейчас для него городские ворота и совсем не испытывал ностальгии от встречи с местом, где родился. Испуганный ребенок, мальчик с добрым сердцем, выехавший из этих ворот двенадцать лет назад, чтобы уже никогда сюда не вернуться, он больше не был этим мальчиком, и у него больше не было сердца. А там, за каменными стенами, во дворце, его ждал Энджун.

– Ты же обещал! – сказал он брату, когда пришел за его головой.

– Рьюки? Ты?! Глупец! – Энджун опустил свой меч.

Но меч в его руке не захотел слушать лживых оправданий, и он убил брата. Схватил за испачканные кровью волосы и высоко поднял его отрубленную голову, чтобы тот в последний миг увидел город, за право управлять которым отдал его в рабство.

Лицо Императора совсем помрачнело. Разве сможет он когда-нибудь забыть, как стоял на коленях над обезглавленным телом брата? Как прижимал к груди его голову и рыдал, не стесняясь своих слез?

– Ты был для меня всем! Я так сильно любил тебя, что мог умереть для тебя! Ради тебя одного я согласен был жить! Ради тебя я готов был обагрить свои руки кровью! А теперь на моих руках твоя кровь! И я ненавижу тебя! Ненавижу!! – кричал он и все никак не мог остановиться…

Император открыл глаза. Провел рукой по лицу, стирая липкую паутину воспоминаний, чтобы в голове перестал звучать собственный, надорванный криком, хриплый голос. Похоронив тело брата в пламени дворца, он превратил в пепелище и сам город. Навсегда отказавшись от кровных уз и, как он думал, от ненависти тоже.

Но ненависть не покинула его. Она осталась, чтобы горечью поражения разбавлять сладкое вино его жизни. Потому что все, чего он добился в свои двадцать семь лет, все, чего желал, о чем мечтал, чему радовался, в чем винил себя или за что получал награду – все было для него. Для брата. Для его удивленно распахнутых мертвых глаз.

Резко откинув одеяло, Император сел на ложе. Он и сейчас ненавидел брата, да так сильно, что желал, чтобы Энджун ожил. Чтобы убить его снова.

Стоило ему сесть на кровати, как в покои, словно только этого и дожидалась, сразу же вошла многочисленная свита, приветствуя пробуждение того, кто носил имя живого бога, являясь его воплощением на земле. Свет, Живущий На Горе – таким именем восхваляли подданные своего повелителя, поклоняясь владыке Поднебесной.

Он спустил ноги с кровати, на них тут же надели шлепанцы. Встал, и на плечи набросили халат. Посмотрел недовольно, и все тут же упали ниц, замерев под его сердитым взглядом. Император махнул рукой, подзывая брадобрея, но даже, доверив слуге свое лицо, все равно продолжал хмуриться.

Широкая кровать под шелковым балдахином, на которой он спал один. Личная стража снаружи с приказом убить любого. Разгоняющие тьму, горевшие всю ночь фонари – они все охраняли его сон. Вот только от собственных воспоминаний – непрошенных, бередящих душу воспоминаний – никто не мог защитить его. Прогоняя печальные мысли, он тряхнул головой, и по плечам рассыпались длинные черные волосы.

Слуга с целым набором гребней и щеток робко приблизился к императору. Осторожно, прядь за прядью, расчесал его волосы до блеска, собрал в конский хвост на макушке, закрутил жгутом и надел сверху золотую коробочку – императорскую корону. Заколол двумя спицами-заколками со свисающими с них жемчужными бусинами. Каждая означала одну из провинций, которыми тот владел.

Несколько слуг помогли облачиться в царские одежды из плотного сине-зеленого набивного шелка. Длинный, ниже колен, нагрудник мог бы стоять, столько на нем было серебра и речного жемчуга. Талию обмотали черным кушаком с серебряными кистями. Он спрятал руки в широкие рукава и притопнул ногой. Раздался звон маленьких колокольчиков, нашитых на башмаки с загнутыми носами. Теперь можно было прошествовать в храм для утренней благодарственной молитвы.

«Интересно, если бы я знал, что моя дальнейшая жизнь превратится в сплошной церемониал, захотел бы я тогда стать императором?» – подумал с легкой усмешкой Император и перестал хмуриться. Впрочем, его уже не смущало, что утренний туалет сопровождает столько глаз. Что приходится ждать, пока его оденут, хотя он и сам прекрасно мог это сделать. Но, согласно дворцовому этикету, владыке Поднебесной не пристало одеваться самому. Даже обуться. Для этого к нему был приставлен специальный человек – хранитель обуви. И целая куча других хранителей – его драгоценных одежд, мягчайших полотенец, изумительных трубок, восхитительного веера и несравненного ночного горшка. Оставалось только удивляться, как во дворце до сих пор не завели «хранителя» его непревзойденных супружеских обязанностей. Смешливо фыркнув, он направился к распахнувшимся перед ним дверям. Император забыл про свой сон и на время позабыл о брате.

В просторной приемной, склонившись в глубоком поклоне, выхода повелителя дожидалась еще более многочисленная свита сановников. Министры, помощники министров и помощники их помощников. Сразу почувствовав витавшую в воздухе легкую обеспокоенность его поздним пробуждением, он подождал, пока закончится выражение почтения к его священной особе и поискал глазами генерала. Их взгляды встретились. Лицо императора вспыхнуло мальчишеской радостью.

Генерал Лун Чжуа был не только главнокомандующим императорской армии, советником и первым министром его двора, – он был его лучшим другом, единственным, кому Император прислал пурпурный ирис в знак своего высочайшего доверия.

Нарушая дворцовый этикет, он поманил генерала к себе. Не заметив, как что-то дрогнуло в этом грубовато-красивом лице, взял советника под руку и они медленно направились по коридору.

Сопровождавшая их свита торжественно притихла. Только слепой да глухонемой (окажись они случайно во дворце) могли бы еще не знать, насколько сильна любовь к молодому повелителю в сердце генерала. Но ему не поклонялись, его боялись, замирая от страха в его присутствии. Пожалуй, один лишь император, оживленно беседующий с ним по дороге к храму, не замечал холодной жестокости, затаившейся в золотисто-карих глазах генерала.

3 глава

Вслушиваясь скорее в интонацию, чем в слова, генерал Лун Чжуа внимательно изучал гордый профиль своего повелителя. Истинный царедворец, привыкший к тайным интригам и подводным течениям дворцовой жизни, он пытался понять, что стоит за внезапным желанием императора самому выбрать себе новую жену.

Юнец стал мужчиной? Или это тонкий намек на скорую опалу? Знак, что генералу больше не доверяют? Раньше в выборе жены повелитель всегда полагался на его решение. И разве четыре законных супруги и пятеро прижитых с ними сыновей не доказательство тому, что он угодил своему господину? Прямые, в разлет, брови генерала сошлись в одну линию. Черты лица стали жестче.

Недовольный его недовольством, выпятив нижнюю губу, Император метнул в генерала синюю молнию вспыхнувшего в нем раздражения. Здесь, на Совете Девяти, куда допускались лишь хранители императорской печати, он мог позволить себе быть более эмоциональным, а не сидеть истуканом, изображая недоступное простым смертным божество.

«Противные старикашки… будете перечить, прикажу разорвать лошадьми!» – с легким нетерпением постукивая ногой, он оглядел одного за другим всех присутствующих и перевел взгляд на стражей. Обманчиво, изваяниями, подобно каменным Ши[1], застывших по бокам от его Малого трона.

Столько всего изменилось за прошедшие годы, и только личная стража оставалась неизменной. Четверо высоких, выше его на голову, угрюмо-суровых, безмолвных воинов. Они неотступно следовали за ним повсюду. Император уже не помнил, откуда они взялись, казалось, что были всегда, появившись как-то сами по себе. И сбился со счету, сколько раз они спасали его от смерти, своими телами начертив вокруг него одним им понятный квадрат или круг, и никому не дозволялось заступать за эту видимую лишь им черту. Убивали не раздумывая.

Он мысленно хмыкнул. В первый год правления находилось много недовольных, считавших себя более достойными править Поднебесной, чем никому не известный выскочка. Пришлось казнить многих, вырезать целые семьи. В назидание. И его больше не пытались убить. Зато попытались отравить.

Это было странное чувство, когда тело вдруг отказалось слушаться. Теряя чувствительность, холодели руки и ноги, и онемевший язык уже не мог попросить о помощи, а в голову полез всякий бред. Кто задумал отравить его, не желал ему легкой смерти. Да, он еще долго бы выплевывал куски своих легких, надеясь, что сойдет с ума прежде, чем взбесившееся сердце перестанет гнать по венам отравленную ядом кровь.

Император незаметно вздохнул. Было ли то на самом деле или всего лишь привиделось мерцающему на грани жизни и смерти сознанию? Его, умирающего, прижимал к своему необычайно горячему, сильному телу один из стражей и, запрокинув ему голову, отпаивал изо рта в рот какой-то вязкой, с неприятным привкусом, дрянью. Языком он ощущал приятное покалывание от прикосновений чужого языка.

Возле кровати, в неверном свете одиноко горящей свечи, фосфором настороженно вспыхивали раскосые волчьи глаза. Волки. Их звериные тени бесшумно скользили вдоль стен. Запрыгнув на постель, звери разлеглись возле него, согревая своими телами. Тепло, исходящее от их густого серебристого меха, переливаясь в его собственное тело, постепенно сломало ледяную корку паралича. В обильной испарине и мелких конвульсиях он заснул, погрузившись в теплую, пушистую темноту. Проспав больше суток, проснулся бодрый, с уверенностью, что все пригрезившееся – не более чем плод бредового воображения.

Во дворце не держали волков, к тому же у стражей не было языков, как не было и средних пальцев на обеих руках, чтобы без помех пользоваться дагами. Он не знал, кто готовил их на роль убийц и не за право ли служить ему они позволили вырезать себе языки. Одно знал точно: преданность их была безгранична, да и подчинялись ассасины только ему.

Император перестал впиваться ногтями в резьбу подлокотников. Резким движением веера, прервав затянувшиеся дебаты, порывисто встал. Решение его было окончательным. Смотрины невест он приурочил к празднику Небесного Дракона. И покинул совет. Вишневого цвета тафта императорских одежд, отливая золотом, колыхалась в такт его решительным, быстрым шагам.

Поднявшись на последний этаж дворца, он вышел на балкон. Уперев руки в широкие перила, глянул вдаль. Вокруг, насколько хватало глаз, простиралось завоеванное им царство. Его Царство. Император задумался. Есть ли предел его устремлениям? И что дальше? Что будет, когда он положит весь мир к своим ногам?

Потому что ничто не могло заполнить пустоту в его душе, поселившуюся там со смертью брата. Ни дружба генерала, ни любовь женщин, ни нежная привязанность сыновей – ничто не могло избавить его от внутреннего одиночества. И это холодное чудовище грызло его изнутри, раздирая сердце невозможностью вернуться в прошлое. Все изменить, все исправить.

«Почему ты позволил мне убить себя, Энджун, почему?!» Вопрос, который он поначалу так часто задавал себе, ища ответа на него у мертвых. Поступок брата не был трусостью побежденного – то было искупление. Понимание этого пришло не сразу, со временем. Но даже этой жертвы он не мог простить ему. Ты оставил меня одного! Совсем одного! И обида с годами становилась только сильней, а ненависть не проходила. Дворец Тан Джен, белый город своей судьбы, – он заставил перекрасить его в красный цвет. В цвет крови брата, навсегда оставшейся на его ладонях.

Раздавшиеся за спиной шаги принадлежали генералу. Разрешая страже пропустить советника, он даже не повернул головы. Генерал Лун Чжуа опустился на одно колено и склонился перед своим повелителем, целуя край его одежд.

В пятый день пятого лунного месяца праздничное утро началось с торжественного богослужения в главном дворцовом храме. Выход владыки Поднебесной был обставлен со всей пышностью. Согласно церемониалу. Первыми, напоминая идущее на выпас стадо, бряцая медными колокольцами, шли монахи. Следом, бросая ему под ноги цветы, не получившие пока никакого ранга юные джоуканы. Облаченный в тяжелую парчу, Император неторопливо шагал по усыпавшим его путь желтым хризантемам. Лицо скрывала белая маска божественной неприступности.

После богослужения состоятся смотрины невест. Двенадцать принцесс из самых влиятельных семей предстанут перед ним, и каждая втайне будет надеяться, что именно она станет избранницей повелителя. Потом не менее торжественный выход на дворцовую площадь, где соберутся приехавшие со всех провинций наместники и любой, кто в состоянии будет заплатить немалую дворцовую пошлину за возможность лицезреть живого бога. Затем подношение подарков от тех, кто рассчитывает на его милость и в будущем. Пышное застолье продлится до глубокого вечера, а долгий праздничный день, сопровождаемый красочными танцами драконов, закончится ярким фейерверком в ночном небе.

Стоя у подножия золотого трона, к которому вели шесть ступеней благоденствия, распорядитель торжеств зачитывал свиток, представляя своему повелителю восьмую по счету принцессу. И никто не замечал, как под белой маской царственного безразличия все сильнее мрачнеет лицо императора. Завернутые в вороха парадного шелка, одинаково (согласно этикету) накрашенные и робко прячущие глаза, издалека все девушки показались ему на одно лицо.

Вот и следующая принцесса, согласно предписанным дворцовым правилам, в сопровождении опекуна склонилась в глубоком поклоне, остановившись от его священной особы на расстоянии полета копья.

Он с силой сжал веер. Похрустывая, изящная вещица уже грозила развалиться на части в его пальцах.

«Не препятствуют ли таким образом убеленные сединами мужи Его императорскому волеизъявлению?!» – гневно потемнели глаза владыки Поднебесной. Неожиданно для себя оставив трон, прервав церемонию на середине, император покинул Зал Четырех Драконов – главный зал дворца Тан Джен – среди испуганного молчания окружающих.

Шелестя парчой и обмахиваясь веером, ходил он из угла в угол, нервными шагами меряя свои покои. Император злился. Вошедшие к нему советники, ощутив наэлектризованность обстановки, тут же преклонили колени, пряча за невозмутимым спокойствием своих лиц свою тревогу и недоумение.

Задержавшись взглядом на нефритовой фигурке дракона, подаренной ему генералом и отчего-то вызывавшей у него смутную неприязнь, Император повернулся к советникам.

– И как, по-вашему, Я… должен выбирать себе невесту? По расцветке ее платья? Или, может, по комплекции ее родителя? Чем он толще, тем краше невеста?! – обратился он к их спинам. – Отвечайте!

С гневом отшвырнул веер в сторону, и тот, вспорхнув, упал на пол оторванным крылом бабочки. В воздухе повисло напряженное молчание. Советники не понимали его недовольства. Разве пышная церемония проходила не согласно церемониалу? Каждому подумалось, что поведение их господина сродни капризам слишком избалованного и ни разу не наказанного ребенка. А император, не особенно дороживший своей жизнью, чтобы ценить чужие, пребывал сейчас в таком гневе, что еще немного, и с плеч полетят головы. В буквальном смысле.

Генерал Лун Чжуа усмехнулся в аккуратно подстриженные усы, лишь он один понимал, что же так разозлило его повелителя. Вмешательство советника спасло остальных от вероятности вернуться домой завернутыми в рогожу, в тележке собирателя падали. Решено было устроить новые – приватные – смотрины, только для владыки Поднебесной.

Императора проводили в потайную комнату. Отодвинув небольшую перегородку и оставаясь в тени, теперь он мог без помех наблюдать за стайкой гуляющих по саду, предназначенных ему в жены и ничего не подозревающих девушек. Первой понравилась та, что кормила золотых рыбок в пруду, затем другая, с милыми ямочками на щеках – она весело смеялась, играя в мяч. Он задумался, какую же из девушек предпочесть. И тут увидел ее. Драгоценную жемчужину среди речной гальки.

Стройная, тоненькая, чем-то напоминавшая пугливую лань, девушка в одиночестве сидела под цветущей глицинией, и нежно-лиловые гроздья соцветий колыхались над ее головой. Его лицо зарумянилось желанием, глаза заблестели. Интерес к остальным претенденткам сразу же пропал. Он спросил имя девушки у дворцового распорядителя торжеств. Старик, тряся козлиной бородкой, медленно развернул свиток и велеречиво доложил:

– Та, на которую пал Ваш взор, владыка – принцесса из рода Са. Это хороший род. Властители Поднебесной с охотой женились на принцессах из этого Дома. Сосуд плодоносящий – их чрево!

Улыбнувшись путанице в словах старика, уже решив для себя, что будет звать ее Жемчужиной, Император порывисто встал и быстро покинул тайную комнату. Смотрины закончились. Генерал немного задержался, внимательно разглядывая выбор своего господина. И во взгляде его не было ничего доброго.

В сопровождении свиты и личной стражи, в расшитом серебряными драконами фиолетовом лун-пао Император шел на женскую половину дворца. У него было хорошее настроение, и он собирался осчастливить своим посещением жен и детей. Провести вечер в кругу семьи.

Проходя мимо купальни, услышал песенку. Услышал и замер.

…Ка-Боме… Ка-Боме… птица в клетке… когда же ты выпорхнешь? Поутру иль ввечеру? Задремали цапля и черепаха…

Приятный девичий голос напевал милую детскую песенку-считалочку.

…кто стоит у тебя за спиной, угадай-ка!

Императору вдруг стало больно и страшно. Он не хотел знать, кто мог стоять у него за спиной. Не хотел услышать вновь гулкое эхо шагов и мягкий шелест уговоров. Увидеть голодный блеск в этих глазах, почувствовать жадную настойчивость этих рук. Теперь ты будешь – Тысяча Ночей. Это имя больше подходит тому, кто родился ночью, в первый день месяца… Когда исчезает свет, разогнать тьму – восходит полная луна! Ты мой! Моя тысяча восхитительных ночей!

…птица в клетке… Ка-Боме… Ка-Боме… Кто стоит у тебя за спиной? А это господин Черт хлопает в ладоши!

Он очнулся. С глухим рыком, расшвыривая с дороги свиту, бросился в купальню. Ногой распахнул дверь, шагнул в воду, схватил певунью за плечи. Испуганно вскрикнув, девушка оборвала песню.

– Не смей… слышишь! Не смей… никогда… петь… эту… песню! – рычал на нее император, грубо встряхивая на каждое свое слово.

Голова девушки моталась из стороны в сторону. В оленьих, испуганно расширенных глазах стояли непролитые слезы. Искаженное яростью лицо императора напугало ее до смерти. Но песня больше не звучала, и страх, давящий на грудь и не дающий дышать, постепенно отступил. Император узнал девушку, и по лицу скользнула тень сожаления; ему совсем не хотелось напугать свою Жемчужину – принцессу, что выбрал для себя.

Его пальцы разжались, отпуская девичьи плечи. Успокаивая, мягко привлек девушку к себе, стал гладить по спине. Не желая объяснять свой поступок, молчал, да и не желал он ничего объяснять. Это было его прошлое. Только его постыдное прошлое.

Напуганная, та невольно прильнула к нему, ища защиты у императора от его же гнева. Прижалась щекой к горячей коже в вырезе халата. Замерев, слушала, как в его груди успокаивается яростное биение сердца. А он продолжал гладить ее по спине, по волосам, и движения его рук становились все более мягкими, ласкающими.

Почувствовав перемену в его настроении, девушка робко подняла голову. Взглядом наткнулась на родинку. Темное пятнышко на шее императора, выше ключицы, выглядело трогательно беззащитным. Приподнявшись на цыпочках, она заглянула ему в лицо и удивленно ахнула. От бабушки принцесса слышала, что порой встречаются люди с глазами цвета неба, но сейчас она смотрела в теплеющую после грозы вечернюю синеву и уже больше не могла отвести от него взгляда.

По намокшему фиолетовому шелку лениво плавали серебряные драконы, и тишина бархатными лапками неслышно кралась вокруг них. Он повел плечами, и халат, соскользнув вниз, утонул в воде. Вспыхнув, принцесса скромно потупилась под его откровенно зовущим взглядом. Улыбнувшись девичьему смущению, помогая ей справиться с неловкостью, ее маленькими ладошками он погладил себя по золотисто-смуглой груди. Осмелев, девушка прильнула к нему, отдаваясь его умелым рукам. В коридоре, в ожидании повелителя, многозначительно притихла свита. Перед дверями купальни неподвижно застыла стража.

Готовясь взойти на императорское ложе, принцесса с десяти лет обучалась искусству любви. У властителя Поднебесной не было времени – тратить его на неумеху, не знающую, как доставить мужчине наслаждение. Но все преподанные ей уроки оказались всего лишь бумажными цветами. Без цвета и запаха. Только с ним, в его объятиях, узнала она, в какие цвета окрашена и как пахнет настоящая страсть.

А он выпил ее наслаждение до капли и наполнил своим. И весь мир для нее сузился до ширины его плеч. Она слышала только его голос, его тихий смех, дыхание и стук его сердца. Тонула в синеве его глаз и не хотела спасаться из этого сияющего звездами омута.

Легкое покашливание вернуло Императора, застенчиво улыбающегося чему-то своему, тайному, в реальность. На лицах советников читалось: «Какое мальчишество – собрать важный совет и только присутствовать!»

А он, почти не прислушиваясь к их голосам, уже мысленно ласкавший нежную кожу своей Жемчужины, целовавший ее сладкие губы, мечтал о скорой встрече с ней. Вчера, покидая купальню, игриво намекнул, что непременно заглянет сюда на следующий день, в это же время, и теперь, уверенный, что она ждет его там, считал минуты до окончания совета. Надеялся он напрасно. Не зря сверкнули коварным блеском глаза советников. Совет затянулся.

Тщательно, как ее учили, скрывая свое разочарование от прислуживающих ей женщин, принцесса из рода Са покинула купальню и вернулась в отведенные ей покои. Отпустив прислужниц, попросила кормилицу приготовить для нее чай. Та чуть не упала в обморок, столкнувшись в дверях с императором.

– Я же обещал! – воскликнул он весело, переступая порог комнаты.

Радостно вспыхнув, позабыв о приличиях и правилах дворцового этикета, принцесса бросилась в объятия любимого.

«…в час змеи Одиннадцать Богов ждали, когда двое сойдутся в смертельном поединке. И брат убьет брата, чтобы они могли и впредь тысячи лет восседать, каждый на троне своем…

Любовь моя, брат мой, да сгоришь ты в огне моей ненависти! Воин в доспехах, не отражающих свет, вынул из ножен меч, чтобы защитить свое израненное, кровоточащее сердце.