Кротость Скреча помогла мне совладать с припадком панического страха. Мужество мое родилось по воле случая. Я срезал хорошую крепкую ветку, чтобы просунуть ее между кривыми шипами и разрядить механизм. Ласково уговаривая урчащего Скреча, который терпеливо лежал на спине, как пациент на операционном столе, я осторожно придавил обеими ногами плоский конец капкана, с другой стороны его держала колода. Таким образом получился длинный рычаг. Остальные медведи обступили нас и следили за моими действиями, затаив дыхание и замерев как статуи. Достаточно было надавить палкой, как пружина сжалась, и шипы с неожиданной легкостью разомкнулись, причинив Скречу резкую, но непродолжительную боль в тот момент, когда они выскочили наружу из его тела. Скреч взвыл и отпрянул в сторону; он был уже свободен. Остальные медведи злобно зарычали, но не двинулись с места.
      Обливаясь кровью, Скреч заковылял домой, поджав лапу, по пути он часто останавливался и заглядывал мне в глаза, чтобы хоть взглядом поведать о своих мучениях.
      Три дня и две ночи он пролежал на нашей гигантской кровати, а я подавал ему в постель воду и копченую рыбу, которую он нехотя ел. Промыв его раны в теплой соленой воде, я больше к ним не притрагивался, положившись на целительные силы природы. Зашить обе раны Скреча без наркоза нечего было и пытаться. Он почти беспрерывно спал, но меньше ворочался во сне, когда чувствовал рядом мое присутствие, а когда его касался теплый бок братца Расти, он начинал тихонько мурлыкать во сне, как разомлевшая на солнышке рысь. На третью ночь Скреч встал и, пошатываясь, поплелся вместе с Дасти и Спуки по берегу озера, стараясь не отстать от этой парочки, которая явно хотела от него отвязаться.
      Во время болезни Скреча мы с Расти часто уходили вдвоем на прогулку, пока он и Дасти спали. Расти ни за что не хотел идти в лес один и возвращался со мной, не успев как следует наесться: чтобы насытиться, ему понадобилось бы обойти очень большую территорию, а такие походы мне были просто не под силу. Я часто забирался на белые известняковые утесы, которые высились на северном берегу Отет-Крика, в надежде, что медведь хорошенько попасется на широком лугу, раскинувшемся у их подножия на сто акров; но Расти тоже любил посидеть на вершине скалы, где гулял ветер, внимая сентябрьским песням елей и хемлоков, доносившимся снизу, словно приглушенная музыка органа; при этом он вглядывался вдаль с таким видом, словно бы сам решил побывать когда-нибудь в тех местах.
      Из всех наших путешествий этому медведю, по-видимому, больше всего полюбилось (не говоря, конечно, о главном его занятии — кормежке) катание на каноэ. В начале октября я чуть ли не каждый день отправлялся с ним под вечер, когда стихал ветер, в плавание по северо-западному рукаву озера; видно было, что Расти получает от этих прогулок громадное удовольствие. Медведь обладал замечательным чувством баланса; мы часами плавали в каноэ, иногда я рыбачил, потом снова брался за весло, а он, сидя впереди меня и положив передние лапы на борта лодки, чутко следил за ее равновесием. За эти вечера мы с ним так сблизились, что для взаимопонимания нам уже почти не требовалось никаких внешних знаков. Мне хочется верить, что мы с ним сделали по крайней мере первый шаг навстречу друг другу через ту непроходимую бездну, которая за множество веков пролегла между зверями и человеком.
      Под влиянием дальнейших событий все остальные дни вплоть до ноября слились в моем представлении, и я не могу уже в точности восстановить последовательное течение времени. Дневник был заброшен, и я не отмечал дней по календарю. Помню, что после одной холодной и дождливой ночи последовала целая неделя солнечных дней с ночными заморозками. В эту теплую неделю медведи вдруг начали уходить на жировку днем и возвращаться домой к вечеру, чтобы провести холодную ночь в домашнем тепле. Поскольку со времени отъезда Ларча я ни разу не слышал на озере моторных лодок и гидропланов, то решил, что у нас установился статус заказника или провинциального парка, иначе с началом охотничьего сезона я стал бы сопровождать медведей в их лесных странствиях. Поэтому я был неприятно поражен, когда в один прекрасный день с озера неожиданно послышался приглушенный расстоянием рокот лодочного мотора. В северных лесах все звуки, бесконечно преломляемые эхом, разносятся далеко вокруг, причем они порой так изменяются на своем пути, что воспринимаются совершенно искаженно и нет никакой возможности судить о том, где находится их источник. В то утро я готов был поклясться, что слышал не только тарахтение мотора, но и хлопанье ружейных выстрелов, однако эти звуки показались мне такими далекими и смутными, что я приписал это впечатление хрусту сухих веток которые часто обламывались и падали в это время года.
      «И все-таки мне будет спокойнее, когда эти бродяги вернутся домой», — подумал я про себя.
      На закате медведи не вернулись. Лес погрузился в непроницаемую тьму безлунной ночи, которая казалась еще мрачней от зова одинокой потерявшейся куропатки. От страха она так раскричалась, что обнаружила себя и была схвачена лисой; слышно было, как вопит пойманная птица. Я сидел на крыльце, вслушиваясь в ночь, поджидая медведей, и при каждом шорохе вздрагивал. Наконец мороз стал пощипывать меня за нос и за уши, и, уйдя в дом, я разжег огонь в печи, решив, что медведи придут совершенно продрогшие.
      «Скорее всего, — подумалось мне, — они откопали какую-нибудь тушу, припрятанную про запас медведем-гризли, и им пришлось обороняться от хозяина».
      Я живо представил себе, как они карабкаются на кровать и зевают, разомлев от тепла, как повертевшись, устраиваются на ночлег, сторонясь при этом длинного пухового спального мешка, лежащего посередине, потому что… «это имущество Боба, а он не уступит своего места». На каждый шорох ветра, треск сухой ветки я бросался к двери и, напрягая слух, вглядывался в пустой мрак. Я так нервничал и беспокоился, что не мог усидеть от нетерпения, хотя достаточно хорошо знал, что медведи подходят к дому не таясь; они с топотом взбегали на крыльцо, рыча и награждая друг друга тумаками, каждый старался оттеснить другого, чтобы первому отпереть щеколду; ворвавшись, они гурьбой кидались ко мне здороваться, потом начиналась толкотня из-за места на кровати или в конуре, смотря по тому, где им вздумается в этот раз лечь. Я просидел до утра, подбрасывая в очаг поленья, но так и не дождался медведей.
      Когда окончательно рассвело, я разложил несколько костров, надеясь, что дым привлечет людей: на озере мне снова послышался шум мотора, и я хотел предупредить охотников, что в лесу бродят ручные медведи. Я довольно далеко прошелся по берегу озера, но никто не отозвался, и я побрел домой, слушая, как замирает тарахтенье моторки, удаляясь, кажется, в сторону Мидл-Ривер. Неподалеку от хижины Ларча на озеро опустился гидроплан, второй, судя по звуку, сел где-то возле впадения Дрифтвуд-Ривер в северо-восточный рукав Таклы. Не прошло нескольких минут, как среди мирных гор вдруг совершенно отчетливо прогремели раскаты ружейных выстрелов.
      Парламент так и не принял временных охранных мер до окончательного решения вопроса.
      Я столкнул на воду каноэ и поплыл вдоль самого берега, стараясь обнаружить следы присутствия медведей, но смог одолеть лишь километр — поднялся ветер, вздымая полутораметровые волны. Резкие порывы легко разворачивали нос ненагруженного челнока, и он крутился на воде, как березовый листок. Мое каноэ стало быстро оседать, так как с каждой волной в него заплескивалось по нескольку галлонов ледяной воды; делать было нечего, пришлось пристать к берегу. Вылив воду я вернулся домой, так и не найдя никаких следов исчезнувших медведей.
      Два дня спустя лес вокруг хижины закишел белками-летягами. Маленькие планеристы скользили в пространстве между деревьями, и, едва коснувшись земли, стремглав карабкались на дерево, повторяя всё сначала. Казалось, что зверьки заняты странной игрой. Пока тут жили медведи, я и не подозревал о существовании летяг.
      Пошел третий день с тех пор, как пропали медведи. Разглядывая в бинокль лесные просторы, я вдруг увидел на звериной тропе могучую фигуру Расти. Расти был ранен. Я позвал его и сам побежал навстречу, но когда я приблизился на расстояние пяти метров, он встал на дыбы, зарычал и приготовился к нападению. Увидев, как он раскинул передние лапы и выставил когти, я понял, что он невменяем и не узнает меня.
      — Расти! — окликал я его снова и снова, отступая перед грозно рычавшим медведем. Расти не замечал меня, он даже ни разу не взглянул мне в лицо, а точно высматривал что-то, устремив взгляд поверх моей головы. Вся шерсть у него на груди, на плечах, на животе и на лапах слиплась от засохшей крови. Рану невозможно было разглядеть. Он свирепо рычал, и шерсть у него на загривке так вздыбилась, что он стал похож на гризли. Медведи рычат по всякому поводу, но продолжительный утробный рык означает у них готовность к бою. Скоро Расти рухнул. Кое-как поднявшись после нескольких неудачных попыток, он шатаясь побрел к хижине. Я медленно шел следом, готовый к тому, что медведь может в любую минуту обернуться и броситься на меня. С жалобными стонами он вскарабкался на крыльцо, на заплетающихся ногах вошел в дом, заполз в конуру, в которой перезимовал две зимы, и, точно обмякнув, свалился там и заскулил. Слава богу, мне не пришлось встречаться с ним взглядом; он шипел и рычал на меня, но его стекленеющий взор был устремлен куда-то вдаль.
      Сняв деревянную заслонку, я просунул в конуру миску с водой, но медведь одним взмахом правой лапы отшвырнул ее, и она полетела через всю комнату в дальний угол. Не помню уж, что я делал; знаю только, что ласково уговаривал его и старался придумать, какую вещь ему дать, которую он скорее всего вспомнит. Когда я принес старое жеваное одеяло, служившее ему когда-то игрушкой, он только ощерился, но не сбросил все-таки остальных, которыми я его укрыл. Немигающие глаза Расти с расширенными зрачками точно остекленели, из пасти, покрытой по краям засохшей кровавой пеной, вырывалось тяжелое дыхание, сморщенный язык свисал на пол. Я попытался разглядеть, куда он ранен, но ничего не мог увидеть из-за густой шерсти, а о более тщательном осмотре не могло быть речи, так обезумел Расти от мучений. Мною овладело чувство полной беспомощности, я сидел над ним и ждал, чтобы медведь потерял сознание, тогда можно будет узнать, насколько опасна его рана, и приняться за какое-нибудь лечение.
      Если Расти пострадал в схватке с гризли, лосем или стаей лесных волков, то еще можно надеяться на поправку, но если в его могучем теле засела ружейная пуля, все может обернуться иначе. При поверхностном осмотре я удостоверился, что голова и спина невредимы, там не было ни одной царапины, не обнаружил я также и следов выдранной шерсти; стоило в этом убедиться, как у меня упало сердце. В серьезной звериной схватке никогда не обходится без царапин — шерсть летит клочьями. Тут Расти со стоном перевалился на другой бок, и я успел мельком взглянуть на его грудь. В спекшейся от крови шерсти не было видно отверстия, и у меня забрезжила надежда, что раз уж он, слава богу, дома, все как-нибудь обойдется.
      Началось долгое бдение. Я придвинул свой стул поближе к моему больному другу. Медленно текли часы, медведь перестал метаться, стоны затихли. Наконец он закрыл глаза, и сон принес ему облегчение. Я старался не шелохнуться, чтобы шум не разбудил его.
      В эти часы я с небывалой ясностью понял всю силу привязанности, которая связывала меня с этими медведями. Из головы у меня не шла мысль: «Где-то сейчас Дасти и Скреч… и Спуки? Отчего они не вернулись? Неужели они закончили свои дни так же, как их мать — в лодке какого-нибудь охотника?» Они были бы легкой добычей для любого стрелка; сами радостно кинулись бы ему навстречу; конечно, в рассказах охотника эта встреча превратится в опасное приключение, хотя на самом деле он заслужил за свой подвиг не больше славы, чем храбрец, убивший соседскую собаку. Мне вспоминался день, когда Дэн Йегеругостил медведей конфетками.
      Я не ощущал времени; когда на востоке занимался свет, я знал, что наступило утро, а когда становилось темно, понимал, что уже ночь. Пока Расти спал, я на цыпочках подошел к очагу и наварил большую кастрюлю овсянки, не для себя, а чтобы покормить медведя, если он захочет, когда проснется. Сам же только выпил несколько чашек крепкого кофе да иногда закуривал трубку, а все остальное время сидел на страже возле медвежьей конуры.
      Так прошло, по-видимому, два или три дня, пока Расти не проснулся. Он очень ослабел, но все понимал и снова стал почти что прежним ласковым, умным существом, глядя на меня светлокарими глазами с растерянным и страдальческим выражением. Я погладил его по голове, и он, как всегда, благодарно и нежно лизнул мне руку. В мгновение ока я оказался рядом с ним в конуре и прижимал к своей груди его бедную мохнатую голову. Скоро он опять заснул, положив голову ко мне на колени, дыхание его стало ровнее, он больше не стонал и не подергивался.
      Пока он спал, я вспоминал, как три жалких маленьких детеныша, шлепая по воде, перебрались через Наггет-Крик на берег озера Бабин в день нашей первой встречи; как они упрямо цеплялись за ветви старой пихты и не хотели слезать, пока голод не заставил их принять предложенную помощь; как они постепенно все прочнее входили в мою жизнь, пока наконец я сам не научился жить их жизнью и видеть мир их глазами; я вспоминал счастливые времена из их безмятежного детства, когда мы вчетвером, бывало, целые вечера напролет просиживали у костра возле хижины Ред-Ферна. Я точно сейчас видел, как маленький Скреч тормошит разомлевших на солнышке Расти и Дасти. Скреч не мог спокойно смотреть, как другие спят, когда ему самому хотелось поиграть. А получив от брата и от сестры заслуженную взбучку, он спасался под мою защиту. Шум лодочного мотора означал для них радость, потому что возвещал о приезде Ларча А-Тас-Ка-Нея; заслышав индейскую моторку, приближающуюся со стороны Топли-Лендинга, мы гурьбой высыпали на берег в надежде, что к нам приехал друг.
      Какая злая насмешка судьбы! Те звуки, которые нас всегда так радовали, на этот раз оказались предвестием страшного несчастья. Я гладил мягкую мохнатую голову спящего Расти и думал об отзывчивости так называемых бессмысленных тварей. Как чутко понимают зверята любое приказание старшего! Это касается не только сигналов опасности, но и любого другого действия. Тот, кому довелось наблюдать за подрастающим животным, не устает удивляться, видя, как буквально на глазах развивается его восприимчивость. Возможно, что степень чуткости, с которой животное отзывается на явления окружающего мира и поведение других живых существ (которая у домашних животных ослаблена вследствие вековой привычки к уходу и заботам человека, но, тем не менее, отчетливо присутствует и у них), послужит в дальнейшем тем мерилом, по которому мы будем судить об их умственных способностях.
      За час до восхода солнца дыхание Расти стало вырываться сбивчивыми протяжными вздохами. Он не открывал глаз. Положив его голову на сложенное в несколько раз одеяло, я отошел зажечь свечу и подкинуть в печку дров. Через пять минут вернулся, сел на свое место и хотел, поглаживая густую шерсть, поговорить с моим другом. Но Расти был уже мертв.
      Долго сидел я, оцепенев от горя, не в силах пошевелить даже рукой, и все старался понять, в чем же была моя вина перед этими тремя чудесными, доверчивыми зверями. Расти погиб от одной единственной пули, пробившей в его груди маленькую круглую дырочку. Сначала я думал, что Дасти и Скреча постигла та же участь. Около полудня я пошел на ручей к промывочному желобу, взял брошенную там кирку с лопатой и выкопал могилу. Обвязав веревкой тяжелое медвежье тело, вытащил его на двор, где мы все вместе провели столько часов, греясь на солнышке.
      Еще тяжелей было оттого, что ещё не улетевшие два дрозда, усевшись на своей полочке, молчаливо следили за похоронами.
      Может быть, наша особенная близость с Расти объясняется тем, что я с давних пор привык во всем полагаться на него как на вожака медвежьей троицы. Он был самым сообразительным из них и по отношению к двум другим исполнял роль няньки и наставника. На третьем году жизни он стал прекрасным товарищем — живым, веселым, надежным и преданным. Подобно тому как собака, однажды выбрав хозяина, дарит ему любовью и понимание, вкладывая в служение всю верность и преданность, на какую способна, так и Расти в те месяцы, что я имел счастье общаться с ним, одарил меня своей любовью. Таская тяжелые круглые булыжники из Отет-Крика на его могилу, я старался не затоптать медвежьи следы, тянувшиеся от берега ручья к хижине.
      В каком-то душевном оцепенении глядел я вечером на безмятежный закат, сидя на ступеньках крыльца. Плавающие в вышине перистые облака еще догорали розовым заревом в лучах скрывшегося за горами Оминека солнца, их отражение розовело в зеркальной глади озера Такла, создавая иллюзию двойного заката. Но это величественное и прекрасное зрелище ни на минуту не заставило меня забыть о медведях. Не раз они вместе со мной в таинственный сумеречный час любовались с этого крыльца блеском широко раскинувшегося озера, вглядываясь в очертания дремучих лесов на том берегу и в сиявшие белизной зубцы Скалистых гор.
      Хотя с тех пор миновали долгие годы, они не изгладили из моей памяти воспоминания о былой дружбе и не смягчили горечь утраты.
      На следующий день, собираясь в безнадежные поиски Скреча и Дасти, я увидел, как стайка дроздов, покружив над хижиной, взвилась над лесом, устремляясь в дальний полет к югу.

Рассказ индейца