Шеферд подумал, каково приходится тем, кто отбывает пожизненное заключение и никогда не выйдет на свободу. Наверное, тюрьма свела бы его с ума. Как и Джастин Давенпорт, он направил бы все силы и энергию на то, чтобы вырваться на волю. Никто не заставил бы его примириться с мыслью, что остаток жизни он проживет по чужой указке. Очевидно, Ллойд-Дэвис была права, утверждая, что военная служба готовит человека к тюрьме: общее питание, строгий распорядок дня, жесткая дисциплина, необходимость повиноваться и выполнять приказы, даже самые нелепые, — все это живо напомнило Шеферду армию. Но существовала большая разница между солдатами и заключенными тюрьмы Шелтон — свобода выбора. Шеферд мечтал об армии с тех пор, как вместе с тремя школьными приятелями заглянул в помещение вербовочного пункта, чтобы переждать дождь. Промокшие до нитки, они сидели в зале с пакетиками чипсов и смотрели рекламный ролик. Друзья смеялись и резвились, но Шеферд не отрывал взгляда от экрана. Родители хотели устроить его в университет. Они видели его адвокатом или доктором, солидным человеком, которым будут гордиться перед соседями, и когда он явился домой с пачкой армейских брошюр, пришли в ужас. Отец с матерью пытались отговорить сына, но он даже не стал дожидаться выпускных экзаменов и завербовался в армию.

На службе Шеферд старался стать лучшим из лучших и два раза проходил отборочные курсы САС[3], пока его не взяли. То, что ему пришлось потом пережить, не могло сравниться ни с какой тюрьмой, но это был его выбор. Он сам выбирал свою жизнь — не важно, хорошо или плохо, — и в любой момент мог все бросить и уйти. Потом он действительно ушел, и тоже сам, хотя в то время на него повлияли просьбы жены. Но в Шелтоне люди не имели выбора. Именно поэтому тюрьма была таким страшным наказанием — не из-за скверных условий и плохой еды, даже не из-за людей, а от отсутствия выбора. Он просто не существовал, или его определяли другие. Верхняя койка или нижняя? Чай или кофе? Вегетарианский обед или стандартный? Выбор без выбора. Шеферд и теперь находился в тюрьме по собственной воле. Он мог отказаться от работы и спать в теплой постели вместе со Сью, а не торчать на жесткой койке в компании с головорезом-расистом. Но если бы у него отняли право выбора, Шеферд не вынес бы этого. Он пошел бы на все, лишь бы отсюда выбраться.

Шеферд сел, недовольный тем, куда завели его мысли. У Джералда Карпентера тоже была семья, и ему грозило пожизненное заключение. Шеферду хватило двух дней, чтобы понять, что это такое — остаться здесь на десять или двадцать лет. А Карпентер уже давно рвется на свободу и готов заплатить за это любую цену. Он не остановится и перед убийством. Шеферд помассировал ладонью шею, на которой напряглись твердые, как стальные тросы, сухожилия. Сумел бы он сделать то же самое? Убивать ему приходилось — на его счету уже пять трупов, — но это в бою, в пылу сражения, перед лицом врага. Не каждая битва справедлива и почетна, но там солдат встречается с солдатом: если не убьешь ты, убьют тебя. А сможет ли он хладнокровно убить другого человека, если на кон поставлена его личная свобода?

Шеферд спрыгнул с койки и начал отжиматься от пола. Он сконцентрировался на дыхании и ритме и скоро весь покрылся потом. Шеферд увеличил темп и через пару минут уже не думал ни о чем, кроме физических усилий, боли в мышцах, напряжения в пальцах и крови, циркулировавшей по венам. Двадцать. Тридцать. Сорок. Пятьдесят. Он остановился на шестидесяти, хотя могбы продолжать дальше, и перешел на укрепление пресса, разрабатывая сначала левый бок, затем правый. Вскоре он перевернулся на живот и отжался еще пятьдесят раз.

— Черт! Чем скорее тебя пустят в спортзал, тем лучше, — сказал Ли.

Он смотрел на Шеферда, приоткрыв один глаз.

— Извини, Джейсон, — произнес Шеферд.

Невозможность уединиться — один из самых неприятных моментов в тюрьме. В одиночестве он оставался лишь в крошечном сортире, где имелась тонкая пластиковая дверь, но и она не мешала соседу по камере слышать все отправления его организма. С тех пор как он попал за решетку, рядом с ним всегда были какие-то люди. Шеферд обещал себе, что, оказавшись на свободе, сразу отправится куда-нибудь за город. Например, в Брекон-Биконс, где находился лагерь САС. Раньше он ненавидел все эти сельские пейзажи и унылые холмы, тяжелый секущий дождь, который насквозь пропитывал одежду и до костей пробирал холодом, ледяную воду протоков и ручьев, хлюпавшую в ботинках, ветер, обжигавший щеки и лицо. Но теперь отдал бы все, чтобы оказаться на просторе и вдохнуть чистый воздух, не прошедший через сотни чужих легких.

— Который час?

Ли посмотрел на часы.

— Двадцать минут восьмого. Скоро перекличка.

— Не против, если я продолжу заниматься?

— Валяй.

Шеферд вернулся к отжиманиям и упражнениям для ног и пресса. Он услышал шум шагов на лестнице, потом загремели смотровые окошки. В камеру заглянул Гамилтон.

— Макдоналд, сегодня в душ, — сказал он.

Шеферд нахмурился. Он не просил о душе, а Гамилтон явно был не тот человек, чтобы давать непрошеные привилегии. Он даже не принес ему экземпляр «Тюремных правил».

— Без четверти девять у тебя встреча с начальником тюрьмы. Письменный ответ не обязателен.

Окошко закрылось. Очевидно, начальнику тюрьмы о нем уже сообщили. Шеферд не сомневался, что тот не слишком обрадовался секретному агенту в своей тюрьме.

В идеальном мире Шеферд предпочел бы, чтобы никто не знал его истинного положения. Но тюрьма Шелтон мало походила на идеальный мир, и в определенный момент ему мог понадобиться срочный пропуск на свободу. Тогда начальник тюрьмы ему поможет, поэтому Шеферд должен с ним сотрудничать, что бы он ни думал на этот счет.

Когда Шеферда повели в кабинет начальника тюрьмы, в коридорах было полно людей. Надзиратели стояли по углам переходов, соединявших разные блоки, и смотрели на заключенных, которые группами и по одиночке выходили через двери. Атмосфера была как в университетском кампусе между лекциями; кроме тюремной формы и камер наблюдения, ничто не напоминало о том, что это исправительное учреждение для самых опасных преступников.

Заключенные направлялись из своих блоков в мастерские, где они проводили каждое утро по три часа. Работа примитивная — упаковка наборов для завтраков, сборка рождественских хлопушек или электрических гирлянд, сортировка рекламной макулатуры. Ли говорил Шеферду, что в тюрьме есть маленький компьютерный отдел, занимавшийся внештатным программированием, но туда допускались люди с высшим образованием и соответствующими навыками. Шеферд с удивлением узнал, что в этом отделе было несколько заключенных с большими сроками. Большинство из них сидело за убийство.

Кабинет начальника тюрьмы находился на верхнем этаже административного блока. В маленькой приемной сидели две женщины средних лет, одна работала за компьютером, другая говорила по телефону. Вдоль стены тянулись металлические шкафы для картотеки, на стенах висели графики и плакаты. Гамилтон указал на пластмассовый диванчик, и Шеферд сел. Эти плакаты он видел в приемном отделении, когда его привезли в тюрьму. Как не заболеть СПИДом. Наказания за проявления расизма. Как связаться с Исповедниками.

Говорившая по телефону женщина повесила трубку и улыбнулась Гамилтону.

— Это мистер Макдоналд? — спросила она.

Гамилтон кивнул.

— Мистер Гозден сказал, что он может войти.

Гамилтон знаком приказал Шеферду встать, постучал в дверь и приоткрыл ее.

Джон Гозден, коренастый мужчина лет пятидесяти, сидел за широким столом, на котором разместились две сетчатых подставки для бумаг, настольный компьютер и маленький лэптоп с модемным подключением. У двери стоял небольшой аквариум. Десятка два ярко окрашенных рыбок резвились вокруг затонувшего галеона и пластмассового аквалангиста, у которого из шлема поднималась струйка воздушных пузырьков.

— Спасибо, Эдриен, — обратился Гозден к Гамилтону. — Ты пока не нужен.

Гозден подождал, пока надзиратель выйдет из кабинета, и встал из-за стола. Он был на голову ниже Шеферда, но шире в плечах. У него был вид культуриста, который несколько лет назад забросил тренировки.

Шеферд ждал, что Гозден пожмет ему руку, но тот подошел к аквариуму и взял коробку с рыбьим кормом.

— Вы не держите рыбок, Шеферд?

— Нет. Хотя люблю их на своей тарелке.

Гозден холодно улыбнулся и, рассыпав по воде корм, наклонился, чтобы понаблюдать за рыбками.

— Аквариум — это сложная сбалансированная система, — произнес он. — Количество рыбок, которых можно содержать, зависит от объема воды, площади поверхности и эффективности воздушного насоса и определяет затраты корма. Если один из компонентов выйдет из строя или появится какой-либо непредусмотренный элемент, вся экосистема рухнет.

— Ваша аналогия понятна, — сказал Шеферд. — И я не собираюсь нарушать равновесие в вашем заведении.

— Его нарушает само ваше присутствие, — возразил Гозден, выпрямившись.

— При условии, что заключенные узнают, кто я и что здесь делаю. А они не узнают.

Губы начальника тюрьмы вытянулись в тонкую линию.

— Я имел в виду не только заключенных. То, что я позволил вам находиться в своей тюрьме, наводит на мысль, что я не доверяю моим людям. Но у нас все основано на доверии, мистер Шеферд. Это единственное, что отделяет порядок от анархии.

Шеферд промолчал. Гозден сознавал, что среди его подчиненных вполне мог быть человек, помогавший Карпентеру управлять своей ориентацией из-за решетки.

— Меня это не радует, мистер Шеферд. Совсем не радует.

— Сочувствую.

Шеферд по-прежнему стоял посреди комнаты. Гозден не собирался предложить ему сесть.

— Вы хоть представляете, в какое опасное положение ставите меня? — продолжил Гозден, постучал по стеклу, и рыбки метнулись в глубину аквариума. — Если заключенные узнают, что среди них полицейский, вспыхнет бунт.

— По-моему, из нас двоих мне угрожает большая опасность, — заметил Шеферд.

— Думаете, на вас все и закончится? — усмехнулся Гозден. — Значит, вы совершенно не понимаете, как функционирует исправительное учреждение. — Он презрительно фыркнул и сел за стол. — Ваша цель — выяснить, что у Карпентера на уме?

— Он саботирует наше расследование. Мы хотим узнать как.

— Исходя из того, что ему помогает один из моих людей?

Шеферд пожал плечами.

— Я готов рассмотреть любую версию. Но если учесть, что телефонные разговоры и переписка Карпентера контролируются, остается не так много вариантов.

— Его семья. Адвокаты. Врачи.

— Врачи?

— У него проблемы с позвоночником, и его каждую неделю посещает остеопат. Дантист ходит в два раза чаще.

— Я думал, что в тюрьме есть собственные доктора.

— Очевидно, состояние его спины и зубных каналов требует более квалифицированных специалистов. У вашего мистера Карпентера первоклассные адвокаты, а в законе о правах человека от тысяча девятьсот девяносто восьмого года множество удобных лазеек. Говорят, в суде его будет представлять сама Чери Бут[4], так что мы решили не чинить ему препятствий.

Наконец Гозден указал на стул:

— Садитесь. Прошу вас.

Внезапно его лицо стало усталым. Он провел рукой по лбу и протер глаза.

— Простите меня за брюзжание, но это чертовски стрессовая работа, и я не люблю, когда мне указывают люди, которые понятия не имеют, что такое тюрьма строгого режима.

Шеферд сел и произнес:

— Поверьте, мне это тоже не нравится. Но вам объяснили, что делает Карпентер — и что он уже сделал?

— Я предложил перевести его в другую тюрьму. Посадить в Белмарш.

— И что вам ответили?

— Надо оставить его здесь. Из чего, видимо, следует, что они подозревают утечку внутри тюрьмы.

Шеферд кивнул. Перевод Карпентера не решал проблемы. Оставив его в тюрьме Шелтон, они могли найти паршивую овцу и определить круг лиц, которые выполняли для Карпентера грязную работу на воле.

— Вы ведь тоже начинали надзирателем? — спросил Шеферд.

Гозден мало походил на человека, которого поставили на эту должность сверху. Он улыбнулся.

— Что, заметно? Я обошел все площадки тюрьмы Паркхерст. Проработал там шесть лет. Потом меня перевели в неохраняемую тюрьму, но я сбежал. Вернулся на остров Уайт, стал главным надзирателем и получил степень в заочном университете.

— Эта работа не для меня, — сказал Шеферд.

Он пытался поставить себя на место Гоздена, но не хотел кривить душой. Стресса у секретных агентов было не меньше, зато они получали хорошую порцию адреналина и удовольствие от схватки с плохими парнями. Тюремные надзиратели, наоборот, следили за тем, чтобы ничего не происходило, и старались сохранить статус-кво. Их работа никогда не заканчивалась. Стоило одному заключенному выйти за ворота, как на его месте появлялся новый. Шеферд сомневался, что у него хватило бы выдержки и терпения сделать карьеру в тюрьме.

— В нашей работе есть свои достоинства, — возразил Гозден. — Можете мне не верить, но большинство надзирателей любят свое дело. По крайней мере поначалу. К тому же многие наши заключенные искренне раскаиваются и хотят изменить свою жизнь.

— В ваших словах я слышу «но», — промолвил Шеферд.

— К сожалению, с годами даже самые лучшие надзиратели превращаются в циников, — вздохнул комендант. — Их окружает море грязи, они видят ВИЧ-инфицированных уголовников, которые режут себя и нарочно разбрызгивают кровь, лезвия бритв, подброшенные в суп оторванные уши. Вы знаете, что все охранники носят пристегивающиеся галстуки? На тот случай, если за них ухватится заключенный. В наши дни все преступники знают свои права, от тюремных правил до закона о человеческом достоинстве. Что еще хуже, надзиратели часто не чувствуют поддержки сверху. Если комендант не стоит за них на все сто процентов, они начинают сомневаться, следует ли им и дальше играть по-честному. Может, все эти правила не так уж обязательны?

Гозден встал и принялся расхаживать по комнате.

— Когда вы спрашиваете меня, не берет ли кто-нибудь из моих людей взятки, что, по-вашему, я должен отвечать? Мой долг их защищать. — Он остановился. — Вы понимаете, о чем я говорю?

— Разумеется, — ответил Шеферд. — В любой работе так. Партнер всегда на первом месте. Потому что, когда запахнет жареным, только он прикроет твою задницу.

Гозден кивнул.

— Но бывают и плохие полицейские, — добавил Шеферд.

— У нас есть парочка таких. По сорок пятой статье. Продажные полицейские, много лет получали на взятках.

— Когда полицейский становится плохим, нельзя закрывать на это глаза.

— Но я и не собираюсь, — начал оправдываться Гозден. — Я только сказал, что нельзя огульно обвинять моих сотрудников. Если выяснится, что один из них взяточник, ноги его здесь не будет, это я вам обещаю.

— Вот и отлично.

— Но если что-нибудь пойдет не так и вы поставите под угрозу моих людей, я вас сразу вышвырну. И мне плевать, что подумают бонзы из министерства. Это моя тюрьма.

Шеферд промолчал. Он знал, что у Гоздена нет полномочий прекратить эту операцию, но он мог сделать его жизнь невыносимой. Одно слово, и его легенда лопнет. Тогда ему не останется ничего другого, как выйти на свободу.

Несколько секунд мужчины смотрели друг на друга, потом Гозден расслабился.

— Это я так, для затравки, — произнес он. — Мне сообщили, что я должен с вами сотрудничать. Чем могу помочь?

— Мне надо поближе подобраться к Карпентеру, но я должен сделать это сам. Иначе он что-нибудь заподозрит. Но я хочу взглянуть на персональные досье ваших сотрудников. Только тех, кто работает в моей секции.

Гозден покачал головой.

— После этого мне придется уйти в отставку. Как минимум это нарушение закона о защите данных.

— Никто не узнает, — заверил Шеферд.

— Все равно.

— Мне нужны только биографии, чтобы знать, с кем я имею дело.

Гозден потер ладонью шею.

— Господи, что за дерьмо!

— Думаю, вы не меньше меня заинтересованы в том, чтобы выяснить, кто помогает Карпентеру.

Гозден подошел к картотеке, выдвинул один из ящиков и достал несколько папок.

— Никаких записей, — предупредил он. — Читайте быстрее. Гамилтону покажется странным, что вы так долго здесь сидите.

— Под каким предлогом вы меня вызвали?

Гозден снова стал расхаживать по кабинету.

— Я сказал Тони Стаффорду, что хочу обсудить с вами семейную проблему. Якобы ваша жена написала мне в письме, будто подумывает о разводе. Учитывая, что вы обвиняетесь в тяжком преступлении, я решил с вами поговорить. Я тут за всем присматриваю, так что это никого не удивит.

Шеферд склонился над бумагами. Он быстро просматривал страницы, хотя его взгляд пробегал по каждой строчке. Чтобы запомнить слово, его надо было прочитать. Все имена, цифры, детали отпечатывались у него в мозгу и хранились много лет, пока не начинали понемногу стираться. Шеферд не знал, как работает его память. Его дело помнить, а не понимать.

Он просмотрел все документы и встал.

— Есть еще кое-что, — промолвил он. — Мне необходим доступ к телефону и право на звонки.

— Я дам вам номер пин-кода, — отозвался Гозден, взявшись за блокнот и карандаш.

— Плюс деньги на счету.

— Устроим. Вас переведут в разряд «продвинутых».

— Это не вызовет подозрений?

— Вряд ли. Я скажу, что после нашего разговора убедился в вашей готовности сотрудничать и перевел вас в другую категорию, в качестве жеста доброй воли. Такое случалось и раньше.

Шеферд назвал Гоздену телефон своего вымышленного дяди Ричарда.

— Желаете позвонить своей жене?

— Нет, беседовать с ней из тюрьмы слишком рискованно.

— Могу соединить отсюда. У меня прямая линия.

На столе стояло два аппарата: бежевый и серый.

— Серый не связан с коммутатором. Он выделен министерством, я делаю по нему личные звонки.

Шеферд не говорил с женой уже четыре дня и не знал, когда Харгроув устроит ей посещение. Он сглотнул слюну: в горле пересохло.

— Звоните, — предложил Гозден, — но нам надо поторапливаться. Я и так провел с вами гораздо больше времени, чем с обычным заключенным.

Шеферд быстро соображал. Ему хотелось поговорить с Сью, сказать, что он ее любит, с ним все в порядке. Однако звонить ей из тюрьмы, даже по выделенной линии, значило идти на риск. Если кто-нибудь отследит звонок, операция кончится. Потом он отбросил эту мысль. Никому не известно, кто он такой. Для заключенных он — Боб Макдоналд, неудавшийся грабитель. Только Гозден будет в курсе, что он звонил домой. Выгода перевешивала риск. Шеферд кивнул.

— Я не могу оставить вас одного, — извинился Гозден.

— Все в порядке.

Шеферд подошел к телефону и набрал номер Сью. Когда он подносил трубку к уху, его рука дрожала. Начальник тюрьмы склонился над аквариумом.

Она ответила после четвертого сигнала.

— Алло?

Шеферд закрыл глаза, пытаясь представить ее внешность. Светлые волосы до плеч, скорее всего стянутые в узел. Зеленые глаза. Веснушки вокруг носа. Сью ненавидела эти веснушки и всегда маскировала их косметикой. Шеферд их обожал.

— Сью. Это я.

Даже в разговоре с женой Шеферд редко называл себя.

— О Господи! Ты где?

— Сэм тебе не сообщил?

— Он сказал, что ты в тюрьме, но не назвал, в какой. Говорит, что это оперативная информация и ее нельзя разглашать.

— Прости, любимая. Не понимаю, к чему эти секреты, все равно он должен устроить посещение для тебя и Лайама. Я в Лондоне, совсем недалеко. Сэм объяснил, почему я здесь?

— Он говорит, ты за кем-то следишь. И это очень важно.

— Так оно и есть, любимая, поверь мне.

— Когда ты вернешься? Лайам без тебя совсем от рук отбился. Сэм предупредил, чтобы я ничего ему не говорила, только объяснила, что тебя не будет некоторое время.

— Он сейчас в школе?

— Конечно. Пока тебя нет, жизнь не стоит на месте.

В ее голосе прозвучала нотка горечи. Шеферд понимал, как жена расстроена. Она ждала его домой два дня назад, а теперь ей объявили, что он получил новое задание, которое будет отнимать у него двадцать четыре часа в сутки и неизвестно когда закончится.

— Прости.

— Почему они сразу не сказали, что ты уедешь?

— Все решилось в последнюю минуту. Для меня это стало таким же сюрпризом, как и для тебя, любимая. Я проторчал тут целый день, пока мне не объяснили, что к чему.

Сью вздохнула.

— Извини, я не хотела жаловаться. Сэм говорит, что это очень важно. Он рассказал мне про того полицейского. — Она имела в виду Джонатана Элиота. — Будь осторожен, ладно?

— Хорошо.

— Там ужасно?

— Нет, не так уж плохо.

— Правда?

— Телевизор в камере, нормальная еда, есть спортзал, каждый день водят на прогулку. Надо будет как-нибудь привезти сюда вас с Лайамом на недельку.

— После этого ты будешь нам должен как минимум две недели на Майорке.

Она замолчала. Шеферду хотелось обнять жену за плечи и поцеловать, вдохнуть запах ее духов, погладить по волосам. Телефон был плохим посредником.

— Мне жаль, что все так получилось, — промолвил он.

— Это твоя работа, — отозвалась она. — Твоя жизнь.

— Передай Лайаму, что я звонил, ладно? Скажи, что я его люблю и скоро приеду.

— Когда?

Хороший вопрос.

— Не знаю, любимая.

— Скорее дни, чем недели? — спросила она с надеждой.

— Да, если повезет.

— Я люблю тебя.

Сью произнесла это с нежностью, и внезапно Шеферд ощутил стыд. Его место было там, рядом с ней и сыном.

— Я тебя тоже люблю, — прошептал он. — Когда все закончится, я докажу тебе это.

— Не хвастай.

— Вот увидишь.

— Ладно.

— Мне надо идти.

Гозден выпрямился и взглянул на настенные часы.

— Понимаю.

— Прости.

— Перестань извиняться. Я давно с тобой живу и знаю, чего можно ждать.

— Я тебя не заслуживаю.

— Это верно.

Она рассмеялась.

— Я люблю тебя, Сью. Как жаль, что сейчас ты не можешь быть со мной.

— В тюрьме, среди сотни мужчин, у которых уже давно не было секса?

— Ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Да.

— Мне пора идти.

— Да.

— Я люблю тебя.

— Я люблю тебя.

Шеферд закрыл глаза. Он сознавал, что ведет себя как влюбленный подросток, но не мог повесить трубку. Он даже не знал, когда ему снова удастся поговорить с женой.

— Заканчивай первым, — произнесла она, словно прочитав его мысли.

— Не хочу.

— Позвонишь мне позже, когда вернется Лайам?

— Боюсь, что не сумею, любимая.

— Постарайся, прошу тебя.

— Ладно.

Ему не хотелось ей лгать, но у него не было времени объяснять, почему он не сможет с ней связаться. В тюрьме никому нельзя доверять. Любой — от соседа по камере до офицера — мог оказаться подручным Карпентера. Шеферд и так рисковал, позвонив по личному телефону начальника тюрьмы.

— Мне пора идти, любимая. Прости.

Шеферд положил трубку и тут же выругал себя за то, что не закончил разговор на более теплой ноте. Зачем он сказал «прости»? Надо было повторить, что он ее любит. Если это последняя фраза, которую жена от него услышала, «я люблю тебя» прозвучало бы гораздо лучше, чем «прости».

— Вам надо идти, — сказал Гозден.

Шеферд протянул ему руку.

— Спасибо, — поблагодарил он.

— Самая скверная вещь в тюрьме — это когда не можешь общаться с близкими, — заметил Гозден, пожав руку Шеферду. У него была крепкая мозолистая хватка. — Об этом забывают те, кто кричит о телевизорах в камерах и образовательных программах. Разлука с семьей — наказание. А вам будет в сто раз тяжелее, чем другим.

— Да, но я здесь не задержусь, — промолвил Шеферд. — Если повезет.

Гамилтон повел Шеферда назад в блок предварительного заключения.

— Чего он хотел? — спросил охранник, отпирая дверь в коридор.

— Узнать мое мнение о персонале.

— Что?

— Министерство составляет список тюремных офицеров, которые не справляются со своей работой. Начальник тюрьмы должен опросить заключенных по случайному выбору. В их число попал и я.

Он отступил в сторону, чтобы Гамилтон мог снова запереть дверь.

— Опрос? — нахмурился надзиратель.

— По приказу министерства.

Шеферд направился по коридору к своему блоку.

— Ну, а ты что? — спросил Гамилтон. — Что ты сообщил ему?

— Это конфиденциальная информация, — ответит Шеферд. — Извините.

Оставшуюся часть пути они миновали в молчании. Гамилтон открыл дверь в блок предварительного заключения.

— Не морочь мне голову, придурок, — буркнул он, когда Шеферд вошел внутрь.

Два заключенных надраивали швабрами пол. Они работали медленно и методично, низко опустив головы. Гамилтон отвел Шеферда в его камеру. Она была пуста.

— Мне что, опять сидеть взаперти?

— Да, раз ты не учишься и не работаешь в мастерских.

— А в спортзал можно сходить?

Гамилтон покачал головой.

— Не надо на меня наезжать, — проворчал он. — В спортзал ходят после обеда, и ты должен быть в списке. А тебя там нет.

— Не понимаю, почему меня нужно сажать под замок. Это несправедливо.

— А кто говорит про справедливость? Если бы все было справедливо, я бы не бренчал ключами в этом заведении.

Он кивнул на камеру.

— Входи, — сказал он.

— Мне необходим экземпляр «Тюремных правил», — напомнил Шеферд.

— Я принесу.

Шеферд не сдвинулся с места.

— Мне надо сейчас.

— Я сказал, что принесу. В камеру, Макдоналд.

— У меня есть право на экземпляр «Тюремных правил». Ты отказываешь мне в моих правах.

— Ты нарушил дисциплину! — воскликнул Гамилтон. — Не выполнил приказ офицера. Немедленно входи в камеру, или я доложу о твоем проступке.

— В таком случае я пойду к начальнику тюрьмы и расскажу ему, как все произошло.

Шеферд стоял, уперев руки в бока, и смотрел на охранника. Он не собирался отступать.

Гамилтон смерил его взглядом. Шеферд был на несколько дюймов выше его и в лучшей физической форме. Надзиратель не мог силой загнать его в камеру, по крайней мере в одиночку. Но позвать других охранников означало признаться в том, что он не справился с ситуацией. В глазах товарищей и в собственных. Шеферд представлял, как тюремщик шевелит извилинами, взвешивая все «за» и «против». Потом он медленно кивнул.

— Подожди здесь, — сказал Гамилтон.

Он спустился по лестнице, покачивая связкой ключей. Шеферд облокотился на перила и проследил, как он покинул секцию. Уборщики на первом этаже подняли головы и посмотрели на Шеферда. Один из них улыбнулся и поднял большой палец.

Гамилтон отправился на контрольный пункт и переговорил с Тони Стаффордом. Через несколько минут он вернулся с брошюрой и бросил ее Шеферду. На обложке было написано «Тюремные правила за 1999 год», внизу стояли даты внесения поправок.

— Ну что, доволен? — усмехнулся Гамилтон.

— Спасибо, — сказал Шеферд.

— А теперь марш в камеру! — распорядился надзиратель. — Если не выполнишь мой приказ, вызову группу поддержки.

Шеферд спокойно улыбнулся и вошел в камеру. Гамилтон захлопнул дверь, и он услышал, как тот шагает по площадке. Это была маленькая победа, и Шеферд сознавал, что такие победы много значат в тюрьме. Он сел на койку и принялся читать «Правила».

Джералд Карпентер выжал из швабры лишнюю воду и шлепнул ею об пол, стараясь не замочить дорогие туфли. Не для того он платил за них две сотни фунтов, чтобы теперь мыть эту вонючую тюрьму. Часто жизнь складывается совсем не так, как ты планировал.

Карпентер презирал физический труд, но место уборщика выбрал сам. Так он мог почти весь день находиться вне камеры и свободно перемещаться внутри секции. Большую часть времени он проводил на верхнем уровне, а работа в бригаде позволяла ему спускаться и на другие этажи. Многие уборщики подрабатывали еще и посыльными, разнося между камерами сообщения и контрабанду, но, разумеется, никто из заключенных не посмел бы попросить Карпентера о такой услуге.

Во время работы в тюрьме стояла тишина, в часы общения тут царил бедлам — орала музыка, у бильярдных столов ругались игроки, раздавался хриплый хохот. Даже глубокой ночью не было совсем тихо: где-то бормотал телевизор, мурлыкало радио, вскрикивал или стонал кто-нибудь из заключенных. По этим звукам всегда было понятно, что здесь томятся еще полсотни душ — вернее, сто пятьдесят, если считать весь блок. Но когда люди уходили на работу, всюду наступал покой и мир. Конечно, не как в церкви — неприглядная обстановка исключала подобное сравнение, — но, например, как в монастыре, если не замечать зарешеченных дверей и защитной сетки. Впрочем, здешним совсем нет дела до духовных ценностей, улыбнулся Карпентер. Трудно найти другое место, где люди находились бы так далеко от святости.

Карпентер продолжал возить по полу мокрой шваброй, и его улыбка стала шире. Утром он получил хорошие новости. Эксперт по электронике, собиравшийся давать показания в суде, заявил, что не сможет участвовать в процессе по состоянию здоровья. Карпентер знал, что Гари Нелсона можно заменить, но на поиски другого эксперта уйдет время, если вообще найдутся желающие. В стране мало специалистов такого уровня, а слухи распространяются быстро. Избитый и напуганный Нелсон послужит живым примером для каждого, кто посмеет выступить против Джералда Карпентера.

Шаг за шагом Карпентер разрушал выстроенное против него дело. Материалы уголовной полиции похищены и уничтожены. С Джонатаном Элиотом разобрались. Яхта, главная улика обвинения, исчезла в клубах пламени. Однако на его пути к свободе еще оставалось важное препятствие — сотрудник таможенной службы Сэнди Роупер.

Карпентер ненавидел Роупера всей душой. Не только из-за того, что показания этого человека могли оставить его за решеткой на неопределенно долгий срок, но и потому, что раньше он был ему очень симпатичен.