– Хорошо, – говорю торопливо, понимая, что вот как раз задумываться-то ей в этой ситуации ну совершенно не стоит.
Она молчит, дышит в трубку.
– Хорошо, – повторяю, – тогда через час жди, как раз умоешься. И кофе приготовь покрепче, а то я считай почти что всю ночь не спал…
Вру, конечно.
Нормально вполне я у ее бывшего мужа на квартире выспался.
Просто их сестре в такой ситуации жизненно необходимо хоть о ком-то, хоть в чем-то, хоть чуть-чуть позаботиться.
Иначе – кранты.
А ничего умнее кофе за эти короткие секунды у меня придумать все равно не получается…
Так что – сойдет и такая «забота», думаю.
Ибо – не фиг.
Вздыхаю в ответ – и немедленно отключаюсь.
Чтобы у нее даже шанса мне возразить не было ни малейшего.
…Слышавший весь этот безумный диалог Мажор понимающе и устало усмехается и, незаметно для Никитоса и Жеки, манит меня в сторону.
Он это умеет лучше всех, кого я когда-либо знал, – быть, если надо, совершенно незаметным.
Вообще, тактик гениальный, кстати.
Как я теперь начинаю понимать, именно это Али в нем в свое время особо и ценил, как ценил любое умение, ему самому недоступное.
– Держи, – сует мне в карман плотно запаянный прозрачный пакетик с белым порошком, – потом перепрячешь, куда положено. Здесь четыре веса, так, на всякий случай. Может, и пригодится, черт ее знает, в каком она сейчас состоянии…
Я жму плечами, привычно воровато оглядываюсь.
– Ну, – говорю, – ей-то это вряд ли понадобится. Она и раньше, в хорошие времена, да при живом-то Али, который тогда нос в порошок совал, как не каждый кобель под хвост течной суки, этой дрянью не шибко увлекалась. А теперь, думаю, и вовсе побрезгует. Хотя, конечно, кто его знает, что могло за такую кучу времени в человеке перегореть и перекраситься…
Гарри кивает и делает такие сложносочиненные щщи, что я даже не понимаю, чего мне больше хочется, плакать или смеяться, на них глядючи.
Все-таки психолог он – никакой, думаю.
– Так что, – спрашивает, – не нужно что ли?
Я усмехаюсь и немного отвожу глаза в сторону.
– Почему же не нужно? – хмыкаю. – Мне, по крайней мере, эта фигня – совершенно точно пригодится. Я уж и сам дилера какого искать хотел, врать не буду. Хотя бы для того, чтобы мозги себе в порядок чутка привести, да и выговорить девушку как следует. А то, догадываешься, небось, что она внутри себя под такую сурдинку насочинять может? А какие там еще, внутри этой хорошенькой головки, тараканы бегают, мне, Гарри, честно скажу, даже представить себе страшно…
– Мне тоже, – вздыхает. – Иначе бы я, наверное, с тобой поехал. Может, хоть чем-то помочь попытался бы. Хоть и не очень умею. Но я таких баб, как эта чертова Инга, просто боюсь, представляешь? И неважно, в каком они состоянии. Вчера, пока с ней по врачам ходил полночи, так чуть с ума не сошел, честно. Так что, извини, но помочь могу только тем, что тебе только что в карман бросил. А насчет того, нужно это ей сейчас или не нужно, так это пусть уж она сама решает. Я вон тоже уже больше года на «чистом» сидел и ни о чем таком просто даже не задумывался. А сегодня с утра вызвал своего старого дилера, взял пять весов и один убил прямо у себя в кабинете, представляешь? Охренеть себе, зампред правления банка, пусть и не самого крупного…
– Да ладно, – машу рукой, – видал я вас, банкиров, во всех позициях. За не самое причем длительное время моей текущей журналистской практики. И за горой кокоса, и в саунах с такими шмарами, на которых у нормального мужика и не встанет никогда, даже если ее всю этим самым порошком с ног до головы усыпать. Вперемешку с какой-нибудь виагрой, которую я, к счастью, тоже никогда не пробовал. Так что – фигня это все. Кроме пчел. А в твоем случае, кроме того, чтобы эта твоя секретарша распрекрасная, которую ты о чем-то там «предупреждал», тебя с этим самым кокосом куда надо не застучала…
Гарри в ответ только морщится.
– Я ж, Дэн, – говорит, – еще не совсем дурак. Понимаю, что в людях не как Али разбираюсь. Да что там Али, если я даже тебе в этом вопросе уступаю, причем по праву. Зато кое в чем другом вас с Глебом, как детишек сделаю, на стоячего. Но вопрос сейчас не об этом. Об этом потом как-нибудь поговорим, если будет подходящее настроение. А сейчас тебе достаточно понимать, что беду эту за собой я вполне трезво расцениваю. И секретарш себе поэтому подбираю всегда соответственной длинноногости и соответствующей степени тупости. Да еще и меняю их почаще, чтобы не сильно приживались. Так что эту куклу, ты уж поверь, только один вопрос занимает: почему это я ее еще не разложил ни разу, прямо поверх финансовых документов разной степени просроченности. И что еще, кроме вожделенного минета и варки средней говенности кофе, может входить в ее, так сказать, служебные обязанности. А кокаин, она уверена, нюхают исключительно в сортирах ночных клубов, и никак иначе. Причем только «для престижу». А балдеют исключительно от экстази…
– В общем-то, – ухмыляюсь, – она, конечно, не так уж и не права. Для нее и ей подобных это и есть – самое правильное…
Он жмет плечами.
– Так о чем я тебе и говорю. Ладно, бывай, кстати, «лейтенант». Тебе уже и вправду пора, а то и Инга заждалась, и парни вон косятся. Типа, что это мы тут с тобой без них, любимых, затеяли.
Я киваю, он ухмыляется.
– Если что, – продолжает, – сразу же звони. Отвечу, будучи совершенно в любом состоянии. А в состоянии, я чую, буду сегодня весьма тревожном. И очень сильно пьяном. До полной, боюсь, потери пространственной ориентации. Разбередили вы меня что-то всеми этими разговорами и прочими безобразиями…
Я хлопнул его по плечу, пожал руку и пожелал не потерять с пьяных глаз другую ориентацию.
Которая, вообще-то, в нашей мужской жизни поважнее любой пространственной, я почему-то так думаю.
И прямо по заваленной разноцветными умирающими листьями узкой тропинке направился наверх, к припаркованному неподалеку от Смотровой площадки автомобилю.
Да так заваленной, что мне иногда казалось, что мои ноги наступают не на листья, а на яркие, празднично раскрашенные гробики, и оттого на душе становилось еще смурней и поганее…
Впрочем, я об этом уже, кажется, рассказывал.
…А потом, когда я уже почти поднялся к Смотровой, мне позвонил Глеб.
По делу, разумеется.
Не просто так за жизнь потрепаться.
А ведь – хотелось бы…
Сообщил, что с матерью погибшего вроде как удалось полностью договориться, и даже подписать нотариально заверенный акт о возмещении ущерба. Что похороны Сереги Патлатого назначены на субботу, что там будет вся рейсерская туса, и я обязательно должен убедить Ингу ни в коем случае на этих самых похоронах не появляться, как бы ее туда ни звали и ни уговаривали.
И, наконец, что с ним разговаривал мой главный, спрашивал, как дела, и просил, чтобы я завтра, по мере возможности, с ним обязательно связался. А еще лучше просто подъехал ненадолго в редакцию.
Словом, вывалил на меня целых ворох в разной степени ценной и ненужной информации.
И – отключился.
И мне как-то сразу же стало легче.
Да так, что это через некоторое время опять привело меня к разным нехорошим мыслям о некоторых странных особенностях и обстоятельствах человеческого сознания и поведения.
В том числе и своего собственного.
Просто: куда ни кинь – везде клин.
Прямо ступор какой-то.
Причем – совершенно непреодолимый, ни под каким соусом.
…В общем, в результате, я не стал дожидаться приезда к Инге, а просто заскочил в ближайший «Макдоналдс», зашел в сортир и раскатал там, прямо на крышке унитаза, две такие жирные дороги, что аж у самого дух перехватило.
После чего отстоял небольшую очередь, взял маленькую порцию кофе и большую кока-колы.
Сел в машину.
И там, неожиданно для себя, разревелся, – подвывая по-бабьи, растирая руками предательские соленые капли и натирая безбожно щиплющие, наверняка ставшие красными глаза.
Просто как маленький.
Потом снова подуспокоился.
Убедился, воровато осмотревшись по сторонам, что моего позора никто не заметил, и вынюхал еще одну порцию порошка.
Прямо из фильтра будто специально для этого дела приспособленной сигареты «Парламента».
Запил кока-колой, прикурил только что использованную не по назначению сигарету.
И только после этого завел машину и не спеша выехал в сторону Серебряного Бора, где в эту самую минуту, по моим соображениям, лихорадочно приводила себя в порядок женщина, в которую я когда-то был бесконечно влюблен.
И которую мне было просто по-любому необходимо вернуть ее мужчине. Который, на мою беду, оказался моим близким и очень важным по жизни товарищем.
Вот такая вот, как говаривал наш бывший вечно пьяный вождь, блять, любопытнейшая загогулина получается.
…Я еще раз остановился у обочины, не спеша, длинными, глубокими и медленными затяжками докурил сигарету.
Вышел из тачки, глубоко глотнул загазованного столичного воздуха.
Умылся из бутылки минеральной водой, вытерся грязноватым носовым платком, подышал, посмотрелся, оценивая собственную рожу, в боковое зеркало.
Подмигнул отражению и, через силу, заставил его, это самое отражение, улыбнуться.
Надо отдать должное, улыбка у этого существа получилась очень даже ничего: довольно белозубой и почти что естественной…
Глава 8
По дороге в Серебряный Бор на съезде с Третьего кольца на Звенигородский мост мне опять как назло пришлось продираться сквозь тугую, плотную столичную пробку.
И все бы ничего.
Мне, в принципе, не привыкать.
Но вот причина пробки – новенькая «бэха», обнявшая фонарный столб, мигалки машин милиции и «скорой» – слишком живо напомнили события вчерашней ночи. Причем так живо, что на душе, простите за дурацкий каламбур, стало мертво и пусто, словно на настоящем осеннем кладбище.
Дела…
Хорошо еще что машина была другой серии, «трешка», а не «пятерка», да и цвет красный, а не черный.
А вот номера почему-то показались издали знакомыми.
Неужели, блин, опять кто-то из наших рейсеров в мясо уделался?!
Да что за осень такая!!!
…Как потом выяснилось – слава богу, – нет…
Когда я, матерясь, проползал в еле движущемся потоке мимо очередной «скорой», мне совершенно случайно удалось разглядеть потерпевшего. Здорового, прилично, но не смертельно помятого и, к счастью, абсолютно незнакомого мужика.
Сидит на бордюрчике, морда в кровище, рядом врачиха в белом халате вертится, башку перебинтовывает.
Похоже – в говнище, причем – в совершенно нереальное.
Тьфу ты, думаю…
А ведь я номеров-то рассмотреть, судя по всему, и не мог, причем – никаким образом.
Далеко, да и сумерки…
Так, приблазнилось…
Нервы…
Проехал еще чуть-чуть, остановился около усталого майора в милицейской форме.
Опустил стеклоподъемник, протянул ему редакционное удостоверение.
– Надеюсь, все живы? – спрашиваю.
Тот хрюкнул, повертел в руках корочки, открыл, посмотрел, кивнул.
– Да он, – говорит, – один был в машине, слава богу. И пристегнутый, подушка сработала. Даже помялся не сильно, повезло, можно сказать. А машина что, машина – железо. Новую купит, хайло спекулянтское. Вот где только этот перец нажраться в слюни успел таким ранним вечером, – просто ума не приложу…
– Дурное дело, – жму плечами, забирая удостоверение, – нехитрое…
Майор вздохнул:
– И не говори. А ты что, об этом писать собрался?
Я морщусь.
– Да нет, – отвечаю, – не тема, сам понимаешь. Сколько их таких, пьяных идиотов, каждый день бьется?! На протоколы-то небось уже бумаги не хватает ни фига, кто ж на них еще и полосы газетные расходовать будет. Просто хотелось, чтобы все живы были. А то эти аварии и мертвяки заколебали уже почему-то…
Майор только взглянул понимающе.
И почему-то взял под козырек.
Я пожал ему руку, опустил стеклоподъемник и поехал дальше к Инге.
…У знакомого заезда на охраняемую стоянку дома почему-то неожиданно знакомо защемило сердце.
Ну ни фига себе, думаю.
Ведь и столько лет прошло, и не было между нами ничего, кроме моих юношеских вздохов и ее, немного высокомерной, к ним благосклонности.
Вот ведь дела…
И чего только в моей дурацкой жизни после этого не случалось: и Лида, и все остальное.
То, что было потом.
И будто бы – и не со мной.
А вот…
Ты гляди-ка…
…Пожал плечами, затушил сигарету в пепельнице, вышел из машины и зашел в знакомый подъезд.
Сказал уткнувшемуся в монитор угрюмому охраннику, в какую квартиру собираюсь идти, тот равнодушно кивнул в сторону лифта.
Видимо, предупредили.
…Инга встретила меня на пороге, я даже звонок нажать толком не успел.
Только-только до кнопки дотронулся.
Ненакрашенная, в белом махровом халате, одетом, похоже, прямо на голое сильное тело. С мокрыми после душа черными блестящими волосами и неестественно бледными без помады, чуть полноватыми губами.
– Привет, – говорит, – Данька. Быстро доехал. Хорошо, что меня охрана по телефону предупредила, что ты паркуешься. Иначе б пришлось тебе ждать, пока я из душа услышу, как ты в дверь трезвонишь…
– Я, – жму плечами, стараясь казаться равнодушным, – старался…
Она улыбается, ласково треплет меня по щеке.
– Ну тогда, – говорит, – постарайся заодно и не так сильно скучать тут в одиночестве, пока я переоденусь и лицо себе нарисую. А то я все-таки женщина и выглядеть «клушей-из-душа» перед молодым симпатичным парнем пока что не намерена. Можешь, кстати, чаю себе заварить. Не забыл еще, где у нас с Глебом тут кухня находится?
Вот так, фыркаю про себя. «У нас».
И – вряд ли это оговорка. «У нас».
И мне, после того как сразу же расставлены все точки над «и», становится хоть и чуть горьковато, но зато – легко и свободно.
Какая же она все-таки умница, думаю…
Встретить бы мне такую, хоть один-единственный раз в этой, блин, дурацкой и бестолковой жизни.
Зубами вцеплюсь – не отпущу…
– Помню, – хмыкаю, – разумеется. И чаю заварю с удовольствием. Хоть я и кофе, если помнишь, просил, но чай сейчас, по-моему, даже лучше пойдет. Курить-то здесь тоже по-прежнему можно, надеюсь?
– Да дыми, – жмет спрятавшимися под мешковатым халатом узкими точеными плечиками. – Можешь и порошка своего понюхать, если есть такое желание. Тебя ж наверняка кто-нибудь из этих барбосов, или Гарри, или сам Глеб, снабдил. По принципу, вдруг девушке понадобится, так? Вот и пользуйся, пока дают. Только котов моих смотри не распугай…
– А девушке, – интересуюсь со смехом, – и вправду понадобится? И что за «коты» еще такие тут нарисовались? Я у тебя только одного по прежним временам помню, лысого такого, серого. Ты еще говорила, что, вроде, эта порода «сфинкс» называется и они по характеру какие-то совершенно особые. Не как простые кошки. Он на Али, помню еще, всегда зверем глядел натуральным, когда тот с тобой чересчур, с его кошачьей точки зрения, фамильярничал…
– А теперь, – вздыхает, – скучает по нему. Просто изводится. Я же вижу. Я и кошку ему специально купила, чтобы скучал меньше. А он ее возьми да и повяжи. Ну не можете вы, мужики, вести себя прилично, когда у дамы хвост поднят и в сторону слегка отодвинут.
Я хмыкаю.
Она грустно улыбается.
– Так что тут, – продолжает, – теперь целый выводок проживает. Двое взрослых и трое маленьких. Они пока что в ванной сидят, там у них гнездо, но потом обязательно выйдут познакомиться. А понадобится девушке порошок или нет, девушка пока что еще не решила. Я, в принципе, последние года полтора его вообще не употребляла ни под каким предлогом и настроением, но сегодня может и пригодиться. А то от успокоительных, которыми меня вчера накололи до состояния пьяной Барби, никак что-то в себя прийти не могу…
Подмигнула, еще раз потрепала меня по щеке и удалилась.
Куда-то в глубь их нереально огромной, по моим совсем еще недавним меркам, квартиры.
Это сейчас, поработав как следует в газете и приобретя какой-никакой опыт в общении с людьми из разных социальных слоев, я стал понимать, что квартира под двести метров в элитном новострое на одного-двух жильцов, в определенных кругах – это не только нормально, но еще и ни фига не пафосно.
Ни тебе второго этажа, ни пентхауса.
Ни лепнины золотой на фоне белого мрамора.
Так.
Не фуфло, конечно.
Но и ничего особо выдающегося.
…Пойду-ка я, думаю, чем о такой фигне размышлять, лучше и вправду чайку заварю.
И пару дорожек раскатаю, раз уж все предлагают.
Не повредит.
Вечерок один хрен обещает быть весьма томным.
Да и разговор, судя по всему, тоже вряд ли будет уж очень так по-простому складываться.
…Инги не было так долго, что я уже начал было задумываться о второй чашке чая и третьей дорожке кокаина.
Сидел в огромной, соединенной с кухней гостиной.
Курил.
Маялся.
Даже телевизор хотел было включить, настроив его на какой-нибудь либо спортивный, либо музыкальный канал.
Потом, слава богу, дошло, что – не время и не место.
И журналов нет никаких, как назло.
Так, чисто полистать.
Тоска.
Так и мучался, пока она наконец-таки не соизволила появиться.
…Такая же, как Али вчерашней ночью: босая, в синих застиранных домашних джинсах и простой белой футболке, выгодно подчеркивающей некоторые приятные для любого нормального мужского глаза особенности гибкого тела.
Уселась на диван, закинула босые ноги с узкими породистыми лодыжками на журнальный столик, прикурила сигарету, поманила меня пальчиком:
– Налей-ка нам виски, мальчик, – говорит, – и подтаскивай вон то кресло поближе, садись напротив. Будем с тобой долгие разговоры разговаривать.
Я только хмыкнул в ответ и недоуменно пожал плечами:
– Ты, – усмехаюсь ей в тон, – похоже, что-то перепутала, девочка. Мальчик давно вырос. К сожалению. Хотя виски тебе я, разумеется, налью. И даже себе чуть-чуть плесну, хоть и за рулем. С удовольствием.
Она в ответ чуть поперхнулась дымом, выгнула удивленно левую бровь и посмотрела на меня с новым, нескрываемым интересом.
– Вот так-то вот, – прикусывает нижнюю губу, – оно, оказывается, и бывает. Мальчики-то вырастают, оказывается. А девочкам только и остается, что начинать потихоньку готовиться к старости.
– Ну, – фыркаю, наливая виски в широкие стаканы толстого дымчатого стекла, – не кокетничай. Сама ведь все про себя знаешь…
Она вздыхает, стряхивает пепел в тяжелую каменную пепельницу.
Такой если кому переедешь – мало не покажется.
– Знаю, – говорит, мягко растягивая гласные, – знаю, Данька. И то, что в свои под сорок выгляжу от силы девчонкой двадцатипятилетней, знаю. И то, что по реакции на трассе, по чувству дороги, – любому мужику-спортсмену фору готова выписать. И то, что мальчики, типа тебя, готовы влюбляться и страдать, тоже, представь себе, понимаю прекрасно. Но я и другое знаю, мальчик. И сколько мне лет, и то, что я вчера человека убила. Насмерть. И сколько мне самой таких вот полноценных лет осталось, представь себе, тоже догадываюсь…
Усаживаюсь напротив, достаю из пачки сигарету и с тоской мечтаю о дожидающейся меня на стеклянном кухонном столике под твердой пластиковой карточкой белой горке кокаина.
Непросто мне придется сегодняшним вечером, думаю.
Ой непросто.
Они, с ее муженьком безумным, – вполне достойные друг друга персонажи, зря я об этом забывать начал.
Вот – и напомнила.
– Ну, – спрашиваю, – и если ты все это знаешь, то зачем я, спрашивается, здесь тебе нужен?
– А ты мне и не нужен, – затягивается. – Точнее, нет, нужен. Как друг Глеба. Как человек, которому он полностью доверяет. И которому, соответственно, нет никаких оснований не доверять и мне, идиотке.
– Ты его по-прежнему так сильно любишь? – спрашиваю, прикуривая.
Она фыркает:
– Да какая тебе, Данька, разница? Люблю, не люблю. Не в ромашки играем. Расскажи мне о нем. Что там происходит? Что с ним происходит? Что он делает, чтобы меня вытащить, можешь не рассказывать. Он в таких ситуациях всегда все делает правильно, тут мне можно совершенно не беспокоиться.
Я молчу.
Потом все-таки отхлебываю виски, хоть поначалу и не особенно собирался.
Мне еще за руль садиться.
И не приведи господи нарываться на какую-нибудь дурацкую гайцовскую экспертизу.
У меня ведь в крови – далеко не только один алкоголь болтается.
Затягиваюсь, тушу не докуренную и наполовину сигарету в пепельнице.
Вздыхаю:
– И все-таки, Инга, сначала нам придется поговорить не об Али, а о делах. Просто – так надо.
Она слушает.
Я закуриваю следующую сигарету.
– В принципе, – затягиваюсь, – ты права. Основные проблемы он, кажется, уладил. И с теми бандюгами, которые тебе звонили в том числе…
Она морщится:
– Передай ему, что я была не права. Мне, правда, хотелось помочь парню, ведь он по моей вине в больнице оказался. Я все деньги, которые у меня тогда были, была отдать готова. А тут – такое…
Я хмыкаю.
– Первое, – морщусь, – что ты должна понять: в больнице он оказался не по твоей вине. А по своей собственной. Я ведь тоже ходил с тобой в челлендж штурманом, ты помнишь? Так что – поляну секу, не позабыл еще все эти гоночные безобразия. Никто ему пистолет к виску не ставил, чтобы в тачку прыгал. Еще сам, небось, просился, чтобы с той самой знаменитой Ингой в челлендж в одной команде пойти. Так что пусть радуется, что жив остался. И ты – тоже радуйся…
– Это, – смотрит на меня внимательно, – ты так думаешь? Или Глеб?
– Да ему-то, – удивляюсь, – откуда эту хрень знать?! У него и прав-то, по-моему, нет. Сколько его помню, всегда на водителе…
Она усмехается:
– А вот это, правда. Так и не научился почему-то. Сначала, когда бизнес строил, времени не было. А потом – лениво стало, да и вроде как не по возрасту. А к людям, покупавшим любое свидетельство об образовании без самого образования, он всегда относился с презрением. Это и к правам тоже относилось.
– А ты, – удивляюсь, – что, реально в автошколе училась?
Она кивает.
– Тут мы с ним похожи, – улыбается.
– И не только тут, – вздыхаю, – сложно с вами, просто пиздец как. Причем с обоими совершенно одинаково.
Она отхлебывает глоток виски, доливает еще, смотрит вопросительно в мою сторону.
– Я, – говорю, отрицательно мотая головой, – лучше пойду разнюхаюсь. А то от всех этих стрессов глаза уже потихоньку слипаются.
Она жмет плечами, молчит.
Мол если надо, – то иди.
Твое право.
Взрослый мальчик.
Я внутренне соглашаюсь, киваю, иду на кухню и одним махом всасываю заранее приготовленную дорожку.
Кокс, кстати, экстремально отличного качества. Почти что и не бодяженный, такой сейчас редко когда в Москве встретишь.
Что ж…
Мажор может себе позволить, думаю.
А я могу себе позволить этими его возможностями воспользоваться.
Он-то сейчас небось, пьет себе потихоньку с парнями да о жизни рассуждает в свое удовольствие.
А я тут – чужое дерьмо вози.
Тоннами.
Вообще, думаю, нет ничего в этой жизни тяжелее, чем в таких делах ковыряться.
Даже на войне, наверное, легче.
Но тут – не мне судить.
Мне в «точках» только журналистом пришлось побывать, к счастью.
Или – к сожалению.
…Я задерживаю дыхание, как перед прыжком в воду, и решительно вгоняю в себя еще одну дорожку порошка.
Просто как обезболивающее.
Закидываю голову, вдыхаю-выдыхаю и иду в гостиную к Инге.
Она там сидит на диване, глядя перед собой и сцепив длинные пальцы нервных ухоженных рук вокруг убедительно прорисовывающейся сквозь плотную джинсовую ткань худой острой коленки.
– Ну что, – спрашивает, – легче стало?
– Легче, – вздыхаю в ответ, – мне может стать, когда я думать перестану. Типа, обычной перезагрузкой здесь не обойдешься, придется отключаться. Шнур из сетки выдергивать. Но я туда пока что не хочу, лучше здесь побуду, не возражаешь?
– Да что ты, – смеется, – конечно, не возражаю. Чем на этом свете больше людей, с кем можно так запросто о том свете поговорить, тем для этих людей лучше. Это надо четко понимать.
Втягиваю воздух через нос, усмехаюсь, закуриваю.
– А мы что с тобой сегодня о том свете говорить собрались? А смысл? Все одно ничего об этом не знаем, ни ты, ни я. Все, кто туда путешествовал, ни один не вернулся почему-то, чтоб рассказать…
Она криво улыбается.
Одними губами.
А глаза – серьезные.
– А может, – говорит, – там просто так хорошо, Данька, что им и возвращаться в эту нашу мразоту ну просто совершенно не хочется?
– Может быть, и так, – жму плечами, стараясь казаться равнодушным, – мне-то откуда знать? Все юзеры, владеющие хоть какой-никакой инфой на этот счет, на фиг заблокированы.
Она опять – то ли кривится, то ли улыбается.
И – молчит.
Я вздыхаю.
– Ладно, – говорю, – Инг. Мы, по ходу, опять куда-то не туда залезли. В общем, Али просил передать, что похороны Патлатого послезавтра, в субботу. С утра. На Щербинском кладбище. Но тебя на этих похоронах не должно быть, просто ни под каким соусом. Кто бы тебя ни звал и ни приглашал, включая твою собственную совесть, понимаешь?
– Нет, – отвечает спокойно, – не понимаю. Я хочу туда поехать. И – должна. А значит – поеду.
Молчу.
Чтобы чем-то скрыть затянувшуюся паузу, прикуриваю очередную сигарету.
– Что ж, – говорю, наконец, – это твое право. Только имей в виду, что этим ты подставишь не только себя, но и Глеба, который сейчас носится по всей Москве и башляет, я даже представить себе боюсь, какие деньги всяким ментам и родственникам покойного. И меня, который, не пойми зачем, сидит сейчас напротив тебя, бросив все свои, может, для тебя и ни хуя не важные дела. И Мажора, который сейчас вглухую убивается водкой в нашем пабе, потому как ему тоже вчерашний вечер и сегодняшний день ни фига медом не показались, ты догадываешься? Он даже коксом сегодня закупился, хоть уже больше года его не юзал и не собирался ни в коем разе, пока ты со своими проблемами на горизонте не нарисовалась. Конечно, фигня какая. Мы ведь все – всего лишь твоя свита. Потому как ты – королева. Которая, блядь, хочет и должна, – и потому сделает. Насрав при этом на головы всех тех, кто ее любит и пытается помочь. Узнаю знакомый почерк. Мое желание, блядь, закон. А остальные – все равно на хуй никуда не денутся.
Пока я все это говорю, закипаю просто как алюминиевый чайник.
А она смотрит на меня почти не мигая.
Только в уголках небольших, но очень глубоких серых льдистых северных глаз потихоньку скапливаются предательские слезы.
– И зачем, – шепчет, когда я заканчиваю, – ты мне только все это говоришь, Данька? Мне же больно…
– Да затем, – взрываюсь, – что ты ебаная дура! И – конченая сука в придачу! Сейчас по Москве носятся, блин, десятки человек, которые, блядь, костьми ложатся только с одной целью, чтобы ты ближайшие лет пять по женской зоне на самокате гонки не устраивала! И ты это прекрасно знаешь! Но один хрен собираешься осложнять им и без того непростую жизнь! Причем только потому, что «хочешь и должна»! Да если б это было только твое дело, – могла бы и сама лично вместе с Патлатым в яму закопаться! Или – об стену себя убить, мне уже по хуй! Но в чем тот же Глеб-то виноват?! В том, что не пиздил тебя, дуру, в свое время, за такие вот королевские замашки что ли?! Или просто в том, что ему так не повезло, и он до сих пор тебя любит?! А ты этим пользуешься?! Нормальная, блядь, дурь получается.
Меня по настоящему, реально трясет.
А она – плачет.
Молча, по-мужски.
Без всех этих дурацких всхлипов и завываний, как делают прочие, отличные от таких стальных людей, как она, знакомые и незнакомые барышни.
Я залпом выпиваю остатки виски, прикуриваю одну сигарету от другой и пытаюсь хоть немного взять себя в руки и успокоиться.
Снизу, неожиданно, раздается громкое, требовательное мяуканье.
Мы оба вздрагиваем и одновременно смотрим на пол, прямо под мои ноги.
Там сидит и внимательно смотрит на меня, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону котенок-сфинкс совершенно сумасшедшего, изумительно нереального темно-кремового окраса: с четко очерченной белой грудкой и не по-котёночьи умными, глубокими сине-зелеными глазами.
– Я ж говорила, – улыбается сквозь слезы Инга, – что они обязательно придут познакомиться. Вот тебе первый. Потом, глядишь, и остальные подтянутся. Или не подтянутся. Они не очень любят, когда у людей плохое настроение…
– Вот так вот, – теряюсь. – И как его зовут? Ну, в смысле, вот его. Вот этого вот хвостатого джентльмена?
Джентльмен тем временем, сообразив, что на него уже обратили внимание, перестал мяукать, сел на задние лапы и стал тщательно и изящно вылизываться.
Характер, думаю, у парня – ну просто не приведи господи. Ураган.
– Да никак пока, – она аккуратно промокает скопившиеся в уголках глаз слезы белой бумажной салфеткой. – Тут ведь все еще не так просто, понимаешь, Данька? Кошка шестерых вообще-то родила, но трое погибли. Одного, точнее одну, она сама задавила, причем совершенно сознательно. Они ж звери, хищники, у них инстинкт – если почему-то чувствуют, что всех прокормить не смогут, то предпочитают пожертвовать кем-то одним, а не рисковать всем выводком. А двое потом от какого-то вируса умерли. Причем даже ветеринары не смогли понять от какого. Представляешь, сколько сейчас заразы по Москве шарашится, да?
