Чтобы не навредить медведям — и отчасти оправдать доверие, которое оказала мне старая медведица, — я решил по утрам вместо работы брать медведей в регулярный обход нашей территории и стал учить их находить личинки, полевок и хомяков, переворачивая камни, отдирая кору с бурелома и приподнимая мох сфагнум, которого было всюду полно. Я погружал лапы медвежат в муравейники, вынимая самых крупных муравьев и их яйца. К важным муравьям-солдатикам, которые в самую жаркую пору дня вышагивали взад-вперед по берегу под кусочком листика, как под зонтиком, медвежата вначале отнеслись с подозрением; но, отведав однажды из любопытства этих насекомых, они уже не упускали случая пройти следом за длинными шеренгами муравьев, движущимися навстречу друг другу, подбирая их языком и выплевывая листочки-зонтики.
      Примерно в полумиле к югу от нашего дома была трясина, где медвежата разрыли не один акр болотной травы в поисках корней ириса и луковиц разных лилий. В середине июля земляника и крыжовник налились сахарной сладостью, а корни цикория, жеруха и стручки крокусапомогали заполнять бездонные желудки подрастающих медвежат. К августу наши продовольственные экспедиции охватывали восемь километров.
      Мне не доводилось видеть малышей, столь жизнерадостных, как Расти, Дасти и Скреч. В первые дни своего сиротства они испытали страх и растерянность, но теперь каждый день радостно открывали для себя мир, выказывая удивительную приспособляемость и жизнеспособность. Я знаю, что в то первое лето медвежата живо помнили свою мать, потому что временами они становились грустными и задумчивыми, забирались на свою высокую пихту и озирали озеро, тихонько плача; это был ритуал, прервать который могла только перемена в настроении. Казалось, они чувствовали, что какая-то важная часть их жизни кончилась. После нашей утренней вылазки они проводили день рядом со мной у речки, боролись друг с другом, кувыркались в тростнике, скатывались со скользкого обрыва над рекой и пожирали мелкую рыбешку, головастиков, лягушат и жуков.
      Однажды Расти, который первым пускался в авантюры, поймал водяную змею полметрадлиной и проглотил ее. Поразмыслив минуту, он понял, что не все ладно. Он поднялся на дыбы, широко раскрыл глаза, так что они едва не вылезли из орбит, заколотил по брюху лапами и, наконец, отрыгнул извивающуюся змею. Дасти и Скреч смотрели, застыв от ужаса и удивления, как змея билась у кромки воды, а потом уплыла. После этого эксперимента водяные змеи, по-моему, перестали для них существовать. Однако я вскоре узнал, что для медведей отрыгивать столь же естественно, как и испражняться.
      Хотя эти трое и любили поиграть, к купанию они относились серьезно. По-моему, они понимали, что ни один паразит долго под водой не выдерживает. Клещи, блохи, вши и прочие насекомые отцеплялись и всплывали через пять минут. Поскольку порошок от блох моим медведям не подходил, мы для борьбы с паразитами каждый день вечером купались. Посидев в воде, они обычно плыли к устью тихой речки Наггет-Крик, забирались в мой промывочный канал и шутки ради устраивали мне душ, изо всех сил встряхивая свои мокрые тела. Плавали они, работая в основном только передними лапами, и делали более длинные гребки, чем собаки.
      Для удобства я обучил их отзываться на кличку. Раздавая им молоко (запасы которого таяли на глазах) и кашу, я ставил миски на край кухонной лавки. В разгар поднимающейся у моих ног возни, давки и визга я звал Скреча. Вначале он не реагировал, но вскоре научился распознавать зов и получал свою миску. Второй всегда была Дасти, что очень не нравилось Расти. Будучи лидером, он полагал, что должен быть первым во всем, и в еде тоже. Он запомнил свое имя с того раза, как ко мне в канал заплыли саламандры, и я позвал его. Чтобы два похожих имени не путались, я сильно раскатывал «р» в его имени. Даже среди самых шумных игр каждый из медвежат научился прибегать на мой зов; правда, тут же прибегали и остальные, как бы проверяя, не завел ли я любимчика. Однако по-настоящему я мог проверить, как они отзываются на кличку, когда они сидели на дереве: в каком бы порядке я их ни звал, ни разу не возникло путаницы.
      Семи месяцев от роду, если считать, что медвежата родились в январе, они обладали очень развитыми зрением, обонянием и слухом. Как-то утром, когда мы искали на склоне холма сочные стебли папоротника, все три медвежонка вдруг бросились ко мне, как безумные, карабкаясь мне на плечи, разрывая одежду. Как-то свойственно диким животным, это паническое бегство совершилось мгновенно. Они так больно поцарапали меня своими когтями, так тяжело повисли у меня на плечах, что я не сразу сообразил, в чем дело. В другой раз это могло бы стоить мне жизни. Я не раз замечал, что медведица, какой бы неуклюжей она ни была на вид, реагирует на все мгновенно.
      Сидя у меня на плечах — не очень надежное убежище, — медвежата с фырканьем напряженно вглядывались в заросли осины. В следующее мгновение оттуда вырвался взрослый медведь, ревом выражая свое возмущение тем, что мы вторглись в его угодья. Чтобы не упасть под тяжестью трех медвежат, каждый из которых стремился оказаться на самом верху, я оперся на альпеншток и мысленно пытался внушить себе, что медведь (как утверждают зоологи), если его не дразнить, совершенно не опасен, что психологически медведь куда ближе к человеку, чем другие звери, и что медведь-самец обязательно скроется, почуяв детенышей, потому что боится грозной мести их мамаши. Теория, что взрослые медведи очень близоруки, тоже отчасти подтвердилась, потому как, вдруг почуяв нас, медведь испуганно рявкнул, повернулся и помчался с холма.
      Я лег на землю, тем самым облегчив медвежатам спуск, лишь бы они снова не вцеплялись в меня когтями, соскальзывая вниз.
      — Слезайте, трусишки! — приказал я.
      Я не избегал опасных ситуаций специально, но долго еще после этой встречи с большим медведем я размышлял над тем, как важно обучить медведей простым сигналам опасности, чтобы они мгновенно взбирались на дерево при встрече со своими злейшими врагами. (К тому же, царапины от когтей зарастают, а вот порванные брюки и рубашки чинить здесь, в лесу, трудновато.) Принимая во внимание, что у рыси, волка, росомахи, пумы, самцов вапити и других оленей зрение лучше, чем у медведя, я потратил немало часов, ломая голову над тем, как именно медведица-мать приказывает своим детенышам залезть на дерево и спуститься вниз, как только минует опасность. До этого я так и не додумался, но случайно придумал собственный способ. Мы только-только начали ежеутренний обход и шли вдоль берега озера, как из небольшого оврага прямо перед нами появилась самка лося с двумя малышами. При первой встрече с этим громадным животным медвежата испытали ужас и снова бросились к моим ногам, чтобы залезть мне на плечи. Бросив палку, с которой я шел, я хлопнул в ладоши и заорал: «Дерево!». Расти и Дасти повиновались мгновенно, проявив природную сообразительность. Хлопок в ладоши и команда «Дерево!» с тех пор стали для медвежат сигналом, побуждавшим их в считанные секунды залезть на самое высокое хвойное дерево поблизости. Когда лосиха прошла, я позвал их, и они спустились. Все оказалось очень просто.
      Я заметил, однако, что Скреч залез на дерево последним. Сначала он визжал, чтобы я поднял его, и только потом последовал за братом и сестрой. На следующее утро мы переворачивали дерн, прикрывавший ходы полевок на лугу, где росли костер и просо. Из не замеченной нами засады с пыхтеньем выскочили два взрослых барсука и начали быстро догонять медвежат, которые пустились наутек.
      «Дерево!» — закричал я, хлопнув в ладоши, когда медвежата достигли леса. Расти и Дасти залезли на дерево, а Скреч, услышав команду, повернул и побежал ко мне. Оба барсука помчались наперерез ему, вцепились в горло трусливого медвежонка и задушили бы его, если бы тут не подоспел я со своим тяжелым альпенштоком. Мне хотелось приласкать медвежонка и перевязать его кровоточащие раны, но вместо этого я хлопнул в ладоши у него перед носом и строго приказал: «Дерево!» Даже присоединившись к Дасти и Расти, малыш продолжал плакать, чтобы меня разжалобить. Хотя Скреч заметно медленнее других усваивал новое, он доказал позднее, что и забывает не так быстро, как они.
      Хотя медвежата были щедро одарены инстинктивным знанием и природным умом, оказалось совсем не просто обучить их самостоятельности, необходимой для независимой жизни. С каждым днем они все больше старались мне угодить, по-моему, гораздо больше, чем самая преданная собака.
      Вместо того чтобы грубо пресечь эти проявления зарождающейся привязанности, я стал изобретать разные ситуации, общие для всех нас, включая разные моменты добывания пищи, ее деление, обороны, нападения и отдыха. Я стремился максимально развить то, что было заложено в медвежатах от природы. Конечно, это было нелегко — согласовать повадки медведя и привычки человека. Вероятно, в результате всем было одинаково противно делить на всех одного хомяка или один гриб, но когда мы натыкались на ягодные поляны или на четыре гриба сразу, медвежата уступали моему желанию делить добычу поровну. Я заставлял себя глотать четвертушку сырого гриба, чтобы они поняли, чего я добиваюсь.
      Опираясь на восприимчивость медвежат и готовность мне подчиняться, я научил их умению слушать — из массы звуков выделять нужный. Когда звуки, издаваемые верещащими сверчками, стрекочущими цикадами, жуками-древоточцами, птицами, лягушками и белками, сливались в беспорядочный шум, я нарочно не предостерегал медвежат при внезапном появлении голодной самки койота с отвисшими сосками или старой, хромой, подагрической рыси, чтобы обострить у медведей от природы острый слух. Оба эти хищника очень опасны, когда голодны, но медлительны. И для обороны, и для нападения необходимо выработать как можно раньше умение услышать нужный звук среди более громких, но не столь важных. Расти и Дасти усваивали науку очень быстро, но Скреч часто испытывал не только мое терпение, но и терпение брата и сестры.
      Предоставленные сами себе — когда я промывал унцию-другую золотых крупинок в лотке или в своем канале, — медвежата проводили время, подстраивая друг другу хитроумные каверзы, скатываясь единым рычащим мохнатым клубком с обрыва или с вершины скалы, криками и фырканьем рассказывали мне о своих обидах. Они пытались втянуть меня, как раньше втягивали мать, в свои забавы и ссоры. Недели сменяли друг друга, и мне становилось все труднее оставаться в стороне, когда они втягивали меня в свои игры.
      У меня никогда и в мыслях не было баловать медвежат. Строго говоря, моя опека была лишь частью их детства, и им предстояло из нее вырасти. Я был при них вроде дядьки. Исполняя эту обязанность, я стремился приучить их, насколько возможно, к строгой дисциплине, как у медведицы-матери, не допуская ни малейшего ослушания, дерзости или воровства. Ни одна медведица не потерпит ослушания, и я никогда не прощал беспричинных капризов. Я позволял им веселиться вовсю, когда это веселье было вызвано здоровыми играми. Но я осторожничал до крайности, был, по мнению индейцев, строже, чем любая медведица.
      Медведица так щедра на ласку со своими малышами, что человеку до нее далеко. Она улаживает ссоры медвежат поцелуями и нежными звуками, она переносит их за шкирку в чистый рай медвежьего детства, где все они смеются, играют, едят, пьют и… к чертям завтрашний день. То, что медвежата сумели приспособиться к моему жесткому миру, гораздо удивительнее, чем те уступки, на которые пришлось пойти мне.
      Но случалось, что у меня лопалось терпение, и тогда я всей душой присоединялся к совету покойного Уильяма Т. Хорнадея: «Если твой враг обидит тебя, подари ему медвежонка-барибала». Помню, как-то раз Расти и Дасти согнали с гнезда куропатку в одном из субтундровых лугов севернее Наггет-Крика. Это произошло так быстро, что, хотя я был всего в нескольких метрах, я не смог предупредить несчастья. Эти двое, привыкнув глотать и жевать лягушек, хомяков, леммингов и полевок, еще ни разу не имели дела с такой крупной добычей, как куропатка. Пока они гоняли несчастную птицу и вырывали у нее перья, Скреч залез в гнездо и слопал все шесть яиц. Чтобы продлить удовольствие, Расти и Дасти продолжали вырывать перья и отфутболивать кричащую птицу друг другу, пока она, вконец ощипанная, не издохла, и тогда эта парочка впервые серьезно подралась над ее тушкой. Больше для науки, чем для наказания, я отобрал мертвую птицу и сунул ее в барсучью нору. В таких случаях моя роль воспитателя была мне противна.
      Как-то в один очень удачливый день я так увлекся своим старательским делом, что совсем забыл о проказливой троице. Медвежатам было запрещено одним уходить в заросли кошачьего когтя на северном берегу Наггет-Крика, потому что там одна дикая утка, моя старая приятельница, высиживала девять яиц, из которых вот-вот должны были вылупиться утята. В тот день утка вдруг взвилась вверх и кружила то надо мной, то над своим гнездом, громко возвещая об ужасной трагедии.
      Я так и не примирился с жестокостью природы, которая позволяет зверям разорять птичьи гнезда.
      Расти, Дасти и Скреч, очень чувствительные к колебаниям моего настроения, если они понимали, в чем дело, в тот вечер уползли под лавку и забились в самый дальний угол. Я не стал их ругать за злодейство. Они сами поняли по моим отчаянным крикам и подавленному настроению, как я к этому отнесся. Обсуждать было нечего. Они меня не обманывали сознательно, просто тайком от меня ушли за реку, на запрещенную территорию. Это было что-то вроде первородного греха, и тут уж ничего не поделаешь. Много позже, когда я уже спал, три маленьких разбойника осторожно приползли ко мне под одеяло, тихонько скуля, вымаливая утраченное душевное спокойствие. Я уверен, что они ожидали наказания, ведь медведи очень обижаются на несправедливость или оскорбление. Они всегда наказывают своих обидчиков. Очевидно, и сейчас эти трое ожидали, что их накажут, как и всегда, когда они воровали что-нибудь на кухне.
      После того как Расти открыл остальным, как вкусны большие черные муравьи, все трое порой часами преследовали и пожирали любое насекомое, ползающее или летающее. Любопытный эпизод связан с гнездом шершней. Дасти была гораздо наблюдательнее и агрессивнее братьев, и, найдя гнездо, которое свисало с большой ольховой ветки, она сделала вид, будто ей до него не достать, заставила Скреча залезть на дерево и сбить миниатюрную постройку на землю. Скреч вообще обладал настоящим талантом попадать в переделки. Он сбил гнездо с третьего удара, но разъяренные обитатели успели искусать его уши, нос и голые подошвы. Пока он, сидя на дереве, визжал от боли, Расти и Дасти не только слопали оставшихся в гнезде шершней, но разжевали и проглотили их бумажный домик.
      Когда я громко расхохотался над растяпой Скречем, он забыл об укусах шершней, слез с дерева и вместе с остальными подошел ко мне. С очень серьезным видом медвежата стояли у моих ног, укоризненно мотали головами и рычали, чтобы показать, как они не одобряют такого оскорбительного смеха. После этого я не смеялся над медвежатами и не пытался над ними подшутить. Я не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто медведи не умеют смеяться, потому что как раз это они, по-моему, и умеют. Расти, Дасти и Скреч сознательно искали смешных развлечений, которые повеселят и человека, и медведей. Каждый день представлялся случай от души похохотать, но заодно с медвежатами, а не над ними. Они очень тонко чувствовали это различие.
      В часы досуга, когда мы возились на песчаном берегу озера Бабин или кувыркались в шумной схватке на лугу за хижиной, у меня не раз появлялось искушение обучить этих способных учеников каким-нибудь цирковым фокусам.
      Маленькие задаваки с удовольствием ходили на передних лапах, делали сальто или скакали в каком-то диком подобии фламенко.
      Ручные медведи, конечно, самые выдающиеся циркачи среди всех зверей. По мнению дрессировщиков, они не только легко поддаются обучению, но и гораздо более надежны в работе — даже больше, чем собаки и обезьяны, — ведь они овладевают богатым набором сложных трюков. Меня не переставало удивлять, насколько просто ладить с медведями. Их плохие привычки были немногочисленны и легко преодолевались. Поскольку я не видел никакого проку для медведей в трюках, я устоял перед искушением их этому обучать.
      Июль кончался, и вот уже месяц не было дождей. Съедобные грибы — пластинчатые и дождевики, сморчки и белые, — которых обычно в это время было видимо-невидимо, исчезли, и на полянах, и в лесу у гниющих стволов. Ягоды еще были, но все труднее становилось выкапывать луковицы и корневища растений, потому что лесная подстилка и почва высохли. Наша восьмикилометроваяохотничья территория уже не могла прокормить трех подросших медвежат. Птицы из нашего района улетели. Нам пришлось осваивать новую территорию, а это означало браконьерство на чужой земле, где кормились другие звери, и тем самым нарушение равновесия всего лесного сообщества. Так как район реки Наггет-Крик казался нам самым богатым, как-то утром мы двинулись по ее берегам сквозь заросли кошачьего когтя, дикого винограда, ивняка и ольхи к бобровой запруде в миле от озера. С полдюжины бобров, запасающихся молодыми ивовыми побегами, укрылись в хатке на острове, который они построили посреди пруда. Приняв это бегство за вызов, медвежата плюхнулись в воду и поплыли к островку. Бобры не показывались, и медвежата решили, что интереснее ловить крупных лососей. Меня всегда поражала ловкость и сила их передних лап. Не прошло и минуты, как мокрые насквозь медвежата сидели на мелководье и лопали каждый свою красную рыбину.
      На следующее утро я готовил себе завтрак, когда мое внимание привлекли шум и суматоха у дома. Так как черного входа в доме не было, мне пришлось пробежать через комнату на крыльцо, спуститься по ступенькам, обежать вокруг дома, и только тогда я смог разобраться, кто на кого нападает. Медвежата, выпучив глаза и визжа изо всех сил, выражали свое негодование с нижней ветви своей пихты, а невозмутимый и невиданно большой бобр стоял, опираясь на хвост, и свистел на разъяренных медвежат. Бобр не был сердит, потому что не скалил резцов и шерсть у него на загривке не стояла дыбом. Когда я приблизился, он просто повернулся в мою сторону, не теряя равновесия, и клацнул зубами. Медвежата никак на это не откликнулись. Они молча глядели вниз, ожидая, что я прогоню незваного гостя.
      Посвистев еще несколько раз на медведей и пощелкав зубами в мою сторону, бобр наконец ушел по тропе к Наггет-Крику. Я пошел было за ним, но он яростно зашипел и несколько раз сильно ударил хвостом о землю, как бы предостерегая меня. Долго еще, стоя на берегу, мы слышали его резкий посвист, пока он не спеша шел вдоль реки к пруду, где, наверное, был королем бобров. Только позднее я понял, почему бобр был так недоволен: за ночь уровень воды в пруду опустился много ниже обычного. Отныне нас будет считать врагами всякий, на чью территорию мы вторгнемся, ведь запасы пищи и так уменьшаются.
      В то утро я увидел много тревожных признаков. Болотные и луговые растения, обычно привядающие к концу дня, так и не оправились за ночь, потому что роса не выпала, а подул жаркий ветер чинук и высушил не только воздух, но и родники на склонах холмов. Во время затишья, когда чинук улегся, над гладью озера поднялся, как огромная амеба, серый туман, сначала всего на каких-нибудь тридцать сантиметров, а потом медленно стал наползать на берег, поглощая заросли, где дикая утка еще оплакивала украденные яйца. Туман полз по речке Наггет-Крик, как будто дразня томимый жаждой лес.
      Вечером на берегах озера не было росы. Лягушки сменили тенор на баритон и исполняли короткие песни, в которых мне слышались слова «кружка рома, кружка рома». Во время засухи у лягушек всегда меняется тембр голоса. Сидя неподвижно в теплых сумерках и глядя, как выпуклый звездный свод окутывает наш дом — озеро, я вдруг понял, что мы сидим в прямом смысле слова на дне сухой воздушной реки, которая стремится на север, реки, в которой закручиваются горячие вихри, поднимают листья и уносят их куда-то на свою невидимую поверхность. Так как в здешних северных лесах почти нет голой земли, суховей не поднимал пыли.
      На следующее утро я спустился к реке наловить свежей рыбы на завтрак, но не клевала ни форель, ни нерка, ни лосось, даже присоскине попадались из-за удушающе низкого атмосферного давления. К этому времени уровень воды так понизился, что жизнь тысяч лососей, пришедших с моря на нерест, была в опасности. Отсутствие дождей усугублялось еще и тем, что Наггет-Крик не пополнялся ледниковыми водами с восточных склонов величественных гор Бабин, да и уровень грунтовых вод опустился ниже обычного. Дело в том, что четыре зимы подряд почти не было снега, и запас грунтовых вод пополнялся мало, так что даже хвойные деревья с очень длинными корнями тоже страдали от засухи. Если река высохнет совсем, погибнут икринки лосося, отложенные в ямках в песчаном дне, бобрам придется перебираться из реки в озеро и на долгие годы нарушится естественный жизненный цикл многих крошечных существ, которые обитают в воде и на берегу.
      Легкомысленные медвежата не умели серьезно огорчаться, даже из-за опустевших кладовых. Заметив, что у меня на переносице и тыльной стороне ладоней шелушится кожа, я позвал медвежат и натер свиным жиром их когти, голые ступни и носы, чтобы они не потрескались. Они восприняли эту процедуру как новую забаву и вертелись и урчали еще и потому, что понравилось слизывать пахучий жир.
      По всей нашей охотничьей территории исчезли, не сумев найти пищу в высохших лугах и субарктической тундре, лягушки, хомяки, полевки, леммингии личинки насекомых. Корневища и корни стали жесткими и сухими. Медвежата мгновенно приспособились пастись как копытные там, где еще остались редкие пучки трав: бизонова трава, костер, глицерия. Чем дольше тянулась засуха, тем скуднее становился естественный запас пищи, как бы далеко мы ни заходили, в чьи бы владения ни вторгались. Личинок, которые мы находили, было мало даже для одного медвежонка, не говоря уже о трех. Почти все прочие медведи ушли из нашего района в более влажную долину реки Фрейзер, рискуя, спасшись от голода, угодить под охотничьи пули. Мы искали клевер, тимофеевку, овсяницу, сладкие ростки среди скал, расположенных выше линии лугов, но подошла уже такая пора, когда все травы стали сохнуть. А чтобы развивать новые вкусовые навыки, приучаться к новой пище, надо эту пищу иметь.
      Травоядные — вапити и другие олени, снежные бараны и горные козы— первыми ушли на более щедрые пастбища восточнее Оминеки. За ними потянулись, как и следовало ожидать, их привычные спутники — хищники: волки, койоты, рыси и пумы. Как-то утром я ужасно перепугался. Расти и Дасти всегда были рядом или чуть впереди. Казалось, они изучили каждый метр нашей территории, охватывающей берег озера и берег речки, болото, луг, осиновые перелески, лес и овеваемые ветром скалы. Скреч частенько отставал, особенно когда убеждался, что все съедобное уничтожено. Он держался поодаль, бесцельно блуждая в каких-то своих мечтаниях, переворачивал камни или гонялся за бабочкой, хотя знал, что ему ее не поймать. В то утро Расти, Дасти и я собирались было свернуть из осиновой рощи на гребне холма, который находился к югу от нашего дома, и обследовать побуревший от ветра луг, когда я вдруг заметил пуму, укрывшуюся в кустах и подстерегающую Скреча. Медвежонок, как обычно, замешкался метрах в тридцати от нас. Я знал, что посылать Расти и Дасти на дерево, пока я буду спасать малыша, опасно. Эта большая кошка лазает по деревьям лучше медвежат. И вот, повернувшись назад предупредить Скреча, подгоняя двух других, которые не торопились, потому что не знали, почему такая спешка, я заорал так, что сам чуть не задохнулся от страха, и, изменив наш обычный маршрут, мы помчались домой.
      Я зорко следил за старой больной рысью, которая в эту пору засухи каждый вечер кружила у дома. Изголодавшаяся самка койота тоже имела виды на медвежат: у нее были щенки и она отчаянно голодала. После нашей встречи с пумой я всегда брал с собой ружье Ред-Ферна тридцатого калибра. Обстановка все ухудшалась, и я всячески поощрял медвежат изобретать собственные сигналы опасности, использовать звуки и знаки, которым я мог подражать: тихое рычанье; короткое, повторяющееся шипенье; стойка столбиком, опустив вниз лапы с вывернутыми наружу кистями (это боевая стойка медведей); оскаливание зубов; резкая остановка, как у сеттера. Во время поисков корма мы больше не играли, каждый шаг был нацелен на обучение.
      Я реагировал теперь не только на разнообразное рычание, шипенье и оскал зубов, но и на любой случай, когда шерсть на загривке медведей поднималась дыбом (самый быстрый способ определить их намерения). Особенно внимательно я следил за сигналами передних лап — царапают ли они землю, бьют по земле или по дереву, делают шаг к лесу. Медвежата всегда были настороже, и это меня успокаивало.
      После такого усиленного обучения у меня были все основания считать, что Расти принес мне важное известие одним августовским утром. Я был занят на кухне грязными мисками и горшками, когда он влетел в дом, встал на задние лапы и, привлекая мое внимание, забарабанил передними в стенку шкафа, что-то взволнованно бурча. Дернув меня зубами за штанину, он дал мне понять, что нужно бросить все и идти за ним. Никогда не зная, чего можно ожидать от моих подопечных, я всегда откликался на их зов.
      Даже в этот ранний час воздух казался разреженным и был таким горячим, что трудно было дышать. В лицо мне дохнул сухой юго-западный ветер чинук и обвил пеленой гари. Ветер принес острый пугающий запах хвойного дыма. Ясно, что хотел мне сообщить Расти. Где-то не очень далеко, в верховьях Наггет-Крика, горел лес.

Лесной пожар