Глава 16

Пока внизу люди кипели и волновались вокруг дома, скрывшего необычайное явление, не менее суеты происходило и в самом доме. Исправник, ротмистр Порохонцев, выскочил в канцелярию в спальных бумазейных панталонах и фланелевой куртке и увидал, что там, скорчась в комочек на полу, действительно сидит черт с рогами и когтями, а против него на просительском диване лежит и дрожит огромная масса, покрытая поверх солдатской шинели ещё двумя бараньими шубами: это был дьякон.

Над чёртом в различных позах стояла вся старогородская аристократия, но лица не выражали ни малейшего страха от близости демона. Бояться было и нечего: всякий мог видеть, что этот черт был что-то жалкое, дрожащее от холода и обороченное кое-как в ветхие лохмотья старой войлочной бурки, подаренной когда-то, по совершенной её негодности, дьяконом Ахиллой комиссару Данилке. На голове черта, покрытой тою же буркой, торчали скверно и небрежно привязанные грязною бечёвкой коровьи рога, а у рук, обмотанных обрывками вывернутой овчины, мотались два обыкновенные железные крюка, которыми поднимают кули. А что всего страннее, так это то, что один из солдатиков, запустив черту за пазуху свою руку, вытащил оттуда на шнурке старый медный крест с давленною надписью: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его».

— Я вам говорил, что это обман, — заметил протоиерей Грацианский.

— Да, да; по костюму совершенно черт, а по образку совершенно не черт, — поддержал его Захария и, тотчас же подскочив к этому сфинксу, запытал: — Послушай, братец: кто ты такой? А? Слышишь, что я говорю?.. Любезный!.. А? Слышишь?.. Говори… А то сечь будем!.. Говори!.. — добивался Захария.

Но тут вступился исправник и принялся сам допрашивать черта, но также безуспешно.

Черт, начав отогреваться и приходя в себя, только тихо заворочался и, как черепаха, ещё глубже ушёл в свою бурку.

Из различных уст подавались различные мнения: как же теперь быть с этим чёртом? Исправник полагал отослать его прямо в таком виде, как он есть, к губернатору, и опирался в этом на закон о чудовищах и уродцах; но всеобщее любопытство страшно восставало против этого решения и изобретало всякие доводы для убеждения исправника в необходимости немедленно же разоблачить демона и тем удовлетворить всеобщее нетерпеливое и жгучее любопытство.

Не спорили только два лица: это голова и отец Захария, но и то они не спорили потому, что были заняты особыми расследованиями: голова, низенький толстый купец, все потихоньку подкрадывался к черту то с той, то с другой стороны и из изнавести крестил и затем сам тотчас же быстро отскакивал в сторону, чтобы с ним вместе не провалиться, а Захария тормошил его за рожки и шептал под бурку:

— Послушай, братец, послушай: ты мне одно скажи, это ты у отца протопопа вверх ногами по потолку ходил? Признайся, и сечь не будем.

— Я, — глухо простонал черт.

Это первое произнесённое демоном слово произвело в присутствующих неожиданную панику, которая ещё увеличилась дошедшими до них в эту минуту дикими воплями народа снаружи. Потерявшая терпение толпа ломилась наверх, требуя, чтобы черт немедленно же был ей предъявлен, причём громогласно выражалось самое ярое подозрение, что полиция возьмёт с черта взятку и отпустит его обратно в ад. В толпе нашлись люди, которые прямо предлагали высадить двери правления и насильно взять черта из рук законной власти. За угрозой почти непосредственно последовало и исполнение: раздались удары в двери; но ротмистр нашёлся, что сделать: он мигнул квартальному, который тотчас же выкатил пожарную трубу, взлез со шприцем на забор и пустил в толпу сильную холодную струю. Сигнал был дан, и пошла потеха. Народ на минуту отхлынул, раздались весёлые крики, свистки и хохот, но через минуту все эти развеселившиеся люди вдруг принасупились, закусили губы и двинулись вперёд. Холодная душь более никого не пугала: дверь затрещала, в окна полетели камни, а квартального стащили за ноги с забора и, овладев шприцем, окачивали его в глазах начальства. Исправник, а за ним и все бывшие с ним аристократы шарахнулись во внутренние покои и заперлись на замок, а не успевший за ними туда капитан Повердовня бегал по канцелярии и кричал:

— Господа! ничего!.. не робеть!.. С нами бог!.. У кого есть оружие… спасайтесь!

И с этим, увидя растворённый канцелярский шкаф, он быстро вскочил в него и захлопнул дверцы; а между тем в комнату через разбитые окна ещё ожесточённее падали камни. У самого черта вырвался крик ужаса и отчаяния.

Глава 17

Минута была самая решительная: она ждала своего героя, и он явился. Шубы, которыми был закрыт всеми позабытый Ахилла, зашевелясь, слетели на пол, а сам он, босой, в узком и куцем солдатском бельё, потрошил того кто так недавно казался чёртом и за кого поднялась вся эта история, принявшая вид настоящего открытого бунта

— Раздевайся! — командовал дьякон, — раздевайся и покажи, кто ты такой, а то я все равно все это с тебя вместе с родной кожей сниму.

И говоря это, он в то же время щипал черта, как ретивая баба щиплет ошпаренного цыплёнка.

Одно мгновение — и черта как не бывало, а пред удивлённым дьяконом валялся окоченевший мещанин Данилка.

Ахилла поднёс его к окну и, высунув голову сквозь разбитую раму, крикнул:

— Цыть, дураки! Это Данилка чёртом наряжался! Глядите, вот он.

И дьякон, подняв пред собою синего Данилку, сам в то же время выбрасывал на улицу одну за другою все части его убранства и возглашал:

— А вот его коготки! а вот его рожки! а вот вам и вся его амуниция! А теперь слушайте: я его допрошу.

И оборотя к себе Данилку, дьякон с глубоким и неподдельным добродушием спросил его:

— Зачем ты, дурачок, так скверно наряжался?

— С голоду, — прошептал мещанин.

Ахилла сейчас же передал это народу и непосредственно вслед за тем вострубил своим непомерным голосом:

— Ну, а теперь, православные, расходитесь, а то, спаси бог, ежели начальство осмелеет, оно сейчас стрелять велит.

Народ, весело смеясь, стал расходиться.

Глава 18

Начальство действительно «осмелело», выползло и приступило к распорядкам.

Мокрого и едва дышащего Данилку переодели в сухую арестантскую свиту и стали серьёзно допрашивать. Он винился, что с голоду и холоду, всеми брошенный и от всех за своё беспутство гонимый, он ходил и скитался, и надумался, наконец, одеться чёртом, и так пугал ночами народ и таскал, что откуда попало, продавал жиду и тем питался. Ахилла все это внимательно слушал. Кончился допрос, он все смотрел на Данилку и ни с того ни с сего стал замечать, что Данилка в его глазах то поднимется, то опустится. Ахилла усиленно моргнул глазами, и опять новая притча. Данилка теперь становится то жарко-золотым, то белым серебряным, то огненным, таким, что на него смотреть больно, то совсем стухнет, и нет его, а меж тем он тут. Следить за всеми этими калейдоскопическими превращениями больно до нестерпимости, а закроешь глаза, все ещё пестрее и ещё хуже режет.

«Фу ты, что это такое!» — подумал себе дьякон и, проведя рукой по лицу, заметил, что ладонь его, двигаясь по коже лица, шуршит и цепляется, будто сукно по фланели. Вот минута забвения, в крови быстро прожгла огневая струя и, стукнув в темя, отуманила память. Дьякон позабыл, зачем он здесь и зачем тут этот Данилка стоит общипанным цыплёнком и беззаботно рассказывает, как он пугал людей, как он щечился[222] от них всякою всячиной и как, наконец, нежданно-негаданно попался отцу дьякону.

— Ну, а расскажи же, — спрашивает его опять Захария, — расскажи, братец, как ты это у отца протоиерея вверх ногами по потолку ходил?

— Просто, батюшка, — отвечал Данилка, — я снял сапоги, вздел их голенищами на палочку, да и клал по потолку следочки.

— Ну, отпустите же его теперь, довольно вам его мучить, — неожиданно отозвался, моргая глазами, Ахилла.

На него оглянулись с изумлением.

— Что вы это говорите? как можно отпустить святотатца? — остановил его Грацианский.

— Ну, какой там ещё святотатец? Это он с голоду. Ей-богу отпустите! Пусть он домой идёт.

Грацианский, не оборачиваясь к Ахилле, заметил, что его заступничество неуместно.

— Отчего же… за бедного человека, который с голоду… апостолы класы восторгали…

— Да что вы это? — строго повернулся протопоп. — Вы социалист, что ли?

— Ну, какой там «социалист»! Святые апостолы, говорю вам, проходя полем, класы исторгали[223] и ели. Вы, разумеется, городские иерейские дети, этого не знаете, а мы, дети дьячковские, в училище, бывало, сами съестное часто воровали. Нет, отпустите его, Христа ради, а то я его все равно вам не дам.

— Что вы, с ума, что ли, сошли? Разве вы смеете!

Но дьякону эти последние слова показались столь нестерпимо обидными, что он весь побагровел и, схватив на себя свой мокрый подрясник, вскричал:

— А вот я его не дам, да и только! Он мой пленник, и я на него всякое право имею.

С этим дьякон, шатаясь, подошёл к Данилке, толкнул его за двери и, взявшись руками за обе притолки, чтобы никого не выпустить вслед за Данилкой, хотел ещё что-то сказать, но тотчас же почувствовал, что он растёт, ширится, пышет зноем и исчезает. Он на одну минуту закрыл глаза и в ту же минуту повалился без чувств на землю.

Состояние Ахиллы было сладостное состояние забвенья, которым дарит человека горячка. Дьякон слышал слова: «буйство», «акт», «удар», чувствовал, что его трогают, ворочают и поднимают; слышал суету и слёзные просьбы вновь изловленного на улице Данилки, но он слышал все это как сквозь сон, и опять рос, опять простирался куда-то в бесконечность, и сладостно пышет и перегорает в огневом недуге. Вот это она, кончина жизни, смерть.

О поступке Ахиллы был составлен надлежащий акт, с которым старый сотоварищ, «старый гевальдигер[224]», Воин Порохонцев, долго мудрил и хитрил, стараясь представить выходку дьякона как можно невиннее и мягче, но тем не менее дело все-таки озаглавилось: «О дерзостном буйстве, произведённом в присутствии старогородского полицейского правления, соборным дьяконом Ахиллою Десницыным».

Ротмистр Порохонцев мог только вычеркнуть слово «дерзостном», а «буйство» Ахиллы сделалось предметом дела, по которому рано или поздно должно было пасть строгое решение.

Глава 19

Ахилла ничего этого не знал: он спокойно и безмятежно горел в огне своего недуга на больничной койке. Лекарь, принявший дьякона в больницу, объявил, что у него жестокий тиф, прямо начинающийся беспамятством и жаром, что такие тифы обязывают медика к предсказаниям самым печальным.

Ротмистр Порохонцев ухватился за эти слова и требовал у врача заключения: не следует ли поступок Ахиллы приписать началу его болезненного состояния? Лекарь взялся это подтвердить. Ахилла лежал в беспамятстве пятый день при тех же туманных, но приятных представлениях и в том же беспрестанном ощущении сладостного зноя. Пред ним на утлом стульчике сидел отец Захария и держал на голове больного полотенце, смоченное холодною водой. Ввечеру сюда пришли несколько знакомых и лекарь.

Дьякон лежал с закрытыми глазами, но слышал, как лекарь сказал, что кто хочет иметь дело с душой больного, тот должен дорожить первою минутой его просветления, потому что близится кризис, за которым ничего хорошего предвидеть невозможно.

— Не упустите такой минуты, — говорил он, — у него уже пульс совсем ненадёжный, — и затем лекарь начал беседовать с Порохонцевым и другими, которые, придя навестить Ахиллу, никак не могли себе представить, что он при смерти, и вдобавок при смерти от простуды! Он, богатырь, умрёт, когда Данилка, разделявший с ним холодную ванну, сидит в остроге здоров-здоровешенек. Лекарь объяснял это тем, что Ахилла давно был сильно потрясён и расстроен.

— Да, да, да, вы говорили… — у него возвышенная чувствительность, — пролепетал Захария.

— Странная болезнь, — заметил Порохонцев, — и тут все новое! Я сколько лет живу и не слыхал такой болезни.

— Да, да, да… — поддержал его Захария, — утончаются обычаи жизни и усложняются болезни.

Дьякон тихо открыл глаза и прошептал:

— Дайте мне питки!

Ему подали металлическую кружку, к которой он припал пламенными губами и, жадно глотая клюковное питьё, смотрел на всех воспалёнными глазами.

— Что, наш орган дорогой, как тебе теперь? — участливо спросил его голова.

— Огустел весь, — тяжело ответил дьякон и через минуту совсем неожиданно заговорил в повествовательном тоне: — Я после своей собачонки Какваски… — когда её мальпост колесом переехал… хотел было себе ещё одного пёсика купить… Вижу в Петербурге на Невском собачея… и говорю: «Достань, говорю, мне… хорошенькую собачку…» А он говорит: «Нынче, говорит, собак нет, а теперь, говорит, пошли все понтёра и сетера»… — «А что, мол, это за звери?..» — «А это те же самые, говорит, собаки, только им другое название».

Дьякон остановился.

— Вы это к чему же говорите? — спросил больного смелым, одушевляющим голосом лекарь, которому казалось, что Ахилла бредит.

— А к тому, что вы про новые болезни рассуждали: все они… как их ни называй, клонят к одной предместности — к смерти…

И с этим дьякон опять забылся и не просыпался до полуночи, когда вдруг забредил:

— Аркебузир, аркебузир… пошёл прочь, аркебузир!

И с этим последним словом он вскочил и, совершенно проснувшись, сел на постели.

— Дьякон, исповедайся, — сказал ему тихо Захария.

— Да, надо, — сказал Ахилла, — принимайте скорее, — исповедаюсь, чтоб ничего не забыть, — всем грешен, простите, Христа ради, — и затем, вздохнув, добавил: — Пошлите скорее за отцом протопопом.

Грацианский не заставил себя долго ждать и явился.

Ахилла приветствовал протоиерея издали глазами, попросил у него благословения и дважды поцеловал его руку.

— Умираю, — произнёс он, — желал попросить вас, простите: всем грешен.

— Бог вас простит, и вы меня простите, — отвечал Грацианский.

— Да я ведь и не злобствовал… но я рассужденьем не всегда был понятен…

— Зачем же конфузить себя… У вас благородное сердце…

— Нет, не стоит сего… говорить, — перебил, путаясь, дьякон. — Все я не тем занимался, чем следовало… и напоследях… серчал за памятник… Пустая фантазия: земля и небо сгорят, и все провалится. Какой памятник! То была одна моя несообразность!

— Он уже мудр! — уронил, опустив головку, Захария. Дьякон метнулся на постели.

— Простите меня, Христа ради, — возговорил он спешно, — и не вынуждайте себя быть здесь, меня опять распаляет недуг… Прощайте!

Учёный протопоп благословил умирающего, а Захария пошёл проводить Грацианского и, переступив обратно за порог, онемел от ужаса:

Ахилла был в агонии и в агонии не столько страшной, как поражающей: он несколько секунд лежал тихо и, набрав в себя воздуху, вдруг выпускал его, протяжно издавая звук: «у-у-у-х!», причём всякий раз взмахивал руками и приподнимался, будто от чего-то освобождался, будто что-то скидывал.

Захария смотрел на это, цепенея, а утлые доски кровати все тяжче гнулись и трещали под умирающим Ахиллой, и жутко дрожала стена, сквозь которую точно рвалась на простор долго сжатая стихийная сила.

— Уж не кончается ли он? — хватился Захария и метнулся к окну, чтобы взять маленький требник, но в это самое время Ахилла вскрикнул сквозь сжатые зубы:

— Кто ты, огнелицый? Дай путь мне!

Захария робко оглянулся и оторопел, огнелицего он никого не видал, но ему показалось со страху, что Ахилла, вылетев сам из себя, здесь же где-то с кем-то боролся и одолел…

Робкий старичок задрожал всем телом и, закрыв глаза, выбежал вон, а через несколько минут на соборной колокольне заунывно ударили в колокол по умершем Ахилле.

Глава 20

Старогородская хроника кончается, и последнею её точкой должен быть гвоздь, забитый в крышку гроба Захарии.

Тихий старик не долго пережил Савелия и Ахиллу. Он дожил только до великого праздника весны, до Светлого Воскресения, и тихо уснул во время самого богослужения.

Старогородской поповке настало время полного обновления.

Примечания

Впервые начало хроники (книга первая) напечатано в журнале «Отечественные записки» (1867, №№3-4) под названием «Чающие движения воды. Романическая хроника».[225] Вслед за тем, в переработанном виде, I-VIII главы её под названием «Божедомы (Эпизоды из неоконченного романа „Чающие движения воды“)» появились в журнале «Литературная библиотека», 1868, №№1-2. Дальнейшее печатание было прекращено с закрытием журнала. Полностью хроника была помещена в журнале «Русский вестник», 1872, №№4-7 с посвящением писателю графу А. К. Толстому.

В первой редакции хроники жизнь Старгорода описывалась подробнее. Позднее Лесков сосредоточил внимание на судьбе «старгородской поповки», главным образом на судьбе священника Савелия Туберозова. Развёрнутая в первой редакции история Константина Пизонского и Платониды послужила сюжетом для самостоятельной повести «Котин доилец и Платонида» (1867). В окончательную редакцию «Соборян», как главы II-V второй части, вошёл с изменением текста третий очерк из хроники «Старые годы в селе Плодомасове» — «Плодомасовские карлики» (1869).

Примечания даны в тексте.

1

…как кудри Фидиева Зевса — Речь идёт о не дошедшей до нас статуе Зевса работы великого греческого скульптора Фидия (V век до н. э.).

2

Синтаксический класс — последний класс семинарии.

3

…протяженно сложенная… — (правильно: «спротяженно сложенная») — слова из рождественской всенощной (вечернего богослужения, совершаемого под праздники и воскресные дни).

4

Класс риторики — младший класс семинарии.

5

Двунадесятые праздники — двенадцать (церковнослав. «двунадесять») главных праздников православной церкви.

6

Причастный концерт — песнопение, исполняемое перед принятием причастия молящимися.

7

Форшлаг (нем. Vorschlag) — мелодические украшения из одного или двух звуков, предшествующих основному звуку мелодии.

8

Притвор — наиболее просторная, западная часть христианского храма.

9

Поповка — поселение близ церкви, в котором жило духовенство.

10

Репейка — резное деревянное украшение.

11

Протоиерей — старший священник.

12

…потомство отца Захарии, которого бог благословил яко Иакова, а жену его умножил яко Рахиль. — По библейскому преданию, родоначальник израильского народа Иаков (Израиль) имел двенадцать сыновей, в том числе от второй жены, Рахили, двоих — Иосифа и любимого сына Вениамина (Бытие, XXX, 22-24; XXXVI, 24).

13

Карда — скотный двор в поле, загородка для скота.

14

Кошма — род войлока, изготовляемого из овечьей шерсти.

15

Орчак — седельный остов из кожи.

16

Укрючный аркан (укрюк) — жердь с верёвкой, на конце которой петля для поимки пасущихся коней.

17

Молитвословик — молитвенничек (собрание молитв).

18

Эсперанса (франц. esperance) — надежда.

19

Алексей Никитич Плодомасов — персонаж очерков Лескова «Старые годы в селе Плодомасове».

20

Трости эти… как библейские змеи, которых кинули пред фараона египетские кудесники. — «И призвал фараон мудрецов и египетских чародеев… Каждый из них бросил свой жезл, и они сделались змеями…» (Числа, VII, 11-12).

21

Благочинный — священник, осуществляющий административный надзор за несколькими церквами.

22

Консистория — управление церковно-административным округом (епархией), во главе которого стоит архиерей.

23

Велий (церковнослав.) — великий.

24

«Жезл Ааронов расцвёл». — Согласно библейскому преданию, жезл первосвященника Аарона, воткнутый в землю, «расцвёл, пустил почки, дал цвет и принёс миндали». Так бог утвердил первенство потомков Аарона среди израильского народа (Числа, XVII, 8).

25

…замотал покрепче руку ему в аксиосы… — т. е. в волосы. «Аксиос!» (греч. «Достоин!») возглашается при пострижении, совершаемом во время посвящения в духовный сан. Поэтому в быту духовенства волосы стали называться «аксиосами».

26

Мани факел фарес (правильно: мене, текел, перес) — слова, по библейскому преданию появившиеся на стене зала, в котором пировал вавилонский царь Валтасар во время осады города персами. Призванный на пир пророк Даниил разъяснил смысл этих слов: «мене — исчислил Бог царство твоё и положил конец ему; текел — ты взвешен на весах и найден очень лёгким; перес — разделено царство твоё и дано мидянам и персам» (Книга пророка Даниила, V, 26-28).

27

…и жертва его прямо идёт, как жертва Авелева… — Ср.: «И призрел Господь на Авеля и на дар его. А на Каина и на дар его не призрел» (Бытие, IV, 4-5).

28

Данка Нефалимка… — Здесь игра слов: Данка — уменьшительное от имени Дарья; Дан и Нефалим — сыновья Иакова (см. прим.[12]).

29

Вот, говорит, как его английский писатель Бирон изображает… — Каин в одноимённой драме Байрона изображён бунтарём.

30

«Я царь, я раб, я червь, я бог!» — строка из оды Г. Р. Державина «Бог».

31

…как американский следопыт… — Образ следопыта типичен для американских писателей-романтиков, таких, как, например, Фенимор Купер.

32

Пепелище — здесь: жилище.

33

«Ночною темнотою…» — стихотворение М. В. Ломоносова «Из Анакреона», ставшее популярной песней.

34

Мефодий Песношский (Пешношский) — ученик и последователь Сергия Радонежского, основатель Пешношского монастыря в Московском княжестве (1361). Мефодий участвовал в строительстве монастыря и «пеш носил» бревна — отсюда прозвание его самого и название основанного им монастыря.

35

Камилавка — высокая бархатная шапка в виде расширяющегося кверху цилиндра; даётся священнику как награда. Камилавка священника — фиолетового цвета, монашеская — чёрного.

36

Евгениевский «Календарь». — «Церковный календарь», изданный в 1803 г. русским историком, митрополитом Киевским Евгением (Болховитиновым) (1767-1837).

37

Демикотон (франц. demicoton) — плотная хлопчатобумажная ткань.

38

Юхтовый (от слова «юфть») — изготовленный из обработанной коровьей или бычьей кожи.

39

Экономические свечи — свечи из низшего сорта стеарина.

40

Рукоположение — возложение рук высшего духовного лица на голову посвящаемого в духовный чин.

41

Притча о сыновьях вертоградаря — Евангелие от Матфея (XXI, 28-31).

42

…непочтительным Хамом… — По библейскому преданию Хам, увидев, что отец его Ной спит обнажённым, не прикрыл его одеждой и рассказал об этом братьям (Бытие, IX, 21-22).

43

…вспомяну вам слова… Татищева… — цитата из «Духовной» Василия Никитича Татищева (1686-1750), государственного деятеля и историка, сподвижника Петра Великого.

44

…и сам господь наш не имел где главы восклонить… — «… лисицы имеют норы и птицы небесные гнёзда, а Сын человеческий [Христос] не имеет, где приклонить голову» (Евангелие от Матфея, VIII, 20).

45

«О подражании Христу» — сочинение средневекового монаха, религиозного философа Фомы Кемпийского (1380-1471).

46

Соборный ключарь — священник, ответственный за соборное имущество и за порядок во время богослужения.

47

«бедному удобнее в царствие Божие внити» — неточная цитата из Евангелия от Матфея (XIX, 24) и Евангелия от Луки (XVIII, 25).

48

…мой хитон обличает мя, яко несть брачен… — в такой одежде, как моя, нельзя идти на брачный пир. Смысл: дела мои обличают меня, ибо они недостойны. Слова из «Последования к св. Причащению», читаемого верующими перед принятием причастия. Здесь: я бедно одет.

49

Уния — единение, соединение.

50

…пошёл по домам, воспевая «мучителя фараона»… — Правильно: «гонителя фараона». Цитируется церковное песнопение о воинстве фараона, гнавшемся за уходящими из Египта «сынами Израилевыми» и потопленном в Чермном (Красном) море (Исход, XIV, 27-28).

51

Масака — темно-лиловый цвет.

52

Обонпол (церковнослав.) — по ту сторону.

53

Оле (церковнослав.) — увы.

54

Лютер, Мартин (1483-1546) — деятель реформации в Германии, основатель лютеранства, одного из главных направлений протестантизма.

55

Суббота Страстная — суббота Страстной недели Великого поста.

56

Архимандрит — монашеский чин.

57

Стратиг — военачальник.

58

…единого от малых… — Евангелие от Матфея (XVIII, 6).

59

Гроб повапленный — слова Христа: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь гробам повапленным [окрашенным, выбеленным], которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты» (Евангелие от Матфея, XXIII, 27).

60

Вдруг (лат.).

61

…на мою руку, когда я её подавал при отпуске, пала не одна слеза. — Отпуск (отпуст) — краткая молитва, читаемая священником в конце богослужения (в данном случае — литургии), после чего молящиеся подходят к нему и целуют крест, который он держит в руке.

62

…освящённых после обедни яблок… — В день Преображения после обедни совершается освящение плодов.

63

Фриштик (нем. Fruhstuck) — завтрак.

64

…а утехи Израилевой, Вениамина малого, дать ему лишённая. — См. прим.[12].

65

Оборучь (церковнослав.) — рука в руку.

66

…против целомудренной заповеди грешен? — т. е. против седьмой заповеди — «Не прелюбодействуй».