Ниднибай 2. Черновик

Ещё месяц и закончится послеинститутское армейство. Сегодня, на последней политпроповеди, Леольh решил рискнуть-блеснуть.

– Возможно вы читали о недавней находке наших археологов в Кермане?

Капитан Нежидов утвердительно икнул.

– Там были найдены древние свитки первых эметистов, живших ещё при святом hАшуа. В них повествуется о множестве чудес, совершённых им. Этим чудесам, известным нам и из других источников, дали блестящее материалистическое толкование гениальные создатели научного эметизма Арксh и Еханов.

И тут-то и начинался риск-блеск Леольhя!

– Но в этих свитках рассказывается ещё об одном, доселе никому неизвестном, чуде, не находящем объяснения у наших учёных-философов: за два часа святой hАшуа с помощью какой-то огненной колесницы сумел перенести себя и своих соплеменников-учеников из Удеи (сейчас это Истинея) в окрестности современного Кермана, что на юге Краины, то есть преодолеть около двух тысяч километров. Это во времена-то Римской империи!

Здесь, от волнения, Леольh сделал паузу. Риск заключался в том, что власти сейчас и испокон веков (даже царская, а затем буржуазная) скрывали, что святой hАшуа был врей из Удеи.

Однако, когда он оглядел класс, он узрел, что волновался, кроме него, лишь ещё один человек, ибо часть служивых дремала, часть игралась с мобильниками, Capah по-прежнему бросала на мужчин жадно-блудливые взгляды, а остальные разговаривали между собой. Волновался же и смотрел на Леольhя неожиданно трезвым взглядом только капитан Нежидов.

Досадуя на такое равнодушие слушателей, Леольh значительно урезал оставшуюся часть своей последней политпроповеди, закончив её стандартными словами:

– Научный эметизм был блестяще реализован на практике нашим героическим вождём, братом Вовуськиным, во время Великой Апрельской Справедливой революции, и его развитие продолжается сейчас, благодаря мудрому руководству нашей партии во главе с её выдающимся лидером, братом Кобериевым.

Возвращаясь в свой корпус и глотая ледяной, пахнущий тундрой ветер, Леольh думал:

– Удивительно, как столь большой народ вян воспринял идеи именно небольшой общины вреев-эметистов (одним из потомков которых, как ни странно, являюсь, видимо, и я), а не окружавшего его огромного мира истиан.

Ночь овладела Козьим островом. Лишь гигантский маяк с обрыва освещал пролив между этой скалой и материком. А за маяком, перед бездной, притаился на скале огромный дворец. Он спал. Спал его роскошный атриум с колоннами, мраморным потолком и расписными стенами, покрытыми полированной киноварью. Спала статуя прежнего императора. Спал гигантский перистиль, опоясанный могучей колоннадой… Стоп!.. Кто-то всё же не спал… Ну да! В покоях принцепса полоскался свет от светильника из позолоченной коринфской бронзы, и сквозь него в тёмный перистильный сад невидяще смотрели бессонные глаза постаревшего императора.

– Если ничего не предпринять, то уши волка выскользнут из моих рук. Коварные заговорщики! И кто?! Жена любимого сына и её любовник, которого я возвысил. Неужели слухи верны, и они же отравители?! Но мало ему, собаке злобной: он ещё и смуту в провинциях посеять желает.

Принцепс ещё раз взглянул на письмо с печатью префекта преторианцев, доставленное ему агентами. Оно гласило всё то же:

«S. P. S.P.D.

Главаря нововерцев изловить и распять.

Salve».

– Что ж, это была последняя капля, и если власть – это изверг, то пусть её жертвой падут презренные, – подумал император и принялся писать письмо в Сенат, изобличающее начальника преторианской гвардии. И уж поверьте, письмо это возымело действие: префекта и его сторонников казнили, а любовница-заговорщица, неверная жена сына принцепса, покончила собой. Да, вот что ещё: Сенат постановил стереть всякую память об этом злодее. Но вы ведь знаете, как это принято в нашем мире: дольше поминаются подлые имена, чем праведные. Может, это и к лучшему: иначе, как бы я всё это вам рассказал?

Итак, похоть, ваза и навозная муха предотвратили большие неприятности для провинции Удея Римской империи. Ведь страшно даже подумать, что бы произошло и как бы изменился ход мировой истории, если бы письмо префекта преторианской гвардии попало к префекту Уд ей…

Здесь уместно или неуместно высказать некоторые простые или непростые мысли касательно времени. Как бы ни изощрялись физики с философами (свет туда, свет сюда, часы здесь, часы там, инерциальные системы, не инерциальные системы, длительность не длительность и т. п.), а всем или не всем предельно ясны или не ясны следующие шесть соображений:

1. Убираем всю материю – пустое пространство может и остаться?

2. Убираем все движения (изменения) – пустой длительности может и не быть? То есть, время – это не пустая длительность, начинённая событиями-движениями, а само движение?

3. Упорядоченность событий, в том числе причин и следствий может быть только в связи с тем, что хотя бы в локальном (небольшом) пространстве есть движения (изменения)? Тогда упорядочивать можно по этому движению: между прошлым событием и настоящим событием произошёл ряд изменений в локальном пространстве, оставивших свой след (нужна память?!)?

4. Движение не было всегда, ибо как из бесконечного прошлого можно добраться в настоящее? А дело было, возможно, так: было само по себе всегда Мироздание в виде многомерного континуума без движения и значит, без времени, но уже со своими всеобщими законами? Внезапно (Кто?! Что?! Почему?! Откуда?!) появилось движение-изменение и следовательно, время? Образовались разнообразные вселенные со своими внутренними законами (вдобавок ко всеобщим) и среди них, как одна из возможностей, наша Вселенная со своими антропоцентристкими законами?

5. Одно из необыкновенно «восхитительных» свойств времени-движения-изменения нашего любимого Мироздания заключается в том, что, создав нечто, оно тут же начинает его разрушать. О чём это говорит? О случайности и бессмысленности? Или о целенаправленности и мудрости?

6. Совершенно непонятно (даже, если привлечь квантовую механику): случайно ли ваза врезалась Луцию в переносицу или это было детерминировано, начиная с чудесного появления движения-времени?

Когда я с малышами подошёл к детским горкам в парке, там никого не было. Погода была замечательная. Какой-то могучий скульптор таким образом расположил облака на небесной тверди, что виделись там снеговые заносы, рябь и волны сугробов, словно в тундре. Так и хотелось прокатиться на лыжах по небесам. От этой замечательной обстановки мне захотелось сказать что-то хорошее о себе, и я начал это делать, рассказывая крохам о своей нынешней известности в мире, благодаря совсем недавно, буквально несколько мгновений тому вперёд, изданной книге, о контейнерах с письмами восхищённых ею народов… Маленькие ЭТИ слушали меня, открыв рты.

– Саба, – вдруг спросила Эльчулька, вытряхивая песок из розовой туфельки Тальчульки, – если ты такой знаменитый, то почему же тебе никто не звонит?

Надо отдать мне должное: я запнулся лишь на пятнадцать с половиной минут, после чего ничтоже сумняшеся заявил:

– Звонят моему секретарю, ну этому…

Слава Богу, в это время, подошла девочка-соседка со своими родителями и младенцем-братиком, и мы, то есть я и вся самостоятельно передвигающаяся малышня, начали играть в замечательную игру с очень сложными правилами, где я был сторожем. Девчонки с мальчишкой Итайкой взбегали по ступенькам на жёлто-красную, с крышей в виде головы дракона, горку и съезжали-скользили внутри трубы вниз, где я, сторож, стоя у отверстия трубы, должен был их ловить, но никогда не поймать. Когда же я имел право их всё же словить, то они, взбежав по ступенькам горки, кричали:

– Закрыто, и нельзя, и мы здесь, – и я терял это право…

На сто седьмом круге я понял, наконец, во всей их глубине, правила этой игры…

Кстати, «саба» на иврите значит дедушка.

Однако в те далёкие дни случилось в Русалиме непредвиденное. И хоть не получил префект Удеи письмо начальника преторианцев, но недолюбливал он, чтобы не сказать хуже, народ врейский. И решил, якобы для славы императора, а на самом деле, лишь для огорчения народа, выставить во дворце прежнего удейского царя золотые щиты с надписью в честь божественного принцепса. Действо такое оскорбляло древние удейские обычаи, и стали просить префекта наиболее ретивые из удеев убрать щиты из дворца. Но человек этот был от природы жесток, и стал он упорствовать на своём, лелея коварный замысел. Тогда поднялся среди части удеев великий крик:

– Не поднимай мятеж, не затевай войну, не погуби мира!

Но раздражённый и гневливый префект только этого и ждал. Он ещё и смутьянов переодетых подослал, чтобы разогреть толпу. И поднялся мятеж, и подавлен он был с ужасной и бессмысленной жестокостью. Многие праведные удеи были изгнаны тогда за пределы империи, и начали своё долгое и мучительное скитание по миру вдали от родины, вдали от стен Русалима, в галуте. Оставшиеся же не смолчали и послали слёзное письмо императору, но уже умер прежний, и взошёл новый принцепс. И хотя наместником Сирийским был сменён префект и щиты убраны из дворца царёва, возвращение изгнанным запрещено было под страхом смерти, в наказание за мятеж. Жестокий же прежний префект был отослан в Рим, где, сказывают, покончил собой, и были сложности с его телом, ибо реки не принимали труп…

Прошло две тысячи лет…

Боже мой, как неутомимо летит время!.. Кажется, вот только что Луций спал с Леей и подслушивал Великий Инедрион… И вот уже нет Луция… И нет Римской империи… Нет получившего статус святого за развитие удаизма Гидона… Вознёсся на огненной колеснице в небеса и так и не вернулся hАшуа… а потомки тех самых варваров, которых он когда-то усыпил, приняли истианство, хитроумное сплетение удаизма, эметизма и их толкований, расселившись по по всем частям бывшей империи… И на месте Уд ей на карте мира обозначено огромное государство Истинея с почти миллиардным врейским населением…

И уже была Первая мировая, и есть чем прикончить Землю во Второй мировой… а Леольh Фраh завершил свою службу в армии и прибыл в качестве молодого специалиста на Сомнамбыльский химический комбинат… Но постойте! Ritmo lento… Давайте вглядимся…

Что это там тарахтит и подпрыгивает на ухабах, как консервная банка, привязанная к хвосту кота?.. Отвечаю. Это сомнамбыльский рейсовый автобус… Что?.. Нет, не очень набитый телами. Всё-таки сейчас не час пик… А с чего это вдруг на нём решил прокатиться Василий Андреевич? Что, или автомобиля своего нет? У военпреда-то? Да так, ни с хрена собачьего: захотелось…

Василий Андреевич смотрел на молодого маленького роста худенького парня с красивым, черноброво-грустным лицом, стоявшего у грязнобежевой автобусной двери, и, переводя взгляд на длинноногую девицу в красном берете, которой парень был по плечо, размышлял: «О чём Он только там думает? Швыряет кубики как ни попадя. Ну на хрена этой девке такой рост? А парню был бы в самый раз. И лицо весёлым, может, стало бы. Так задумано или так получилось?.. А если ни то, ни другое? И нет Никого. Просто сами по себе варианты перебираются. Брр!.. Страшно!.. Ёш твою!.. Мне ж сходить!». Василий Андреевич быстро вскочил и выпрыгнул из автобуса, сбив, выпрыгнувшего ранее оттуда же, какого-то человека.

Поверженный показался знакомым.

Присмотревшись к одетому в чёрное пальто силуэту поднимавшегося, Василий Андреевич ахнул:

– Мать твою!.. Леольh!

– Нежидов!

– Как тебя сюда-то занесло?!

– По распределению. А тебя? Ведь перед моим отъездом в Град ты в части ещё был.

– Быстро дело делается – не скоро сказка сказывается. По перераспределению. Я, с позволения сказать, по специальности тоже на «е» называюсь.

– То есть?

– Едрёна-вошь-химик. Кореш из министерства предложил военпредом на комбинат. Долго не думал. Тут хоть и АЭС рядом, но не такой колотун, как в тундре. Да и женщин, между нами будь сказано, поболе. Вон какие девочки в автобусах разъезжают, видел?

Леольh улыбнулся. Приятно было встретить старого знакомого в чужом городе.

Очередь почти не двигалась. Она была злая и вела внутри себя разные разговоры.

– Слышал? Цены на нефть опять грохнулись.

– А!.. Слышал. Говорят, Союз козни строит.

– Союз, Союз… У нас своих придурков хватает. В долгах страну утопили.

– Когда это в Истинее очередь за хлебом была?..

Леонид Гройсшлемазлин, эмигрант из

Справедливого Союза, хотел в туалет по малой нужде, но боялся потерять очередь и, стараясь отвлечься, слушал эту болтовню.

– За кого голосовать-то будем?

– За «Перестройку», конечно.

– С какой радости?

– Не с радости, а с горя.

Наконец, Гройсшлемазлин не выдержал: предупредил очередь и побежал в супермаркетовский туалет. Туалет был платный и грязно-вонючий – не хватало моющих средств, – но своё дело он сделал, и нижняя часть Леонида была счастлива. Однако счастье быстро сменилось ощущением неудачи, когда он увидел, что очередь исчезла: вероятно, хлеб кончился.

В автобусе, по дороге на работу, он представил себе внутренности своего крохотного холодильника и ясно увидел их. Там была только одна луковица с полупустой коробочкой кефира.

Гройсшлемазлин стал наблюдать за вошедшим на остановке постоянным и хорошо знакомым ему пассажиром-истианином в вязаной кипе и очках, хотя заранее хорошо знал все его действия, Вот тот положил свой рюкзак и около пяти или шести нейлоновых мешочков на сиденья. Поколупался в кармане и извлек седьмой мешочек, в который был завёрнут восьмой. Из последнего он достал автобусную карточку и всей своей худой долговязостью двинулся отмечаться у шофёра. Затем вернулся, сел лицом к остальным пассажирам автобуса и, зверски прошебуршав всеми мешочками, извлёк из них синюю бутылку с водой и красную помидорину. Посапывая длинным носом, он обречённо ел и запивал, брызгая помидорным соком на свою чёрную куртку и мелькая окольцованной золотом, женатой рукой, вплоть до остановки, где, быстро схватив весь личный багаж, выпал из автобуса, как парашютист из самолёта.

Он сошёл, а Леонид подумал:

– Боже, и ведь так почти каждый день, из года в год!

И неожиданно:

– Жениться бы.

И потом, чтобы утешиться:

– В конечном итоге, жизнь – это «только промежуток краткий» между двумя смертями.

Из-под земного шара по всему горизонту, как аппетитная хлебная корочка, набухал коричневато-оранжевый рассвет. В небе дрожала от прохлады утренняя звезда, которую едва не задевали крылами взлетающие, мигающие и светящиеся синими, красными, жёлтыми огоньками и оттого казавшиеся полупрозрачными, самолёты, а маленькие человечки спали в сиденьях автомобиля, не ведая обо всём этом.

Куда же мы ехали в такую рань? Ну конечно, к морю. И не к простому, а к Чермному, вернее, к Красному, прозрачно-сказочному. Вот уже показалась полупустыня, чем-то напоминающая далёкую, детскую, загадочную степь. А вот и началась самая настоящая пустыня…

И тут я почувствовал чей-то внимательно-сонный вопросительный взгляд. Скосив немного глаза, я всё понял: это была только что проснувшаяся и уже вся вопросительная Эльчушечка.

– Саба, а какое имя у этого чудовища, что по фамилии НиДниБай?

То ли приснилось малышке что-то? То ли вспомнила болтовню бывшего жильца, которому я не очень-то придавал значения: мало ли, что бывает?

– НиЧ, – сказал я, – его звали НиЧ.

– НиЧ?

– Да. А что тут удивительного? Если уж НиДниБай, то непременно НиЧ.

– А… – промолвила Эльчуня, надолго задумавшись…

И мы продолжали свой путь по пустыне к прозрачной сказке.

– Но ты изменился, приятель.

– Постарел, верно.

Василий Андреевич ткнул Леольhя рукой в грудь.

– А я тут знаешь с кем недавно виделся? С Львом Геннадьевичем.

– С Вассером, что ли?

– С этим врейцем, с этим. Потонул совсем старик. Наркотой колется…

– Не может быть!

– Может быть, может быть. И не такое бывает. Нежидов переключил тему.

– Как тебе новые порядки?

– Какие порядки? Бардак один…

– Не скажи. В конце концов, даже в мусорном баке есть свой порядок.

– Однако мои философские убеждения неизменны. «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» – будет верно всегда.

Василий Андреевич приблизил к Леольhю свои царские усики так, что почувствовался запах дорогого коньяка, и тихо сказал:

– Знаешь, иногда очень трудно отличить философскую концепцию от упрямства. Ближних-то раз, два, и обчёлся.

Он налил себе ещё рюмку.

– Слыхал про Дарусанова? Говорят, обзавёлся какой-то сепаратисткой оппозицией в Сибири… Ох, погибнет парень, ох, погибнет!..

Когда стакан, завёрнутый в алюминиевую фольгу, был благополучно раздавлен, начались пляски. Дамы трясли своими роскошными задами, а кавалеры шаркали ногами. Непонятно было, чему все радуются: то ли успешно раздавленному стакану, то ли тому, что жених и невеста стали мужем и женой, то ли вообще, просто так, жизни и предстоящей выпивке с закуской. Часть пола стала оседать, и когда она совсем упала, пары и одиночки посыпались вниз, на первый этаж. Могло бы погибнуть много людей. Но не в этом дело, потому что, слава Богу, никто не погиб. После того, как убрали мусор и упавших людей, танцы и свадьба продолжились.

Леонид Гройсшлемазлин сидел в центре частично провалившегося зала на торжественном стуле и, отряхивая извёстку со своего чёрного с жёлтыми пупочками жениховского костюма, смотрел, как друзья поздравляют и тискают (в основном мужчины) его всю в белом, теперь уже жену, Стефочку. Мысли в голове молодого мужа были совершенно дурацкие, ни на йоту не адекватные торжественности момента. К примеру, он вдруг вспомнил, как перед эмиграцией из СС сдавал анализы то ли на СПИД, то ли ещё на что-то венерическое. Врачиха, тоже вся в белом, приказала ему снять трусы и, самым внимательнейшим образом осмотрев его член и все входящие в его комплект принадлежности, велела взять осмотренного рукой за головку и держать горизонтально. От холода и страха Гройсшлемазлин был послушен, как труп в морге. Он крепко, ибо так внушила ему врачиха, держал и натягивал объект, отчего последний превратился в телесно-коричневую вытянутую тряпочку с розовым набалдашником. Но когда эскулапиха подошла с каким-то жутким инструментом и попыталась взять мазок, он инстинктивно отдёрнул свой важнейший орган. Так повторилось множество раз. Наконец, врачиха засмеялась, махнула рукой на конец и отпустила Гройсшлемазлина, дав весьма положительную справку. Замёрзший, опозоренный и взволнованный он помчался…

– О чём я думаю? – вдруг спохватился Леонид.

Вот подошла к нему Стефочка, вся в измятом белом.

– Роднуля, пойдём потанцуем…

Зал встретил его стоя, овациями. Послышались возгласы «Слава брату Кобериеву!», «Слава партии!».

– Жополизы трахнутые, хватит уже, – подумал Кобериев, – надо будет запретить это… Хотя впрочем… Хрен с ними… Пусть бесятся… Конечно здесь и мои агенты усердствуют… Но уж слишком… Вреи тоже изощряются… И всё с ехидными улыбочками… Подождите, я сотру их с ваших рож…

Вслух же он сказал:

– Спасибо, братья мои! Я тронут до глубины души!

Он поправил рясу, усадил своё породистое тело с по-мудрому лысой головой в центре длинного стола президиума, впереди белого в красную крапинку знамени с изображением золотого нимба и молота посередине, и поднял левую руку с раскрытой ладонью. Овации постепенно смолкли. На этом съезде должен был решиться важный для Кобериева вопрос о назначении его Веховным Главнокомандующим Вооружёнными Силами Справедливого Союза.

Вопрос решился положительно.

«Нет, перед вами не старый уличный музыкант с измождённым лицом и скрипучим голосом. Перед вами юноша с голосом Карузо. Я пою и плачу на своей скрипке, и вы тоже поёте и плачете. О чём же мы вместе поём и плачем?

О дыме Освенцима, в клубах дыма которого, взлетая в небо, кружатся в фрейлехсе, вместе с другими людьми, молодые пары, не успевшие сделать это при жизни. Мы плачем о пане Корчаке и его детках. О том, что мы так и не стали избранным народом. Об отвергнутом нами Спинозе, о наших раздорах, предательствах и ненасытности. О наших погибших солдатах и разрушенных Храмах. О том, что нет и не будет нам покоя и прощения.

И рядом с нами сидит и плачет наш Бог.

Но кончается песня, и перед вами вновь старик. Ваши лица ещё просветлённые, но уже какая-то тень коснулась их.

И Господь с высот пристально смотрит на нас.

Чего Он ждёт?..

Нет не этого.

Ибо вы уже недобро смотрите на меня и говорите:

– Убирайся скрипач отсюда и не разрывай нам сердца своими песнями. Что проку от них? Мы получим инфаркт и не сможем работать. И тогда наши дети и мы сами помрём от голода. И вообще, нам некогда: мы должны успеть, до смерти, урвать от этой жизни как можно больше…

Я поднимаю голову и вижу, как Он с досадой отворачивается от нас…»

– Что это? Откуда эти видения и звуки, эту информацию, извлекает подсознание для снов? – думал просыпаясь Леольh и одновременно вспоминая, что у него продолжается «бегунок» по медосмотру…

На дверях кабинета психотерапевта было начертано: «Если Вы уже умерли – не расстраивайтесь. Если ещё нет – тоже». Когда Леольh вошёл, врач, будучи в красной рубашке, зелёных в белую крапочку брюках и жёлтых туфлях, вообще на него не прореагировал, глядя в компьютер. На десятое покашливание Леольhя он проявил слабую реакцию с помощью возгласа «А, это вы» и опять уткнулся в компьютер…

Попозже, когда Леольh выходил из кабинета, на дверях которого красовалась столь воодушевляющая надпись, у него было ощущение, что психотерапевтом был именно он.

Поезжайте, поезжайте на Чермное море! Там вы, может быть, встретите своё детство. Оно вместе с морем будет прохладно-прозрачным и переливчатым, расцвеченное рыбной и прочей живностью. Вы спуститесь в подводный мир и он будет рассматривать вас с удивлением, будто в первый раз. А когда, возвращаясь, вы будете подъезжать к своему дому, то вновь увидите светлеющее раннерассветное небо, испачканное чёрными перьеобразными облаками, словно кто-то провёл по нему пятернёй или кистью, измазанной в саже. И яркий, стареющий, худой месяц, кажущийся чьими-то поющими серебряными устами в профиль, будет, как и небо, слегка закрашен сажей облаков. Под месяцем опять будут взлетать, задевая его крыльями, светящиеся жёлтыми, красными и синими огнями полупрозрачные самолёты.

А на все эти чудеса рядом с вами, возможно, будут смотреть три пары божественно прекрасных и совершенно не сонных детских глаз.

– Ты будешь смеяться, – объявил, внося в дворницкую свою почти лысую голову с густой красно-рыжей шевелюрой по бокам, коллега-дворник Какерман, – но «Перестройка» набрала восемьдесят процентов голосов.

– Я не буду смеяться, – ответствовал Гройсшлемазлин.

– Что так?

– Она мне изменяет.

– А… Я думал что-то серьёзное. Кто сейчас не изменяет?

– Как она может?! После всего, что было!..

– А что было?

– Что было, то было.

– Слушай, ты смотрел когда-нибудь внимательно на себя в зеркало?

– Смотрел.

– Внимательно?

– Внимательно.

– Тогда посмотри пристально…

– Дело не в этом.

– А в чём?

– В физиологии.

– В наше время для всякой физиологии есть своя технология.

– А пошло оно всё к едрёне-фоне!

– О! Вот тут-то и собака зарыта…

После прихода к власти премьера от «Перестройки», жизнь, однако, несколько улучшилась. Первый лозунг нового премьера был: «Истинея – только для вреев!». И поскольку на этом основании почти все невреи были удалены из страны, то появилось больше рабочих мест. Правда, истинейцы шли на эти места только из-под палки, ибо это была грязная и тяжёлая физическая работа, но показатель безработицы упал. Нового премьера стали называть просто нацпремьером. Вторым мудрым ходом было денонсирование (по-научному – похеривание) всех внешних долгов Истинен, что тоже улучшило жизнь внутри государства, но ухудшило снаружи. Замечательной идеей в деле хорошей жизни оказалось введение кастрации обоих полов за супружескую измену, ибо это резко уменьшило народонаселение. Уменьшению его же способствовало введение огромных штрафов за лишних детей, а также разрешение эвтаназии гражданам (неважно – здоровым или больным), пожелавшим её. Очень повысило уровень жизни введение тотальной слежки с помощью специального подразделения полиции – гостайпола, ибо повысилась смертность, а также дисциплина, то есть производительность труда. Но всё-таки у граждан Истинен было такое ощущение, что главные замечательные мысли и дела нацпремьера Шмулика и его неповторимой нацпартии ещё впереди.

А однажды весной, когда дороги почернели от страсти, и река со скрежетом забеременела плачущим льдом, он увидел её. Это была та самая: царица Савская или Хатшепсут. У неё были волнистые волосы, золотистая кожа, тонкая, как у осы, талия и клубничного цвета пухлые и, наверное, мягкие губы. Она была длинноногой, изящной и грустной, как сама жизнь. Да, да, в отличие от эмансипированных, по-жлобски жизнерадостных, ищущих наслаждений, плотоядных, уверенно «устраивающих» свою жизнь самок, царица была грустна.

Леольh, забыв про приличие, парализовано таращил на девушку глаза. Но Хатшепсут прошла мимо, не заметив его.

Позже он узнал, что она носит не менее божественное имя – Лара и живёт недалеко от АЭС.

«…Я положил малышку на диван и говорю ему:

– Я сегодня свободен.

Он смертельно обрадовался:

– Тогда я пошёл на работу.

Смотрю – на полу куски дерьма. Я подумал, что это он, наверное, занёс. Много кусков, но странно, что нерастоптанного ещё. Неожиданно зашли родственники. Я не успел ещё ничего сказать, как тёща наступила на кусок дерьма и расплющила его. Внутри оно было светло-коричневое. Вгляделся – а вокруг столика на кухне снег мокрый лежит, как после града. Тёща начала вытирать туфель в дерьме об этот снег, и на нём оставались жёлтые полосы. Я говорю:

– Да, да, снег очень хорошо помогает от дерьма.

Вытирайте, вытирайте о снег».

Толковательница Феня со свежевыкрашенными в традиционный старушечий (то есть красный) цвет редкими, с пролысинами, волосами, молча и торжественно слушала Леонидов сон. Когда Гройсшлемазлин завершил свою речь, она, колыхнув своей могучей грудью, выгодно прикрытой на декольте прозрачным сиреневым шарфиком, обмотанным в том месте, где обычно бывает шея, грозно сказала:

– Это к разводу.

Клиент похолодел и одновременно покрылся испариной.

– Но не всё ещё потеряно, – сказала тётя Феня, смягчившись.

Поковырявшись с таинственным шуршанием в своих коробочках, стоявших на (и в) грязно-коричневом комоде, альтернативная целительница и знаменитая толковательница снов извлекла красный пакетик и часть его содержимого пересыпала в белый пакетик. Последний она протянула подавленному Леониду со словами:

– Примешь всё перед сном.

Результат оказался непредвиденно неоднозначным: с одной стороны, Стефочка была довольна, так как «парень» смотрел вверх и был твёрд в своём деле; с другой стороны, пришлось взять отгул, ибо упрямство и твёрдость продолжались и на следующий день, и невозможно было одеть брюки, на измождённое тело и душу Гройсшлемазлина; и с третьей, самой плохой, стороны, Стефочке этого оказалось мало, и она продолжила заниматься тем, чем занималась до сих пор.

Кстати, что касается Стефочки, то это была пухлая симпатичная блондинка. По происхождению она была врейка-удейка из СС, а по натуре – исконная нимфоманка, для которой гамлетовский вопрос трахаться или не трахаться не стоял, если уже стоял. Ответ являлся ей со всей своей очевидностью и был всегда положителен. Таких в народе называют «злое…учими». Из-за своей доминирующей мысли бедняжка в своё время была уволена из аптеки, ибо всем посетителям-мужчинам, затруднявшимся объяснить, какое лекарство им нужно, она приносила презервативы, сопровождая их вопросом: «Любите ли вы женщин?». При всём при этом Стефочке очень хотелось замуж и большой, светлой любви. Короче, натура у этой бл…ндиночки была тонкая и сложная, особенно в выборе позы.

Вы спросите: «Как же в неё влип Гройсшлемазлин со своей женитьбою?».

А я вам напомню вазу и Луция. И ещё я вам расскажу, что Какерман женат на тёте Фене, у которой любая из грудей в полтора раза больше его рыжелысой головы. А вы говорите «как?». Спросите у Какермана.

Ведь давно уже замечено, что невозможно убедить человека в трёх случаях: когда он убит горем, когда он убит счастьем и когда он просто убит.

Итак, Леольh был влюблён. И вот самым обыкновенным, случайным, непостижимым образом (ибо всё обыкновенное непостижимо) оказалось, что Лара, работая на АЭС, приехала на химкомбинат по каким-то совершенно секретным делам.

– Здравствуйте, – сказала Хатшепсут, входя в кабинет военпреда, – я направлена к вам администрацией АЭС в качестве представителя по поводу проверки качества некоторых материалов, которые ваш комбинат поставляет нам.

Находившийся в кабинете Нежидова Леольh упал в кресло. Василий Андреевич, посмотрев на него, усмехнулся, принял лукаво-грозный вид и спросил:

– Зовут-то вас как, представитель?

– Лариса Михайловна Григфорина, – отрекомендовалась царица Савская, посмотрела на Леольhя и неожиданно зарозовела лицом…

Они исходили весь комбинат, весь город, весь день и почти всю ночь.