Ниднибай 2. Черновик

Они нашли много недостатков в материалах комбината для АЭС и ни одного – друг в друге. А потом, проводив царицу Лару в общежитие, Леольh сидел, ожидая автобуса домой, глядел, как складывались отражения в стекле автобусной остановки, так что автомобили-призраки въезжали друг другу в лоб и проезжали безвредно насквозь, а ноги модели из рекламы стояли на плитках тротуара, и думал, что эти отражения, представляющие собой какие-то фотонные миры, также обыкновенно-непостижимы, как и произошедшее с ним сегодня.

Если вы думаете, что нацпремьер Шмулик был каким-то нудником и только наслаждался внедрением мудрых законов, то вы жестоко и совершенно справедливо ошибаетесь. Нет, этот замечательный национальный лидер любил хорошенько покушать и аналогично повеселиться. Он любил крепкую

врейскую шутку и не менее крепкие розыгрыши.

Да, он слишком любил вреев. Но простите, должен же быть у человека хотя бы один недостаток, иначе он просто перестанет себя уважать и станет святым. Слава Богу, у Шмулика недостатков было гораздо больше, поэтому он всячески себя уважал.

– Господин нацпремьер, в лагере беженцев из Удана эпидемия гриппа, многие умирают, – доложил секретарь.

– Что ты говоришь?! Ой веавой! Наверное, спали без носков, – выдаёт одну из своих блестящих и очень стабильных шуток вождь нации и тут-же, заметьте, мгновенно, принимает решение.

– Наложить карантин на лагерь, ограничить подвозку еды, питья и лекарств. Но потихоньку, чтобы человекоправы не пронюхали.

Одновременно этот великий человек, будучи непоправимо метким стрелком, глядя в зеркало за спину в открытое окно, одним выстрелом из пистолета убивает птичку, которая помешала ему утром выспаться. И поганый шальдаг, благородный белогрудый зимородок, весь окровавленный, падает, уткнувшись красным клювом в землю.

Секретарь испугано продолжил.

– В восемнадцать ноль-ноль совещание высших партийных чинов по вопросу наделения тебя, господин нацпремьер, чрезвычайными полномочиями, включающими функции начальника генерального штаба.

– Внеси также в повестку дня вопрос о законе «Об оскорблении национального лидера». У римлян было всё же много полезных законов.

– Слушаюсь… Осмелюсь обратить твоё внимание на то, что цены на нефть продолжают падать.

– Проклятый Кобериев!

После ухода секретаря национальный Шмулик даёт себе небольшое послабление: он смотрит футбол по телевизору и одновременно (обратите внимание на выдающиеся способности этого человечища): 1)смотрит и слушает последние известия на новоримском языке; 2)смотрит и слушает последние известия на вритском языке; 3)тискает усевшуюся ему на колени служанку и 4)беседует по телефону с любовником своей жены, заканчивая разговор ещё одной своей блестяще-стабильной многозначащей шуткой:

– Потерпи, мотек, первая жизнь всегда комом, потом будет легче.

Отчего у любовника любимой жены холодеют все «наконечники».

Однако Шмулик не со всеми и не всегда так ласков: «Ахоел» сегодня проиграл, и от огорчения ему пришлось избить служанку и телевизор.

И какой только крови не было в Ларисе-Савской?! И врейской, и вянской, и ндийской, и ерсидской, и даже дмуртской намешалось.

Родители Лары, Михаил Яковлевич Григфорин, известный физик ядерщик, работавший на АЭС, и Марина Ивановна, не менее известная поэтесса, признали Леольhя сразу за своего и полюбили. Поэтому арест и ссылка его в трудлагерь, находившийся где-то в Славской области, оказались страшными ударами не только для Лары, но и для них. Как ни усердствовал Нежидов, пытаясь утешить Ларису Михайловну, она стала чахнуть на глазах.

– Лариса, да не убивайтесь вы так, не расстреляли же его, вернётся, – умолял Василий Андреевич.

Но Лара молчала, и её чудные тёмно-карие очи излучали боль из-под золотистых прядей.

Нежидов, смуглый, сероглазый, высокий «шикарный мужчина» с царскими усиками, обожаемый с юности всем женским полом и не имевший ни единого прокола в любовных делах, приходя домой, не находил себе места, не ел и не мог спать. А если и засыпал на короткое время, то видел один и тот же сон, где по белой парковой аллее сказочно заснеженных деревьев, удаляется нежный силуэт Лары, и бесшумно нисходящие с небес, вихрящиеся хлопья снега перечёркивают его вкривь и вкось.

Вскоре, после взрыва третьего блока на АЭС, отец и мать Ларисы Михайловны заболели белокровием, и через некоторое время их не стало. Умерли Михаил Яковлевич и Марина Ивановна в один и тот же день. Лару же, ещё до аварии, откомандировали в Иев, где она, после произошедшего на АЭС, была арестована ночью в гостинице. Кроме родных и друзей, на похороны Григфориных пришли ещё те не до смерти напуганные и сохранившие остатки мужества работники атомной станции, которые не погибли, не заболели смертельно, не были расстреляны или сосланы в лагеря.

Эта авария и приход к власти в Истинее националистов позволила Кобериеву развернуть по всему Справедливому Союзу массовые репрессии и чистки против вреев (ибо последних достаточно много работало на АЭС) и своих противников в партии. Многие вынуждены были бежать и скрываться в Сибири. Таковые события получили в народе прозвище «дело ядреев»…

Ранним, омерзительно холодным и тёмным ноябрьским утром разносчик газет Дерьмоедов подсовывал последнюю газету под дверь квартиры номер шесть дома номер тринадцать, что на проспекте Кобериева в городе Кобериев, предвкушая свободу и тепло домашней постели. Неожиданно дверь распахнулась, и из квартиры ветром вынесло и положило в руки разносчика листок исписанной красными чернилами бумаги. Дерьмоедов машинально прочитал: «Ларочка, Леольh, на небесах или на земле, простите меня, стукача поганого. Если сможете».

Подняв испуганные глаза, Юрий, а таково именно было имя разносчика, увидел распростёртое на полу тело, пистолет с глушителем и лужицу крови. Покрывшийся от страха красными пятнами Дерьмоедов долго не мог вспомнить и набрать на мобильнике дрожащими руками номер милиции, а когда набрал понял, что у него пропал голос от тошноты, в связи с чем он должен поблевать. Выхватив из куртки нейлоновый мешочек с едой, он сделал это. Ему стало легче. Тогда Юрий вторично набрал номер и сипло сказал:

– Здесь мертвец.

Не обуреваемый эмоциями дежурный спросил адрес. Дерьмоедов без запинки выдал. Всё шло, как по маслу, после чего беседа резко закончилась в одностороннем порядке и не по инициативе Юрия.

Понаехавшие вместо милиционеров гостаймиловцы вынесли из квартиры труп Василия Андреевича Нежидова и вместе с разносчиком газет, включая мешочек с блевотиной, увезли в машине. Потом поговаривали люди на кухнях, что самоубийца был агентом гостаймила и что Юрку-разносчика на всякий случай расстреляли.

Он бежал-торопился домой по зимним улицам Кермана, закутанный в оранжевую с чёрными полосами махровую простынь, и она волочилась за ним по пышному рассыпчато-хрустящему седому снегу. Вот кладбище. Здесь похоронены мама и папа. «Папа, мой непонятый папа. Я, убитый своими событиями и эмоциями, остался глух и жестоко ироничен к тебе. Ты погиб в жутком унижении и одиночестве своём. А я-то думал, что у тебя всё спокойно теперь: ты на пенсии, и прошивать папки гораздо безопаснее, чем вести беспокойную жизнь материально-ответственного лица… Но я опять ошибся… В тысячный раз… Потом ещё… после смерти мамы… Внедрилось это глупо-хитрое жировое отложение на тонких ножках, считавшее себя самкой хоть-куда… Оно добило тебя… О, папа, как мне горько теперь!.. И мама лежит здесь… Мама… с не желавшими подчиняться ей мышцами и сочинявшая в отместку им стихи… И ещё кто-то лежит здесь… Кто же?.. Кто же?.. Боже правый! Это же наш с Ларой сынуля!.. Но ведь мы ещё не поженились, и у нас не было детей?.. И почему он умер?..» Вот и улица Апрельская. Вот дом его детства. Он вбегает в знакомый подъезд с тёмно-коричневой, поломанной и исцарапанной дверью… И вдруг… Вдруг он вспоминает, что у него нет ключей от квартиры, что там живут уже другие люди… И теперь некуда ему деться… Ибо нет… нет в руках его ключей от детства… И тогда… Тогда Леольh просыпается и видит…

Нет, не тундру – соседние нары. Нары плохо отапливаемого барака номер четыре Ыбинского лесозаготовительного исправительно-трудового лагеря с приблизительно двумя тысячами единиц заключённого контингента. По бараку шёл кашель и сморкание.

– Наверное, уже около трёх ночи… Скоро подъём, – подумал Леольh.

Всё тело болело, но, как он не старался, норму вырабатывать не удавалось: большинство деревьев были низкие с сучковатой кроной. Голод и холод лишали последних сил. Выносливых счастливчиков, получавших полную пайку было немного. Сосед по нарам, новенький по фамилии Меламудман, ещё спал, но возле керосиновой лампы разговаривали авторитетный блатной и активист.

– Сколько накинули ему эметяшки?

– Сам не знает. Видать, поболе пятилетки. Доктор. Небось кого-то неправильно залечил, первопроходчик.

– Пригодится.

– Хилый удей. Умрёт рано. Третью категорию дали.

– Ничего, у нас зона правильная.

– Дубак идёт…

Возвращаясь с лесоповала уже на закате, Леольh увидел на проходной окровавленный труп с пробитой во лбу дыркой. Этот труп пытавшегося убежать из зоны зэка был выставлен по приказу хозяина. Для устрашения.

«Парашютиста» в кипе и с мешочками сегодня в автобусе почему-то не было. За спиной Леонида разговаривали два выходца из СС на «чистом» вянском языке.

– Я ему, бл…ть, говорю: «Ты чё ох…ел? Как я один это всё на пятый этаж перех…ярю?». А он мне, сука: «Это твои проблемы».

– Во, во. У меня тоже, бл…ть на х. й, один такой каблан был. Из местных жлобов. Заставил меня, бл…ть на х. й, с чёрным яму копать. Тот х. й ковырнул два раза, а потом, манд…вошка, слинял. Я отпи…дячил сам всю яму. А как платить, так черномазый свой е. альник вперёд выставил. Я этому местному х…ю: «Да я ж один копал, на х. й». А он пёрднул так, что я чуть не ох…ел от вони, и говорит: «Скажи мне "на здоровье"». «Ну, – думаю, – е…аное кувырло, е…ись ты конём, ку…ва, я тебе ещё пи…дюлей наман…ячу».

– Они все, бл…ди, жлобы такие. Вон, смотри, идёт. Вся толстая жопа из брюк наружу, а ему пох…й.

Гройсшлемазлин взглянул в направлении указующего перста одного из этих интеллигентно беседующих джентльменов и действительно увидел голую задницу, принадлежащую сходящему с автобуса местному истианину, гордо ступавшего в надетых на босу ногу сандалиях, из-под чёрной кожаной, добротной перемычки которых, выступали пальцы с длинными, жёлто-грязными, тошнотворными ногтями. Затем Леонид вспомнил свой сегодняшний сон и подумал, что надо заехать после работы опять к тёте Фене. Снилось же Гройсшлемазлину, будто он заблудился, входил в разные дома и не находил своё жилище. В подъезде одного богатого дома были пластмассовые, объёмные в клетку, коричневые панели стен. Он не нашёл своего жилища там тоже и спускался по лестнице. У выходной двери кто-то огромный в белой рубашке, трудноразличимый в сумраке, спрашивает его на вритском языке: «Бема ани яхоль лаазор леадони?». Он ответил, что не нуждается в помощи и дотронулся до мягкой, пухлой, огромной ладони спросившего. Тот говорит уже по-вянски: «Хорошо, что я стою здесь, иначе бы мой дог сожрал вас». И действительно: слева из коридора квартиры выбегает огромный коричневый дог. Потом, во сне же, Гройсшлемазлин вышел на улицу из этого дома и, посмотрев направо, увидел, как там шла и мычала какая-то корова. Она показалась ему опасной. Когда присмотрелся, – а это тигр полосатый, который стал красться за ним. Он начал убегать от тигра через холм с торчащими плоскими серыми камнями. Перебежал через холм к какому-то дому со светящимися окнами подъезда и… проснулся.

Вечером Гройсшлемазлин рассказал свой сон тёте Фене, и она, заплакав, ответила:

– Это к войне… Дурачок… не ко мне ходить надо, а радио слушать… Рыжего моего уже мобилизовали…

Худенький, немножко растрёпанный, подросток-кипарис смущённо убеждал в чём-то толстый, небритый кактус. На них иронично посматривали пятипалые зелёные листья моложавого платана и бардовые, окаймлённые алой, как будто светящейся, каёмкой, листья небольшого куста. Мы остановились их послушать и заодно передохнуть. И вдруг… Прямо на наших глазах… на ветку платана уселся краснобело-бирюзово-коричневый шальдаг-зимородок-

альциона и ничтоже сумняшеся начал заливаться своими трельками. Я горделиво посмотрел на своих крох, словно сам излучал эту музыку, и небрежно, с чувством собственного достоинства, тихонько выдал снова им всё, что я знаю об этом разноцветном певце бельканто. Мы слушали его, а он пел и пел, совершенно не требуя оваций, «браво» или «бис» и не кланяясь никому. Когда же он закончил свою партию и улетел, в очарованном небе появились дрожащие клины серых журавлей, которые, вытянув шеи, устремились к отогревающемуся северному дому. Что заставляло их лететь туда? Может быть, воспоминания о детстве?..

Я был настолько доволен, что триумвират наконец-то увидел загадочного шальдага, что решился на новый круг детских горок. Малыши были тоже рады и, буду, несмотря на мою очевидную скромность, откровенен, настолько горды своим дедом, что катаясь на горках, при появлении каждого нового катающегося на горках мальчишки или такой же девчонки, не зная, что сказать, или желая завести знакомство, прижимались ко мне, и Эльчушка говорила за всех:

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.