Ниднибай 2. Черновик

Леонид Львович Фраймович

Ниднибай 2. Черновик

Все права защищены.

Copyright © бывший жилец, 13,7*109В.С.-2028 – 33 – 2012-10100

All rights reserved, а все совпадения или несовпадения могут быть и случайными

Из наивных мыслей

Часть 1

Как же без предисловия?

С тех пор, как вышел в свет «НИДНИБАЙ» не прошло совсем времени.

А книга уже почти было приобрела широкую известность во всём мире и чуть не разошлась миллиардными тиражами. Она чуть не была награждена Нобелевской и Пулитцеровской премиями и почти переведена практически на языки всех народов планеты Земля, включая древнеегипетский язык и язык этрусков. Не состоялся её почти перевод только на язык одного африканского племени, мудрецы которого вполне резонно возражали, что если бы всё происходило так, как описано в книге, то что стало бы с одиннадцатью носорогами, поддерживающими Землю. На это справедливое замечание, я смог только ответить, что никакая модель не может полностью описать Мироздание. С этой точкой зрения полностью согласились и мои внучата.

Я это всё к чему? Ах, да! Поэтому-то я решил чуть ли не начертать продолжение этой книги. Ну если всё человечество чуть ли не просит…

Главы 1 – 57

Крупнейшими событиями текущей недели стали поливание прохожих водой с крыши дома триумвиратом ЭТИ под моим мудрым руководством, поедание четырёх пицц и жевание детских жвачек этим же коллективом.

Спать было невозможно. Внезапно налетевший пыльный горячий ветер завывал во всех щелях и дребезжал ставнями окон. Луций лежал совершенно голый, пил вино и обливался потом. Врейка, с которой он в обед начал пить вино, уже давно спала на другом ложе животом вниз, измученная любовными играми. Часть её длинных чёрных волос свешивалась с ложа. В темноте они казались змеями.

В ленивом мозгу Луция переваливались с боку на бок разные мысли.

– Ну и хитрецы же они… Как префект ни хитёр, а эти перехитрили: согласились на своих условиях… Наместник в Сирии доволен, он, видите ли, их уважает… Ну и хитрецы эти паршивые вреи… Выслать его и ближайших к нему и только… Не хотят делать из него мученика-провидца, из-за которого, того и гляди, мятеж может вспыхнуть… Но и убирают подальше, чтобы не мешал… Теперь префект ломает себе голову: куда выселить такую кучу людей? Даже ближайших к нему не менее тысячи… Префект преторианцев будет злиться… Ну и хитрецы… А говорит он хорошо, этот hАшуа… Даже меня проняло… Люби ближнего… Не кради… Не убей… Не прелюбодействуй… Ха! Он уже не помнит со сколькими местными переспал… Эти врейки также сластолюбивы, как и римлянки… И замужние и незамужние…

Тело, владеющее Луцием, рыгнуло, одело сандалии и, как было, голое, вышло через атриум и коридор в перистильный дворик, окаймлённый изящной колоннадой. Ветер резанул лицо песком, но всё же немного охладил его тело. Дворик был лыс. Лишь два кипариса росли в нём, повторяя под ветром форму пыльного месяца, висевшего в восточной части небес и беседовавшего с таким же запачканным Юпитером.

Мысли Луция перескочили на богов. Юпитер был Луцию понятней. Он был, как император, только намного могущественней. Со всеми человеческими недостатками. А этот новый Бог, о котором говорил hАшуа… Уж слишком святой…

Опять скачок мыслей, и он усмехнулся.

– Да и Агриппина, жёнка длинноногая, уже, наверняка, пол-Рима перепробовала… Слова-то хорошие, но попробуй выполни…

Приглядевшись к темноте, Луций увидел ползшего по измученной жаждой земле огромного летучего таракана.

– Повылазили от суши…

Он прибил таракана сандалией, тело его ещё раз рыгнуло и зашло в дом.

Рано утром, превозмогая приступы тошноты от вчерашней попойки, невыспавшийся Луций зашёл к узнику.

hАшуа ещё (или уже) не спал и стоял, немного пригнувшись, у стены темницы лицом к ней, одной рукой держась за цепи. Роста он был необыкновенного: на две головы выше здоровенного Луция. Обернувшись к вошедшему, hАшуа сказал:

– Шалом элейха, – что означало «мир тебе».

Огромные зелёно-серые глаза его были необъяснимо красивы и спокойны. Каждому, кто смотрел в эти глаза, почему-то было понятно сразу: душа hАшуа добра и чиста. Но сейчас именно это и злило Луция. Сдерживая злобу, он распорядился снять цепи с узника и, когда цепи были сняты, грубо сказал:

– Убирайся. Чтоб духу твоего не было в Русалиме. Поймаю ещё раз – распятия не миновать.

hАшуа поклонился и молча вышел на свободу…

Сегодня было очень много важных событий.

Во-первых мы страшно переволновались из-за этой серой вороны. А Эльчуха с Тальчухой так расстроились, что даже расплакались. Итайка, будучи настоящим мужчиной, тут же забыл об этом, потому что на небе неожиданно появился светящийся и медленно летящий объект… Да, так о вороне. Она ходила и скакала на пешеходном переходе, не решаясь схватить клювом финик. Мы были в ужасе, по той причине, что горел красный свет, и в любой момент мог промчаться автомобиль. Однако пока мы советовались, что предпринять, загорелся зелёный, и затрещала трещотка. Ворона, испугавшись трещотки, отскочила в сторону, а подлетевший голубь схватил финик и взмыл в небо. Подлость голубя вызвала большое возмущение в наших рядах, а также вышеуказанное расстройство и слёзы. Согласитесь, это ведь страшно несправедливо: ворона жизнью рисковала, а этот голубь…

Но (во-вторых) перейдём к светящемуся странному предмету в ослепительно голубом небе. Итайка, вообще-то, смотрел на небо в попытке проследить, куда улетел подлый голубь с фиником, но взор его попал на этот объект и, от необыкновенности момента, он упал на попу. Тогда мы тоже осознали, что всё это неспроста, и тут же увидели причину Итайкиного падения. Эльчуня высказала предположение, что это пришельцы с планеты Пицца, потому что все остальные знают, что электричество нужно экономить и не включают свет днём, при ярком солнце. Против столь логичной мысли я не смог найти никакого контраргумента и вынужден был согласиться. Тальчуня и Итайка воздержались до момента, когда научатся говорить.

А хозяин сделался маленький, как карлик. И весь в фирменной робе. Леольh вдруг понял, что он не поэт, а техник. И тогда он спросил карлика:

– Так менять аккумуляторы или нет?

Хозяин усмехнулся, ничего не ответил, сел на мотоцикл и уехал. Его служанка повела Леольhя в дом. Когда зашли, она легла на диван. Волосы у неё были волнистые, кожа золотистая. Талия тонкая, как у осы. Она обняла его за шею, и он поцеловал её мягкие клубничного цвета губы. Тогда Леольh подумал, что, наверное, это царица Савская или Хатшепсут. Но тут в дверь позвонили. Очень назойливо. «Клиенты, – подумал Леольh, – чёрт с ними». Но звонки не унимались. Он нащупал провода от звонка и рванул их. Звонки прекратились…

Леольh открыл глаза, слез с кровати и поднял с пола будильник. Было зябко.

– Апатит твою, – выругался он.

Никакой сказки. Только тундра – и Леольh Фраh, молодой выпускник химического факультета Градского университета, в чине лейтенанта инженерно-радиологической службы.

– Странные мне, однако, снятся сны.

Тут он вспомнил, как вчера новый командир полка отдавал честь майору Вассеру. Оказывается во время войны полковник, будучи тогда капитаном, был у тогдашнего и сегодняшнего майора в подчинении. Наград у Вассера был полный чемодан. Леольh сам видел. «Да-а, – усмехнувшись подумал он, – неудобно получилось. Конечно, если бы Вассер не был вреем да к тому же ещё удеем…»

Леольh по происхождению и сам был вреем, но партийным. Это было чуть получше, с точки зрения властей, но всё же гораздо хуже, чем быть просто вянином.

Говорили, что командир полка поклялся написать о Вассере в столичную газету.

С учениками hАшуа, получилось, однако, не так просто, как с их учителем. Они не желали покидать Русалим. Начались стычки между ними и правоверными вреями – удеями, поддерживавшими Великий Инедрион. Префект уже подумывал о насильственном выселении, но неожиданно волнения прекратились, и значительная часть последователей hАшуа исчезла из города…

Лея сидела в одних сандалиях на коленях у не менее голого Луция и водила пальцем ему по носу. Это было щекотно, и он пытался увернуться.

– Почему ты не разрешил Рахельh прийти? Она лучшая моя подруга. Кроме того, её братец помог вам поймать этого hАшуа.

– Помог, помог, – Луций передразнил её гортанное «р», – она из его сброда, а её брат Удаh, презренный пёс-предатель, свои деньги получил. Кстати, почему они не ушли из города?

– Не такие уж они глупцы, чтобы бросить всё и уйти куда глаза глядят.

– То-то их папанька, старый врейский хитрец, шушукается с представителями Великого Инедриона.

– Рахельhка так хотела прийти на вашу оргию. Она ещё ни разу не спала с римским солдатиком.

В спальне был жуткий беспорядок. Рабыня-служанка, которая всегда убирала здесь, была отпущена Луцием на свободу, после того как его тело её обесчестило, и она забеременела. На полу валялись огрызки еды, губки, стояли терракотовые чаши и блюда, вокруг которых поблескивали от пламени фитиля их же осколки. Под медной жаровней валялось горлышко от бутылки.

Луций повалил Лею на кровать и начал от неё добиваться. Это оказалось не трудно, и последняя одежда Леи, сандалии Луция, упали с её ног.

Леольh Фраh шёл по направлению к клубу, где ему предстояло читать очередную политпроповедь, и белый снег искрился и хрустел под его сапогами. Было всего минус четыре, и даже здесь, за полярным кругом, чувствовалось приближение весны. Кругом, сколько видел глаз, властвовала белая тундра, и лишь на горизонте золотилась под солнцем верхушка горы Вендры.

– Лепота! – подумал Леольh. – Нет, всё-таки какая-то сказка во всём этом есть.

И словно в опровержение этой мысли, завыла полковая собака. Эйфорию сняло, как сапогом, и Леольh вспомнил, зачем он идёт.

Публичные выступления всегда были неприятны ему. А здесь тем более. Опять он будет вещать о построении научного эметизма в отдельно взятой стране, о необходимости соблюдать законы, установленные святым hАшуа, о Великой Апрельской Справедливой революции, а эта Сараh будет смотреть на него, как на самца, тратящего попусту свою энергию.

Леольh с детства не терпел медсестёр. Они иногда приходили в квартиру, где он болезненным, но счастливым ребёнком жил с родителями и сестрой, лживо-лицемерно улыбались, банально шутили и, неожиданно, улучшив момент, втыкали в несчастную попу Леольhя иглу шприца…

Но эта Сараh, толстая базедовоглазая медсестра из медсанбата с большой щелью между верхними передними зубами, бросавшая на мужчин полка обещающе-блудливые взгляды… Даже верблюду без медицинского образования было понятно, что у неё какие-то гормональные проблемы. На подбородке у неё, как у мужчины, росли волосы.

И всё же Леольh испытывал к ней странное чувство. Ему было и брезгливо-жалко её, и, одновременно, она возбуждала его. Может быть, это происходило потому, что Леольh был не избалован женщинами, а здесь, в этой тундре, Capah казалась лёгкой добычей? Может быть… И ко всей этой «сборной солянке» чувств примешивалась ещё и детская боязнь-нетерпение медсестёр…

Река Дан была в этом месте не очень широкая, неглубокая и прозрачная. По берегам её курчавились ивы и краснели своими цветками олеандры. Коричневые коровы брели по колено в воде и пили воду. Утки были все чёрные и плыли, держась недалеко от коров, сторонясь людей, которые вместе с животными тоже брели вдоль реки со счастливыми лицами.

А счастливы они были потому, что их Учитель, hАшуа, совершил чудо. Самое настоящее… Они только подошли к Дану, когда неведомо откуда появилась многочисленная орда варваров. С диким улюлюканьем и криком они окружили hАшуа и его последователей…

И вдруг… Учитель запел. Да! Да! Запел! Голосом необыкновенной силы и красоты. Он пел о едином Боге, выведшим вреев из гипетского рабства, о рае, в котором человек человеку будет друг, товарищ и брат, соблюдая Божьи Заветы Десятисловия. О бессмертии души, об аде и смертных грехах, о мессии…

Варвары сначала остолбенели, а потом… Потом они уснули. Повалились на землю и уснули. Тогда hАшуа во весь голос сказал им: «И подниметесь вы, и уйдёте в стан ваш». И послушно встали с земли варвары, и ушли. Ушли безмолвно и больше не вернулись. Словно и не было их.

Потрясённые ученики попадали на колени перед hАшуа. Но он только произнёс: «Встаньте с коленей и продолжайте путь ваш».

Поэтому-то и были так счастливы их лица на фоне глупых коричневых коров и чёрных уток: ведь, в отличие от животных, они теперь твёрдо знали, что идут верным путём.

Так вот… Что бы вы подумали, если бы увидели эту семейку, загорающую на солнце под огромной пышной сосной, огороженной великолепными большими белыми камнями? Загорающую без тени смущения именно на этих великолепных камнях. Да ещё и от удовольствия выгнув спины? То-то же… А Эльчуша знала, что подумать. И подумала она вот что: «Это папа, мама и дочка». Причём так громко подумала, что даже я услышал, хотя был занят своими, по обыкновению великими, мыслями. Несмотря на мои по-дилетантски невыносимо глубокие и такие же широкие познания, всё же в вопросе определения пола у рептилий я был, к стыду своему, откровенно слаб. Поэтому я сделал вид, что великие мысли стали совершенно бездонными, и только пробурчал: «Бог их знает, этих ящериц. Вполне вероятно». На что Эльчунька только хмыкнула, удивляясь моей некомпетентности. И поделом мне. Не знать таких простых вещей!

«Как вы, наверное, знаете, после признания Римской империей истианства государственной религией, истианство распространилось по всему миру Эта философия хорошо подходила классовому обществу, независимо от того было ли оно рабовладельческое, феодальное или капиталистическое. Однако принципы, заложенные святым hАшуа, наиболее полно могут реализоваться только в бесклассовом обществе. Вспомните: "Возлюби ближнего твоего, как самого себя. Не думай о дне завтрашнем. Не пожелай жену и добра…"» – раздался смешок. Леольh запнулся, но взял себя в руки. «Разве в в классовом обществе это может быть по-настоящему? В обществе где всё делается в угоду эксплуататорскому классу? В том числе и мораль. Только в нашей стране, после победы Великой Апрельской Справедливой революции, был взят курс на построение бесклассового справедливого общества на основе принципов святого hАшуа…»

После политпроповеди Леольh узнал, что у командира полка, полковника Дарусанова, неприятности из-за письма, которое он написал в газету, и его переводят на службу в Сибирь. Вассеру же «посоветовали» уйти в отставку…

Следующую свою политпроповедь Леольh читал уже при другом командире полка, но когда при его словах, что все граждане Справедливого Союза, независимо от национальности и вероисповедания, героически отстояли право на своё существование во время Первой мировой войны, опять раздался смешок, он уже не запнулся.

На попойке-проводах майора Вассера Леольh весьма основательно надрался водки, затащил Capyh в тёмную комнату и сделал с ней то, что делал почти весь полк. Когда он вышел из комнаты, друг Вассера, капитан Нежидов, одобрительно пробормотал ему вслед: «Наконец-то я вижу рожу не мальчика, но мужика» – и уснул на полу коридора в лужицах от осыпавшегося с сапогов и растаявшего снега.

– Спокойствие и порядок в стране возмущены. Многие ему верят. Его речи и дела умны, привлекательны и лишь продолжают нашу Тору. Мы не должны упускать эту возможность повлиять на судьбу удейства и вреев, – этими словами закончил Гидон свою речь.

Все семьдесят и один молчали. Они сидели полукругом в лишкат а-газит, базилике внутреннего двора Храма, в той её части, которая выступала за его пределы. Аддукеи, арисеи, книжники, старейшины – все молчали. Было около четырёх часов утра, почти целый час уже прошёл после утреннего жертвоприношения.

Вдруг первосвященник, зять Гидона, злобно сказал:

– Уж не стал ли ты сам его учеником, Гидон?

Вместо Гидона ему ответил знатный арисей Шимон:

– Мы не должны допускать раскол в народе.

Его поддержал книжник Барух:

– И хуже того – мятежа. Римляне только этого и ждут.

И вдруг все вреи заговорили. Все один и семьдесят. По ушам Гидона ударил непереносимый рокот голосов. Он поднял руку. Вначале это не произвело никакого действия, но постепенно шум увял. Гидон, бывший первосвященник, поддерживавший хорошие отношения с римскими властями, пользовался большим влиянием среди вреев за умение находить решения в самых сложных моментах отношений вреев с римлянами.

– Необходимо отыскать верный ход. Или передо мной сидят не мудрецы Удеи?

И врейские головы начали опять говорить и думать, думать и говорить, не зная, что все эти судьбоносные разговоры членов Великого Инедриона слушало и мотало себе на ус знакомое нам тело, продрогшее от сырости и холода в одном из подземных ходов Храма, сделанных при его перестройке прежним властителем Удеи.

Я всегда испытываю благоговение перед деревьями-гигантами. Соснами, эвкалиптами, дубами… Но такого, подсвеченного снизу заходящим солнцем, отчего его листья приняли изумрудно-багровую окраску, не видел ещё никогда. Но самое поразительное было то, что венчала это зрелище вдохновенная трелька какой-то птички. Она издавала протяжную волнисто-высокую трельку:

«Тррррррр…» – и… замолкала. Потом опять трелька и… пауза. Снова трелька… Пауза… Ещё трелька… Малыши посмотрели на меня, и я понял, что они ждут ответа. Но какой я мог дать ответ, если, во-первых, сам остекленел от наслаждения, а во-вторых, никогда раньше такого чуда слыхом не слыхивал, видом не видывал. А птичка всё журчала и переливалась, как волшебная свистулька. Мы попытались увидеть, её, эту трельчунью. Эльчуня даже предложила залезть на эвкалипт. Предложила она мне. Я смутился и сказал:

– Может быть, лучше ты попробуешь?

– Я ещё не умею лазать по дереву и боюсь его потому что оно, как одноглазый великан из сказки, – ответила моя мудрая кроха, и две другие, не менее мудрые головки, утвердительно закивали. Приглядевшись получше, я увидел повыше, на стволе эвкалипта, маленькое дупло, а потом, совсем приглядевшись, я понял, что это вовсе не дупло, а настоящий глаз дерева, который смотрел на нас очень сердито, возможно потому, что мы не нашли птичку. Нам стало стыдно и беспокойно, и мы, делая вид, что торопимся домой, поспешили уйти подальше от этого прекрасного сурового великана и его певуньи. Я долго боялся показаться этому эвкалипту на глаз, да и на шесть несравненных внучачьих тоже побаивался (хотя они тактично об этом происшествии «забыли»), пока не «переексплорил» всю Паутину и не нашёл её, эту певунью-трельчуху, и даже послушал в компьютере её голос (а может быть, его?..). Зовут её (его) нежно и длинно: красноклювый белогрудый зимородок или красноклювая альциона, или (по-латински) Halcyon smymensis, или (на иврите) – шальдаг лаван хазе, или (по-английски) White-throated Kingfisher (White-breasted Kingfisher). Я увидел его (её) сначала на картинках и видео: у него крупный красный клюв, выступающий из коричневой головы, белая грудка, коричневый живот и яркобирюзовые перья крыльев и хвоста. А потом… я увидел её (его) наяву: она сидела на вершине белого треугольного фронтона жилого дома, поднимала красный клюв к солнечным небесам и звучала пронзительно-торжествующе: «Тррррррр… тррррррр… тррррррр…» Я невыносимо жалел, что со мной не было моих малышей… Но, может быть, мы ещё успеем когда-нибудь увидеть это чудо вместе?..

Начальник преторианской гвардии Рима пребывал в раздражённой задумчивости. В раздражение его приводили два обстоятельства: вонь от письмоносца-курьера и чесавшаяся от укуса ночного комара нога. В задумчивость же его вогнало собственно само письмо, доставленное вонявшим письмоносцем.

Вот что сообщалось в этом письме.

«L. L. S. P. D.

Господин мой, скажу, что народ этот хитрейшими проделками вынудил префекта отпустить нововерцев и их главаря. Часть ушла из Русалима, но многие и остались. Инедрион затевает что-то и ведёт переговоры с вожаками оставшихся. Ибо собственными ушами я слушал их речи, замерзая в храмовых подземельях, и ещё бесчисленными свидетельствами мог бы удостоверить, что вреи эти затевают заговор не во благо империи.

Salve».

Спурий, письмоносец, уже давно, переминался с ноги на ногу, ибо ноги начали у него затекать, а префект преторианцев всё думал, прохаживаясь от одной стены библиотеки до другой и старательно обходя статую Минервы.

– Если то, что пишет тайный осведомитель правда, необходимо пресечь эти переговоры, ибо они чреваты усилением Удеи… Хотя, судя по доносам префекта Удеи, этот мой тезка, начальник русалимской когорты, бабник и прощелыга. Верить таким осведомителям рискованно… Надо действовать с осторожностью: старый придурок-принцепс благоволит вреям…

Но напрасно вы думаете, что Спурий только переминался и вонял: он тоже думал.

– Иш, нос воротит, всадник. Протопал бы весь Рим из конца в конец по этой жаре – ещё хуже вонял бы. Некогда было даже тогу сменить, не то что в терм сходить… Хоть бы сесть дал… Домину отгрохал. Одна библиотека, чего стоит: всё из кедра, наверное, да самшитом интарсия, – взгляд Спурия пробежал по роскошному мрамору пола к дальней стене библиотеки, – а там что?.. Пинакотека, видно… Свитков-то сколько!.. Наверное, с тысячу будет… Раздулся…

Не зря слухи давно по Риму бродят, что соблазнил жену принцепсова сына и извёл его… Хоть бы заплатил… Пославший тоже обещал… Тогда и мучения будут не зря…

Наконец статный красавец-префект, положив одну руку на брошь, которой крепилась его роскошная белая тога, подошёл к серому мраморному столику с бронзовыми ножками в форме звериных лап, сел, написал короткое письмо, скрепил его печатью и вручил его письмоносцу. Затем он извлёк из одного из ящиков библиотеки увесистый мешочек с сестерциями и, бросив его Спурию, спросил его:

– Знаешь ли ты, где в Риме есть хороший терм?

Письмоносец, сделав вид, что не понял намёка, поблагодарил префекта и подробнейшим образом успел объяснить ему расположение только лишь трёх римских термов, ибо на четвёртом начальник гвардии прервал Спурия и велел рабу поводить оного через сад, мимо буковых аллей, мозаичных фонтанов, гротов, зелёных лужаек мраморных и терракотовых статуй к скрытой в садовой стене калитке.

Выскочив за калитку, письмоносец жизнерадостно позвякивая сестерциями помчался в обратный путь.

Мы непостижимо торопились. Времени было в обрез, ибо солнце уже начинало багроветь от вечерней усталости, а нам необходимо было сделать гору дел: поиграться на детской площадке в парке, успеть отбеситься в «джимбори» торгового центра, съесть мороженное, съесть пиццу и всё это запить апельсиновым соком.

Но вы же знаете, как всегда бывает, когда очень торопишься? Что-нибудь обязательно помешает. Вот и сейчас эта огромная коричнево-бежевая угрожающе-симпатичная овчарка разлеглась у выходных ворот цветника дома, где жил-поживал себе небезызвестный вам триумвират ЭТИ, и выйти можно было только через её тело.

Я вообще, честно говоря, имею печальный опыт даже с маленькими собачьими объектами, а выше обрисованная овчарка была, извините, с меня ростом, если не хуже. Поэтому-то я и остановился, горестно раздумывая, чем всё это обернётся.

И вот здесь… Нет, я просто обязан поведать миру о совершенно космически-героическом поступке Тальчуни… Она, эта титанически-спокойная кроха, подошла к чудовищной собаке, погладила её бежевую спину и, высунув язык, рокочуще-щёлкающе сказала:

– Быра-быра-быра, – и немного помолчав, – дыга-дыга-дыга.

Я, видите ли, собачью словесность (тем более овчарочий диалект) знаю слабо, вплоть до того, что совсем не знаю, однако тем, что произошло дальше был, вместе с Эльчушей и Итайкой, беспредельно восхищён: овчарка, понимающе подвигав ушами, встала и вежливо отошла в сторону.

В наших глазах Тальчушка выросла до такой степени, что я взял её на руки, и мы бегом отправились разгребать наш вулкан дел. Благодарение Господу, Талиньке, солнцу, овчарке и, конечно, остальным участникам, мы со всем благополучно справились.

Кстати, апельсиновый сок был просто обворожителен!

– Почему не пришёл ко мне вчера, милый, я так желала тебя?

Агриппина сняла поддерживающий её пышную грудь кожаный пояс и, высоко подняв тунику, уселась на колени молодого легионера, широко раскинув свои длинные красивые ноги так, что буйно вздымавшаяся над коленями часть тела легионера сразу вошла в неё. От удовольствия у неё закружилась голова, и она не расслышала, что ответил Секст, тем более, что парень сам пребывал в таком состоянии, в котором было не до разговоров. Чем бы это всё закончилось, известно, но в это время в спальню ворвалось практически голое тело сестры Агриппины (лишь такой же кожаный пояс поднимал её и без того высоко вздымавшуюся грудь) и начало громко завывать:

– Ах ты старая волчица, мало тебе своих любовников и любовниц? И моего соблазнила! Никак не насытишься? Шла бы, развратница, в лупанарий! Уже весь Рим обесчестила! Ни одного мальчика не пропустила!.. Сколько мужей соблазнила!.. Сколько жён перепортила!.. Всё мало!..

При этом сестра попыталась стащить Агриппину с коленей Секста, что ей не удалось, и тогда, содрав с себя кожаный пояс, она начала хлестать им соперницу. От неожиданности момента, прикосновения, рук голой сестры, ударов пояса и, конечно же, наличия под ним мужчины с телом владеющим Агриппиной случился неповторимый, восхитительно-бурный оргазм.

Кончилось же дело тем, чем обычно кончается у мужчин, и прекрасное возбуждённое женское тело вместе с принадлежащей ему Агриппиной соскользнуло с мокрых коленей легионера. Увидев то, что могло достаться ей, но не досталось, сестра совсем озверела и, схватив попавшуюся ей на глаза вазу, швырнула её в Агриппину. Ваза, вращаясь, пролетела мимо цели отскочила от пышного ложа хозяйки и застыла в положении неустойчивого равновесия на открытом окне спальни. Ничего не подозревавшая о сексуальном скандале, пролетавшая по своим делам, большая зелёная навозная муха уселась на край этой дорогой вазы… Просто так, передохнуть… Хрупкое равновесие нарушилось, и ваза вылетела в окно. И хотя крики в спальне продолжались, ваза продолжала лететь, пока не попала в переносицу радостному Луцию, приближавшемуся к своему дому в предвкушении ласк жёнушки Агриппины и державшему в своих руках письмо начальника преторианской гвардии Рима к префекту Удеи, которое резво передал Луцию (не безвозмездно, конечно), ставший ещё более вонючим, письмоносец-курьер Спурий.

Вам никогда не попадала ваза в переносицу?..

Ну и слава Богу!.. Архипренеприятная, знаете ли, штучка…

Дело в том, что, от удара вазы, носовая кость и хрящ пронзили мозг тела, которое владело Луцием и оно отпустило душу его на свободу.

Но этим дело не кончилось, ибо агенты принцепса, весь день наблюдавшие за домом префекта преторианской гвардии, письмоносцем и в конце концов за Луцием, не обращая внимания, как и ваза, на сексуальные крики и другие предметы, всё ещё сочившиеся из окна дома Луция, вытащили из рук его тела письмо с печатью…

– Ты помнишь, как я тебя хлестала? – спрашивала, бывало, сестра Агриппину через много лет.

– О! Это незабываемо!

– А потом… когда увидела конец… запустила в тебя вазой?..

– Ещё бы!..

И разгорячённые тела сестёр начинали хохотать и возиться на ложе…

Итайка застыл. Он не мог оторвать восхищённого взгляда. Его переполняло вдохновение.

В чём же было дело? Перечисляю подробнейшим образом.

На земле, пропитанной машинным маслом промышленной зоны, куда я с малышами по ошибке забрёл в поисках нового детского парка, валялись… прощу прощения, грациозно лежали следующие предметы: пластмассовая зажигалка с разбитым корпусом, отрезок железной трубы, куски зелёной пластмассы, новый блестящий болт с шайбой и гайкой, старый ржавый болт с шайбой, но без гайки, скомканное полотнище флага государства Израиль, камни различной окраски, куски штукатурки, металлическая пуговица, пустая банка из-под «колы» и пустая бутылка из-под пива, закрытая замечательно отражающей солнце золотистой крышечкой.

Вместе с Итайкой на все эти сокровища неотрывно смотрел рогаткообразный пожарный кран с выпученными по-лягушачьи отверстиями-глазами, отчего он казался выкрашенной в красный цвет огромной лягушкой, сидящей на жёлтой трубе.

Положение было критическим, ибо Итайка категорически планировал захватить с собой всё это, по необъяснимо счастливой случайности оказавшееся здесь, рядом с ним, богатство.

Я отозвал Эльчуху и Тальчуху для краткого оперативного совещания. Мы уселись на выступающий фундамент здания обувного заводика, рядом с которым разместились все эти драматические предметы и, немного помолчав, съели несколько пышек.

Затем я осторожно подошёл к Итайке и корректнотактично, чтобы он не ушибся, падая с высоты своего вдохновения, объяснил ему, что это имущество принадлежит заповеднику вышеуказанного заводика, охраняется государством, о чём свидетельствует лежащее на земле полотнище государственного флага, и совершенно неприемлемо поэтому что-либо брать всем посетителям этого заповедника.

Даже Юлий Цезарь был меньше разочарован в Бруте, чем Итайка в таких по-варварски жестоких законах данного заповедника. От неописуемого горя он разрыдался.

Утешая его, я думал:

– Боже, сделай так, чтобы это было самое большое Итайкино разочарование в жизни.

Ещё месяц и закончится послеинститутское армейство. Сегодня, на последней политпроповеди, Леольh решил рискнуть-блеснуть.

– Возможно вы читали о недавней находке наших археологов в Кермане?

Капитан Нежидов утвердительно икнул.

– Там были найдены древние свитки первых эметистов, живших ещё при святом hАшуа. В них повествуется о множестве чудес, совершённых им. Этим чудесам, известным нам и из других источников, дали блестящее материалистическое толкование гениальные создатели научного эметизма Арксh и Еханов.

И тут-то и начинался риск-блеск Леольhя!

– Но в этих свитках рассказывается ещё об одном, доселе никому неизвестном, чуде, не находящем объяснения у наших учёных-философов: за два часа святой hАшуа с помощью какой-то огненной колесницы сумел перенести себя и своих соплеменников-учеников из Удеи (сейчас это Истинея) в окрестности современного Кермана, что на юге Краины, то есть преодолеть около двух тысяч километров. Это во времена-то Римской империи!

Здесь, от волнения, Леольh сделал паузу. Риск заключался в том, что власти сейчас и испокон веков (даже царская, а затем буржуазная) скрывали, что святой hАшуа был врей из Удеи.

Однако, когда он оглядел класс, он узрел, что волновался, кроме него, лишь ещё один человек, ибо часть служивых дремала, часть игралась с мобильниками, Capah по-прежнему бросала на мужчин жадно-блудливые взгляды, а остальные разговаривали между собой. Волновался же и смотрел на Леольhя неожиданно трезвым взглядом только капитан Нежидов.

Досадуя на такое равнодушие слушателей, Леольh значительно урезал оставшуюся часть своей последней политпроповеди, закончив её стандартными словами:

– Научный эметизм был блестяще реализован на практике нашим героическим вождём, братом Вовуськиным, во время Великой Апрельской Справедливой революции, и его развитие продолжается сейчас, благодаря мудрому руководству нашей партии во главе с её выдающимся лидером, братом Кобериевым.

Возвращаясь в свой корпус и глотая ледяной, пахнущий тундрой ветер, Леольh думал:

– Удивительно, как столь большой народ вян воспринял идеи именно небольшой общины вреев-эметистов (одним из потомков которых, как ни странно, являюсь, видимо, и я), а не окружавшего его огромного мира истиан.

Ночь овладела Козьим островом. Лишь гигантский маяк с обрыва освещал пролив между этой скалой и материком. А за маяком, перед бездной, притаился на скале огромный дворец. Он спал. Спал его роскошный атриум с колоннами, мраморным потолком и расписными стенами, покрытыми полированной киноварью. Спала статуя прежнего императора. Спал гигантский перистиль, опоясанный могучей колоннадой… Стоп!.. Кто-то всё же не спал… Ну да! В покоях принцепса полоскался свет от светильника из позолоченной коринфской бронзы, и сквозь него в тёмный перистильный сад невидяще смотрели бессонные глаза постаревшего императора.

– Если ничего не предпринять, то уши волка выскользнут из моих рук. Коварные заговорщики! И кто?! Жена любимого сына и её любовник, которого я возвысил. Неужели слухи верны, и они же отравители?! Но мало ему, собаке злобной: он ещё и смуту в провинциях посеять желает.

Принцепс ещё раз взглянул на письмо с печатью префекта преторианцев, доставленное ему агентами. Оно гласило всё то же:

«S. P. S.P.D.

Главаря нововерцев изловить и распять.

Salve».

– Что ж, это была последняя капля, и если власть – это изверг, то пусть её жертвой падут презренные, – подумал император и принялся писать письмо в Сенат, изобличающее начальника преторианской гвардии. И уж поверьте, письмо это возымело действие: префекта и его сторонников казнили, а любовница-заговорщица, неверная жена сына принцепса, покончила собой. Да, вот что ещё: Сенат постановил стереть всякую память об этом злодее. Но вы ведь знаете, как это принято в нашем мире: дольше поминаются подлые имена, чем праведные. Может, это и к лучшему: иначе, как бы я всё это вам рассказал?

Итак, похоть, ваза и навозная муха предотвратили большие неприятности для провинции Удея Римской империи. Ведь страшно даже подумать, что бы произошло и как бы изменился ход мировой истории, если бы письмо префекта преторианской гвардии попало к префекту Уд ей…

Здесь уместно или неуместно высказать некоторые простые или непростые мысли касательно времени. Как бы ни изощрялись физики с философами (свет туда, свет сюда, часы здесь, часы там, инерциальные системы, не инерциальные системы, длительность не длительность и т. п.), а всем или не всем предельно ясны или не ясны следующие шесть соображений:

1. Убираем всю материю – пустое пространство может и остаться?

2. Убираем все движения (изменения) – пустой длительности может и не быть? То есть, время – это не пустая длительность, начинённая событиями-движениями, а само движение?

3. Упорядоченность событий, в том числе причин и следствий может быть только в связи с тем, что хотя бы в локальном (небольшом) пространстве есть движения (изменения)? Тогда упорядочивать можно по этому движению: между прошлым событием и настоящим событием произошёл ряд изменений в локальном пространстве, оставивших свой след (нужна память?!)?

4. Движение не было всегда, ибо как из бесконечного прошлого можно добраться в настоящее? А дело было, возможно, так: было само по себе всегда Мироздание в виде многомерного континуума без движения и значит, без времени, но уже со своими всеобщими законами? Внезапно (Кто?! Что?! Почему?! Откуда?!) появилось движение-изменение и следовательно, время? Образовались разнообразные вселенные со своими внутренними законами (вдобавок ко всеобщим) и среди них, как одна из возможностей, наша Вселенная со своими антропоцентристкими законами?

5. Одно из необыкновенно «восхитительных» свойств времени-движения-изменения нашего любимого Мироздания заключается в том, что, создав нечто, оно тут же начинает его разрушать. О чём это говорит? О случайности и бессмысленности? Или о целенаправленности и мудрости?

6. Совершенно непонятно (даже, если привлечь квантовую механику): случайно ли ваза врезалась Луцию в переносицу или это было детерминировано, начиная с чудесного появления движения-времени?

Когда я с малышами подошёл к детским горкам в парке, там никого не было. Погода была замечательная. Какой-то могучий скульптор таким образом расположил облака на небесной тверди, что виделись там снеговые заносы, рябь и волны сугробов, словно в тундре. Так и хотелось прокатиться на лыжах по небесам. От этой замечательной обстановки мне захотелось сказать что-то хорошее о себе, и я начал это делать, рассказывая крохам о своей нынешней известности в мире, благодаря совсем недавно, буквально несколько мгновений тому вперёд, изданной книге, о контейнерах с письмами восхищённых ею народов… Маленькие ЭТИ слушали меня, открыв рты.

– Саба, – вдруг спросила Эльчулька, вытряхивая песок из розовой туфельки Тальчульки, – если ты такой знаменитый, то почему же тебе никто не звонит?

Надо отдать мне должное: я запнулся лишь на пятнадцать с половиной минут, после чего ничтоже сумняшеся заявил:

– Звонят моему секретарю, ну этому…

Слава Богу, в это время, подошла девочка-соседка со своими родителями и младенцем-братиком, и мы, то есть я и вся самостоятельно передвигающаяся малышня, начали играть в замечательную игру с очень сложными правилами, где я был сторожем. Девчонки с мальчишкой Итайкой взбегали по ступенькам на жёлто-красную, с крышей в виде головы дракона, горку и съезжали-скользили внутри трубы вниз, где я, сторож, стоя у отверстия трубы, должен был их ловить, но никогда не поймать. Когда же я имел право их всё же словить, то они, взбежав по ступенькам горки, кричали:

– Закрыто, и нельзя, и мы здесь, – и я терял это право…

На сто седьмом круге я понял, наконец, во всей их глубине, правила этой игры…

Кстати, «саба» на иврите значит дедушка.

Однако в те далёкие дни случилось в Русалиме непредвиденное. И хоть не получил префект Удеи письмо начальника преторианцев, но недолюбливал он, чтобы не сказать хуже, народ врейский. И решил, якобы для славы императора, а на самом деле, лишь для огорчения народа, выставить во дворце прежнего удейского царя золотые щиты с надписью в честь божественного принцепса. Действо такое оскорбляло древние удейские обычаи, и стали просить префекта наиболее ретивые из удеев убрать щиты из дворца. Но человек этот был от природы жесток, и стал он упорствовать на своём, лелея коварный замысел. Тогда поднялся среди части удеев великий крик:

– Не поднимай мятеж, не затевай войну, не погуби мира!

Но раздражённый и гневливый префект только этого и ждал. Он ещё и смутьянов переодетых подослал, чтобы разогреть толпу. И поднялся мятеж, и подавлен он был с ужасной и бессмысленной жестокостью. Многие праведные удеи были изгнаны тогда за пределы империи, и начали своё долгое и мучительное скитание по миру вдали от родины, вдали от стен Русалима, в галуте. Оставшиеся же не смолчали и послали слёзное письмо императору, но уже умер прежний, и взошёл новый принцепс. И хотя наместником Сирийским был сменён префект и щиты убраны из дворца царёва, возвращение изгнанным запрещено было под страхом смерти, в наказание за мятеж. Жестокий же прежний префект был отослан в Рим, где, сказывают, покончил собой, и были сложности с его телом, ибо реки не принимали труп…

Прошло две тысячи лет…

Боже мой, как неутомимо летит время!.. Кажется, вот только что Луций спал с Леей и подслушивал Великий Инедрион… И вот уже нет Луция… И нет Римской империи… Нет получившего статус святого за развитие удаизма Гидона… Вознёсся на огненной колеснице в небеса и так и не вернулся hАшуа… а потомки тех самых варваров, которых он когда-то усыпил, приняли истианство, хитроумное сплетение удаизма, эметизма и их толкований, расселившись по по всем частям бывшей империи… И на месте Уд ей на карте мира обозначено огромное государство Истинея с почти миллиардным врейским населением…

И уже была Первая мировая, и есть чем прикончить Землю во Второй мировой… а Леольh Фраh завершил свою службу в армии и прибыл в качестве молодого специалиста на Сомнамбыльский химический комбинат… Но постойте! Ritmo lento… Давайте вглядимся…

Что это там тарахтит и подпрыгивает на ухабах, как консервная банка, привязанная к хвосту кота?.. Отвечаю. Это сомнамбыльский рейсовый автобус… Что?.. Нет, не очень набитый телами. Всё-таки сейчас не час пик… А с чего это вдруг на нём решил прокатиться Василий Андреевич? Что, или автомобиля своего нет? У военпреда-то? Да так, ни с хрена собачьего: захотелось…

Василий Андреевич смотрел на молодого маленького роста худенького парня с красивым, черноброво-грустным лицом, стоявшего у грязнобежевой автобусной двери, и, переводя взгляд на длинноногую девицу в красном берете, которой парень был по плечо, размышлял: «О чём Он только там думает? Швыряет кубики как ни попадя. Ну на хрена этой девке такой рост? А парню был бы в самый раз. И лицо весёлым, может, стало бы. Так задумано или так получилось?.. А если ни то, ни другое? И нет Никого. Просто сами по себе варианты перебираются. Брр!.. Страшно!.. Ёш твою!.. Мне ж сходить!». Василий Андреевич быстро вскочил и выпрыгнул из автобуса, сбив, выпрыгнувшего ранее оттуда же, какого-то человека.

Поверженный показался знакомым.

Присмотревшись к одетому в чёрное пальто силуэту поднимавшегося, Василий Андреевич ахнул:

– Мать твою!.. Леольh!

– Нежидов!

– Как тебя сюда-то занесло?!

– По распределению. А тебя? Ведь перед моим отъездом в Град ты в части ещё был.

– Быстро дело делается – не скоро сказка сказывается. По перераспределению. Я, с позволения сказать, по специальности тоже на «е» называюсь.

– То есть?

– Едрёна-вошь-химик. Кореш из министерства предложил военпредом на комбинат. Долго не думал. Тут хоть и АЭС рядом, но не такой колотун, как в тундре. Да и женщин, между нами будь сказано, поболе. Вон какие девочки в автобусах разъезжают, видел?

Леольh улыбнулся. Приятно было встретить старого знакомого в чужом городе.

Очередь почти не двигалась. Она была злая и вела внутри себя разные разговоры.

– Слышал? Цены на нефть опять грохнулись.

– А!.. Слышал. Говорят, Союз козни строит.

– Союз, Союз… У нас своих придурков хватает. В долгах страну утопили.

– Когда это в Истинее очередь за хлебом была?..

Леонид Гройсшлемазлин, эмигрант из

Справедливого Союза, хотел в туалет по малой нужде, но боялся потерять очередь и, стараясь отвлечься, слушал эту болтовню.

– За кого голосовать-то будем?

– За «Перестройку», конечно.

– С какой радости?

– Не с радости, а с горя.

Наконец, Гройсшлемазлин не выдержал: предупредил очередь и побежал в супермаркетовский туалет. Туалет был платный и грязно-вонючий – не хватало моющих средств, – но своё дело он сделал, и нижняя часть Леонида была счастлива. Однако счастье быстро сменилось ощущением неудачи, когда он увидел, что очередь исчезла: вероятно, хлеб кончился.

В автобусе, по дороге на работу, он представил себе внутренности своего крохотного холодильника и ясно увидел их. Там была только одна луковица с полупустой коробочкой кефира.

Гройсшлемазлин стал наблюдать за вошедшим на остановке постоянным и хорошо знакомым ему пассажиром-истианином в вязаной кипе и очках, хотя заранее хорошо знал все его действия, Вот тот положил свой рюкзак и около пяти или шести нейлоновых мешочков на сиденья. Поколупался в кармане и извлек седьмой мешочек, в который был завёрнут восьмой. Из последнего он достал автобусную карточку и всей своей худой долговязостью двинулся отмечаться у шофёра. Затем вернулся, сел лицом к остальным пассажирам автобуса и, зверски прошебуршав всеми мешочками, извлёк из них синюю бутылку с водой и красную помидорину. Посапывая длинным носом, он обречённо ел и запивал, брызгая помидорным соком на свою чёрную куртку и мелькая окольцованной золотом, женатой рукой, вплоть до остановки, где, быстро схватив весь личный багаж, выпал из автобуса, как парашютист из самолёта.

Он сошёл, а Леонид подумал:

– Боже, и ведь так почти каждый день, из года в год!

И неожиданно:

– Жениться бы.

И потом, чтобы утешиться:

– В конечном итоге, жизнь – это «только промежуток краткий» между двумя смертями.

Из-под земного шара по всему горизонту, как аппетитная хлебная корочка, набухал коричневато-оранжевый рассвет. В небе дрожала от прохлады утренняя звезда, которую едва не задевали крылами взлетающие, мигающие и светящиеся синими, красными, жёлтыми огоньками и оттого казавшиеся полупрозрачными, самолёты, а маленькие человечки спали в сиденьях автомобиля, не ведая обо всём этом.

Куда же мы ехали в такую рань? Ну конечно, к морю. И не к простому, а к Чермному, вернее, к Красному, прозрачно-сказочному. Вот уже показалась полупустыня, чем-то напоминающая далёкую, детскую, загадочную степь. А вот и началась самая настоящая пустыня…

И тут я почувствовал чей-то внимательно-сонный вопросительный взгляд. Скосив немного глаза, я всё понял: это была только что проснувшаяся и уже вся вопросительная Эльчушечка.

– Саба, а какое имя у этого чудовища, что по фамилии НиДниБай?

То ли приснилось малышке что-то? То ли вспомнила болтовню бывшего жильца, которому я не очень-то придавал значения: мало ли, что бывает?

– НиЧ, – сказал я, – его звали НиЧ.

– НиЧ?

– Да. А что тут удивительного? Если уж НиДниБай, то непременно НиЧ.

– А… – промолвила Эльчуня, надолго задумавшись…

И мы продолжали свой путь по пустыне к прозрачной сказке.

– Но ты изменился, приятель.

– Постарел, верно.

Василий Андреевич ткнул Леольhя рукой в грудь.

– А я тут знаешь с кем недавно виделся? С Львом Геннадьевичем.

– С Вассером, что ли?

– С этим врейцем, с этим. Потонул совсем старик. Наркотой колется…

– Не может быть!

– Может быть, может быть. И не такое бывает. Нежидов переключил тему.

– Как тебе новые порядки?

– Какие порядки? Бардак один…

– Не скажи. В конце концов, даже в мусорном баке есть свой порядок.

– Однако мои философские убеждения неизменны. «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» – будет верно всегда.

Василий Андреевич приблизил к Леольhю свои царские усики так, что почувствовался запах дорогого коньяка, и тихо сказал:

– Знаешь, иногда очень трудно отличить философскую концепцию от упрямства. Ближних-то раз, два, и обчёлся.

Он налил себе ещё рюмку.

– Слыхал про Дарусанова? Говорят, обзавёлся какой-то сепаратисткой оппозицией в Сибири… Ох, погибнет парень, ох, погибнет!..

Когда стакан, завёрнутый в алюминиевую фольгу, был благополучно раздавлен, начались пляски. Дамы трясли своими роскошными задами, а кавалеры шаркали ногами. Непонятно было, чему все радуются: то ли успешно раздавленному стакану, то ли тому, что жених и невеста стали мужем и женой, то ли вообще, просто так, жизни и предстоящей выпивке с закуской. Часть пола стала оседать, и когда она совсем упала, пары и одиночки посыпались вниз, на первый этаж. Могло бы погибнуть много людей. Но не в этом дело, потому что, слава Богу, никто не погиб. После того, как убрали мусор и упавших людей, танцы и свадьба продолжились.

Леонид Гройсшлемазлин сидел в центре частично провалившегося зала на торжественном стуле и, отряхивая извёстку со своего чёрного с жёлтыми пупочками жениховского костюма, смотрел, как друзья поздравляют и тискают (в основном мужчины) его всю в белом, теперь уже жену, Стефочку. Мысли в голове молодого мужа были совершенно дурацкие, ни на йоту не адекватные торжественности момента. К примеру, он вдруг вспомнил, как перед эмиграцией из СС сдавал анализы то ли на СПИД, то ли ещё на что-то венерическое. Врачиха, тоже вся в белом, приказала ему снять трусы и, самым внимательнейшим образом осмотрев его член и все входящие в его комплект принадлежности, велела взять осмотренного рукой за головку и держать горизонтально. От холода и страха Гройсшлемазлин был послушен, как труп в морге. Он крепко, ибо так внушила ему врачиха, держал и натягивал объект, отчего последний превратился в телесно-коричневую вытянутую тряпочку с розовым набалдашником. Но когда эскулапиха подошла с каким-то жутким инструментом и попыталась взять мазок, он инстинктивно отдёрнул свой важнейший орган. Так повторилось множество раз. Наконец, врачиха засмеялась, махнула рукой на конец и отпустила Гройсшлемазлина, дав весьма положительную справку. Замёрзший, опозоренный и взволнованный он помчался…

– О чём я думаю? – вдруг спохватился Леонид.

Вот подошла к нему Стефочка, вся в измятом белом.

– Роднуля, пойдём потанцуем…

Зал встретил его стоя, овациями. Послышались возгласы «Слава брату Кобериеву!», «Слава партии!».

– Жополизы трахнутые, хватит уже, – подумал Кобериев, – надо будет запретить это… Хотя впрочем… Хрен с ними… Пусть бесятся… Конечно здесь и мои агенты усердствуют… Но уж слишком… Вреи тоже изощряются… И всё с ехидными улыбочками… Подождите, я сотру их с ваших рож…

Вслух же он сказал:

– Спасибо, братья мои! Я тронут до глубины души!

Он поправил рясу, усадил своё породистое тело с по-мудрому лысой головой в центре длинного стола президиума, впереди белого в красную крапинку знамени с изображением золотого нимба и молота посередине, и поднял левую руку с раскрытой ладонью. Овации постепенно смолкли. На этом съезде должен был решиться важный для Кобериева вопрос о назначении его Веховным Главнокомандующим Вооружёнными Силами Справедливого Союза.

Вопрос решился положительно.

«Нет, перед вами не старый уличный музыкант с измождённым лицом и скрипучим голосом. Перед вами юноша с голосом Карузо. Я пою и плачу на своей скрипке, и вы тоже поёте и плачете. О чём же мы вместе поём и плачем?

О дыме Освенцима, в клубах дыма которого, взлетая в небо, кружатся в фрейлехсе, вместе с другими людьми, молодые пары, не успевшие сделать это при жизни. Мы плачем о пане Корчаке и его детках. О том, что мы так и не стали избранным народом. Об отвергнутом нами Спинозе, о наших раздорах, предательствах и ненасытности. О наших погибших солдатах и разрушенных Храмах. О том, что нет и не будет нам покоя и прощения.

И рядом с нами сидит и плачет наш Бог.

Но кончается песня, и перед вами вновь старик. Ваши лица ещё просветлённые, но уже какая-то тень коснулась их.

И Господь с высот пристально смотрит на нас.

Чего Он ждёт?..

Нет не этого.

Ибо вы уже недобро смотрите на меня и говорите:

– Убирайся скрипач отсюда и не разрывай нам сердца своими песнями. Что проку от них? Мы получим инфаркт и не сможем работать. И тогда наши дети и мы сами помрём от голода. И вообще, нам некогда: мы должны успеть, до смерти, урвать от этой жизни как можно больше…

Я поднимаю голову и вижу, как Он с досадой отворачивается от нас…»

– Что это? Откуда эти видения и звуки, эту информацию, извлекает подсознание для снов? – думал просыпаясь Леольh и одновременно вспоминая, что у него продолжается «бегунок» по медосмотру…

На дверях кабинета психотерапевта было начертано: «Если Вы уже умерли – не расстраивайтесь. Если ещё нет – тоже». Когда Леольh вошёл, врач, будучи в красной рубашке, зелёных в белую крапочку брюках и жёлтых туфлях, вообще на него не прореагировал, глядя в компьютер. На десятое покашливание Леольhя он проявил слабую реакцию с помощью возгласа «А, это вы» и опять уткнулся в компьютер…

Попозже, когда Леольh выходил из кабинета, на дверях которого красовалась столь воодушевляющая надпись, у него было ощущение, что психотерапевтом был именно он.

Поезжайте, поезжайте на Чермное море! Там вы, может быть, встретите своё детство. Оно вместе с морем будет прохладно-прозрачным и переливчатым, расцвеченное рыбной и прочей живностью. Вы спуститесь в подводный мир и он будет рассматривать вас с удивлением, будто в первый раз. А когда, возвращаясь, вы будете подъезжать к своему дому, то вновь увидите светлеющее раннерассветное небо, испачканное чёрными перьеобразными облаками, словно кто-то провёл по нему пятернёй или кистью, измазанной в саже. И яркий, стареющий, худой месяц, кажущийся чьими-то поющими серебряными устами в профиль, будет, как и небо, слегка закрашен сажей облаков. Под месяцем опять будут взлетать, задевая его крыльями, светящиеся жёлтыми, красными и синими огнями полупрозрачные самолёты.

А на все эти чудеса рядом с вами, возможно, будут смотреть три пары божественно прекрасных и совершенно не сонных детских глаз.

– Ты будешь смеяться, – объявил, внося в дворницкую свою почти лысую голову с густой красно-рыжей шевелюрой по бокам, коллега-дворник Какерман, – но «Перестройка» набрала восемьдесят процентов голосов.

– Я не буду смеяться, – ответствовал Гройсшлемазлин.

– Что так?

– Она мне изменяет.

– А… Я думал что-то серьёзное. Кто сейчас не изменяет?

– Как она может?! После всего, что было!..

– А что было?

– Что было, то было.

– Слушай, ты смотрел когда-нибудь внимательно на себя в зеркало?

– Смотрел.

– Внимательно?

– Внимательно.

– Тогда посмотри пристально…

– Дело не в этом.

– А в чём?

– В физиологии.

– В наше время для всякой физиологии есть своя технология.

– А пошло оно всё к едрёне-фоне!

– О! Вот тут-то и собака зарыта…

После прихода к власти премьера от «Перестройки», жизнь, однако, несколько улучшилась. Первый лозунг нового премьера был: «Истинея – только для вреев!». И поскольку на этом основании почти все невреи были удалены из страны, то появилось больше рабочих мест. Правда, истинейцы шли на эти места только из-под палки, ибо это была грязная и тяжёлая физическая работа, но показатель безработицы упал. Нового премьера стали называть просто нацпремьером. Вторым мудрым ходом было денонсирование (по-научному – похеривание) всех внешних долгов Истинен, что тоже улучшило жизнь внутри государства, но ухудшило снаружи. Замечательной идеей в деле хорошей жизни оказалось введение кастрации обоих полов за супружескую измену, ибо это резко уменьшило народонаселение. Уменьшению его же способствовало введение огромных штрафов за лишних детей, а также разрешение эвтаназии гражданам (неважно – здоровым или больным), пожелавшим её. Очень повысило уровень жизни введение тотальной слежки с помощью специального подразделения полиции – гостайпола, ибо повысилась смертность, а также дисциплина, то есть производительность труда. Но всё-таки у граждан Истинен было такое ощущение, что главные замечательные мысли и дела нацпремьера Шмулика и его неповторимой нацпартии ещё впереди.

А однажды весной, когда дороги почернели от страсти, и река со скрежетом забеременела плачущим льдом, он увидел её. Это была та самая: царица Савская или Хатшепсут. У неё были волнистые волосы, золотистая кожа, тонкая, как у осы, талия и клубничного цвета пухлые и, наверное, мягкие губы. Она была длинноногой, изящной и грустной, как сама жизнь. Да, да, в отличие от эмансипированных, по-жлобски жизнерадостных, ищущих наслаждений, плотоядных, уверенно «устраивающих» свою жизнь самок, царица была грустна.

Леольh, забыв про приличие, парализовано таращил на девушку глаза. Но Хатшепсут прошла мимо, не заметив его.

Позже он узнал, что она носит не менее божественное имя – Лара и живёт недалеко от АЭС.

«…Я положил малышку на диван и говорю ему:

– Я сегодня свободен.

Он смертельно обрадовался:

– Тогда я пошёл на работу.

Смотрю – на полу куски дерьма. Я подумал, что это он, наверное, занёс. Много кусков, но странно, что нерастоптанного ещё. Неожиданно зашли родственники. Я не успел ещё ничего сказать, как тёща наступила на кусок дерьма и расплющила его. Внутри оно было светло-коричневое. Вгляделся – а вокруг столика на кухне снег мокрый лежит, как после града. Тёща начала вытирать туфель в дерьме об этот снег, и на нём оставались жёлтые полосы. Я говорю:

– Да, да, снег очень хорошо помогает от дерьма.

Вытирайте, вытирайте о снег».

Толковательница Феня со свежевыкрашенными в традиционный старушечий (то есть красный) цвет редкими, с пролысинами, волосами, молча и торжественно слушала Леонидов сон. Когда Гройсшлемазлин завершил свою речь, она, колыхнув своей могучей грудью, выгодно прикрытой на декольте прозрачным сиреневым шарфиком, обмотанным в том месте, где обычно бывает шея, грозно сказала:

– Это к разводу.

Клиент похолодел и одновременно покрылся испариной.

– Но не всё ещё потеряно, – сказала тётя Феня, смягчившись.

Поковырявшись с таинственным шуршанием в своих коробочках, стоявших на (и в) грязно-коричневом комоде, альтернативная целительница и знаменитая толковательница снов извлекла красный пакетик и часть его содержимого пересыпала в белый пакетик. Последний она протянула подавленному Леониду со словами:

– Примешь всё перед сном.

Результат оказался непредвиденно неоднозначным: с одной стороны, Стефочка была довольна, так как «парень» смотрел вверх и был твёрд в своём деле; с другой стороны, пришлось взять отгул, ибо упрямство и твёрдость продолжались и на следующий день, и невозможно было одеть брюки, на измождённое тело и душу Гройсшлемазлина; и с третьей, самой плохой, стороны, Стефочке этого оказалось мало, и она продолжила заниматься тем, чем занималась до сих пор.

Кстати, что касается Стефочки, то это была пухлая симпатичная блондинка. По происхождению она была врейка-удейка из СС, а по натуре – исконная нимфоманка, для которой гамлетовский вопрос трахаться или не трахаться не стоял, если уже стоял. Ответ являлся ей со всей своей очевидностью и был всегда положителен. Таких в народе называют «злое…учими». Из-за своей доминирующей мысли бедняжка в своё время была уволена из аптеки, ибо всем посетителям-мужчинам, затруднявшимся объяснить, какое лекарство им нужно, она приносила презервативы, сопровождая их вопросом: «Любите ли вы женщин?». При всём при этом Стефочке очень хотелось замуж и большой, светлой любви. Короче, натура у этой бл…ндиночки была тонкая и сложная, особенно в выборе позы.

Вы спросите: «Как же в неё влип Гройсшлемазлин со своей женитьбою?».

А я вам напомню вазу и Луция. И ещё я вам расскажу, что Какерман женат на тёте Фене, у которой любая из грудей в полтора раза больше его рыжелысой головы. А вы говорите «как?». Спросите у Какермана.

Ведь давно уже замечено, что невозможно убедить человека в трёх случаях: когда он убит горем, когда он убит счастьем и когда он просто убит.

Итак, Леольh был влюблён. И вот самым обыкновенным, случайным, непостижимым образом (ибо всё обыкновенное непостижимо) оказалось, что Лара, работая на АЭС, приехала на химкомбинат по каким-то совершенно секретным делам.

– Здравствуйте, – сказала Хатшепсут, входя в кабинет военпреда, – я направлена к вам администрацией АЭС в качестве представителя по поводу проверки качества некоторых материалов, которые ваш комбинат поставляет нам.

Находившийся в кабинете Нежидова Леольh упал в кресло. Василий Андреевич, посмотрев на него, усмехнулся, принял лукаво-грозный вид и спросил:

– Зовут-то вас как, представитель?

– Лариса Михайловна Григфорина, – отрекомендовалась царица Савская, посмотрела на Леольhя и неожиданно зарозовела лицом…

Они исходили весь комбинат, весь город, весь день и почти всю ночь. Они нашли много недостатков в материалах комбината для АЭС и ни одного – друг в друге. А потом, проводив царицу Лару в общежитие, Леольh сидел, ожидая автобуса домой, глядел, как складывались отражения в стекле автобусной остановки, так что автомобили-призраки въезжали друг другу в лоб и проезжали безвредно насквозь, а ноги модели из рекламы стояли на плитках тротуара, и думал, что эти отражения, представляющие собой какие-то фотонные миры, также обыкновенно-непостижимы, как и произошедшее с ним сегодня.

Если вы думаете, что нацпремьер Шмулик был каким-то нудником и только наслаждался внедрением мудрых законов, то вы жестоко и совершенно справедливо ошибаетесь. Нет, этот замечательный национальный лидер любил хорошенько покушать и аналогично повеселиться. Он любил крепкую

врейскую шутку и не менее крепкие розыгрыши.

Да, он слишком любил вреев. Но простите, должен же быть у человека хотя бы один недостаток, иначе он просто перестанет себя уважать и станет святым. Слава Богу, у Шмулика недостатков было гораздо больше, поэтому он всячески себя уважал.

– Господин нацпремьер, в лагере беженцев из Удана эпидемия гриппа, многие умирают, – доложил секретарь.

– Что ты говоришь?! Ой веавой! Наверное, спали без носков, – выдаёт одну из своих блестящих и очень стабильных шуток вождь нации и тут-же, заметьте, мгновенно, принимает решение.

– Наложить карантин на лагерь, ограничить подвозку еды, питья и лекарств. Но потихоньку, чтобы человекоправы не пронюхали.

Одновременно этот великий человек, будучи непоправимо метким стрелком, глядя в зеркало за спину в открытое окно, одним выстрелом из пистолета убивает птичку, которая помешала ему утром выспаться. И поганый шальдаг, благородный белогрудый зимородок, весь окровавленный, падает, уткнувшись красным клювом в землю.

Секретарь испугано продолжил.

– В восемнадцать ноль-ноль совещание высших партийных чинов по вопросу наделения тебя, господин нацпремьер, чрезвычайными полномочиями, включающими функции начальника генерального штаба.

– Внеси также в повестку дня вопрос о законе «Об оскорблении национального лидера». У римлян было всё же много полезных законов.

– Слушаюсь… Осмелюсь обратить твоё внимание на то, что цены на нефть продолжают падать.

– Проклятый Кобериев!

После ухода секретаря национальный Шмулик даёт себе небольшое послабление: он смотрит футбол по телевизору и одновременно (обратите внимание на выдающиеся способности этого человечища): 1)смотрит и слушает последние известия на новоримском языке; 2)смотрит и слушает последние известия на вритском языке; 3)тискает усевшуюся ему на колени служанку и 4)беседует по телефону с любовником своей жены, заканчивая разговор ещё одной своей блестяще-стабильной многозначащей шуткой:

– Потерпи, мотек, первая жизнь всегда комом, потом будет легче.

Отчего у любовника любимой жены холодеют все «наконечники».

Однако Шмулик не со всеми и не всегда так ласков: «Ахоел» сегодня проиграл, и от огорчения ему пришлось избить служанку и телевизор.

И какой только крови не было в Ларисе-Савской?! И врейской, и вянской, и ндийской, и ерсидской, и даже дмуртской намешалось.

Родители Лары, Михаил Яковлевич Григфорин, известный физик ядерщик, работавший на АЭС, и Марина Ивановна, не менее известная поэтесса, признали Леольhя сразу за своего и полюбили. Поэтому арест и ссылка его в трудлагерь, находившийся где-то в Славской области, оказались страшными ударами не только для Лары, но и для них. Как ни усердствовал Нежидов, пытаясь утешить Ларису Михайловну, она стала чахнуть на глазах.

– Лариса, да не убивайтесь вы так, не расстреляли же его, вернётся, – умолял Василий Андреевич.

Но Лара молчала, и её чудные тёмно-карие очи излучали боль из-под золотистых прядей.

Нежидов, смуглый, сероглазый, высокий «шикарный мужчина» с царскими усиками, обожаемый с юности всем женским полом и не имевший ни единого прокола в любовных делах, приходя домой, не находил себе места, не ел и не мог спать. А если и засыпал на короткое время, то видел один и тот же сон, где по белой парковой аллее сказочно заснеженных деревьев, удаляется нежный силуэт Лары, и бесшумно нисходящие с небес, вихрящиеся хлопья снега перечёркивают его вкривь и вкось.

Вскоре, после взрыва третьего блока на АЭС, отец и мать Ларисы Михайловны заболели белокровием, и через некоторое время их не стало. Умерли Михаил Яковлевич и Марина Ивановна в один и тот же день. Лару же, ещё до аварии, откомандировали в Иев, где она, после произошедшего на АЭС, была арестована ночью в гостинице. Кроме родных и друзей, на похороны Григфориных пришли ещё те не до смерти напуганные и сохранившие остатки мужества работники атомной станции, которые не погибли, не заболели смертельно, не были расстреляны или сосланы в лагеря.

Эта авария и приход к власти в Истинее националистов позволила Кобериеву развернуть по всему Справедливому Союзу массовые репрессии и чистки против вреев (ибо последних достаточно много работало на АЭС) и своих противников в партии. Многие вынуждены были бежать и скрываться в Сибири. Таковые события получили в народе прозвище «дело ядреев»…

Ранним, омерзительно холодным и тёмным ноябрьским утром разносчик газет Дерьмоедов подсовывал последнюю газету под дверь квартиры номер шесть дома номер тринадцать, что на проспекте Кобериева в городе Кобериев, предвкушая свободу и тепло домашней постели. Неожиданно дверь распахнулась, и из квартиры ветром вынесло и положило в руки разносчика листок исписанной красными чернилами бумаги. Дерьмоедов машинально прочитал: «Ларочка, Леольh, на небесах или на земле, простите меня, стукача поганого. Если сможете».

Подняв испуганные глаза, Юрий, а таково именно было имя разносчика, увидел распростёртое на полу тело, пистолет с глушителем и лужицу крови. Покрывшийся от страха красными пятнами Дерьмоедов долго не мог вспомнить и набрать на мобильнике дрожащими руками номер милиции, а когда набрал понял, что у него пропал голос от тошноты, в связи с чем он должен поблевать. Выхватив из куртки нейлоновый мешочек с едой, он сделал это. Ему стало легче. Тогда Юрий вторично набрал номер и сипло сказал:

– Здесь мертвец.

Не обуреваемый эмоциями дежурный спросил адрес. Дерьмоедов без запинки выдал. Всё шло, как по маслу, после чего беседа резко закончилась в одностороннем порядке и не по инициативе Юрия.

Понаехавшие вместо милиционеров гостаймиловцы вынесли из квартиры труп Василия Андреевича Нежидова и вместе с разносчиком газет, включая мешочек с блевотиной, увезли в машине. Потом поговаривали люди на кухнях, что самоубийца был агентом гостаймила и что Юрку-разносчика на всякий случай расстреляли.

Он бежал-торопился домой по зимним улицам Кермана, закутанный в оранжевую с чёрными полосами махровую простынь, и она волочилась за ним по пышному рассыпчато-хрустящему седому снегу. Вот кладбище. Здесь похоронены мама и папа. «Папа, мой непонятый папа. Я, убитый своими событиями и эмоциями, остался глух и жестоко ироничен к тебе. Ты погиб в жутком унижении и одиночестве своём. А я-то думал, что у тебя всё спокойно теперь: ты на пенсии, и прошивать папки гораздо безопаснее, чем вести беспокойную жизнь материально-ответственного лица… Но я опять ошибся… В тысячный раз… Потом ещё… после смерти мамы… Внедрилось это глупо-хитрое жировое отложение на тонких ножках, считавшее себя самкой хоть-куда… Оно добило тебя… О, папа, как мне горько теперь!.. И мама лежит здесь… Мама… с не желавшими подчиняться ей мышцами и сочинявшая в отместку им стихи… И ещё кто-то лежит здесь… Кто же?.. Кто же?.. Боже правый! Это же наш с Ларой сынуля!.. Но ведь мы ещё не поженились, и у нас не было детей?.. И почему он умер?..» Вот и улица Апрельская. Вот дом его детства. Он вбегает в знакомый подъезд с тёмно-коричневой, поломанной и исцарапанной дверью… И вдруг… Вдруг он вспоминает, что у него нет ключей от квартиры, что там живут уже другие люди… И теперь некуда ему деться… Ибо нет… нет в руках его ключей от детства… И тогда… Тогда Леольh просыпается и видит…

Нет, не тундру – соседние нары. Нары плохо отапливаемого барака номер четыре Ыбинского лесозаготовительного исправительно-трудового лагеря с приблизительно двумя тысячами единиц заключённого контингента. По бараку шёл кашель и сморкание.

– Наверное, уже около трёх ночи… Скоро подъём, – подумал Леольh.

Всё тело болело, но, как он не старался, норму вырабатывать не удавалось: большинство деревьев были низкие с сучковатой кроной. Голод и холод лишали последних сил. Выносливых счастливчиков, получавших полную пайку было немного. Сосед по нарам, новенький по фамилии Меламудман, ещё спал, но возле керосиновой лампы разговаривали авторитетный блатной и активист.

– Сколько накинули ему эметяшки?

– Сам не знает. Видать, поболе пятилетки. Доктор. Небось кого-то неправильно залечил, первопроходчик.

– Пригодится.

– Хилый удей. Умрёт рано. Третью категорию дали.

– Ничего, у нас зона правильная.

– Дубак идёт…

Возвращаясь с лесоповала уже на закате, Леольh увидел на проходной окровавленный труп с пробитой во лбу дыркой. Этот труп пытавшегося убежать из зоны зэка был выставлен по приказу хозяина. Для устрашения.

«Парашютиста» в кипе и с мешочками сегодня в автобусе почему-то не было. За спиной Леонида разговаривали два выходца из СС на «чистом» вянском языке.

– Я ему, бл…ть, говорю: «Ты чё ох…ел? Как я один это всё на пятый этаж перех…ярю?». А он мне, сука: «Это твои проблемы».

– Во, во. У меня тоже, бл…ть на х. й, один такой каблан был. Из местных жлобов. Заставил меня, бл…ть на х. й, с чёрным яму копать. Тот х. й ковырнул два раза, а потом, манд…вошка, слинял. Я отпи…дячил сам всю яму. А как платить, так черномазый свой е. альник вперёд выставил. Я этому местному х…ю: «Да я ж один копал, на х. й». А он пёрднул так, что я чуть не ох…ел от вони, и говорит: «Скажи мне "на здоровье"». «Ну, – думаю, – е…аное кувырло, е…ись ты конём, ку…ва, я тебе ещё пи…дюлей наман…ячу».

– Они все, бл…ди, жлобы такие. Вон, смотри, идёт. Вся толстая жопа из брюк наружу, а ему пох…й.

Гройсшлемазлин взглянул в направлении указующего перста одного из этих интеллигентно беседующих джентльменов и действительно увидел голую задницу, принадлежащую сходящему с автобуса местному истианину, гордо ступавшего в надетых на босу ногу сандалиях, из-под чёрной кожаной, добротной перемычки которых, выступали пальцы с длинными, жёлто-грязными, тошнотворными ногтями. Затем Леонид вспомнил свой сегодняшний сон и подумал, что надо заехать после работы опять к тёте Фене. Снилось же Гройсшлемазлину, будто он заблудился, входил в разные дома и не находил своё жилище. В подъезде одного богатого дома были пластмассовые, объёмные в клетку, коричневые панели стен. Он не нашёл своего жилища там тоже и спускался по лестнице. У выходной двери кто-то огромный в белой рубашке, трудноразличимый в сумраке, спрашивает его на вритском языке: «Бема ани яхоль лаазор леадони?». Он ответил, что не нуждается в помощи и дотронулся до мягкой, пухлой, огромной ладони спросившего. Тот говорит уже по-вянски: «Хорошо, что я стою здесь, иначе бы мой дог сожрал вас». И действительно: слева из коридора квартиры выбегает огромный коричневый дог. Потом, во сне же, Гройсшлемазлин вышел на улицу из этого дома и, посмотрев направо, увидел, как там шла и мычала какая-то корова. Она показалась ему опасной. Когда присмотрелся, – а это тигр полосатый, который стал красться за ним. Он начал убегать от тигра через холм с торчащими плоскими серыми камнями. Перебежал через холм к какому-то дому со светящимися окнами подъезда и… проснулся.

Вечером Гройсшлемазлин рассказал свой сон тёте Фене, и она, заплакав, ответила:

– Это к войне… Дурачок… не ко мне ходить надо, а радио слушать… Рыжего моего уже мобилизовали…

Худенький, немножко растрёпанный, подросток-кипарис смущённо убеждал в чём-то толстый, небритый кактус. На них иронично посматривали пятипалые зелёные листья моложавого платана и бардовые, окаймлённые алой, как будто светящейся, каёмкой, листья небольшого куста. Мы остановились их послушать и заодно передохнуть. И вдруг… Прямо на наших глазах… на ветку платана уселся краснобело-бирюзово-коричневый шальдаг-зимородок-

альциона и ничтоже сумняшеся начал заливаться своими трельками. Я горделиво посмотрел на своих крох, словно сам излучал эту музыку, и небрежно, с чувством собственного достоинства, тихонько выдал снова им всё, что я знаю об этом разноцветном певце бельканто. Мы слушали его, а он пел и пел, совершенно не требуя оваций, «браво» или «бис» и не кланяясь никому. Когда же он закончил свою партию и улетел, в очарованном небе появились дрожащие клины серых журавлей, которые, вытянув шеи, устремились к отогревающемуся северному дому. Что заставляло их лететь туда? Может быть, воспоминания о детстве?..

Я был настолько доволен, что триумвират наконец-то увидел загадочного шальдага, что решился на новый круг детских горок. Малыши были тоже рады и, буду, несмотря на мою очевидную скромность, откровенен, настолько горды своим дедом, что катаясь на горках, при появлении каждого нового катающегося на горках мальчишки или такой же девчонки, не зная, что сказать, или желая завести знакомство, прижимались ко мне, и Эльчушка говорила за всех:

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.