Медведи и Я

      Когда стали видны кусты крыжовника, они уже горели. Дрозд и дроздиха уже охрипли от крика, но я все еще слышал их сквозь треск и гул надвигающегося огня. Сильный жар начал палить мне лицо и руки. Одежда так раскалилась, что, казалось, вот-вот вспыхнет. Соленый пот заливал мне глаза и попадал в рот. Я опоздал всего на пять минут. Мне, как и родителям птенцов, пришлось отступить, и я видел, как горящая ветвь рухнула в кусты крыжовника, подняв сноп искр.
      В двух километрахотсюда, на отроге этой же гряды холмов, был луг, где рогатые жаворонки растили четырех птенцов. Продираясь вперед, сквозь заросли терновника и дикого винограда, я думал о том, что вытворяют медвежата, запертые в доме. Я добрался до луга и опустился на колени в сухой высокой траве; оба жаворонка, самец и самка, прилетели и сели рядышком на край гнезда, эти простодушные птицы всегда прилетали ко мне. Все шестеро смотрели на меня слезящимися от дыма глазами. Они не боялись.
      Огонь приближался. Времени на раздумья не оставалось. Нужно было сейчас же принимать решение и действовать. Луг в километр длинойи шириной в сто метровперемежался полосами гравия, через который огню не проскочить, но здесь птицы наверняка погибнут, потому что в трех метрах от гнезда начиналась опушка леса. Трава была похожа на сухую стружку.
      В отчаянном порыве я схватил гнездо, перенес его в центр луга и оставил там, прикрыв его пучками травы. Жаворонки-родители летели за мной. Когда я уходил, они что-то щебетали детям. Все обойдется, если только они выдержат жар и дым. Оставалось надеяться на удачу.
      У бобрового пруда положение было еще хуже. Росший в каньоне лес твердых пород — ива, ольха, кизил, тополь бальзамический, — как и подлесок из широколистных трав и кустарника, горел много медленнее, чем мягкие и смолистые хвойные деревья на открытых склонах, но в ущелье была хорошая тяга, как в очаге с дымоходом. Основной фронт огня медленно двигался по обе стороны лощины Наггет-Крика к озеру Бабин.
      Дроздиха замертво лежала у тополя, прямо под кустом, по-видимому, она задохнулась от дыма. Дрозд или улетел, или погиб где-то. Я подпрыгнул, схватил ветку за конец, нагнул ее, снял гнездо с четырьмя осоловевшими птенцами и сунул его в картонную коробку. Пламя в верхушках деревьев поглощало весь кислород и грозило смертью всему живому на дне ущелья. Я почувствовал слабость, у меня даже пропало желание идти домой.
      С трудом пробираясь по грязной жиже реки, где гнила рыба, я вдруг сообразил, что пламя всего в двух километрахот нашего дома. Если дом загорится или станет совсем невозможно дышать от дыма и жары, мне придется погрузить медвежат и новых моих приемышей в каноэ и ночевать на другом берегу озера. Так как здесь, на севере Британской Колумбии, темнело только в десять, у меня оставалось около двух часов, чтобы накормить медвежат и птиц и принять разумное решение.
      Встревоженные мордашки Расти, Дасти и Скреча прилепились к стеклам веранды, когда я вошел на крыльцо. Они захлебнулись в восторженном кашле и визге, как будто я отсутствовал целую неделю. Впервые я запер их, и впервые они оставались одни. Увидев меня, они на радостях стали скакать, кататься по полу, как собака при виде хозяина. По счастью, они были слишком напуганы, иначе наверняка перевернули бы в доме все вверх дном и побили бы окна, метя в свое отражение. Но они были ошарашены и обижены, когда я резко дал им понять, что птенцов нельзя есть и с ними нельзя играть. Я не сразу выпустил медвежат из дома, потому что тут появились бобры, покинувшие свой пруд. Бобрам специфичное устройство организма и образ жизни давали завидное преимущество перед остальными лесными обитателями, застигнутыми пожаром: они сумели всей колонией пройти больше километрак озеру, где им было легче уцелеть, потому что они могут жить в воде.
      Медвежата, сами не отличаясь серьезностью, мою серьезность всегда чувствовали и уважали, по крайней мере внешне, три мои непререкаемые заповеди: не ешь такие-то и такие-то грибы; не пытайся напугать лося, рысь, пуму или гризли; не разоряй птичьи гнезда.
      Медвежата недолго кувыркались, прыгали и лизали мне руки, потому что Расти — самый умный и наиболее предусмотрительный из всех — потянул меня за штанину к двери, стараясь обратить мое внимание на то, что творится на берегу.
      Поставив коробку с дроздами подальше от медвежат на каминную полку, я вместе с медведями пошел на скалу, возвышающуюся над берегом. Перед нами открылось зрелище, трагичнее которого не бывает в природе. Вдоль всего берега, к северу и югу от Наггет-Крика, насколько хватал взор панически бежали, гонимые пожаром, стада зверей, которые по каким-то причинам не ушли раньше, хотя длительная засуха предвещала нынешнее бедствие. Теперь же во всеобщем смятении хищники и их жертвы бежали бок о бок. Молодой олень бежал мимо пумы, и оба не обращали на это внимания. Заяц и рысь, лосенок и волк метались в поисках своих семей, спасаясь от общего врага, от которого не было пощады. Старая самка койота с отвисшими сосками вползла к нам на крыльцо. На боках у нее вздулись волдыри, на спине были раны, как будто бы какое-то горящее дерево тяжело придавило ее к земле. По ее безучастному взгляду я понял, что ее щенки, наверное, погибли. Я пристрелил ее из ружья.
      Жар от горящего позади дома леса стал таким сильным, что было уже трудно дышать и я решил не откладывая переправить медвежат и дроздов через озеро. Когда я размещал медвежат в лодке, к озеру от русла Наггет-Крика приковыляла олениха. Спина ее еще дымилась. Зашатавшись, олениха рухнула в воду в десяти футах от каноэ. Обожжена она была смертельно и ноги сильно поранила, хрипло блея от боли, кротко следила своими карими широко расставленными глазами, как я вставлял патрон в ствол ружья. Я сделал то, что должен был сделать. Если обезумевшие звери, мечущиеся по берегу, и услышали выстрел, они не обратили на него внимания.
      Жар усиливался, олень, лось и один гризли бросились в воду и поплыли к восточному берегу. В ранних сумерках на воде темнели очертания других зверей, отчаянно боровшихся за свое спасение. Работая веслом, я напряженно выискивал взглядом обессилевших животных и сумел выхватить с бледной, отливающей ртутным блеском глади озера рыжую белку, двух оленят и волчонка. Когда я втащил в каноэ рычащего волчонка, один из пугливых оленят рванулся, свалился за борт и утонул, пока я разворачивал каноэ, чтобы его выловить. Достигнув берега, я припрятал коробку с дроздами под кучкой гравия. Усталых беженцев выпустил, но они, как ни странно, не спешили выскакивать из лодки и покидать спасительное убежище. Разгрузившись, я отправился на помощь ослабевшим пловцам. Труднее всего оказалось помочь взрослому белесому поркупину. Он охотно подплыл к каноэ, но не мог взобраться по скользкому борту. Мне было страшно хватать этот плавучий кактус рукой, и я подставил поркупину весло. Он вцепился в лопасть когтями и зубами, и я втянул все его пятнадцать килограммовв каноэ. Расти, Дасти и Скреч забились под банку у моих ног, фыркая, рыча и скалясь на неподвижный клубок игл и жестких волос посреди лодки.
      Когда мы приняли на борт двух белок, енота и пятнистого теленка карибу, настолько измученных, что они лежали, даже не в силах поднять головы, там, куда я их бросил, уже совсем стемнело, и я вынужден был вернуться на восточный берег. Поразительно, но семь из восьми животных не обращали никакого внимания ни на меня, ни на плеск воды за бортом. По-прежнему неподвижные, они не сводили глаз с поркупина, который дрожал и блевал. Когда мы пристали к берегу, они, как и первая партия спасенных, не хотели покидать каноэ, и в конце концов я оставил отверженного всеми поркупина в вытащенном на берег каноэ до утра.
      На другом берегу озера огромный лес, раскинувшийся на многие мили, полыхал оранжево-красным костром, вздымая ввысь дрожащие щупальца дыма. И хотя я знал о множестве трагедий, совершавшихся сейчас в этом аду, не мог отрешиться от ощущения неодолимой притягательности этой ужасающей красоты.
      Целый час мы с медвежатами неподвижно сидели на прибрежной гальке и безмолвно глядели на озаряемый вспышками небосклон и причудливые смутные отражения огня в озере. В тот день я убедился, что ни одно животное не разделяет человеческого поклонения огню, еще дремлющего в каждом из нас, поклонения, которое не в силах поколебать даже гибель живых творений природы, свершающаяся на наших глазах.
      Мне совсем не хотелось есть, но я сварил целый котелок овсянки для медвежат, которых даже пожар не мог отвлечь от священного действа принятия пищи. Этой ночью мне не удалось отдохнуть. Я расстелил спальный мешок и залез в него вместе с медвежатами, но, как это бывает ночью, воспоминания об ужасах минувшего дня роились у меня в голове, и я боялся, что свихнусь.
      Отдельные животные, добравшись до берега, до хрипоты звали своих детей и супругов или дико кричали из-за боли от ожогов, которую ощутили, выйдя из холодной воды. К трем часам дым опустился на поверхность озера и начал обволакивать восточный берег, и мы чихали и кашляли до утра. Белые как мука хлопья пепла укрыли землю тонким снежным покровом.
      Наутро солнце на небе не появилось, и я решил, что его закрывает дым, такой плотный, что сквозь него даже не видно, как продвигается пожар. Но когда совсем рассвело, я увидел, что небо затянуто плотными темными дождевыми облаками. Первый редкий дождь вскоре погасил последние тлеющие угли в сгоревшем лесу и промыл воздух от удушающего дыма.
      Пока я снова нагружал каноэ, чтобы успеть до ливня вернуться в дом Ред-Ферна (если он уцелел), я стал очевидцем еще одной трагедии, неизбежной при всяком лесном пожаре. Хищники, коренные жители восточного берега озера, со сверкающими глазами сбегались собрать богатую жатву пожара — всех слабых, растерянных, потерявшихся, кто после изнурительного плавания выбрался на берег. Я видел, как олень-самец с трудом поднимался на ноги, прижавшись к подножью скалы; когда же он развернулся, он встретился лицом к лицу с тремя волками. Он был так измучен, что широко расставил ноги, чтобы не упасть. Но даже и в этой безнадежной позиции, прижавшись задом к скале, он еще мог бы вспороть брюхо любому волку своими низко опущенными рогами. Волки не нападали, но кружили у него перед носом и менялись местами, чтобы измотать оленя. Я только собрался вмешаться, как олень отвернул голову, сгоняя с крупа муху, и этой секунды оказалось достаточно, чтобы волки разом вцепились в шею своей жертвы.
      В это утро стали очевидны подлинные размеры бедствия. Огромное количество трупов, от крохотных землероек до оленей карибу, плыло по озеру — погибших от усталости, страха, ожогов или утонувших. Берег озера у нашего дома стал настоящей свалкой обугленных трупов тех животных, которые потратили всю волю и все силы, чтобы добраться до озера, а когда достигли наконец спасительной воды — уже было поздно. Я не пытался остановить медвежат, которые пожирали хомяков, белок и бурундуков, буквально усеивавших берег.
      Дом Ред-Ферна оказался цел.
      Прокормить осиротевших дроздов оказалось гораздо труднее, чем я думал. Проведя шесть недель с Расти, Дасти и Скречем, я забыл, что бывают такие разборчивые едоки, которые выплевывают все, что им не по вкусу, прямо тебе в лицо. Опытным путем я установил, что дроздам очень нравится смесь, которую я готовил, взбивая кукурузные хлопья, яичный порошок и пеммикан. Конечно, медвежата учуяли эту вкуснятину, пока я ее готовил, и подняли ужасный скандал, когда оказалось, что это — только для птиц.
      Весь следующий день дождь продолжался, и, зарядив ружье Ред-Ферна, я позвал медвежат и отправился в обход по тихому, черному, зловонному лесу, вернее, по останкам леса — проверить, нет ли где-нибудь в овраге или ущелье раненых животных. В молчании пожарища мы не обнаружили ни признаков жизни, ни биения пульса, никакого дыхания. Даже запахи были другие, чуждые всему живому. Исчезли все звуки, из которых складывается таинственный гул живого леса. Из-за бурелома и выжженных карманов лесной подстилки идти было неимоверно трудно.
      Когда мы подошли к почерневшему лугу, я отправил медвежат обратно по склону холма, а сам занялся судьбой рогатых жаворонков. Им не повезло, вся семья задохнулась в гнезде. Если бы я тогда сунул птенцов в коробку, родители полетели бы за мной. Не будь я тогда, в отпущенные мне мгновения, ослеплен страхом, я мог бы соединить эту семью для жизни, а не для смерти.
      Возвращаясь к дому по грязному, изуродованному пожаром руслу Наггет-Крика, я решил, как только стихнет шторм, отправиться в Топли-Лендинг. Оставаться не было смысла. Река вряд ли наполнится водой раньше будущей весны. Медвежатам наверняка не прокормиться в мрачной пустыне угля и пепла, да и мои съестные припасы были угрожающе скудны.
      Когда я готовил ужин, с озера, к моему удивлению, донесся шум подвесных моторов. В бинокль я разглядел несколько лодок типа «Гудзонов залив». Это индейцы приплыли из Топли-Лендинга, чтобы снять шкуры с погибших животных на кожу и запастись олениной для вяления. Первая лодка индейцев секани пристала к нашему причалу, узнать, все ли у нас в порядке. Они передали мой ответ остальным семьям, те рассмеялись и начали петь, занимаясь своим делом под дождем.
      Наступила штормовая погода с переменными ветрами, и я не рисковал пуститься на капризном каноэ в девяностокилометровоеплавание по открытому озеру, где ненадежная северная погода в любую минуту могла выкинуть нелепую шутку, лишь бы раззадорить и одурачить всякого, кто рискнет ее предсказывать. Да и не нужно было обладать богатым воображением, чтобы понять, как малы мои шансы быстро добраться до Топли-Лендинга, особенно если к капризам погоды добавить присутствие четверых дроздов, которые непрерывно верещали, призывая родителей и троих медвежат, из преувеличенного чувства юмора нарочно раскачивавших лодку.

Персоны нон-грата

      За неделю берег очистился, воздух стал свежим — на озеро вернулась жизнь. Звери подъели или растащили падаль. Медвежата наелись вдоволь. Дождь и ветер почти совсем рассеяли запахи смерти и пожара. Лишь черные мили выгоревшего до пепла пространства мучительным контрастом вызывали в памяти картины некогда пышного поющего леса.
      Чтобы уйти от зрелища этого опустошения и гулкого завывания ветра, гуляющего по берегам, я решил пересечь озеро и двинуться на каноэ вдоль не тронутого пожаром восточного берега в направлении на Топли-Лендинг. Примерно на середине озера я понял, что отсюда открывается еще более угнетающая панорама выжженных пространств. Я повернул назад и двинулся вдоль западного берега, держась футах в двадцати от него. Если не срезать путь, пересекая заливчики и бухты, отсюда меньше были видны последствия катастрофы, потому что в пятидесяти футах от кромки воды по берегам возвышались скалы. И все же я не мог не видеть куски угля, плясавшие на волнах в полосе прибоя и покрывавшие когда-то чистый белый песок пляжа. Недавний дождь, стекая по голым холмам, смыл весь этот уголь в озеро. Через пятнадцать миль ощущение бессмысленного и загадочного опустошения, причиненного пожаром, сгладилось, потому что там, где много лет назад все было вот так же выжжено, я увидел новый лес. Последний пожар не затронул молодую поросль. Не знаю, разделили ли мою радость медвежата, когда мы увидели чистый песчаный пляж, поднимающийся к невысокому хребту, поросшему костером и камнеломкой, но теперь и они выказывали ко всему больший интерес и внимательно вглядывались в новый лес.
      На протяжении тех первых пятнадцати миль мы почти не видели животных. Единственным звуком, достигавшим наших ушей, была меланхоличная песня ветра, со свистом пролетавшего меж черных, причудливо склоняющихся друг к другу силуэтов на прибрежных холмах. Песня эта напомнила мне калифорнийское детство и наши прогулки в Осоу-Флеко, где мы с братом Сэмом бродили по дюнам и слушали, как бьются волны и ветер в огромный остов потерпевшей крушение шхуны «Звезда Севера». Слова моего маленького брата прозвучали у меня в ушах так отчетливо, словно он сказал их сию минуту, а не много лет назад: «Ветер остужает ребра, чтобы волнам было удобнее грызть кости!»
      Расти, который утвердился в медвежьей троице как лидер, прочно занял место на носу и сидел там, облизываясь и неотрывно, как морской пират, глядя вперед. Дасти и Скреч ссорились и награждали друг друга тумаками из-за места у правого борта спереди: отсюда берег ближе и удобнее наблюдать за всем, что там происходит. Поначалу они устроились на корме, рядом со мной, но там они мешали мне грести и пришлось прогнать их вперед.
      Первым живым звуком, долетевшим до нас, была песня рогатых жаворонков. Я уверен, что чувства медвежат, настороживших уши при звуках этой песенки, были не похожи на мои, ведь мне песня жаворонков напоминала о совершенной мной ошибке.
      То и дело мы проплывали мимо обожженных и раненых животных, которые с трудом выбрались из своих сожженных владений и теперь соперничали со здоровыми животными, неизбежно проигрывая им в борьбе за пищу и жизненное пространство.
      Когда здоровые звери — лиса, олень или койот — смотрели на нас с берега, медвежата барабанили по бортам, рычали или скулили. Птенцы в своей коробке под кормовым сиденьем выражали недовольство темнотой и заточением. Но, как ни противны мне и птицам клетки в любом виде, им придется посидеть в плену еще довольно долго. Они взволнованно пищали и хватали меня за пальцы, когда я время от времени просовывал в коробку руку, чтобы они не чувствовали себя заброшенными. Медвежата, терпевшие мои причуды из своего рода сыновней почтительности, одаривали птенцов презрительными взглядами и явно ревновали, когда я через каждые два часа останавливался, чтобы покормить дроздят. Негодующее выражение в их глазах было куда красноречивее любых слов, которые они могли бы сказать, обладай они даром речи.
      Часам к трем пополудни в этот первый день плавания встречный ветер настолько усилился, что мне с моим перегруженным каноэ было уже с ним не справиться, и я стал приискивать место для лагеря. Я не очень беспокоился о медвежатах, потому что той ночью, которую мы провели под открытым небом на восточном берегу озера во время пожара, они не отходили от меня ни на шаг. Я не сомневался, что они не бросят руку, которая гладит, чешет и кормит их. Хищники также не внушали мне опасений, потому что я знал, что сейчас легкой добычей для них служат раненые звери. В конце концов я завел каноэ в маленькую закрытую бухту, где в озеро стекал пресный ручей. В бухте были низкие берега, широкий пляж, а за ним стеной стоял лес, где росли ели, пихты и хемлок. А вдоль мелкого русла ручья — клены и ольха. Место было удобное, потому что отсюда я мог пройти с медвежатами к югу до болот, расположенных выше линии леса в горах. Найти пропитание здесь было непросто — пастись тут можно было только на сухих лугах и в кустах бузины. Хотя мы и выбрались из выжженного пожаром района, последствия длительной засухи ощущались и здесь. Деревья и кустарник были еще зеленые, но кроме бузины, все съедобные травы и коренья в трясинах были начисто объедены животными, обитающими на этой территории. Медвежатам было досыта не пообедать, сколько бы мы ни ходили. В озере близ впадения ручья было полно радужной форели и рыбок Лох Левин, но их было не соблазнить никакой наживкой, потому что ручей нес в озеро всяческие яства.
      Чтобы не искушать любопытных посетителей, я подвесил запас продовольствия на толстой ветви, до которой нельзя добраться никаким зверям — ни сверху, ни снизу. Однажды, путешествуя на каноэ по реке Льярд, что в Северо-Западных территориях, я совершил ошибку, привязав свой мешок к не особенно прочной ветви. Двое или больше медведей, не знаю, сколько их было — взобрались на дерево, обломали ветку и тщательно подчистили все мои запасы.
      После дальнего похода по ручью и обратно по голым складкам обточенных временем крутых откосов, где росли съедобные лишайники — каменная плесень и олений мох, — мы вернулись в лагерь. Поделив последнюю банку тушенки с бобами, мы уютно устроились на бревне у костра, слушая хор сосен. Когда деревья качались, весь лес колыхался в волнах ветра. Бормочущие куропатки спустились к ручью на водопой. С дерева на дерево прыгали белки, они болтали и ругались друг с другом, пока вылущивали из шишек орешки. Прямо у меня над головой одинокий паук проделывал бесконечные акробатические трюки на трапеции из паутины. Я курил трубку, пытаясь разобраться в вечерних звуках. Расти нюхал ветерок; Дасти устроилась у меня на коленях, вытянув мордочку к огню; Скреч переворачивал кусок коры то правой лапой, то левой.
      Откуда ни возьмись — чаще всего так и бывает — к нашему бревну неслышно подошла взрослая черная медведица. Все трое медвежат смотрели, как она подходит, с уважением, но без всякого интереса, и я решил не отсылать их на дерево, а посмотреть, что будет. Ведь медведица не цокала зубами, плечевые мускулы ее не напряглись, она не шипела, и шерсть на загривке у нее не вздыбилась.
      Это была мосластая старушка, всякий раз, глядя в мою сторону, она что-то бормотала и задирала верхнюю губу. Я решил не мешать ей. Выхаживая передо мной взад-вперед на задних лапах, она широко расставила передние в том характерном широком жесте, когда все десять когтей, каждый в четыре дюйма длиной, выпущены, готовые влепить оплеуху, подай я хоть малейший повод. Непосвященный решил бы, что она хочет задушить меня в объятиях. На самом деле медведи обнимаются разве что во время грубых детских игр. Такая поза не только безобидна, но еще и выражает дружелюбие, бояться ее не надо, скорее следует ей радоваться. От этой старой с округлым брюхом медведицы несло падалью, и я понял, что она явилась со светским визитом, а не для пиратского набега. Ей было ужасно интересно, почему это существо на бревне, чьи собратья всегда в нее стреляют, вдруг проявляет заботу о трех ее сородичах.
      Я уже говорил, что из всех диких зверей медведи ближе всего к человеку по своей психологии. Попадаются среди них и умные, и глупые, но большинство обладает средними умственными способностями. Ту медведицу, о которой идет речь, по-видимому, нужно отнести к умственно отсталым. По долгом размышлении она решила, что в данный момент я не опасен, если держать дистанцию и не подходить ближе чем на шесть футов. Меня привела в восторг подобная церемонность. Еще одним свидетельством ее «интеллекта» был страх перед медвежатами. Преодолев все же свое нежелание знакомиться с медведицей, медвежата покружили вокруг нее на напряженных лапах, нахмуря лбы, фыркая и издавая глубокие гортанные звуки, и вернулись к нашему бревну. Дасти забралась на колени, Расти пристроился справа, а Скреч слева от меня. Все еще сохраняя расстояние в шесть футов, медведица села на песок и привалилась спиной к этому же бревну. Ворочая головой, она наблюдала за Скречем, который и сидя не оставлял свои акробатические этюды. Я снова занялся трубкой, и впятером мы задумчиво созерцали догорающие угли костра. Под веткой, на которой висел продовольственный мешок, спали в своей коробке дрозды, раскачиваемые вечерним ветерком.
      Я ничуть не удивился, обнаружив медведицу в нашем лагере утром, но меня неприятно поразило поведение медвежат. Вместо того, чтобы уйти с ней, на что я, честно говоря, слегка надеялся, ради их же блага, они рычали и старались цапнуть медведицу за пятки. Прогнав ее наконец в лес, они даже не дали ей доесть копченого лосося, которого я бросил ей на завтрак.
      Несмотря на то что рисунки на скалах и в пещерах изображают схватки первобытного человека с медведями, почти все знакомые мне канадские индейцы считают медведей некоей древней человеческой расой. В доказательство они указывают на то, что у медведя на лапах по пять пальцев, что медведи умеют, как человек, ходить и бегать на двух лапах, что все виды медведей обладают общими характерными особенностями, и на то, что у медведей-сладкоежек, как у людей, портятся зубы. Если не считать отдельных видов обезьян, медведи, единственные из всех известных нам животных, умеют перебрасываться между собой предметами.
      Даже самый несведущий наблюдатель не может не заметить, что медведь, как и человек, обучает своих детей обороне и нападению, добыванию пищи и игре.
      Обитая в основном в лесах и на горных склонах, медведи — кроме белых — единственные из всех млекопитающих лишены защитной окраски. Хотя большинство зоологов считает их плотоядными, у медведей завидная система пищеварения, которая усваивает пищу самую разнообразную во всем животном мире. Многие еще верят в старое поверье «близорукий как медведь». Однако это заблуждение: глаза у медведей близко посажены, так что у них ограничен угол зрения, но не зоркость. По мнению некоторых биологов, медведь лучше всех зверей приспособлен к обитанию в умеренном климате.
      Чем ближе мы продвигались к поселку Топли-Лендинг, тем чаще нам попадались индейцы: отдельные семьи, живущие в хижинах; рыбаки в своих пирогах; группы лесных жителей, переправляющих на каноэ свои припасы к далеким и тайным охотничьим участкам.
      — Я дам тебе доллар за одного из этих медвежат, — предложил один угрюмый и явно подвыпивший индеец, подплывший к нам на своей моторке.
      — А чего они у тебя не на цепи?
      — Зачем он тебе? — спросил я, смеясь.
      — Зажарю его, паршивца, конечно. Ты что, жареной медвежатины не пробовал? Лучше всякой свинины!
      Индейцы как никто умеют читать по лицам.
      — Пока! — крикнул я ему, когда он уже отплыл. На третий день, рано-рано утром, мы приплыли в Топли-Лендинг. Случилось так, что день оказался воскресным. Было время завтрака, и над берегом, застроенным молчаливыми хижинами из некрашеных досок, висел как многослойный туман дым, несущий благоухание яичницы с беконом, свежего хлеба и форели. Ничто не приводит медведя в столь буйное беспокойство, как запах яичницы с беконом. И мои медвежата подтвердили это. Они завизжали и заметались по лодке, пуская при этом слюни и грызя борта. Когда мы причалили к главной пристани поселка, там собралось с полдюжины ребятишек. Один беглый взгляд на белого человека и трех медведей — и детишки с криком помчались по домам. Новость распространялась, и от дома к дому понеслись крики, лай и визг, нарушив очарование этого простого поселка. В считанные минуты причал заполнили собаки, толстые индейские женщины в ситцевых и вязаных платьях, мужчины в грубых синих рубашках, джинсах и широкополых шляпах и целая толпа неуклюжих подростков, то хихикающих, то выкрикивающих что-то на диалекте бабин.
      Я держал каноэ на расстоянии от причала, чтобы взаимно обезопасить собак и медведей. Иначе началась бы грызня.
      — Ред-Ферн в поселке? — вопрос был обращен к любому, кто захочет ответить.
      — Нет, — нашелся один доброволец. — Он на юге, размечает лес для Компании.
      «На юге» могло означать как десять, так и пятьсот миль отсюда.
      — Когда он вернется?
      — Трудно сказать. Может, и сегодня.
      — А он знает, что его дом уцелел?
      — Да, — ответил доброволец, — мы были там, собрали шкуры и мясо. Как это вы не задохнулись?
      — Я взял медвежат и переждал на другом берегу озера, пока дождь не погасил пожар.
      Он переводил все это для тех, кто был не очень силен в английском. Маленькие круглые мордашки начали выглядывать из-за складок ситцевых и вязаных юбок широкобедрых индианок.
      — А что, фактория открыта? — спросил я.
      — Сегодня закрыта, воскресенье же. Может, Хэнк Морган откроет лавочку перед началом церковной службы. Он живет за лавкой, в том же доме. Раз в месяц к нам приезжает пастор. Сегодня его ждут. Он показывает кино тем, кто приходит на проповедь. Никому не хочется пропустить кино.
      — В какое время служба?
      — Как пастор приедет. После дождя дороги очень плохие. Ищи его около полудня. Если он не поспеет до завтра, то объявит завтра воскресеньем.
      — Где мне запереть медведей, пока я буду в лавке?
      — Да в котле. Мы только так обходимся с медведями.
      У меня складывалось впечатление, что так здесь обходятся с белыми людьми, а не с медведями, но почему, тогда я не мог этого понять.
      — Далеко отсюда до форта Пенделтон-Бей?
      — Миль тридцать пять — сорок. Да никто здесь не тронет твоих медведей.
      — Могу я нанять какого-нибудь мальчишку, который побыл бы с ними в каноэ, пока я схожу в лавку за припасами? — спросил я.
      — Я посижу за пятьдесят центов, — вызвался кто-то.
      — А я за кусок жевательного табака! — крикнул другой.
      — Я даром посижу! — закричали сразу несколько, обрадовавшись случаю поплавать на каноэ с тремя живыми медвежатами.
      Я выбрал рослого, серьезного мальчика по имени Барни и приказал ему сесть в лодку, как только я подведу ее к причалу. Я хотел, чтобы медвежата немного освоились с ним, прежде чем я уйду в факторию. Барни, немного нервничая, сел на переднее сиденье и погладил медвежат. Те завизжали и вздыбили шерсть, но не кусались.
      Я поплыл к середине озера, и толпа на берегу разбрелась, а шумные собаки убежали. Когда мы опять причалили, на пристани никого не было, кроме нескольких стариков.
      — Держись в сотне ярдов от берега, Барни. Я постараюсь обернуться побыстрее.
      — Проще простого, как у вас в Штатах говорят.
      Мальчик оттолкнулся от причала и быстро заработал веслом, пока медвежата не разгадали наш маневр. Однако, поняв мое предательство, они так громко заревели от горя, что на пристань примчались с лаем шесть дворняжек.
      Я шлепал по грязной улице, ведущей к фактории, когда в сотне ярдов за моей спиной началось столпотворение. Там, барахтаясь в грязи, смешались в смертельной схватке в один воющий клубок шестеро собак и мои медвежата. Со всех ног бросился я назад, но вокруг схватки уже кольцом собрались индейцы. Они не дадут мне спасти медвежат.
      — Дерево! Дерево! Дерево! — заорал я во всю силу своих легких, хлопая в такт каждому слову в ладоши. К счастью, на обочине грязной улицы росла высокая сосна. Три скользких комка грязи прошмыгнули между ног стоящих кружком индейцев, и их не успели остановить. Кого-то сбили с ног, и он упал прямо в лужу, а у другого индейца весь воскресный наряд оказался забрызган грязью. Совершенно неузнаваемые медвежата укрылись в безопасности на первой ветви сосны и сделали вид, что они ни при чем, а внизу бесновались в бессильной злобе грязные собаки. Именно в этой трудной ситуации я впервые обратил внимание на то, что голоса медвежат различаются, хотя и едва заметно. Впоследствии различия в тембре, высоте и звучности помогали мне узнавать каждого из медведей, особенно ночью, по голосу.