Мишка Летягин было возмутился, – куда же вы пьяные на верхотуру? Попадаете все…
А Пьянцух орет, – не лезь, мастер, сиди себе в прорабской, не дрейфь… К утру мы тебе десять кубов бетона уложим и шесть блоков санузлов смонтируем.
Мишка бы и подчинился уже судьбе, решил, будь что будет, если сорвется кто, все на Пьянцуха совести будет, вся бригада пьяная, и мастер тут не при чем…
Ушел к себе в прорабскую, настроил би-би-си на своей "спидоле", да лег спать.
Но в три ночи пришла к нему крановщица Оля Тихонова с башенного крана и сказала, что работать, принимать бетон не будет… А они то уже три бетоновоза с бетонного завода заказали на эту смену, как быть?…
– Как не будешь принимать? – спросил заспанный Миша.
– А так, не буду, стропальщики мало того что пьяные, так Лёха Масягин ко мне в кабину крана залез и там у меня сидит, пытается кнопки нажимать, я ключ из кондуктора вынула, кран обесточила, так что, принимай решение, мастер, ты начальник, или кто?
Мишка был в ужасе.
Что делать?
А пьяные лауреаты комсомола куражились.
Матом его крыли, надсмехались.
И еще эта – крановщица…
Оля Тихонова.
Красивая такая, он ей до этого как назло целый месяц глазки строил.
А тут выходило так, что в ее глазах он полным ничтожеством теперь выглядел.
В общем, получилось все еще хуже, чем он думал-задумал.
Сел Миша на телефон, набрал ноль-два, вызвал наряд милиции. Для важности еще соврал, сказал, что он прораб и звонит с участка, и что у них нападение, захват подъемного крана… Захват, представляющий опасность для жизни окружающих и для государственного имущества.
Приехали быстро.
На двух уазиках с мигалками.
Лёху Масягина с крана в миг достали. Кстати, сам орденоносец Пьянцух за ним лазил.
Потом вытрезвительную машину милиционеры по рации вызвали.
Лёху помяли – побили.
Бригадир этот лауреат комсомола пытался милиционерам права качать, мол не знают, с кем связались, но менты свое дело туго знали, всю бригаду в вытрезвитель отправили. А на Леху Масягина потребовали с Ольги и с Михаила по заявлению написать, мол тот захватил кабину, угрожал, пытался взять управление…
Лёхе пятнадцать суток потом дали.
И бригадир Пьянцух – выйдя на следующий день, сказал Мишке, когда они один на один остались, – берегись, мастерюга сопливый, зарежет тебя Лёха, не простит тебе, кишки выпустит…
Мишка и смалодушничал.
Пошел к начальнику строительства и написал по собственному, попросив рассчитать досрочно, без отработки.
И даже то обстоятельство, что красивая крановщица Оля Тихонова ему в следующую ночную смену дала там в прорабской, и это не подсластило горькой пилюли неверного профессионального выбора…
А потом что еще было?
Два года инженером-конструктором в проектной конторе здешнего филиала московского института Стройпроект?
Ничуть здесь не лучше было, чем на стройке.
На стройке хоть зарплата была.
Оклад мастера в полтора раза выше, чем в проектном у инженера-конструктора, да и квартальные премии, да пусковые… После работы на стройке – сел Миша Летягин на денежную диету.
А тут еще случилась у молодого инженера Летягина любовь…
Полюбил он Иру.
Инженера – конструктора Иру Вельяминову из группы ГИПа* Эрданова.
Ира была красивая, стройная, и лицо у нее было умное и трагически одухотворенное, словно исполненное какого то страдательного контента. Она ходила по коридору их конструкторского отдела, чокая высокими каблучками, и глаза её – её вечно грустные глаза – всегда глядели в пол, а не постреливали налево и направо, как у всех иных инженерок, их проектного института.
Миша сам себя накрутил.
Ведь влюбленность, это самонакрутка. Это самоубеждение, что она самая лучшая из всех.
Не даром в английском языке влюбиться – это – to fall in love то есть буквально – упасть в любовь, то есть расслабиться, дать себе слабину…
Вот Миша и упал в любовь.
Накрутил себя. Настроил. А вернее – расстроил себя, разрегулировал себе контуры и цепи.
Мол Ира такая красивая, такая интеллигентная, такая скромная, такая одухотворенная.
А Юрка Семенов – кореш…
Всезнающий ветеран их проектного института, который всех инженерок у них в отделе перещупал, и знал все про всех – кто с кем и как, тот рассказал страдавшему Мишке, что Ирочка эта спала с ГИПом Мордвиновым – с женатым ГИПом Мордвиновым, и не просто спала, а бегала за ним, как собачонка и терпела от него всякие унижения.
Юрка Семенов рассказал и то, как сам видел, как на сорокалетии у Мордвинова в ресторане "Уральская рябина", Ирочка ему сосала прямо в официантской подсобке, а когда отмечали пятидесятилетие Эрданову, Ирочка тоже была там, и Мордвинов там был на квартире, и Семенов тоже сам видел, как ее пьяную, тот водил в спальню Эрданова и там на ковре имел ее. Со смаком Юрка живописал, как Мордвинов лежал тогда на спине, и как она на нем тогда сверху прыгала – извивалась.
– Что? Сам видел? – спрашивал Мишка.
– Тля буду, зуб даю, видел, – говорил Юра Семенов. Все видели, не один я, все пьяные тогда были, вломятся в спальню, увидят, хихикнут, скажут, мол пардон, пардон, что помешали, а этим – Мордвинову с Ирочкой уже все по барабану – им уже хоть трава не расти.
А еще Юрка рассказывал, как Мордвинов ездил с Ирой на юга. Без жены ездил, в санаторий министерства обороны, для которого они тогда проект делали. И устроил и для Ирочки вторую путевку. И что они там отдыхали две недели, а потом рассорились, и он ее там без денег бросил. Без денег и без обратного билета. Из воспитательных якобы соображений. *ГИП – главный Инженер Проекта – должность в проектном институте Противно Мишке тогда было все это слушать.
Сто кошек на душе скребли.
И совсем однажды противно стало. Просто невмоготу противно, когда пили они как-то раз в отделе после работы.
Пили с Юркой Семеновым принесенный из соседнего магазина портвейн.
В большой комнате, где стояли чертежные кульманы никого не было. Они накрыли нехитрую закуску на рабочем столе у Мишки и допивали уже второй пузырь, как вдруг вошел Мордвинов.
Он был тоже крепко навеселе, и заметив Семенова с Летягиным, решил свое веселье экстраполировать на новых собутыльников.
– А давайте что ли по коньячку, – подмигивая Семенову, предложил Мордвинов, критически оглядывая их скромный натюрморт.
– Мы не против, – за себя и за Мишу ответил Семенов.
Тогда Мордвинов с какой-то многозначительной сладострастной улыбкой достал из пиджака бумажник, открыл его, и из толстенной пачки сотенных, медленно вынул одну и протягивая Мише, сказал, – сбегай-ка, любезный в магазин, да принеси нам хорошего коньячку и закусить там чего-нибудь на свой вкус.
Мишка был как завороженный.
Побежал.
И правда, не пошел, а именно побежал, как приказали.
И тут вдруг вспомнил, как Юрка ему про них с Ирой рассказывал, мол она бегает за Мордвиновым, как собачонка.
Не помня себя дошел до магазина.
Взял какого-то коньяку, конфет, лимонов…
Вернулся.
Вернулся тоже бегом, на полусогнутых.
Мордвинов сидел спиной к нему, когда он входил.
Обернулся и сказал что-то вроде, – А! Принес? Ну, молодец, – и снова отвернулся к Семенову, потеряв к Мише всякий интерес.
Тогда Миша взял принесенную бутылку за горлышко и с размаху шмякнул ею Мордвинова по голове. …
До суда дело не дошло.
Мордвинов подал в милицию заявление, что претензий к Мишке не имеет, что это была пьяная обоюдная ссора, и что он даже мол сам первый Мишку ударил.
Но уволиться Летягину пришлось.
И Ирочка тоже, говорят, сразу после этого уволилась и уехала жить в Киев к тётке.
Мишка долго потом размышлял.
Неужели Ирка с этим Мордвиновым была из-за денег?
– А ты думал из-за чего? – с вызовом переспрашивал его кореш Юра Семенов, – конечно из-за них, все бабы такие.
– А откуда у ГИПа такие деньжищи? – недоумевал Летягин, – ведь зарплата у него ну хоть и вдвое больше инженерской, но не в десять же раз?
Юрка тогда хмыкнул и объяснять не стал.
Другие объяснили потом.
Уже когда Летягин работал журналистом и писал про Омский Нефтеперерабатывающий комбинат.
– Понимаешь, – объяснял ему тогда Олег Тытарь – бывший инженер дирекции строящегося комбината, – ГИП это та сволочь, которая как раз может запросто в два в три раза завысить стоимость строительных работ. От него все зависит. Ведь финансирование строительства ведется по смете. А смету кто составляет?
Правильно, ГИП. Вот строитель с ГИПом и вступают в преступный сговор. Строитель говорит ГИПу – оцени кА, друг, наш строящийся объект не в миллион долларов-рублей, а в два миллиона, а я построю за один миллион, и от сэкономленной суммы, что мне по твоей смете заплатит заказчик, отвалю тебе тридцать процентов за риск. А этому ГИПу оценить стройку подороже – раз плюнуть. Вместо положенной толщины стен в полтора метра, закладывает он два, вместо стальных закладных частей, проектирует бронзовые, вместо арматуры шестнадцать, пишет арматуру диаметром двадцать два, вместо цемента марки триста, цемент марки шестьсот…
Строитель строит дешевле… Появляется экономия, ну, ее и пилят между собой.
Только в советские времена это оформляли вроде как законно, мол строители сделали рацпредложение как сэкономить, а от суммы экономии, всем положена премия.
А теперь при капитализме и этого делать не надо, обналичивай деньги и пили их между своими.
Вот тогда то Мишка и разочаровался.
И в мужчинах, что строят дома и дороги.
И в женщинах, что бегают за такими мужчинами, как собачонки. …
Валид Валидович кряхтел, орал, потел, но никак не мог кончить.
– Господи, когда ж это закончится то наконец, – думала Умная Маша.
Она уже сто раз пожалела, что согласилась поехать с Ноилем.
Машина стояла в лесопарковой зоне, уткнувшись капотом в кусты, и Ноиль отошел метров на сто в сторону, покурить, покуда Валид Валидович пристроившись к заголенному Машенькиному крупу, совершал свои бесконечные возвратно-поступательные движения, оглашая при этом окрестные заросли громкими стонами, и какими то птичьими гортанными крёхами, приводившими Машу в ужас от того, что их кто-нибудь теперь услышит и позовет милицию.
Наконец, издав некий слоновий трубный звук, Валид Валидович закончил-таки свое дело и зашелся в какой-то нечеловечьей судороге, что сродни тем сотрясаниям организма, какие показывают в фантастических фильмах ужасов про чужих.
– Что вы так долго? – спросила Умная Маша, натягивая трусики и по очереди вступая в левую и в правую брючины своих джинсиков.
– Это от долгого одиночества, – сказал Валид Валидович, – чувствительность органа понижена.
– А я думала, что наоборот, длительное воздержание повышает чувствительность, – сказала Маша улыбнувшись.
– Это если совершенно воздерживаться, то да, – согласился Валид Валидович, застегивая брюки, – мы когда парнями молодыми были, чтобы себе и девчонкам удовольствие продлить, когда на вечеринки собирались, и чтобы не опозориться, чтобы не брызнуть сразу в трусы, едва к девушке прикоснувшись, мы сперва шли в туалет и там мастурбировали, чтобы во второй раз удовольствие долгим было…
– Так вы этим значит злоупотребили теперь? – сочувственно спросила Маша.
– Чувствую, злоупотребил, – согласился Валид Валидович.
– Бедненький, – сказала Умная Маша, нежно погладив Валида по плечу.
– Ты мне ее еще раз завтра привози, – сказал Валид Валидович, когда они сперва высадив Машу на Сиреневой Тишани, поехали в гостиницу.
– Понравилась? – усмехнувшись спросил Ноиль.
– Понравилась, – коротко ответил Валид Валидович. И добавил, подумав, – понравилась, хоть ты меня и обманул, не мусульманка она, но очень тем не менее хорошая.
ГЛАВА 6
Дима Минаев летел в Россию.
Давненько он на Родине не был, почти шесть лет как случился там в последний раз, когда на похороны матери прилетал.
В этот раз он мог позволить себе лететь бизнес-классом.
Его однокашники Богуш с Антоновым все оплачивали.
Вот уж никогда бы не подумал, уезжая из бедной неумытой России, что когда-нибудь полетит бизнес-классом именно за счет своих оставшихся на Родине товарищей.
Ведь уезжая тогда в том далеком теперь девяностом году, он был высокомерно уверен в том, что совершит некий социальный прыжок из грязей в князи. И выехав, обойдет всех остальных своих товарищей как в богатстве, так и в карьерном статусе. Недаром, всех оставшихся и не выехавших за рубеж, он всех оптом зачислил в клан жалких неудачников.
Ведь в том девяностом году Россия была совершенно нищей.
Ну ничего тут человеческого не было, ни ресторанов с приемлемым обслуживанием, ни магазинов с широким ассортиментом и выбором, ни красивых машин, ни комфортных квартир.
Были только какие-то унылые толпы бывших инженеров, торговавших сигаретами возле метро, да стада бритоголовых удальцов в спортивных костюмах, что бродили между ларьками отнимая у бывших этих инженеров их последние копейки.
А теперь, Россия гляди-ка, вырастила такую плеяду бизнесменов, что ему – удачливому эмигранту Диме Минаеву, каким он себя до сей поры уверенно считал, ему – бизнес предлагают. Да такой бизнес, о каком он даже не мог и мечтать.
Улетая в далеком девяностом году, Дима с презрением глядел на остававшихся за окном иллюминатора.
Неудачники.
Неудачники, которые остаются здесь в этой стране вечно деревянного рубля. В стране, где никогда не будет путной комфортной жизни. Стране, которая сама себя не уважает, в которой самые красивые женщины с высшим образованием счастливы отдаться любому заграничному уроду – лишь бы вывез ее отсюда.
И уже там в Америке, вдоволь хлебнув эмигрантской халявы Балтимора и Кливленда, Дима все равно считал себя куда как более удачливым по жизни, чем его оставшиеся в России бывшие товарищи по институту.
Как же!
Ведь по телевизору по всем шестидесяти шести каналам про Россию никогда и ничего не показывали, будто и нет ее совсем. А если и говорили что-то про Россию, то показывали обычно три сюжета.
На фоне зеленого дыма, поднимающегося из заводских труб, в фиолетовой от каких-то химических сбросов реке женщины в телогрейках заскорузлыми руками полощут синие мужские кальсоны…
Или показывали в новостях как на углу Тверской и Манежной в Москве какая-то группа совершенно ободранных жалких солдатиков, выпрашивает у прохожих мелочь и сигареты…
Ну и еще проституток показывали, как они уныло стоят возле дороги, или беспризорных детей, или жалких пенсионеров, живым забором перегораживающих железную дорогу…
Правильно сделал, что из этой страны дураков свалил, в очередной раз увидев такой сюжет, думал про себя Дима Минаев.
Но теперь, выйдя в Шереметьево из самолета, Дима увидал совершенно другую страну.
И совершенно других людей.
И эти люди абсолютно не выглядели неудачниками.
Наоборот, они щеголяли в одеждах из самых дорогих европейских бутиков, они светились самыми обаятельными жемчужными улыбками здоровой дентальности, какая бывает только у очень преуспевающих людей, они садились в дорогие красивые машины…
Ах, да такого парка новых дорогих машин он не видел даже в Америке…
Неужели это его Родина?
И неужели он был неправ, когда покидал ее шестнадцать лет тому назад?
Предательская мыслишка болталась теперь в голове и холодком страха об упущенных возможностях холодила душу.
Из Шереметьева в Быково Дима ехал на такси.
Это было совсем другое такси, нежели то из девяностого года, что из Быково доставило его – счастливого обладателя американской визы в международный аэропорт Шереметьево.
Тогда это были какие-то частные жалкие Жигули – драные-передраные, обшарпанные латанные и перелатанные.
И шофер тогда был какой-то жадный, жалкий рвач, торговавшийся за каждый свой деревянный рубль.
Теперь Дима ехал на заднем сиденье новенького корейского автомобиля бизнес-класса, в котором работал кондиционер и тихо играла приятная музыка. И водитель производил куда как более приятное впечатление, чем все эти афроамериканцы из Кливлендской шоферни.
В Быково его ждал большой Боинг кампании "Сибирь".
Неужели я напрасно уезжал? – снова подумал Дима Минаев, – нужели прогадал? …
– Вот так я живу, – с широкой улыбкой по-хозяйски за талию полуобняв своего заокеанского гостя, сказал Богуш, завершая самый поверхностный обход дома и прилегающих к нему территорий.
– Вот так вот скромно я живу, там у меня летний бассейн, там у меня оранжерея и зимний сад, там крытый бассейн и зимний теннисный корт…
Антонов, тоже улыбаясь, шел чуть поотстав.
– Ну а ты, Дима, там в Америке, тоже имеешь большой дом? – поинтересовался Антонов.
– Ну, что-то вроде этого, – как-то неопределенно ответил Дима.
– А знаешь, – снова заговорил Богуш, – мы когда еще в девяносто третьем в Москву ездили на выставку стройиндустрии на бывшей ВДНХ, мы там с американцами встречались из какой-то калифорнийской строительной компании, так вот у нас один строитель из так называемых новых русских из Пензы, так перед американцами расхвастался, что стал выпендриваться, де вот у них в Пензе на парковке перед его строительным трестом пятьдесят машин стоит-паркуется, дескать вот какой уровень жизни у них там в Пензе… И этот пензяк или пензюк, не знаю, как правильно, спрашивает американца из Калифорнии, дескать, а вот сколько у тебя перед офисом машин на парковке стоит?
Тот подумал и отвечает. Машин не знаю сколько, а вот вертолетов у меня в компании четыре штуки… Тогда пензяк тот и потух…
Антонов с Минаевым вежливо похихикали над Богушовским анекдотом.
– Ну так что, может и пообедаем? – предложил Богуш, – поедем в ресторан, или организуем здесь что-нибудь, как там это у вас называется? Барбекю?
Решили все-таки ехать в ресторан.
– У нас в районе Сиреневой Тишани ресторанчик новый открылся русской кухни, – уже в машине пояснял Богуш, – мы с Антоновым и с Вадиком Столбовым там частенько обедаем.
В машине у Димы совсем сердце заныло.
Такие дорогие машины там в Кливленде он видел только издалека.
На таких лимузинах там в Америке ездили только президенты банков и директора крупных компаний.
– А Вадик как живет? – едва скрывая ревнивую дрожь в голосе, спросил Дима.
– А мы к нему может и заедем не сегодня, так завтра, – ответил Антонов, – хорошо Вадик устроился, он на берегу Каменки участок три года назад купил сорок соток с куском леса, ну и дом себе хороший поставил, увидишь еще!
В ресторане им отвели целый зал.
Как же!
Всё ресторанное начальство знало начальника департамента по строительству в их городском правительстве в лицо. Да и Богуша – управляющего треста Универсал в ресторане тоже знали в лицо. Так что шесть официантов в белых смокингах выстроились в ряд, словно на разводе караула в Кремлевском дворце.
И это построение официантов тоже оценило ревнивое Минаевское сердечко.
Неужели зря уезжал?
А если бы, да кабы остался? Неужели так же запросто догнал бы Антонова с Богушом? И тоже ездил бы на "лексусе" с шофером и жил бы в доме, которому позавидует иная голливудская кинозвезда? ….
Борис Эрданович Чуваков был по большому счету мужчиной обидчивым.
И по еще большему счету – злопамятным.
Он помнил все свои детские обиды.
До сорока четырех, усугубленных лысиной и хроническими болезнями лет своих – помнил, как в школьном тубзике его мучители что были из старших классов делали ему смазь по лицу или давали обязательную ежедневную саечку за испуг, чтобы не смаргивал от замаха. И еще обязательно отнимали у Бори двадцать копеек, что давала ему мама на коржик и стакан кефира в школьном буфете.
От сумасшествия и детского суицида – маленький Боря тогда спасался только мечтаниями и молениями.
Он выдумывал всем своим туалетным истязателям страшные кары и казни – одна мучительнее другой.
И еще он молился своему выдуманному им божку, чтобы тот не валял дурака, а спасал бы его и вообще сделал бы Борю очень властной и влиятельной персоной, в воле которого вершить суд и судьбы людей. Особенно судьбы мучителей из школьного тубзика, которых в Бориных мечтах всегда ждала гильотина или клетка с дикими животными. Но также и не менее – хотелось подростку Боре вершить судьбы красивых статных грудастых училок, которых Боря вожделел покруче своих одноклассниц.
Со временем Боря потерял надежду на своего Божка – потому как тот явно валял дурака и ничего не делал – палец о палец не ударял ради избавления Бореньки от ежедневной саечки за испуг и от бесконечных унизительных поборов.
Ни хрена этот Божок не делал для того, чтобы отправить старшеклассника Вову на гильотину или в клетку со змеями.
И еще меньше Божок этот радел о том, чтобы сделать так, чтобы училка английского – грудастая и ногастая Эмма Викторовна взяла бы да и пригласила девятиклассника Чувакова к себе домой – чтобы там в своей спальне заголить перед ним свои прелести и дать их потрогать.
Так что в какой-то момент наступило отчаяние.
Боря низверг своего Божка и решил, что станет сам себе Божком.
И принялся готовиться в юридический.
Приняв такое решение, Боря Чуваков рисовал в своем воображении красочные картинки того, как он засудит старшеклассника Вову, замучает его на следствии…
Все равно по какому делу, был бы человек, а статья найдется…
Ха-ха-ха…
И Эмму Викторовну тоже постигнет кара за то, что не догадалась тогда в девятом классе пригласить его – Борю Чувакова к себе домой и показать там ему свои грудки.
Не догадалась показать ему грудки тогда – покажет ему их на следствии.
Он заставит ее…
Вот он – грядет!
Борис Чуваков – блестящий следователь прокуратуры…
Нет, доблестный майор милиции и инспектор уголовного розыска…
Нет, еще лучше – подполковник КГБ!
Вобщем, так или иначе, но выбор профессии стал результатом детской обидчивости.
И злопамятливости.
А потом.
А потом была рутина зубрежки и каких-то ненужных ни уму ни сердцу дел, вроде выездов на картошку, рисования факультетской газеты или дежурств в добровольной народной дружине. Смази по лицу здесь в тубзике уже не делали и саечек за испуг не давали, да и двадцати копеек не отнимали, но в том не было заслуги Божка.
Просто одни унижения сменились другими. Теперь, например, богатый студент-старшекурсник на факультетском вечере танцев мог запросто оттеснить Борю от понравившейся ему девушки, да еще и осмеять его более чем скромные костюм и бюджет на пиво-воды-сигареты.
Куда тебе за девушками волочиться! Накопи сперва на машину-жигули и на шампанское!
И Боря глядел вслед отъезжавшей от университетского клуба машине, в которую только что богатый старшекурсник усадил возбужденно хохочущую девушку Раю – предмет вожделенных мечтаний юного Бори, предмет, пришедший в его мозгу на смену той англичанке Эмме Викторовне, что так и не дала потрогать свои восхитительные грудки.
А за рутиной студенчества пришла рутина рабочих будней.
Никаким майором КГБ он не стал.
И никаким следователем прокуратуры тоже не стал, чтобы засадить всех этих мучителей его – Вову старшеклассника, и богатого старшекурсника с Жигулями…
А стал Борис Эрданович сперва простым юрист-консультом в тресте Спецстрой, которым в бытность еще руководил папа Игоря Александровича Богуша – Александр Александрович Богуш.
И работал Борис Эрданович в стройтресте, рос, вырос до старшего юрист-консульта, а как пошла приватизация и как трест превратился в ОАО Универсал, стал Борис Эрданович руководителем юридической службы треста.
И жизнь Бориса Эрдановича с одной стороны вроде бы как и удалась.
А с другой стороны – совсем не удалась.
Ведь в жизни каждого человека есть две половины – две стороны – две части…
Одна – это дело, это работа, это как метко называют ее французы – "метье" или "було"…
Другая – личное…
И если по достоинству оценить патентованное французское саркастическое остроумие, то в своей поговорке, отвечающей на вопрос – что есть жизнь? – "було, метро и додо", то есть жизнь, превратившаяся в бесконечную череду – "работа-метро-сон", французы в точности описали послеуниверситетскую жизнь Бориса Эрдановича.
Но разве это жизнь?
А где сладкие плоды цивилизации?
Где секс с красивыми девушками? Где вкусная еда в дорогих ресторанах? Где провожаемая завистливыми взглядами езда в дорогих автомобилях?
Ничего этого не было.
Низвергнутый Божок явно спал или впал в бесконечную медитацию.
Сперва, на первых порах Борис оправдывал свой уклад одинокой жизни тем, что он должен упорно трудиться и достичь вершин. И уже там на вершине он примется пожинать сладкие плоды.
И он работал, работал, работал…
А плодов все не было, не было, не было.
Один однокашник Бориса по универу как то сказал ему, – Боря, ты мудак, ты не живешь, а только ждешь, что когда то начнешь жить.
В нравоучениях однокашника была какая-то доля правды.
Борис и сам себе говорил, мол ведь живут же люди, довольствуются тем, что имеют.
Не тянут сейчас в сей момент на Мерседес – так ездят на Жигулях, не могут себе позволить отпуск на Антибах – едут в Крым, не дотягивают до Бритни Спирс, так спят с Машей из соседнего планового отдела… И если возможности изменяются, если им улыбается Фортуна, нормальные люди тут же меняют и декорации и антураж – Крым на Антибы, Жигули на Мерседес, а Машу на Бритни.
А Борис Эрданыч никак не жил.
Писал-переписывал до полуночи свои договоры с субподрядчиками и ждал.
Ждал случая.
И вот теперь.
Неужели Ольга Вадимовна это тот самый случай?
Или она только предвестница того самого случая? Этакая ПЕРВАЯ ласточка?
Кого спросить? …
Ольга Вадимовна и Борис Эрданович пошли в кино.
Шел какой-то заумный американский фильм.
Молодой и старый музыканты сидели возле железнодорожного переезда.
Сидели на футлярах своих гитар и молчали.
У молодого музыканта в глазах было предчувствие и ожидание чего-то большого и хорошего. У него были надежды.
А у старого в его глазах было ощущение пустоты упущенных им надежд.
Старый, – он был уже не в ладах со временем.
Он уже не успевал за своими мечтами.
Не догонял.
Потому как полоса разбега его, чтобы полететь в рай его грёз – была уже слишком короткой. Потому как длина такой взлётной полосы измеряется количеством оставшихся в жизни лет.
Борис Эрданович сидел и плакал.
Плакал, не взирая на то огромной важности обстоятельство, что рядом с ним, доверчиво прижавшись к нему теплым бочком – сидела восхитительная Ольга Вадимовна.
А Борис Эрданович Чуваков плакал, потому что вдруг подумал, а вернее почувствовал, что счастье пришло к нему слишком поздно.
Божок явно провалял дурака. …
Сегодня Столбов шел делать магнитно-резонансную томографию..
Что-то со здоровьицем было явно не то.
Сперва, в прошлом году, когда он на недельку ложился в их ведомственную медсанчасть, ему ставили диагноз реактивный панкреатит. Ну, с панкреатитом, да еще только реактивным, жить можно. Можно и водочки понемножку, можно даже и шашлычок иногда, только не особо жирный, не из свинины.
Столбов, выйдя из санчасти, вроде как бы и успокоился – УЗИ особых отклонений не показало, да и анализы были почти как у всех людей – в возрастных пределах. Но потом начались и прикатили какие-то непонятные и неприятные симптомы. Тошнило, стал худеть ни с того ни с сего. Да и чесотка какая-то замучила, словно две недели не мывшись.
Сдал кровь на всю биохимию.
Доктор – знакомая Виталия – главврач их ведомственной медсанчасти как-то сразу посерьезнела.
И вот направила его в областную больницу – сделать магнитно-разонансное исследование на томографе.
За пол-часа до обследования в предбаннике ему дали выпить стаканчик какой-то жидкости.
Сказали, что это для контрастности снимков.
Сама же процедура заняла десять минут.
Попросили только снять поясной ремень с пряжкой, а так – даже брюк не заставили снять.
Положили плашмя на стол, и стол этот потом сам поехал в какое-то торовидное сооружение.
Машина тоненько пищала, потрескивала, побулькивала.
А Столбов себе лежал и лежал.
Думу думал о своем здоровье.
Что у него там?
Что?
Обещали сказать через пол-часа.
Тут было тихо и безлюдно в этом современном отделении.
Конечно, ведь за обследование он заплатил три тысячи рублей.
Это далеко не каждому жителю Краснокаменска по карману.
Вышел покурить на улицу.
Постоял возле своей "тойоты".
Покрасовался.
Рядом только какие-то невыразительные "восьмерки", да "девятки" Жигулей.
И девушки-медсестрички, и девушки практикантки из их Краснокаменского медицинского института, проходя с автобусной остановки мимо Столбова, бросали на него взгляды.
А то как же!
Папик… …
А у папика тяжелая неизлечимая болезнь, оказывается.
Вот как!
Жил-жил папик до сорока пяти лет, думая что и еще столько же проживет, а Судьба решила, что вот и нет ему!
Не поживет…
Не поживет папик.
В отделении МРТ ему дали заключение в запечатанном конверте.
Это сразу Столбову не понравилось.
