Медведи и Я

Там был большой черный самец и два других — помоложе. Он говорил, что подстрелил одного, с белым пятнышком на груди. Раненый медведь стоял и крутил головой, как будто хотел ему что-то сказать. Говорил, что ранил еще и второго, тот упал ничком, но потом поднялся и поковылял прочь. Он разрядил им вслед целую обойму, пока они не скрылись в кустах. Как по-твоему — похоже это на твоих медведей?
      Я был так поражен, что не сразу ответил.
      — Никакого сомнения! — сказал я наконец. — Для этих медведей вид лодки означал веселую прогулку по озеру с купанием и рыбной ловлей.
      Теперь я по крайней мере знал, что случилось с медведями:
      — Завтра же отправлюсь на тот берег, если только ветер утихнет.
      После ужина мы долго сидели у очага, курили трубки и, кажется, были злы на весь свет.
      — Ларч теперь работает инспектором Охотничьей комиссии, его контора находится в Форт-Сент-Джеймсе. Он просил меня заглянуть по дороге к тебе и рассказать, что билль об устройстве охранной зоны для диких животных не прошел в парламенте. Но ты, как видно, и без меня узнал об этом на собственном печальном опыте. Компания Гудзонова Залива и Департамент национальных парков и рекреаций потерпели полное поражение, верх одержали лесопромышленники, владельцы рудников, трапперы и торговцы спортивным инвентарем.
      — Среди индейцев на озере Бабин, — продолжал он, — идут волнения, все недовольны. Лесопилка уже два раза горела. Некоторые так прямо и говорят, что ее спалили за то, что Северо-Западная лесопромышленная компания больше всех противилась принятию билля о провинциальном парке и, уволив индейцев племен бабин и бобров, наняла со стороны китаматов.
      Перед тем как уехать, Марк оставил мне пятнадцать килограммоввяленой лосятины и пять килограммов колбасы и пеммикана.
      — Это прислал тебе Ларч, — сказал Марк. — Он сам приедет к тебе с припасами, как только сумеет получить три-четыре дня отпуска. Послушай, переезжай-ка ты ко мне на озеро Палисейд, перезимуешь у меня. А в верховьях Таклы найдется хорошая скво.
      — Спасибо, Марк! Я бы с удовольствием, но сперва надо съездить на тот берег, а там будет видно. Может быть, я даже уеду в Южную Калифорнию, буду отогревать свои промерзшие кости среди апельсинов, инжира и финиковых пальм.
      — Я однажды попробовал апельсина. Необыкновенно вкусно.
      Прежде чем я рискнул отправиться через озеро на каноэ, пришлось пережидать три дня, так как не переставая дул сырой ветер, с неба то и дело капало, словом, как говорят лесорубы, началась мокреть. Чтобы как-то унять свое нетерпение, я на всякий случай конопатил щели в стенах, поправил крышу, наколол дров — вдруг все-таки придется зимовать.
      Наступило безветрие, и я без всяких приключений переплыл через озеро. Вокруг хижины Ларча было много медвежьих следов, один побольше — в четырнадцать дюймов, два других — по десять. Я звал медведей — свистел и кричал, покуда не охрип, обегал весь берег, прошел две мили вверх по пологому бурому склону каньона в сторону Скалистых гор — но ни разу не встретил свежих следов. Тогда я вернулся домой и стал готовить ужин. Я надеялся, что медведи придут на острый запах елового дыма, бобов, лука и кофе. С наступлением ночи в лесных просторах воцарилась нерушимая тишина; казалось, что осенняя тьма заглушила все звуки канадского севера.
      Обыкновенно я вставал рано, даже во время суровых пятидесятиградусныхморозов не изменяя этой привычке. Однако на этот раз, уж не знаю почему, наверно, от физической усталости и пережитых в последнее время треволнений, я проспал допоздна; был уже день, когда меня разбудило осторожное царапанье и тихое повизгивание, раздавшееся под дверью. Одним прыжком я выскочил из спального мешка и стал дергать задвижку; задвижка у Ларча ходила туго из-за того, что дверь снаружи была утеплена лосиной шкурой.
      На крыльце, махая лапами, точно голодный пудель, и повизгивая, как вернувшаяся из самовольной отлучки овчарка-колли, сидел не кто иной, как милый мой приятель Скреч. Обняв медведя, я вопил, стонал, рыдал и хохотал от восторга и, только продрогнув, опомнился. Кое-как я заманил его в тепло и сварил ему большой горшок такой же овсянки, как в тот день, когда приемная мамаша оставила его на мое попечение на озере Бабин: я набухал туда двести граммовмаргарина, чашку коричневого сахару и три банки сгущенного молока, позаимствовав все это из неприкосновенного запаса Ларча. А потом с нетерпением ждал, когда Скреч кончит завтракать, чтобы поскорее отправиться с ним в лес.
      Делая ставку на то, что, следуя природному инстинкту, Скреч скорее всего приведет меня к Дасти и Спуки, я побросал, что попалось под руку, в рюкзак и пустил Скреча вперед, надеясь, что его нос выведет нас, куда следует. Скреч даже не стал принюхиваться, а сразу взял след и, не раздумывая, двинулся вверх по каньону в сторону Скалистых гор. Скреч еще прихрамывал на ту ногу, которая побывала в капкане, но это было, судя по всему, единственное его увечье. В воздухе чувствовалась морозная свежесть. Дыхание вырывалось с паром, и в бороде у меня скоро образовались маленькие сосульки, а у Скреча вся грудь и плечи покрылись белым инеем; мы мчались по пустынной тропе, мимо темнеющих мерзлых деревьев, и без остановки проделали несколько миль. Сделав в полдень привал, мы уже через пятнадцать минут продолжили наш путь, еще засветло одолели склон и очутились на вершине.
      Перевалив через нее, мы начали спускаться, как вдруг Скреч остановился и с разбегу сел на землю. Я присел рядом, обнял его за шею, а он лизнул меня в ухо. Внизу лежала долина озера Первис, а на пути к ней, примерно на высоте двух километров над впадиной, в которой покоится озеро, находилось болото. Оттуда, из зарослей ивняка, вышли два медведя и стали рыть землю, откапывая клубни квомаша.
      Учуяв издалека наш запах, Спуки встал во весь рост и повернул к нам голову. Дасти насторожилась и быстро скрылась в густых зарослях ивняка. Оба медведя хромали, и видно было, что они стараются полегче ступать на передние лапы.
      Я стал звать Дасти, послал за ней Скреча, но она убежала вслед за Спуки со всей поспешностью, какую ей позволяла больная лапа: скоро они скрылись в густом ельнике, которым были покрыты горы, окружавшие озеро с юга. Я ждал, сидя на поваленном дереве на краю тропы, которая снизу огибала болотце, и через некоторое время ко мне вернулся Скреч.
      Он пошел со мной назад к хижине Ларча, но, как мне показалось, довольно неохотно.

Обоюдоострый топор

      Вернувшись в хижину Ларча, мы со Скречем допоздна засиделись в тот вечер возле очага. Я гладил Скреча по голове, чесал ему за ушами и под подбородком, а сам думал о том, как сложится отныне судьба Дасти. Благодаря тому, что она успела нагулять достаточно жиру, она сможет — с помощью Спуки — прожить независимо от человека. Ее могучий рост, стремительность и сила должны внушать почтение всем животным, кроме медведя-гризли, а полученное ранение тем более заставит всех держаться от нее на почтительном расстоянии. Из всех животных самое опасное — раненый медведь. Хотя меня и беспокоила ее рана, но делать было нечего, пришлось вернуться в хижину и предоставить Дасти и Спуки (а если Скреч захочет к ним присоединиться, то и Скреча) самим себе, полагаясь на то, что они научены горьким опытом опасаться человеческого коварства.
      На следующее утро, когда я стал снаряжать свое каноэ в обратный путь, Скреч кинулся бежать в сторону каньона, словно бы он решил вернуться к своим сородичам. Я уже примирился было с этим его решением, убедив себя, что оно соответствует природе вещей и для Скреча это будет наилучшим исходом: ведь не могу же я до бесконечности нянчить даже одного медведя! Но тут он медленно вышел из леса. Вместе с ним на опушке показалась Дасти. Услышав мой голос, оба замерли, как вкопанные. Скреч лизнул сестру в нос, галопом прискакал ко мне и вскочил в каноэ. Дасти нерешительно повернула в чащу, но вдруг остановилась в полусотне метровот Спуки, который поджидал ее на тропе, повернула к нему морду, поглядела, потом оборотилась к нам и потянула ноздрями воздух; мы со Скречем уже оттолкнулись от берега.
      Следующая неделя пошла в бешеной гонке, надо было покончить со всеми хозяйственными хлопотами, прежде чем нас застигнет врасплох холодное дыхание Арктики, которое вот-вот должно было обрушиться на озеро. У меня еще ничего не было готово. Я лихорадочно пилил, колол дрова, складывал поленницу, ставил переметы в устье Отет-Крика, наловил сотни две лососей и форелей, прокоптил весь улов и надежно спрятал его в тайнике. Все это время Скреч не отходил от меня ни на шаг. Когда не было клева, я уходил в лес за дровами. Скреч довольствовался короткими вечерними прогулками, так как нажировался за предыдущие месяцы. Я уже мог с удовольствием думать о предстоящей зимовке, заранее радуясь приезду Ларча, который обещал привезти припасы.
      В эти последние осенние дни Скреч, как, бывало, Расти, выказывал живой интерес ко всему вокруг; однако даже в самые захватывающие моменты — увидев скользящую по воздуху белку-летягу, наблюдая за дятлом, за бросающейся на добычу скопой или показавшимся из леса лосем, — он неизменно усаживался по-человечьи на землю и скреб у себя за ухом, как бы размышляя над увиденным. С каждым днем я все больше поражался тому, что раньше совершенно не обращал внимания на этого медведя, которого затмевала яркая индивидуальность энергичного Расти. Скреч, в отличие от Расти, не мог похвастаться независимым характером или волевыми качествами; зато природа сделала его необыкновенно нежным, уступчивым и, можно сказать, кротким. За Расти я ходил следом, а Скреч ходил следом за мной. В этом заключалось главное различие. Скреч был привязчив и игрив, точно маленький медвежонок, и эта привязанность пересилила в нем даже естественную, свойственную всем медведям тягу к бродяжничеству и независимости. Он любил, задрав все четыре лапы, поваляться перед очагом, грыз какую-нибудь палку или нарочно выделывал всякие выкрутасы, чтобы привлечь мое внимание, когда я начинал клевать носом. Стоило мне задремать, как он принимался покусывать меня за ухо; если я не выражал восхищения его выходками, он повторял их до тех пор, пока не добивался желаемого эффекта. Скреч выучился понимать многие человеческие жесты и слова, он усвоил куда больший их запас, чем Расти и Дасти. В общении со Скречем требовалось больше слов. С самых первых месяцев он водил меня, куда ему было надо, умел показать носом предмет, на который хотел обратить мое внимание, и всегда добивался своего, в то время как его брат и сестра не тратили лишних усилий, если я не понимал их с первого раза или если дело, на их взгляд, того не стоило.
      На шестой день после нашего возвращения домой мы со Скречем вышли погулять по берегу озера и направились к болоту; вдруг Скреч остановился как вкопанный, повел носом и быстро защелкал зубами, потом вдруг одним прыжком скрылся в зарослях осины и ивняка, которые окаймляли берег. Спустя несколько секунд после шумного исчезновения Скреча из-за болота показались Дасти и Спуки, сопровождаемые Скречем. Двое раненых медведей во второй раз переплыли восемь километровледяной воды! Я, честно говоря, был в отчаянии от их возвращения. Район озера Первисна восточном склоне Скалистых горбыл так недоступен, что туда не сунулся бы и самый заядлый охотник; лучшего места обитания нельзя было и пожелать для медведей. Сперва я думал, что они вернулись лишь потому, что видели, как я увозил Скреча, и Дасти, стосковавшись по Скречу, ради свидания с ним не побоялась пуститься вплавь через озеро. И снова я испугался, как бы своим вмешательством (пускай даже с самыми добрыми намерениями) не сбить медведей с толку и не нарушить естественного хода вещей. Однако выстрелы, прозвучавшие на той стороне озера, где стояла хижина Ларча, подсказали мне более реальную причину, из-за которой медведи дважды переплывали озеро.
      Сколько я ни звал, все ласковые слова остались напрасны; боль, которую испытывала Дасти при каждом шаге, все время напоминала ей о человеческом предательстве; тщетны были наши со Скречем старания: человек с ружьем оставил по себе неизгладимую память. Если бы можно было объяснить медведям, в чем дело, я бы уговорил их и отвез зимовать на озеро Первис, а пока они будут в спячке, потихоньку уехал, предоставив их самим себе. Однако если бы мне даже и удалось осуществить их переселение, нельзя было с уверенностью сказать, как они поступят дальше; инстинкт мог снова привести их на берега Отет-Крика, в места, с которыми у них были связаны приятные воспоминания о первых месяцах жизни.
      Я невольно вспоминал слова моей матери: «Всякая охота, если она не вызвана жизненной необходимостью, это жалкая забава великовозрастных недорослей, и сколько бы нас ни заверяли, что убийство одного из творений божьих можно назвать благородным спортом, это — неправда; на самом деле это занятие, точно так же, как коррида, собачьи и петушиные бои и травля медведей, не заслуживает ничего, кроме презрения».
      Я так и не узнал, приходила ли Дасти к хижине, хотя порой мне чудилось, что она где-то поблизости. С тех пор как ее ранили, она стала бояться одного моего вида. Очевидно, Спуки внушил ей свои давние опасения насчет человека. Я понял, что эти двое никогда не забудут того, что видели и что чувствовали, когда в них вонзились пули; однако мне горько было смотреть, как Дасти убегает, едва завидев меня, словно это я был тем охотником.
      Скреча спасла, как видно, его природная робость; он всегда пускался наутек при малейшей опасности, поэтому и пуля его не настигла; но эта черта его характера была связана с некоторыми другими особенностями. По моему наблюдению, у всех пугливых медведей бывают немного раскосые глаза, напоминающие глаза опоссума. Такой же разрез глаз был у Скреча. По словам индейцев, такие животные самой природой созданы для ночной жизни, при дневном свете они теряются. Достигнув трех лет, Скреч начал становиться все более неуклюжим, он разучился лазать по деревьям, ходить по поваленным стволам. В одиночку он уже не решался, как раньше втроем, совершать отчаянные набеги, чтобы разграбить, например, тайник соседа-гризли или спугнуть пуму и отнять у нее ее добычу. Однажды во время одной из наших прогулок его даже отдули своими мощными хвостами бобры, когда мы переходили по бревну через запруду на краю бобровой колонии. Скреч стал так боязлив, что никому не решался в случае надобности дать сдачи и уж тем более не нападал первым; меня очень беспокоило, что он не сумеет добывать себе пищу в том количестве, которое нужно перед зимней спячкой. В лесу, где идет жестокая борьба за существование, слабый не может выжить. И я опять стал подумывать о зоопарке.
      Вечером пятнадцатого ноября я услышал шум двух лодочных моторов; одна лодка приближалась с севера, другая — с юга. Где-то возле хижины Ларча они развернулись и вместе направились к Отет-Крику. Марк и Ларч прибыли одновременно, с севера Марк, а с юга Ларч, и одновременно пристали к берегу.
      — Надо же! И ты тоже приехал сегодня! — сказал Марк, пожимая руку Ларчу.
      — Я весь день о тебе думал, Марк, — ответил Ларч. — Я так и знал, что мы здесь встретимся.
      Хотя оба индейца уверяли меня, что эта встреча — результат «совпадения независимых одновременных действий» (что представляет собой индейский эквивалент европейского понятия о передаче мыслей на расстоянии), я больше склонялся к тому мнению, что они просто заранее условились встретиться пятнадцатого числа у моей хижины.
      Выгрузив и уложив по местам привезенные для меня съестные припасы и снаряжение, мы приготовили еду, чтобы, пообедав пораньше, успеть еще сходить на ручей; в последнее время мне повезло и я намыл довольно много золота. Скреч, по-видимому, был одинаково рад и Марку, и Ларчу, как бы подтверждая поговорку, что «иные индейцы зимуют в одной берлоге с медведями».
      — Я готов поверить в это, если вы сумеете приманить Дасти, — сказал я моим друзьям.
      — Нет уж, не буду я ее приманивать, — возразил Ларч. — Конечно, ей не сладко живется, но все-таки она сейчас там, где ей полагается быть.
      — И я не буду, — согласился с ним Марк. — Но я готов забрать Скреча, когда ты поймешь, что тебе невмоготу больше жить без апельсинов. Я отвезу его на озеро Палисейд. Там не будет ни охотников, ни трапперов, и там Скреч найдет себе свойскую компанию и вдоволь корму.
      — Подожди полгодика, Марк. Я хочу подумать.
      — Я заберу его в мае. А пока пойдем дышать осенним воздухом. По-моему, одни только листья владеют тайной красивой смерти.
      В следующие два дня во время наших бесед у очага Марк рассказывал о чудесных краях вокруг озера Палисейд. Развязав кожаный мешочек, он высыпал на стол целый килограммкрупных золотых и платиновых самородков. Он рассказал удивительные вещи о реках, полных радужной форели и нерки, про непуганую дичь и богатые ягодники, про огород, в котором его жена-индианка выращивает морковь и брюкву. Он развлекал нас талтанскими легендами о том, как можно сделать москитов некусачими, как в толще ледника люди находят червей и живые грибницы, про сушеную воду в таблетках, которой удобно пользоваться в дальних странствиях или во время засухи, на все лады варьируя то, что у индейцев называется «как быть, чтобы не окоченеть на солнцепеке».
      Ларч, напротив, еще больше посуровел с тех пор, как хлопоты о создании провинциального парка закончились полной неудачей; закалившись в борьбе, он стал более философски смотреть на вещи. В новой должности инспектора окружного охотничьего хозяйства он получил возможность, принося пользу людям, в то же время оберегать диких животных, которых он так любил. Однако накануне отъезда в Форт-Сент-Джеймс он поведал мне о новой беде, нависшей над медведями; это был, можно сказать, обоюдоострый топор, занесенный над их головами: правила охоты изменились в самую невыгодную для медведей сторону, их дела обстояли гораздо хуже, чем можно было ожидать.
      — Знаешь, Боб, — сказал мне Ларч, когда мы шли по тропинке, ведущей к хижине, — мне жаль тебя расстраивать, но приходится рассказать. На медвежью охоту отменены сезонные ограничения. Это положение касается всей провинции, так что охотники могут появиться когда угодно и стрелять, сколько им вздумается.
      Это известие поразило меня, точно гром с ясного неба. И я сразу же объявил Марку, чтобы он приезжал за Скречем пятнадцатого мая.
      Спустя четыре дня после отъезда Марка и Ларча необыкновенно затянувшееся в этом году индейское лето внезапно кончилось. Марк привез мне пару легких снегоступов густого плетения с загнутыми вверх концами, которые он сам изготовлял на продажу. На них гораздо легче было передвигаться по рыхлому снегу, чем на фабричных лыжах, похожих на теннисные ракетки.
      Начался снегопад, продолжавшийся непрерывно десять дней и погрузивший весь мир в безмолвие. Выходя на крыльцо, я уже в пяти метрах от дома ничего не мог различить за пеленой падающего снега. День и ночь неразличимо слились; лишь утром, когда я разгребал сугробы перед окнами и отворял ставни, сквозь покрытые морозными узорами стекла слабо просачивался бледный дневной свет. Несмотря на жаркий огонь в печи, окна с обеих сторон затягивались льдом, который мне приходилось соскребать каждый день.
      Талтаны и секани давно сделали наблюдение, что под снежным покровом вокруг деревьев температура иногда бывает на пять градусоввыше, чем в верхней части ствола; поэтому они оставляли вокруг своего жилища высокие сугробы; дом оказывался как бы погруженным в глубокий снежный колодец, и возле стен температура редко опускалась ниже двадцати градусов, в то время как снаружи «колодца» градусник показывал минус сорок пять. Даже после самых сильных снегопадов на расчистку «колодца» и укладку снежных стен у меня уходило в день не больше часа, зато получалась заметная экономия дров и свечей. Стараясь бережливо расходовать свечи, я пользовался ярким рефлектором, однако за зиму изводил не меньше трехсот тридцатисантиметровыхсвечей. Скреч не захотел спать в старой конуре, где умер Расти, потому что, сколько я ни оттирал ее, там все же остался запах крови и мочи. Тогда я набил доски вокруг ножек стола, с одной стороны сделал навесную дверцу и утеплил это помещение армейскими одеялами. Хорошо, что Ларч перевез ко мне все свои постельные принадлежности. Медведь урчал от удовольствия, устраиваясь в новой конуре.
      На Новый год он впервые оттуда показался, его разбудил вой шести волков, которые затеяли концерт под самой нашей дверью. Скреч царапал дверь и просился, чтобы я его пустил в их компанию, но я знал, что за волками водится такая привычка — откапывать мирно спящих в своей берлоге жирных трехлеток, чтобы полакомиться медвежатиной; я уговорил Скреча не вылезать из дома и в утешение угостил его лососиной. В промежуток между пятнадцатым января и пятнадцатым марта он регулярно раз в две недели просыпался, выпивал банку сгущенного молока, съедал половинку копченого лосося и часика два просиживал со мной у печки, положив голову мне на колени.
      С декабря до марта медведь только два раза выходил на прогулку, один раз это случилось в солнечный январский день, и мы с ним ходили на берег озера послушать, как в последний раз перед ледоставом грохочет лед, и полюбоваться на радугу, играющую в облаках мельчайшего ледяного крошева. В феврале Скреч вышел со мною посмотреть, как сломалась старая засохшая ель, которая росла на пригорке с южной стороны хижины, она с громким треском лопнула сверху донизу; на живом дереве никогда не скопилось бы столько льда и снега. В полом нутре ели мы нашли пятнадцать килограммовзолотистого меду, который пополнил хранившиеся в нашей кладовой припасы. Стоял сорокаградусныймороз, и через пять минут пчелы замерзли и перестали двигаться, а мед затвердел, потеряв свою вязкость, я вырубил его из дупла топориком. Впервые в жизни Скреч отказался от меда, но слопал не меньше двух тысяч пчел.
      Зиму мы прожили спокойно и размеренно, я целые часы проводил за чтением, одолевая кипу книг и журналов, привезенных Марком и Ларчем, а в хорошую погоду надевал лыжи и катался по озеру. Очутившись на открытом пространстве приблизительно в километреот берега, можно было любоваться розовым сиянием покрытых снегом горных вершин — зрелищем, недоступным для пешехода в другое время года. У меня по-прежнему сжималось сердце при мысли о том, что снят сезонный запрет на медвежью охоту. Где-то там спит в логове, заваленном буреломом, или в дупле тополя бедная раненая Дасти; как обидно ей при каждом пробуждении убеждаться в том, что она не в хижине и рядом нет ее братьев.
      Привожу запись из моего дневника, сделанного первого января:
      «С прокладкой дорог и появлением дешевых лодочных моторов, в условиях, когда безумное правительство само поддерживает творящееся безобразие, человек уничтожает жизнь, нашедшую приют в этом диком краю, сам не зная, зачем он это делает. Не страшно, когда сокол ловит дрозда или медведь разоряет гнездо куропатки. Природа живет по своим законам, которых мы не знаем. Когда сокол улетел, наши дрозды продолжали жить, не ведая страха, а куропатка снесла новую кладку яиц. Дикая природа жила по этим законам с начальных времен, и хищники не истребляли всех своих жертв поголовно. Но при вмешательстве человека — неважно, берется ли он воспитывать трех медвежат или отправляется на охоту, чтобы удовлетворить древний инстинкт неандертальца, мечтающего о добыче, — живая природа, наделившая одно из своих созданий безответственным разумом, содрогается от ужаса».
      Пять часов между восходом и заходом солнца, которое проходило свой круг низко над горизонтом, я проводил на воздухе, стараясь размяться за физической работой: ходил на лыжах, свалил и распилил расколовшееся дерево, в котором мы нашли мед, пробивал лунки во льду и ловил рыбу. Чтобы не дать лункам замерзнуть и не потерять их под снегом, я устанавливал над ними нечто вроде индейских типи из трех четырёхметровыхеловых жердин, прикрытых сверху лапником. Чтобы лески не замерзали, я оставлял их в воде. Выйдя на рыбную ловлю, я все время перебегал от лунки к лунке; стужа была такая, что больше пяти минут нельзя было устоять на месте, несмотря на толстую пуховую парку, высокие, до колен, лосевые мокасины, заправленные в толстые кожаные маклаки, и шерстяные перчатки, поверх которых были надеты двойные лосевые рукавицы.
      Однажды в феврале, наловив десять килограммовфорели, я возвращался с уловом в хижину, как вдруг меня окликнули, и я увидел, что ко мне приближаются два пожилых индейца с собачьей упряжкой.
      — Мы из Такла-Лендинг. Шестьдесят километров, — сказал один из них, назвавшийся Рупертом, когда упряжка остановилась у крыльца. — Марк — мой друг. Ты — друг Марка, значит — мой друг. Он говорил: «Отвези лосиная ляжка в феврале». А жалкий рыба брось собакам!
      — Заходите в дом, сейчас мы зададим пир и выкурим трубку мира, — ответил я, кидая добытую с таким трудом форель рычащим тощим псам, которых индейцы освободили от упряжки. Собаки не подпустили меня к себе, несмотря на угощение.
      — Где поместим собак?
      — Собак никто не пускает в дом, — ответил индеец, которого Руперт называл Вороний Глаз. — Собаки роют норы в сугробе. А как твои медведи — спят?
      — У меня остался только один медведь. Он спит.
      Заглянув под стол в конуру, оба индейца покачали головами, выражая не то удивление, не то неодобрение. Скреч спросонья приподнял голову, но не вылез. Перед тем как приняться за еду, я слазал в погреб, взял десять килограммовкопченой незамороженной форели, нарезал ее кусками и вынес собакам. Индейцы расценили мой поступок как неслыханное мотовство, но я действовал под впечатлением разительного контраста между жарким из лосятины, домашним теплом и уютной постелью, с одной стороны, и «норами в сугробе» с другой.
      Несмотря на то, что оба мои гостя довольно часто имели возможность общаться с цивилизованным миром благодаря радиосвязи и санному пути, по которому в Такла-Лендинг на собачьих упряжках и гусеничным транспортом доставлялись товары, они не смогли рассказать мне ничего нового, кроме местных толков насчет сумасшедшего, который живет на северо-западном рукаве озера среди медведей.
      Руперт и Вороний Глаз пробыли у меня два дня, и я поневоле сравнивал их с такими людьми, как Ларч, Ред-Ферн и Марк. Я был страшно благодарен гостям не только за сто килограммов лосятины, но и за дружелюбное и терпимое отношение, они были доброжелательны и очень душевны, однако Марка и Ларча, не говоря уже обо мне, они не понимали и судили о нашей жизни как люди темные, полные суеверных предрассудков. Главную мысль, сквозившую во всех их рассуждениях, осторожно и завуалировано высказал Руперт:
      — Всякое бывает — был траппером, стал золотоискателем, а все равно зимует в одной берлоге с медведями.
      Смысл его высказывания заключался в том, что содружество человека с «низшими» животными является знаком если не слабости, то уж во всяком случае утраты его господства. Как ни стараются миссионеры насаждать среди индейцев веру в святую троицу, однако же сей католический комитет, состоящий из трех божков — «какого-то чудака, его сына и непонятного духа…» — то и дело терпит поражение в мелких стычках с бородавчатой бесовской нежитью.
      — Человек всегда попадает меж двух огней; другие дерутся, а человеку тумаки достаются, — говорил Вороний Глаз. — У миссионерского бога всегда денег мало, и люди его должны выручать. Что же это за бог, если ему требуется помощь от человека? Нет, обычаи белых людей не годятся для индейцев надене.
      Оба моих гостя были совершенно неграмотны, однако у каждого в памяти хранился неистощимый запас древних преданий, переходящих из уст в уста, от стариков к молодежи, которая долгими темными вечерами любила слушать у горящего очага старинные байки. Индейцы полистали мои журналы, похохатывая над фотографиями, рекламировавшими новейшие изобретения, без которых нельзя обойтись цивилизованному человеку.
      Вороний Глаз прокомментировал:
      — Мой отец говорит, что книжки крадут у тебя собственные мысли и вкладывают вместо них чужие, из головы какого-то неизвестного человека, которого ты и в глаза не видел.
      Руперт поведал мне занятную историю об индейцах племени бабин из поселка Топли-Лендинг, которых уволили с лесопилки. По крайней мере часть золота, добытого в Отет-Крике командой Питера А-Тас-Ка-Нея, ушла на то, чтобы «присолить» застолбленные участки, расположенные над Топли-Лендингом. В поднявшемся ажиотаже многие выписанные издалека квакиутлии китаматыпобросали работу и сбежали с лесопилки; они за бешеные деньги раскупили участки у коварных бабинов, а потом, спасаясь от голодной смерти, вынуждены были голосовать на дорогах, чтобы добраться до дому. Руперт прозрачно намекнул также, что некий констебль из Королевской конной полиции не только отказался арестовать находчивых бабинов, но, возможно, сам же и затеял всю эту проделку.
      Перед отъездом мои гости натерли полозья саней и легкую упряжь из лосевой кожи свежим воском, который я недавно добыл из рухнувшего дерева. В день их отъезда подул северный ветер с моря Бофорта, отдельные порывы достигали скорости пятьдесят миль в час, но собачья упряжка выехала на лед и побежала навстречу вьюге и черным тучам, которые стеной встали на ее пути. Я уговаривал индейцев переждать буран, но они только посмеялись над моими словами, дескать, никто, кроме белого человека, не станет менять своих планов из-за неподходящей погоды. Эка невидаль! Они считали, что через десять часов будут уже в поселке.
      Индейцы уехали, а я каждый день вспоминал слова Чарли Твейта: «Человек не может жить по-медвежьи, а медведь — по-человечьи».

Дальнейшее — молчание

      Наступил март, дни стали длиннее, а я старался удержать быстро текущее время. Скреч проснулся, после спячки он стал еще ласковее, и, кажется, еще больше привязался ко мне.