По дороге в Серебряный Бор на съезде с Третьего кольца на Звенигородский мост мне опять как назло пришлось продираться сквозь тугую, плотную столичную пробку.
      И все бы ничего.
      Мне, в принципе, не привыкать.
      Но вот причина пробки – новенькая «бэха», обнявшая фонарный столб, мигалки машин милиции и «скорой» – слишком живо напомнили события вчерашней ночи. Причем так живо, что на душе, простите за дурацкий каламбур, стало мертво и пусто, словно на настоящем осеннем кладбище.
      Дела…
      Хорошо еще что машина была другой серии, «трешка», а не «пятерка», да и цвет красный, а не черный.
      А вот номера почему-то показались издали знакомыми.
      Неужели, блин, опять кто-то из наших рейсеров в мясо уделался?!
      Да что за осень такая!!!
      …Как потом выяснилось – слава богу, – нет…
      Когда я, матерясь, проползал в еле движущемся потоке мимо очередной «скорой», мне совершенно случайно удалось разглядеть потерпевшего. Здорового, прилично, но не смертельно помятого и, к счастью, абсолютно незнакомого мужика.
      Сидит на бордюрчике, морда в кровище, рядом врачиха в белом халате вертится, башку перебинтовывает.
      Похоже – в говнище, причем – в совершенно нереальное.
      Тьфу ты, думаю…
      А ведь я номеров-то рассмотреть, судя по всему, и не мог, причем – никаким образом.
      Далеко, да и сумерки…
      Так, приблазнилось…
      Нервы…
      Проехал еще чуть-чуть, остановился около усталого майора в милицейской форме.
      Опустил стеклоподъемник, протянул ему редакционное удостоверение.
      – Надеюсь, все живы? – спрашиваю.
      Тот хрюкнул, повертел в руках корочки, открыл, посмотрел, кивнул.
      – Да он, – говорит, – один был в машине, слава богу. И пристегнутый, подушка сработала. Даже помялся не сильно, повезло, можно сказать. А машина что, машина – железо. Новую купит, хайло спекулянтское. Вот где только этот перец нажраться в слюни успел таким ранним вечером, – просто ума не приложу…
      – Дурное дело, – жму плечами, забирая удостоверение, – нехитрое…
      Майор вздохнул:
      – И не говори. А ты что, об этом писать собрался?
      Я морщусь.
      – Да нет, – отвечаю, – не тема, сам понимаешь. Сколько их таких, пьяных идиотов, каждый день бьется?! На протоколы-то небось уже бумаги не хватает ни фига, кто ж на них еще и полосы газетные расходовать будет. Просто хотелось, чтобы все живы были. А то эти аварии и мертвяки заколебали уже почему-то…
      Майор только взглянул понимающе.
      И почему-то взял под козырек.
      Я пожал ему руку, опустил стеклоподъемник и поехал дальше к Инге.
      …У знакомого заезда на охраняемую стоянку дома почему-то неожиданно знакомо защемило сердце.
      Ну ни фига себе, думаю.
      Ведь и столько лет прошло, и не было между нами ничего, кроме моих юношеских вздохов и ее, немного высокомерной, к ним благосклонности.
      Вот ведь дела…
      И чего только в моей дурацкой жизни после этого не случалось: и Лида, и все остальное.
      То, что было потом.
      И будто бы – и не со мной.
      А вот…
      Ты гляди-ка…
      …Пожал плечами, затушил сигарету в пепельнице, вышел из машины и зашел в знакомый подъезд.
      Сказал уткнувшемуся в монитор угрюмому охраннику, в какую квартиру собираюсь идти, тот равнодушно кивнул в сторону лифта.
      Видимо, предупредили.
      …Инга встретила меня на пороге, я даже звонок нажать толком не успел.
      Только-только до кнопки дотронулся.
      Ненакрашенная, в белом махровом халате, одетом, похоже, прямо на голое сильное тело. С мокрыми после душа черными блестящими волосами и неестественно бледными без помады, чуть полноватыми губами.
      – Привет, – говорит, – Данька. Быстро доехал. Хорошо, что меня охрана по телефону предупредила, что ты паркуешься. Иначе б пришлось тебе ждать, пока я из душа услышу, как ты в дверь трезвонишь…
      – Я, – жму плечами, стараясь казаться равнодушным, – старался…
      Она улыбается, ласково треплет меня по щеке.
      – Ну тогда, – говорит, – постарайся заодно и не так сильно скучать тут в одиночестве, пока я переоденусь и лицо себе нарисую. А то я все-таки женщина и выглядеть «клушей-из-душа» перед молодым симпатичным парнем пока что не намерена. Можешь, кстати, чаю себе заварить. Не забыл еще, где у нас с Глебом тут кухня находится?
      Вот так, фыркаю про себя. «У нас».
      И – вряд ли это оговорка. «У нас».
      И мне, после того как сразу же расставлены все точки над «и», становится хоть и чуть горьковато, но зато – легко и свободно.
      Какая же она все-таки умница, думаю…
      Встретить бы мне такую, хоть один-единственный раз в этой, блин, дурацкой и бестолковой жизни.
      Зубами вцеплюсь – не отпущу…
      – Помню, – хмыкаю, – разумеется. И чаю заварю с удовольствием. Хоть я и кофе, если помнишь, просил, но чай сейчас, по-моему, даже лучше пойдет. Курить-то здесь тоже по-прежнему можно, надеюсь?
      – Да дыми, – жмет спрятавшимися под мешковатым халатом узкими точеными плечиками. – Можешь и порошка своего понюхать, если есть такое желание. Тебя ж наверняка кто-нибудь из этих барбосов, или Гарри, или сам Глеб, снабдил. По принципу, вдруг девушке понадобится, так? Вот и пользуйся, пока дают. Только котов моих смотри не распугай…
      – А девушке, – интересуюсь со смехом, – и вправду понадобится? И что за «коты» еще такие тут нарисовались? Я у тебя только одного по прежним временам помню, лысого такого, серого. Ты еще говорила, что, вроде, эта порода «сфинкс» называется и они по характеру какие-то совершенно особые. Не как простые кошки. Он на Али, помню еще, всегда зверем глядел натуральным, когда тот с тобой чересчур, с его кошачьей точки зрения, фамильярничал…
      – А теперь, – вздыхает, – скучает по нему. Просто изводится. Я же вижу. Я и кошку ему специально купила, чтобы скучал меньше. А он ее возьми да и повяжи. Ну не можете вы, мужики, вести себя прилично, когда у дамы хвост поднят и в сторону слегка отодвинут.
      Я хмыкаю.
      Она грустно улыбается.
      – Так что тут, – продолжает, – теперь целый выводок проживает. Двое взрослых и трое маленьких. Они пока что в ванной сидят, там у них гнездо, но потом обязательно выйдут познакомиться. А понадобится девушке порошок или нет, девушка пока что еще не решила. Я, в принципе, последние года полтора его вообще не употребляла ни под каким предлогом и настроением, но сегодня может и пригодиться. А то от успокоительных, которыми меня вчера накололи до состояния пьяной Барби, никак что-то в себя прийти не могу…
      Подмигнула, еще раз потрепала меня по щеке и удалилась.
      Куда-то в глубь их нереально огромной, по моим совсем еще недавним меркам, квартиры.
      Это сейчас, поработав как следует в газете и приобретя какой-никакой опыт в общении с людьми из разных социальных слоев, я стал понимать, что квартира под двести метров в элитном новострое на одного-двух жильцов, в определенных кругах – это не только нормально, но еще и ни фига не пафосно.
      Ни тебе второго этажа, ни пентхауса.
      Ни лепнины золотой на фоне белого мрамора.
      Так.
      Не фуфло, конечно.
      Но и ничего особо выдающегося.
      …Пойду-ка я, думаю, чем о такой фигне размышлять, лучше и вправду чайку заварю.
      И пару дорожек раскатаю, раз уж все предлагают.
      Не повредит.
      Вечерок один хрен обещает быть весьма томным.
      Да и разговор, судя по всему, тоже вряд ли будет уж очень так по-простому складываться.
      …Инги не было так долго, что я уже начал было задумываться о второй чашке чая и третьей дорожке кокаина.
      Сидел в огромной, соединенной с кухней гостиной.
      Курил.
      Маялся.
      Даже телевизор хотел было включить, настроив его на какой-нибудь либо спортивный, либо музыкальный канал.
      Потом, слава богу, дошло, что – не время и не место.
      И журналов нет никаких, как назло.
      Так, чисто полистать.
      Тоска.
      Так и мучался, пока она наконец-таки не соизволила появиться.
      …Такая же, как Али вчерашней ночью: босая, в синих застиранных домашних джинсах и простой белой футболке, выгодно подчеркивающей некоторые приятные для любого нормального мужского глаза особенности гибкого тела.
      Уселась на диван, закинула босые ноги с узкими породистыми лодыжками на журнальный столик, прикурила сигарету, поманила меня пальчиком:
      – Налей-ка нам виски, мальчик, – говорит, – и подтаскивай вон то кресло поближе, садись напротив. Будем с тобой долгие разговоры разговаривать.
      Я только хмыкнул в ответ и недоуменно пожал плечами:
      – Ты, – усмехаюсь ей в тон, – похоже, что-то перепутала, девочка. Мальчик давно вырос. К сожалению. Хотя виски тебе я, разумеется, налью. И даже себе чуть-чуть плесну, хоть и за рулем. С удовольствием.
      Она в ответ чуть поперхнулась дымом, выгнула удивленно левую бровь и посмотрела на меня с новым, нескрываемым интересом.
      – Вот так-то вот, – прикусывает нижнюю губу, – оно, оказывается, и бывает. Мальчики-то вырастают, оказывается. А девочкам только и остается, что начинать потихоньку готовиться к старости.
      – Ну, – фыркаю, наливая виски в широкие стаканы толстого дымчатого стекла, – не кокетничай. Сама ведь все про себя знаешь…
      Она вздыхает, стряхивает пепел в тяжелую каменную пепельницу.
      Такой если кому переедешь – мало не покажется.
      – Знаю, – говорит, мягко растягивая гласные, – знаю, Данька. И то, что в свои под сорок выгляжу от силы девчонкой двадцатипятилетней, знаю. И то, что по реакции на трассе, по чувству дороги, – любому мужику-спортсмену фору готова выписать. И то, что мальчики, типа тебя, готовы влюбляться и страдать, тоже, представь себе, понимаю прекрасно. Но я и другое знаю, мальчик. И сколько мне лет, и то, что я вчера человека убила. Насмерть. И сколько мне самой таких вот полноценных лет осталось, представь себе, тоже догадываюсь…
      Усаживаюсь напротив, достаю из пачки сигарету и с тоской мечтаю о дожидающейся меня на стеклянном кухонном столике под твердой пластиковой карточкой белой горке кокаина.
      Непросто мне придется сегодняшним вечером, думаю.
      Ой непросто.
      Они, с ее муженьком безумным, – вполне достойные друг друга персонажи, зря я об этом забывать начал.
      Вот – и напомнила.
      – Ну, – спрашиваю, – и если ты все это знаешь, то зачем я, спрашивается, здесь тебе нужен?
      – А ты мне и не нужен, – затягивается. – Точнее, нет, нужен. Как друг Глеба. Как человек, которому он полностью доверяет. И которому, соответственно, нет никаких оснований не доверять и мне, идиотке.
      – Ты его по-прежнему так сильно любишь? – спрашиваю, прикуривая.
      Она фыркает:
      – Да какая тебе, Данька, разница? Люблю, не люблю. Не в ромашки играем. Расскажи мне о нем. Что там происходит? Что с ним происходит? Что он делает, чтобы меня вытащить, можешь не рассказывать. Он в таких ситуациях всегда все делает правильно, тут мне можно совершенно не беспокоиться.
      Я молчу.
      Потом все-таки отхлебываю виски, хоть поначалу и не особенно собирался.
      Мне еще за руль садиться.
      И не приведи господи нарываться на какую-нибудь дурацкую гайцовскую экспертизу.
      У меня ведь в крови – далеко не только один алкоголь болтается.
      Затягиваюсь, тушу не докуренную и наполовину сигарету в пепельнице.
      Вздыхаю:
      – И все-таки, Инга, сначала нам придется поговорить не об Али, а о делах. Просто – так надо.
      Она слушает.
      Я закуриваю следующую сигарету.
      – В принципе, – затягиваюсь, – ты права. Основные проблемы он, кажется, уладил. И с теми бандюгами, которые тебе звонили в том числе…
      Она морщится:
      – Передай ему, что я была не права. Мне, правда, хотелось помочь парню, ведь он по моей вине в больнице оказался. Я все деньги, которые у меня тогда были, была отдать готова. А тут – такое…
      Я хмыкаю.
      – Первое, – морщусь, – что ты должна понять: в больнице он оказался не по твоей вине. А по своей собственной. Я ведь тоже ходил с тобой в челлендж штурманом, ты помнишь? Так что – поляну секу, не позабыл еще все эти гоночные безобразия. Никто ему пистолет к виску не ставил, чтобы в тачку прыгал. Еще сам, небось, просился, чтобы с той самой знаменитой Ингой в челлендж в одной команде пойти. Так что пусть радуется, что жив остался. И ты – тоже радуйся…
      – Это, – смотрит на меня внимательно, – ты так думаешь? Или Глеб?
      – Да ему-то, – удивляюсь, – откуда эту хрень знать?! У него и прав-то, по-моему, нет. Сколько его помню, всегда на водителе…
      Она усмехается:
      – А вот это, правда. Так и не научился почему-то. Сначала, когда бизнес строил, времени не было. А потом – лениво стало, да и вроде как не по возрасту. А к людям, покупавшим любое свидетельство об образовании без самого образования, он всегда относился с презрением. Это и к правам тоже относилось.
      – А ты, – удивляюсь, – что, реально в автошколе училась?
      Она кивает.
      – Тут мы с ним похожи, – улыбается.
      – И не только тут, – вздыхаю, – сложно с вами, просто пиздец как. Причем с обоими совершенно одинаково.
      Она отхлебывает глоток виски, доливает еще, смотрит вопросительно в мою сторону.
      – Я, – говорю, отрицательно мотая головой, – лучше пойду разнюхаюсь. А то от всех этих стрессов глаза уже потихоньку слипаются.
      Она жмет плечами, молчит.
      Мол если надо, – то иди.
      Твое право.
      Взрослый мальчик.
      Я внутренне соглашаюсь, киваю, иду на кухню и одним махом всасываю заранее приготовленную дорожку.
      Кокс, кстати, экстремально отличного качества. Почти что и не бодяженный, такой сейчас редко когда в Москве встретишь.
      Что ж…
      Мажор может себе позволить, думаю.
      А я могу себе позволить этими его возможностями воспользоваться.
      Он-то сейчас небось, пьет себе потихоньку с парнями да о жизни рассуждает в свое удовольствие.
      А я тут – чужое дерьмо вози.
      Тоннами.
      Вообще, думаю, нет ничего в этой жизни тяжелее, чем в таких делах ковыряться.
      Даже на войне, наверное, легче.
      Но тут – не мне судить.
      Мне в «точках» только журналистом пришлось побывать, к счастью.
      Или – к сожалению.
      …Я задерживаю дыхание, как перед прыжком в воду, и решительно вгоняю в себя еще одну дорожку порошка.
      Просто как обезболивающее.
      Закидываю голову, вдыхаю-выдыхаю и иду в гостиную к Инге.
      Она там сидит на диване, глядя перед собой и сцепив длинные пальцы нервных ухоженных рук вокруг убедительно прорисовывающейся сквозь плотную джинсовую ткань худой острой коленки.
      – Ну что, – спрашивает, – легче стало?
      – Легче, – вздыхаю в ответ, – мне может стать, когда я думать перестану. Типа, обычной перезагрузкой здесь не обойдешься, придется отключаться. Шнур из сетки выдергивать. Но я туда пока что не хочу, лучше здесь побуду, не возражаешь?
      – Да что ты, – смеется, – конечно, не возражаю. Чем на этом свете больше людей, с кем можно так запросто о том свете поговорить, тем для этих людей лучше. Это надо четко понимать.
      Втягиваю воздух через нос, усмехаюсь, закуриваю.
      – А мы что с тобой сегодня о том свете говорить собрались? А смысл? Все одно ничего об этом не знаем, ни ты, ни я. Все, кто туда путешествовал, ни один не вернулся почему-то, чтоб рассказать…
      Она криво улыбается.
      Одними губами.
      А глаза – серьезные.
      – А может, – говорит, – там просто так хорошо, Данька, что им и возвращаться в эту нашу мразоту ну просто совершенно не хочется?
      – Может быть, и так, – жму плечами, стараясь казаться равнодушным, – мне-то откуда знать? Все юзеры, владеющие хоть какой-никакой инфой на этот счет, на фиг заблокированы.
      Она опять – то ли кривится, то ли улыбается.
      И – молчит.
      Я вздыхаю.
      – Ладно, – говорю, – Инг. Мы, по ходу, опять куда-то не туда залезли. В общем, Али просил передать, что похороны Патлатого послезавтра, в субботу. С утра. На Щербинском кладбище. Но тебя на этих похоронах не должно быть, просто ни под каким соусом. Кто бы тебя ни звал и ни приглашал, включая твою собственную совесть, понимаешь?
      – Нет, – отвечает спокойно, – не понимаю. Я хочу туда поехать. И – должна. А значит – поеду.
      Молчу.
      Чтобы чем-то скрыть затянувшуюся паузу, прикуриваю очередную сигарету.
      – Что ж, – говорю, наконец, – это твое право. Только имей в виду, что этим ты подставишь не только себя, но и Глеба, который сейчас носится по всей Москве и башляет, я даже представить себе боюсь, какие деньги всяким ментам и родственникам покойного. И меня, который, не пойми зачем, сидит сейчас напротив тебя, бросив все свои, может, для тебя и ни хуя не важные дела. И Мажора, который сейчас вглухую убивается водкой в нашем пабе, потому как ему тоже вчерашний вечер и сегодняшний день ни фига медом не показались, ты догадываешься? Он даже коксом сегодня закупился, хоть уже больше года его не юзал и не собирался ни в коем разе, пока ты со своими проблемами на горизонте не нарисовалась. Конечно, фигня какая. Мы ведь все – всего лишь твоя свита. Потому как ты – королева. Которая, блядь, хочет и должна, – и потому сделает. Насрав при этом на головы всех тех, кто ее любит и пытается помочь. Узнаю знакомый почерк. Мое желание, блядь, закон. А остальные – все равно на хуй никуда не денутся.
      Пока я все это говорю, закипаю просто как алюминиевый чайник.
      А она смотрит на меня почти не мигая.
      Только в уголках небольших, но очень глубоких серых льдистых северных глаз потихоньку скапливаются предательские слезы.
      – И зачем, – шепчет, когда я заканчиваю, – ты мне только все это говоришь, Данька? Мне же больно…
      – Да затем, – взрываюсь, – что ты ебаная дура! И – конченая сука в придачу! Сейчас по Москве носятся, блин, десятки человек, которые, блядь, костьми ложатся только с одной целью, чтобы ты ближайшие лет пять по женской зоне на самокате гонки не устраивала! И ты это прекрасно знаешь! Но один хрен собираешься осложнять им и без того непростую жизнь! Причем только потому, что «хочешь и должна»! Да если б это было только твое дело, – могла бы и сама лично вместе с Патлатым в яму закопаться! Или – об стену себя убить, мне уже по хуй! Но в чем тот же Глеб-то виноват?! В том, что не пиздил тебя, дуру, в свое время, за такие вот королевские замашки что ли?! Или просто в том, что ему так не повезло, и он до сих пор тебя любит?! А ты этим пользуешься?! Нормальная, блядь, дурь получается.
      Меня по настоящему, реально трясет.
      А она – плачет.
      Молча, по-мужски.
      Без всех этих дурацких всхлипов и завываний, как делают прочие, отличные от таких стальных людей, как она, знакомые и незнакомые барышни.
      Я залпом выпиваю остатки виски, прикуриваю одну сигарету от другой и пытаюсь хоть немного взять себя в руки и успокоиться.
      Снизу, неожиданно, раздается громкое, требовательное мяуканье.
      Мы оба вздрагиваем и одновременно смотрим на пол, прямо под мои ноги.
      Там сидит и внимательно смотрит на меня, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону котенок-сфинкс совершенно сумасшедшего, изумительно нереального темно-кремового окраса: с четко очерченной белой грудкой и не по-котёночьи умными, глубокими сине-зелеными глазами.
      – Я ж говорила, – улыбается сквозь слезы Инга, – что они обязательно придут познакомиться. Вот тебе первый. Потом, глядишь, и остальные подтянутся. Или не подтянутся. Они не очень любят, когда у людей плохое настроение…
      – Вот так вот, – теряюсь. – И как его зовут? Ну, в смысле, вот его. Вот этого вот хвостатого джентльмена?
      Джентльмен тем временем, сообразив, что на него уже обратили внимание, перестал мяукать, сел на задние лапы и стал тщательно и изящно вылизываться.
      Характер, думаю, у парня – ну просто не приведи господи. Ураган.
      – Да никак пока, – она аккуратно промокает скопившиеся в уголках глаз слезы белой бумажной салфеткой. – Тут ведь все еще не так просто, понимаешь, Данька? Кошка шестерых вообще-то родила, но трое погибли. Одного, точнее одну, она сама задавила, причем совершенно сознательно. Они ж звери, хищники, у них инстинкт – если почему-то чувствуют, что всех прокормить не смогут, то предпочитают пожертвовать кем-то одним, а не рисковать всем выводком. А двое потом от какого-то вируса умерли. Причем даже ветеринары не смогли понять от какого. Представляешь, сколько сейчас заразы по Москве шарашится, да?