– Заработай?! – суживает глаза. – А она их что, заработала?! Если б заработала, я бы молчал! В тряпочку! А она их не заработала, а у своего олигарха взяла. Чуток отсосала из того, что он у народа накрысил. А что?! У таких сук – и не убывает…
      Я приподнимаю правую бровь домиком, чешу средним пальцем левой руки переносицу.
      – А ты, – спрашиваю, – точно уверен, что он «накрысил», а она «отсосала»? И ответить сможешь, ежели вдруг спросят, так, чисто по-взрослому?! Уверен?! Может все-таки имеет смысл говорить «заработал»?! А еще точнее – «заработали», они в конце концов вместе тогда жили…
      Он кривился.
      – Заработал?! – фыркает. – Где это ты видел, чтобы такие деньги в этой стране кто-то «зарабатывал», интересно?! Еще скажи «честно заработал», а мы с пацанами посмеемся! Лучшая шутка сезона, блин, на фиг…
      – Любопытно, – усмехаюсь, – ты рассуждаешь. С одной стороны, «эта страна», с другой – переживаешь, что у нее кто-то деньги «крысит». Да еще и уверен, что этим занимаются, похоже, все, у кого доход чуть выше твоего собственного. Пиздец, конечно, логика получается. Ты уж определись тогда, мутик, за кого ты – за красных, или за белых?
      – Мне, – шипит, – эта страна до флага! Со всем ее вечным воровством, блядством, страданиями, коррупцией, литературой, архитектурой и прочим ублюдочным климатом! Я просто за справедливость говорю! А что твои любимые олигархи творят, тут за примером ходить далеко не надо. Вон иди в церковь зайди! Прямо сейчас, когда там человека убитого отпевают! Посмотри на результат! Укачаешься!
      Я морщусь, смотрю исподлобья.
      – Интересная, – цежу сквозь зубы, – у тебя, друган, точка зрения на все происходящее в нашем обществе…
      – А что?! – вскидывается. – Ты что-то против имеешь?!
      – Имею, – щерюсь в ответ. – Хочешь подробностей? Или просто на неприятности нарываешься?!
      Он – мгновенно затухает. А значит – помнит, сучок.
      Репутация.
      Такие вещи неглупыми людьми и спустя годы не забываются.
      А он – кто угодно, только не идиот.
      Просто – брехливая шавка, вредная и, надо отдать ему должное, пронырливая.
      Обычное ничтожество.
      Зато какой-то злобный недомерок – из тех, видимо, кто пришел в челлендж уже после моего ухода и про мои дела не наслышан, – из-за его спины, как черт из шкатулки, выпрыгивает.
      – А ты, – орет, – кто еще тут такой, чтобы в наши дела писаться?! Я тебя не знаю! Если ты от этой сучки накокаиненной сюда прибыл – так вали на хрен отсюда, пока пизды не получил!
      Объяснять что-либо таким экземплярам совершенно бессмысленно, и я просто делаю шаг вперед и коротко, без замаха, пробиваю «двойку»: в печень и солнечное сплетение.
      Самое то в подобного рода ситуации.
      И следов особых не остается, и сознание, как правило, через некоторое время восстанавливается.
      И даже, не побоюсь этого слова, проясняется.
      В том смысле, что сабж начинает воспринимать более адекватно, что можно делать в этом мире, а чего нельзя, причем – ну абсолютно ни при каких обстоятельствах.
      По-любому…
      – Меня зовут Дэн, – говорю негромко. – Еще у кого из присутствующих есть какие вопросы?
      Один из незнакомых парней вроде как пытается дернуться вслед за недомерком, но очкастый его решительно останавливает.
      Помнит, сука.
      Ну и ладненько.
      А бледного и с трудом дышащего карлика двое спутников, гляжу, уже потихоньку довели до скамеечки.
      И – правильно.
      Пусть посидит.
      Передохнет маленько, успокоится.
      Воздухом подышит.
      Ему ща полезно…
      – Ну, – кривится очкастый, – что, доволен?! Решил вопрос?! Причем, как всегда, своими любимыми методами?! Ты сильнее, к тому же за твоей спиной маячит отмороженное футбольное хулиганье, думаешь, я не понимаю, почему ты такой уверенный?! Тебя и твоих бойцов прикрывают большие деньги и большие люди, значит – ты прав, да, так получается?! Потому как ты, вместе с Ингой и ее бывшим муженьком, типа, элита, вам все дозволено, а мы – быдло, права голоса не имеющее?!
      Он явно почему-то боится повысить на меня голос, и даже кричать умудряется шепотом, с какими-то влажными всхлипываниями.
      Смешно, кстати, получается.
      Ну да ладно, не надо пока отвлекаться на постороннее.
      Послушаю-ка я лучше, что там этот мутик далее вещать будет.
      – А и правда, зачем ты сюда приперся, а, Дэн?! – выпячивает тем временем впалую грудь и отставляет назад ножку оратор. – Ингу защищать?! Так – не надо. Мать погибшего штурмана, как я понимаю, претензий к ней уже не имеет. Проблема закрыта, деньги уплачены, с ментами все решено. И она теперь такая же потерпевшая, как и лежащий в гробу покойничек. Несчастненькая-пренесчастненькая. Люди ее муженька богатенького вон уже и организацией похорон, похоже, занимаются! Что дурочку-то валять, я что, не вижу что ли?! А тебе-то чего все неймется?! Понимания у нас что ли ищешь?! Так это – без толку! Мы – просто из разных миров, парень, понятно?! Или ты у них тут просто за старшего, у этих шестерок? И просто за порядком приглядываешь?!
      Я вздыхаю, натягиваю поглубже бейсболку, достаю из кармана фляжку, делаю большой глоток.
      Закуриваю.
      – А ведь он, – киваю в сторону постепенно приходящего в себя сабжа, – за тебя свою порцию получил, дружище. А не за себя. За твои мутки, твою тупую злобность и твой личный комплекс неполноценности. И за байку про кокаин в ее крови, до которой только ты, урод, и мог додуматься, больше некому. Ты ведь сам когда-то в челлендж ходил, пока не скурвился. Знаешь, что это такое. Все знают. И чем это закончиться может для любого из нас, кто хоть когда-нибудь на трассу вставал, тебе тоже очень даже хорошо известно. Как и то, что в челлендж никто никого выходить насильно не заставляет, и неважно – пилотом или штурманом – это его личный выбор и его личная, извини, ответственность…
      Я несильно беру его левой рукой за лацкан кургузого твидового пиджачка, и он мгновенно бледнеет.
      – И, – продолжаю, нехорошо улыбаясь и стряхивая свободной рукой с его пиджака несуществующие пылинки, – то, что Инга даже после бокала шампанского никогда в руль не сядет, тебе тоже, сука ты такая, прекрасно известно! Что и подтверждается актом медэкспертизы в Склифе, где она анализы сдавала на наличие в крови алкоголя и наркотиков. Или ты этого не знал, мутик?! Ну так напрасно. Мог бы и поинтересоваться, прежде чем говно развозить…
      Всматриваюсь внимательно в его лицо.
      Это мне показалось или у него и в самом деле на лбу испарина выступила?
      Ну тогда и вправду пора заканчивать.
      А то еще обоссытся прямо у меня в руках, не приведи господи.
      – Ну а теперь относительно твоего вопроса. Что касается меня, – кривлюсь, – то я сюда приехал просто проводить хорошего парня, с которым когда-то вместе гонялся. В отличие от тебя. Потому как ты, судя по сложносочиненным щщам и хорошей информированности о процессах, прибыл сюда отнюдь не за этим. А что-то замутить в своем ублюдочном духе. То есть – достаточно гадостное и говнистое. Ну так забудь. Это – мое слово. А кто я сейчас и зачем по этой жизни, тебе, дружок, тоже, как я погляжу, вполне неплохо известно. Как и то, что я здесь – не один, и если чего не так пойдет, – мы тебя, урода, враз соструним. Всасываешь?! Кажется, всасываешь. Тогда усохни…
      Отталкиваю его брезгливо, достаю фляжку, делаю еще один большой глоток, демонстративно убираю виски в карман и ухожу к машине.
      Вот и поговорили, думаю.
      И сигарета еще очень уж быстро в этой чертовой мороси размокает.
      …Может, хоть ближе к вечеру распогодится.
      А то дерби сегодня, причем на «Динамо», а там козырек над трибунами напрочь отсутствует.
      Скорее бы что ли вся эта байда заканчивалась на хрен.
      А то – так муторно…
      …Сделал еще глоток, покурил, погулял по окрестностям.
      Бабке какой-то у церковной ограды денег зачем-то дал, хотя раньше за мной такой ерунды никогда не наблюдалось.
      Промок прилично, разумеется.
      И – ноги промочил по полной программе, что самое поганое.
      Единственное, что утешало, – уж очень красиво облака мимо позолоченных крестов церкви проплывали. Вполне себе эдак достойно, и даже, как-то совсем уж необычно для низкого московского неба, величественно.
      Будто провожали кого.
      Может, и Серегу.
      Кто его знает, как там все, на самом верху, на самом-то деле устроено.
      …Наконец служба закончилась, и народ потихоньку потянулся из церкви. Смурной какой-то, неправильный. На Никитосе, к примеру, когда он на водительское место залез, – просто лица не было.
      Даже нижняя губа чуть дрожала и глаз дергался.
      За ним, в принципе, и раньше такая фигня числилась, но давно, очень давно. Еще в те времена, когда он к мясному мобу моими молитвами не прибился. На террасе быстро, вы уж мне поверьте, нервишки подлечивают.
      Да так, что народ совсем перестает о чем-то пустом не по делу беспокоиться.
      – Что там такое случилось-то? – спрашиваю. – А то видок у публики такой, будто их всех только что каким-то солидным аргументом прямо по тыковке угостили. Нет, я все понимаю: парня жалко, то-се. Сам страдал тут ходил. Но уж не настолько же радикально у кого-то эмоции ударили, чтобы аж всю толпу накрыло. На тебя так вообще без слез смотреть невозможно…
      – А-а-а, – машет рукой, – дай закурить что ли…
      Присматриваюсь внимательно, а у него не только губа с глазом, но еще и кончики пальцев подергиваются.
      Ну и ни хрена же себе, думаю.
      Жму плечами, достаю пачку, вынимаю оттуда сигарету, сую ему в рот, подношу зажигалку.
      – Пиздец там, на самом деле, – затягивается, – врачи предупреждали, что надо было в закрытом гробу хоронить. Нет, бля, настояли уроды, типа, откройте, проститься хотим. А там…
      Его передергивает.
      – Поня-а-атно, – тяну. – А кто настоял-то?
      – Да хрен его знает, – откидывается в кресле, – кто настоял. Единственное, что могу сказать, так это то, что он полный урод и придурок. Короче, ты правильно сделал, что не пошел. Живому человеку на это смотреть нельзя, ни под каким соусом. Мать – так вообще сознание потеряла, еле откачали…
      – Кажется, – бледнею, – я догадываюсь, кто эти твари. Радетели, блядь, всеобщей социальной справедливости. Только что за жизнь беседовали. Почти что по понятиям. У-у-у, су-у-укааа!!!
      И – выскакиваю из машины.
      Хрен там.
      Этих козлов уже и след простыл.
      Понятно…
      Ничего, поквитаемся…
      Шарик, он, сцуко, – круглый.
      И не захочешь, а встретишься…
      Ведь все просчитали, гандоны.
      Все!
      Кроме одного.
      Что я их тут пропалю, причем – по-взрослому.
      И я буду не я, если им эта ошибка в три цены не обойдется.
      Как минимум.
      …Со злости изо всех силенок долбанул по ни в чем не повинному колесу, залез обратно в машину, закурил.
      Гляжу, Никитос на меня смотрит внимательно-внимательно, чуть исподлобья, и аж глаза от напряжения чуть выкатил.
      И они теперь у него – точь-в-точь как у какающей собачки стали.
      Глеб так когда-то говорил.
      Али, в смысле.
      Обоссаться со смеху можно.
      В какой-нибудь другой ситуации, разумеется.
      – Так ты что, думаешь, спецом?! – выдыхает.
      Я – ничего не отвечаю.
      Только киваю утвердительно.
      – Покажешь потом кто? – просит. – Я эту тварь – лично удавлю! Если у тебя у самого руки не дойдут, разумеется.
      Я – опять киваю.
      Тут и говорить нечего.
      Мы этих уродов – вместе отработаем, иначе несправедливо.
      По отношению даже не к нам, а к целому мирозданию.
      К земле, которая нас родила и позволяет по себе передвигаться, уж простите за пафос.
      И зачем-то еще к нашему брату и этих блядей присовокупила.
      О, господи…
      …Но – чуть попозже.
      Сейчас нельзя!
      Ни в коем случае нельзя их именно сейчас гасить, пока вся эта муть не успокоилась, напоминаю себе слова Глеба!
      И Ингу подставим по полной, и самому на нары, если честно, ни фига не хочется…
      Никита поджимает губы, отщелкивает окурок в боковое стекло и аккуратно поворачивает ключ в замке зажигания…
      – Как ты думаешь, – морщится, – это ж какой извращенный мозг нужно иметь, чтобы такую хуйню придумать? И самое главное, ради чего?! Блин. Я просто себе цели такой не могу представить, чтобы нормальный, вменяемый и не душевнобольной человек начал такие средства использовать. Хотя ненавидеть, в принципе, уже давно научился, не маленький…
      Я хмыкаю.
      – Просто, – говорю, – у нас с тобой, Никитос, видать, фантазия слабовата. В смысле, чтобы такую хуйню суметь замутить. А ненавидеть по-настоящему я лично, – не знаю уж, как ты, – до сегодняшнего дня, выходит, и не умел…
      Он смотрит на меня внимательно, качает влево-вправо иссеченной шрамами башней бывалого уличного бойца, хмурится исподлобья.
      – А та история? – спрашивает. – Когда тебя карланы бомжовские после выезда в Питер на вокзале отловили и чуть инвалидом на всю оставшуюся жизнь не сделали, она как, тоже не в счет что ли?! Когда ты почти год на больничке провалялся, хрен знает сколько операций перенес и потом считай заново ходить учился?!
      Я задумываюсь.
      – Да в счет, конечно, – жму через некоторое время плечами. – Все в этом мире в счет, стос. И нам, и им, за нашу непутевую жизнь по-любому в самой высокой инстанции по полной предъявят, сам понимаешь. Мне тогда очень больно было, Никит. И страшно. Но даже эта хрень, понимаешь, стос, была заложена в правила игры, которые я выбирал для себя сам. Вместе с цветами любимой команды. На самой грани, конечно, но – в правилах.
      Морщусь, отщелкиваю истлевшую сигарету. Потом тянусь за новой.
      Скоро я в тех же объемах, что и Али, курить начну, чувствую.
      Сколько он там говорил в день выкуривает? Три пачки?!
      Так я уже – где-то тут, рядышком…
      – Я ведь знал, что такое может случиться, всасываешь? – вздыхаю. – И что наша околофутбольная игра, увы, не всегда ведется по правилам, тоже догадывался. Да, это, конечно, беспредел, но к такому беспределу нужно быть готовым, если ты выходишь на эту тропу. Она ведь, тропа эта, в смысле, по сути своей, ни фига не для маленьких девочек. Тревожный путь, такой же, как твои щщи на текущий момент времени. И на нем может быть все, что угодно. Иногда на этом пути даже и убивают. Правила выбранной игры, ничего, в принципе, такого особого…
      Роюсь по карманом в поисках зажигалки, в результате прикуриваю от Никиткиной, заботливо им протянутой.
      Глубоко и решительно затягиваюсь.
      Много курю, говорите?!
      Ну-ну.
      Убьет-то меня – все равно не это, я почему-то так думаю…
      – А то, что было сегодня, – выпускаю дым, – оно ведь – не просто блядство. Оно ломает все, чем я живу, всю мою жизнь, мою честь, мою систему координат. Мой путь, наконец. Мы просто несовместимы с этим, стос. И если мы признаем эту хрень за имеющую право на существование, то нас просто не будет. Вообще. Нас никто не будет любить, бояться или ненавидеть. Если в правилах игры заложить такое, как было сегодня на отпевании, то нам нечего делать в этой игре, брат. И значит – незачем жить. А за это уже стоит не только умирать, но и убивать. Разницу чувствуешь?! Или мы, или они, третьего просто не бывает. И вот именно поэтому я, кажется, вынужден учиться ненавидеть уже по-настоящему…
      Он молчит.
      Думает.
      Комкает окурок в пепельнице, прикуривает новую сигарету.
      – Может, ты и прав, – выдыхает, – Дэн. По крайней мере, я тебе верю. Потому ты и старший среди нас. Я это признаю, хоть мы с тобой и ровесники. Пока не понимаю до конца почему, но уже верю. И если ты скажешь, что нам надо учиться убивать, то я обязательно научусь. Хотя мне этого, врать не буду, ну совсем даже и не хочется…
      …На кладбище зато – ехали хорошо.
      По-рейсерски.
      Длинной, неимоверно длинной колонной хищных, стремительных аппаратов, казалось, смертельно обиженных на то, что их заставляют передвигаться по неплохому покрытию с такой черепашьей скоростью. А когда над этой необычной колонной начинали плакать сигналы клаксонов – это было по-настоящему красиво.
      И – по-настоящему страшно.
      Потому как если в этом гребаном мире начинает плакать даже железо, то как в нем тогда жить обычному, простому, живому и теплому человеку?
      Хорошо еще, что все мы – и я, и мои парни, и лучшая часть рейсерского движения, – ну совершенно непростые и необычные, я почему-то так думаю.
      …Все-таки, хоть я и совершенно сознательно ушел из этого движа (о чем, кстати, никогда и ни разу не жалел), – не уважать этих людей и их идеалы было бы, как минимум, неприлично.
      Игра со смертью – это достойная игра, как бы она ни обзывалась.
      Другое дело, что правила в этой игре устанавливают зачастую люди, не имеющие на это ни малейшего права. А играют по ним – не они, а молодые щенки, не то что о смерти, но и о жизни имеющие пока что самое смутное представление.
      Но это уже – так, частности…
      Хотя бы потому, что организаторы гонок никогда не становятся легендами. И не живут в них, даже после собственной смерти.
      Легендами становятся только те, кто играют сами. И это, в общем-то, – по-любому правильно, я так думаю…
      …А на самом кладбище снова шел дождь, и хищно чавкала под небрежно брошенными досками временных дорожек рыжая жирная глина. В грязных лужах отражались хилые изогнутые деревца, черные силуэты провожающих, зеленые свежевыкрашенные ограды.
      Словом, все, кроме неба.
      Его и над нами-то толком не было, что уж тут о лужах-то говорить.
      Я даже не плакал. Наверное, разучился в последнее время.
      Жаль.
      А потом мы подошли к краю ямы в жирной, рыжей земле, и могильщики опустили блестящий лакированный гроб прямо в скопившуюся на дне грязную бурую жижу.
      Кто-то пытался говорить всякие пустые слова, кто-то просто плакал.
      Я опять сделал большой, обжигающий глоток из обтянутой кожей фляжки, закурил и поплелся назад к машине.
      Кидаться в этот ящик комком глины мне почему-то ну совершенно не хотелось.
      Да еще и этот дождь, блин, будь он неладен. Куртка вон уже вся насквозь промокла.
      И холодно.

Глава 15