Роман: Детектив
      Andrew ЛебедевЪ
 

 
      Роман (правда про "крутых", за какую могут запросто и убить) Светлой памяти Нади Золотовой посвящается.
      "Ввиду того, что Вы, Ваша светлость, принадлежа к числу вельмож, столь склонных поощрять изящные искусства, оказываете радушный и почетный прием всякого рода книгам, наипаче же таким, которые по своему благородству не унижаются до своекорыстного угождения черни, положил я выдать в свет Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанческого" под защитой достославного имени Вашей светлости…
      Мигель де Сервантес Сааведра Герцогу Бехарскому, маркизу Хебралеонскому, сеньору Бургильосскому
 

 
      Про то, что в Краснокаменске убили редактора местной "Вечерки" передали даже по каналам центрального телевидения. И в новостях по "НТВ", и по "России"…
      У этих журналистов вообще сильно развито корпоративное чувство локтя.
      – А потом вот еще что, – сказал по этому поводу Сан Саныч, опрокидывая в рот, поднесенные ему пятьдесят грамм того загадочного напитка, что буфетчица Ася всегда упорно выдавала за коньяк "Хенесси", – они потому по центральному телевиденью про это с охотой говорят, потому что как вроде и они, эти оплывшие жиром Останкинские бездельники таким вот образом становятся в лице обывателя как бы причастными к опасной профессии. Прям как альпинисты или летчики. Вы поглядите, с каким пафосом этот жирненький телевизионщик говорит, – "наших коллег журналистов убивают"… Это он как бы бабе своей теперь привирает для поднятия в ней чувств, де вот я какой парень, журналист из группы особого риска…
      Так или иначе, но в Вечерке был траур.
      Внизу возле кабинки охранника стояли венок, фотография в рамке, ведро с цветами.
      Пресс-служба губернатора Кучаева воздержалась от комментариев по поводу убийства редактора городской газеты, хотя сам Авангард Брониславович с фельдъегерем прислал в редакцию своё соболезнование на официальном бланке областного правительства.
      – Он и убил, – сказал Сан Саныч, поглядев в официальную бумажку с красивым колонтитулом и губернаторским факсимиле, – он и укокошил нашего Летягу.
      – Ага, – иронично поддакнула ответ-секретарь Ирочка Дробыш, – это как Элиза Дулитл у Бернарда Шоу в Пигмалионе, кто тёткину шляпку захотел притырить, тот и тётку убил.
      Не смотря на высочайшее соболезнование, прощание с телом и поминки для коллег устраивались не в местном Доме журналистов, а более скромно – в редакции Вечёрки.
      Говорили, что директору Дом-жура звонили сверху и советовали под любым предлогам отказать родственникам и коллегам Летягина.
      – Да, я им всегда говорил, что самоцензура это как инстинкт самосохранения, – назидательно резонерствовал подвыпивший Сан Саныч, – я вот и при коммунистах в Вечёрке пятнадцать лет проработал и ни одного партийного взыскания, ни одного выговора не имел, и при бандитах экономическим отделом газеты руководил, и ни одного наезда ни на меня, ни Боже упаси на газету, а все почему? Потому что всегда имел самоцензуру вот здесь, – и уже пьяненький Сан Саныч показывал пальцем себе на лоб.
      – На себе не хорошо показывать, – суеверно заметил Сан Санычу Добкин, назначенный теперь новым ВРИО главного редактора, – Летягину как раз сюда пуля попала и когда в гроб его класть, гримеру из морга сто долларов пришлось дать, чтобы лицо приличное ему сделал.
      – Да уж, – вздохнула Иринка Дробыш и потянулась к бутылке с крымской массандрой, – мужчин совсем не осталось, чтобы даме налить.
      – Хороший Миша был мужик, – вставила буфетчица Ася, – всегда если у меня денег занимал, всегда отдавал, я даже бывало забуду, сколько и когда брал, а он придет и отдаст.
      – Ты уж забудешь, – ворчливо себе под нос пробормотал захмелевший Сан Саныч, – у тебя в голове кондуит на каждого почище чем то самое досье у прокурора.
      – А кстати про прокурора, – ставя на стол бутылку, сказала Иринка Дробыш, – по телевизору эти вчера сказали, что основная версия это убийство на бытовой почве.
      – А ты, дура хотела, чтобы нас всех как его? – вскинулся Добкин, – всем вам хочется расследовать аферу века, а не понимаете, что мы не в Америке и мы не центральная газета, вроде Комсомолки или Московских Новостей, у нас нет ни таких денег, ни крыши, чтобы впрягаться аферы века раскрывать.
      – А я слыхала, говорят, его именно за то, что своих предал, – сказала буфетчица Ася, – Миша ведь с ними со всеми в одном институте учился.
      – С кем это с ними со всеми? – изумленно приподняв брови, спросил Добкин, – тебе бы, Ася, не буфетом заведовать, а следственной частью.
      – Да ну вас всех, – махнула рукой Ася, – я женщина слабая, куда мне.
      – И правильно, – кивнул захмелевший Сан Саныч, – живым надо жить и жизни радоваться.
      Сан Саныч уже минут десять как все примерялся к Ирочкиным грудкам, как бы плечиком так прижаться к ним невзначай, да надавить…
      – Живым надо жить и извлекать уроки из ошибок тех, кто уже неживой, – подытожил Добкин.
      Он тоже уже минут пятнадцать как закашивал свой замаслившийся взгляд в совсем не траурное декольте ответ-секретаря Ирочки Дробыш.
      – Ася, а включи кА нам эту, Европу Плюс, что ли? Может потанцуем, Ирина, айда медленный танец со мной забацаем, – сказал ВРИО главного.
      – На поминках? Танцы? Да вы что! – недоуменно пожав плечами удивилась Ася.
      – Да чего уж, – махнул рукой Добкин, – включай, покойный бы нас правильно понял.
      Ася вздохнув, пошла к буфетной стойке.
      – На этих поминках, последнее спасибо Летягину, хороший он был человек, я в буфете недельный план по закускам и по коньяку сделала, – включая магнитолу, подумала буфетчица.
      – Мертвым – кладбище, а живым-живое, – подумал Сан Саныч, подливая себе загадочного Хеннеси и ревниво глядя, как новый ВРИО главреда тащил мягкую Ирочку на паркет…
 

 
      Ноль-второй борт авиаотряда "Россия" администрации президента работал сегодня по чартеру.
      Зарабатывал деньги.
      Впрочем, работал президентский экипаж не столько ради денег, сколько для практики, для налёта. Чтобы руки пилотов штурвала не забыли.
      Летчикам практика нужна, и летать надо не только когда премьеру или министру иностранных дел за рубеж понадобится. Летать надо как можно чаще, а то отвыкнут от неба соколы. Так пускай уж тогда с пользой летают, возят заодно и людей…
      Большой президентский Ил летел почти пустой, вез в этот уральский город команду спортсменов на соревнования.
      Ви-ай-пи салон был, как обычно в подобных случаях – закрыт, а в середине фюзеляжа в расслабленных непринужденных позах расположилось десятка три молодых людей в одинаковой командной спортивной форме, и с ними дюжина менеджеров, тренеров и массажистов.
      Работы у бортпроводниц было немного.
      Хватало только приставаний.
      Что с этих безбашенных спортсменов возьмешь?
      У них все хи-хи, да ха-ха.
      – Нагнитесь ко мне, девушка, мне с сердцем плохо, я в вас влюбился.
      – Принесите мне плед поспать и прилягте со мной.
      – Бросайте своих летчиков, когда прилетим, айда с нами на базу, у нас весело.
      На такой тип самолета положено шесть бортпроводниц.
      Не зависимо от количества пассажиров.
      Сколько аварийных выходов, столько и стюардесс.
      Подать еду и напитки для сорока человек можно было управиться сегодня и вдвоем, поэтому работу девушки распределили полюбовно. Туда, то есть из Быково в Краснокаменск с пассажирами в салоне были Лена Булавина с Майей Сорокиной, а обратно – Аня с Олей.
      Аня Гордеева и Оля Зайдлиц, поэтому, даже и не вставали после взлета со своих кресел.
      Дремали кто где. Аня с Олей в хвостовом салоне, а старшая – Вера Дымшиц на кухне, возле кофеварки телевизор смотрела.
      В шестнадцать тридцать командир экипажа летчик первого класса Леонид Максимович Островой вывел машину на точку начала снижения по глиссаде.
      Аэропорт в Краснокаменске был оборудован новыми навигационными системами, позволявшими сажать машину в автоматическом режиме, но был световой день, видимость была отличная, и командир решил сажать машину вручную.
      – Урал сорок семь, я ноль второй, я ноль второй, – вызвал вышку командир.
      – Ноль первый, я "Урал сорок семь", слышу вас хорошо, – ответил КДП.
      – "Урал сорок семь, я ноль первый, подтвердите 1001, подтвердите 1001" – запросил Островой..
      Подтверждение кодом "1001" означало, что вышка видит их на своем локаторе.
      – Ноль второй, я Урал 47, "1001" подтверждаю. Курс в расчетную 160 градусов, по давлению аэродрома 763 занимайте 2700.
      – Урал 47, я 02, вас понял, в расчетную с курсом 160, занимаю 2700 по давлению 763, – ответил Островой.
      – Что-то не производит полоса впечатления, что она у них две пятьсот, – сказал командир, обращаясь уже к своему правачу* – Анатолию Екимову.
      – Говорят, что совсем новая полоса, только месяц как в эксплуатацию сдали, – ответил Екимов.
      Оба пилота внимательно глядели на проекции ИЛС – на индикаторе лобового стекла.
      Вертикальная линия показывала точность захода на полосу по курсу, а горизонтальная линия – показывала точность снижения по глиссаде. Пересечение же двух линий в пределах центрального кружка ИЛС свидетельствовало о нахождении самолета в равносигнальных зонах курсового и глисадного радиомаяков с точностью до трех метров…
      – Ноль второй, я Урал 47, ноль первый, я Урал 47, – на полосе ветер встречный пятнадцать, на полосе ветер встречный пятнадцать. Порывами.
      – Урал 47, я 02, понял тебя, ветер встречный, пятнадцать, вижу огни полосы, вижу огни полосы.
      – Правач* – второй пилот (жаргон) сидит справа от командира Сажал Островой мастерски.
      Не даром он был вторым пилотом страны.
      Командиром второго президентского борта.
      Но каким бы ни было высоким мастерство пилота, в авиации никогда не застрахуешься от случайности. Ведь воздух, на который опираются крылья, это не твёрдая суша.
      Тяжелый Ил уже казалось почти завис над полосой, как вдруг от налетевшего порыва ветра, у самой земли образовался какой-то вихревый поток, и какая-то местная потеря давления под крыльями заставила самолет буквально провалиться и с высоты шести или семи метров.
      Ил бухнулся о полосу обеими стойками шасси…
      Сто пятьдесят тонн самолетной массы с высоты третьего этажа вертикально обрушились на бетонную плиту.
      И плиты проломились…
      Бывало…
      Всякое бывало.
      Бывали и более жесткие посадки.
      Но здесь было что-то явное не то.
      Что то с визгом хрустнуло, самолет как хлыстом гулко ударило снизу…
      Тяжелую, несущуюся по полосе машину стало заносить.
      Стало сносить вправо.
      – Толя, держи! Толя, тормоза, реверс.
      – Командир, правую стойку сломало.
      – Что? Дай газу правым, выравнивай, выравнивай…
      – Смотри, там гаражи какие-то.
      – Реверс, Толя, реверс…
      Самолет с каким-то неповторимым и неподражаемым воем и скрежетом на всей скорости разворачивало поперек полосы.
      Ил сворачивал с полосы вправо. И теперь со скоростью двухсот километров в час он несся на белую железобетонную стену.
      – Гаражи, гаражи… – крикнул Леонид.
      На этом запись в бортовом самописце, записывавшем все переговоры экипажа, обрывалась.
      Следствие, начавшееся сразу же после возбуждения уголовного дела по факту катастрофы самолета Первого авиаотряда администрации президента сразу присвоило делу гриф "строго секретно"…
 

 
      С думой об афере – Послушай, любезный, сколько у нас умерло крестьян, с тех пор, как мы подавали ревизию?
      – Да как сколько, многие умирали с тех пор, – сказал приказчик и при этом икнул, заслонив рот слегка рукою, наподобие щитка.
      – Да, признаюсь, я сам так думал, – подхватил Манилов, – именно, многие умирали.
      Н.В. Гоголь МЕРТВЫЕ ДУШИ
 

 
      Глухой стук упавшего тела был почти не слышен. Его полностью поглотил мерный бой дизель – молота, колотившего сваи на соседнем участке.
      Тук!
      Бумпс!
      И ничего…
      Только лежит на грязной плите человек, распластавшийся в неестественной позе, да темно-бардовое, почти черное пятно венозной крови расползается по шершавой серой поверхности бетона из-под оскалившейся желтыми зубами неживой головы с черным восточным ежиком жестких волос.
      Первым спохватился крановщик, он из кабинки своего башенного крана по рации, по этой "воки-токи" Мэлсу Шевлохову – бригадиру крикнул, что стропальщик со стены упал, а тот уже прыгнул в грузовой подъемник и сразу вниз в прорабскую.
      – Исо разбился, – с порога крикнул бригадир.
      Игнатьев – начальник второго участка сорок первого СМУ вздрогнул, скривился в нервной гримасе, выругался матерно и одернув с утра выглаженную молодою любовницей модную свою белую рубаху с коротким рукавом, тяжело поднялся из-за стола.
      – Я так и знал, что этим кончится, так и знал, – обращаясь скорее всего к самому себе, бормотал Игнатьев, выходя из прорабской.
      Со стороны можно было подумать, что человек разговаривает со своей Судьбой или высказывает претензии собственному Ангелу хранителю.
      А возле тела уже столпились соплеменники бедного Исы.
      Блондинов тут не было.
      Один только подошедший Владимир Петрович Игнатьев был блондином, а так – сплошь азиаты со смуглыми не то от загара, не то от природной черноты шеями.
      – Мэлс, ты это, ты всех, у кого регистрации нету, всех, кто без оформления работает, давай-ка уведи в общежитие по быстрому, пока милиция не приехала, – скривя губы в какой-то исполненной неприязнью гримасе, сказал Игнатьев, – а этого, Исо накройте что ли чем-нибудь, да и не толпитесь здесь, не стойте как бараны, мертвого не видали никогда что ли?
      Надо было звонить шефу.
      А может не надо было звонить шефу?
      Владимир Петрович, в нерешительности задумался, приняв позу находящегося в смятении Наполеона, когда при Ватерлоо тот узнал о полном провале контратаки своей тяжелой конницы.
      Он был красив – Владимир Петрович.
      Не даром его любили молодые девушки.
      Давно прошло то время, когда прорабы на стройках ходили в брезентовых робах и от них несло водкой и дешевыми папиросами. Теперь начальники строительных участков выглядели не хуже иных клерков из офисов банковского Сити.
      Вот и Владимир Петрович на работу приезжал в новеньком корейском джипе в отутюженной белой рубашечке и в пижонских брюках.
      На бронзовой от анталийского загара шее поблескивала увесистая золотая цепочка, а на мощной волосатой руке его красиво переливались бликами швейцарские часы с браслетом.
      Орёл, да и только.
      Прорабы в сорок первом СМУ треста УНИВЕРСАЛ хорошо зарабатывали.
      Три тысячи долларов зарплата, да столько же, если не больше – так называемыми "левыми поганками"…
      Хватало и на то, чтобы прилично выглядеть в обществе и на дорогие прихоти, вроде очередной юной сожительницы Владимира Петровича.
      А вот теперь этому орлу – да камнем и вподдых.
      Как некстати этот Исо с шестнадцатого этажа упал!
      У этого Исо ни регистрации, ни трудового соглашения никакого…
      Звонить теперь Богушу?
      Ведь предупреждал прорабов Игорь Александрович – генеральный директор их строительного треста, предупреждал, что вся ответственность за наем "кули", как с остроумным высокомерием в тресте называли среднеазиатских рабочих, вся ответственность ложилась на прорабов. Игорь Александрович Богуш ничего и знать о работе незаконных гостарбайтеров не желал.
      Но это он на словах не желал.
      А на самом то деле, урезая фонды на зарплату, практически вынуждал начальников участков идти на риск.
      – Звонить Богушу? Доложить о Че-Пэ?
      Богуш, он конечно поможет замять все это дело, у него есть все необходимые рычаги и кнопки.
      Но потом, когда все станет шито-крыто, Богуш спросит Игнатьева, – а на хрена мне такой прораб нужен, чтобы за ним сопли подтирать?
      И будет по своему прав.
      Богушу такие прорабы нужны, чтобы умели сами за собой прибраться, если потребуется.
      Вот уволит Игнатьева Игорь Александрович, где Вова потом такую работу найдет, чтобы шесть тысяч в месяц?
      Придется тогда и с мечтой о кирпичном коттеджике расстаться, да и с иными планами тоже. В круиз по Средиземноморью, да новая машина.
      А к хорошей жизни ведь быстро привыкаешь.
      Нет, не будет он Богушу звонить!
      Не будет, тем более не будет, потому что у Игоря Александровича сегодня вроде как юбилей, не то пятьдесят ему, не то сорок пять…
      – Слушай, это, Мэлс, – обратился Игнатьев к бригадиру, – ты это, предупреди своих, чтобы не болтали лишнего, скажи им, что руководство денег семье этого Исо соберет, успокой их, а я пока сам до участкового доеду.
      И уже направившись к своему почти новенькому "Санта-фе", добавил, – и это, уберите тело с прохода, оттащите его в столярку что ли, да накройте там, чтобы никто не видел, и кровь на плитах замойте. …
      Участковым у них был у них капитан милиции Магомед Алиев.
      Район новостроек.
      Спальный район Сиреневая Тишань.
      Здесь вообще много азербайджанцев жило.
      Люська – уборщица, что в прорабской подметала, сама из аборигенок, рассказывала, что в местных школах в некоторых классах уже половина черноты. Это словечко у нее не по злобе, а как-то органично по-русски вылетало, как в литературе у Толстова или Лескова слова абрек или басурманин.
      Вышли до кафе "Лейла".
      Сели за столик, закурили.
      Алиев сразу смекнул что к чему.
      Хитрые они эти азербайджанцы.
      Скоро лет этак через "дцать" совсем местных в резервации загонят.
      А ведь еще лет восемь назад ничего у них здесь не было, кроме нескольких лавочек с овощами да арбузами.
      – Пять кусков, – сказал Магомед, выслушав прораба Игнатьева, – пять тысяч и этот таджик будет уже моя проблема, а не твоя.
      Сказал и улыбнулся во всю ширь своей золотозубой улыбки.
      – Пять тысяч за какого-то черного, да ты совсем охренел, капитан, – возмутился Игнатьев, – две пятьсот красная цена, что я не знаю, как это делается? Вывезешь его с моим Мэлсом на свалку, скажешь бригадиру бомжей, чтобы закопали, и дело с концом.
      В маленьком кафе "Лейла", принадлежавшем азербайджанцам, было совсем безлюдно.
      Они с капитаном, да девушка барменша, что служила одновременно и официанткой.
      Девушка очень старалась угодить, аккуратно ставила чашки с кофе, пепельницу, даже капельки какие-то незаметные глазу салфеткой старательно вытерла перед самым главным посетителем.
      Впрочем, какой он Магомед посетитель?
      Да он наполовину хозяин этого кафе.
      И девчонка эта официанточка наверняка его рабыня.
      Игнатьев глазом профессионального ловеласа оценил ножки и попочку прислуживавшей им девушки.
      – Пять тысяч, Володя, – упрямо подытожил Магомед, – или иди вызывай милицию и санитарный транспорт, оформляй протокол, как положено. А этот твой рабочий без документов. И еще у тебя таких рабочих пол-сотни на участке, разве я не знаю? А копнут, там у тебя в подсобках, где они спят, и антисанитария, и наркотики…
      – Нет там наркотиков, – вскинулся Игнатьев.
      – Есть наркотики, – жестом успокоил прораба Магомед, – и насвай, и гашиш, и кое-что покрепче… А надо, и патроны со взрывчаткой найдут, ты же знаешь наших.
      Игнатьев знал. Потому и молчал.
      Алиев лениво ковырял во рту зубочисткой.
      Игнатьев тяжело вздохнул.
      – Мало ты получаешь с меня? – спросил он, глядя мимо участкового куда-то в пол.
      – Это не включает в себя непредвиденные расходы, или форс-мажор, – неожиданно по-научному выразился капитан, – И ты вообще, что жадничаешь, Володя, хочешь проверок, так тебе же дороже выйдет.
      – Хорошо, будет тебе пятёрка, – тихохонько, чтобы со стороны не показалось, будто они ссорятся, хлопнув по столу ладонью, сказал Игнатьев, – сегодня вечером привезу, только ты сейчас не мешкай с этим, вывези его у меня со стройплощадки… …
      Мэлс все сделал, как просил его прораб.
      Ту половину рабочих у которых не было никаких документов, он сразу вывел с участка, вывел оттуда, где в вагончиках они жили целыми месяцами, где спали, где готовили себе пищу, где стирали и мылись, где играли в нарды, куда приводили самых дешевых проституток, вывел с территории строительства и развел по квартирам знакомых земляков.
      Мэлс не даром получал свою тысячу долларов в месяц.
      Бригадир.
      Бригадир и правая рука прораба.
      А рабочие тихонько роптали.
      – У Исо жена и трое детей дома остались.
      – Как же не похоронить его по нашим обычаям?
      – Что мы совсем как рабочая скотина здесь?
      – Этот Путин хуже чем наш Туркмен-баши, если такое здесь с нами творят.
      Но Мэлс быстро усмирил недовольный ропот.
      – Жене и детям Исо прораб зарплату за три года пошлет, целых сто тысяч рублей, а вы помолчите, захотели назад по домам разъехаться? Я никого не держу, идите, в другом месте такие деньги попробуйте заработать.
      И никто больше не ворчал.
      Все – и каменщик Аба Елеусизов, и арматурщик Бэн Алишеров, и плотник Хамзан Дехканов и все тридцать совершенно бесправных работяг из далеких Пянджа и Ашгабада закрыли рты. Потому что у каждого там в голубых далях предгорий Алатау остались жены и дети, которым если они перестанут посылать им деньги, придется заниматься воровством и проституцией. …
      В свой последний путь Исо Шевлохов ехал без особого комфорта.
      В заднем "обезьяньем" отделении старого милицейского УАЗика.
      Магомед Алиев сам сидел за рулем. С ним на южную городскую свалку поехал и последний плакальщик усопшего – бригадир Мэлс Хамданов.
      – Надо бы договориться с бомжами, чтобы похоронили по нашему, лицом на восток, – сказал Мэлс.
      – Договоримся, – кивнул Алиев, покусывая свою вечную зубочистку, которую он лет пятнадцать подсмотрел в каком-то американском кино. …
      Через полтора месяца Алия Шевлохова и правда получила из России деньги.
      Много денег.
      Триста долларов.
      В киргизских сомах это было почти полторы тысячи.
      На такие деньги можно несколько месяцев жить – не тужить.
      И можно было не ходить больше на государственную дорогу Ашгабат-Туркменбаши.
      А Алия ходила туда.
      Ходила и садилась к шоферам грузовиков всего за пять сомов.
      И старшая дочь Алии – Сади ходила туда.
      И младшая скоро пошла бы.
      Если бы не муж.
      А муж Исо в последнем письме писал, что там в России на стройке их называют "кули".
      Так смешно…
      Кули… ….
      – Гоша, у тебя кули есть, чтобы резинострел свой на ком опробовать? – задорно сверкая новенькими по израильской технологии выбеленными зубами, спросил Вадик, – или собака какая-нибудь?
      – Я тебе дам, собаку калечить! – грозно прикрикнул на приятеля Богуш.
      Игорь Александрович – для близких друзей Гоша вертел в руках новенький, принесенный Столбовым револьвер.
      – Это мой тебе подарок на сорок пять лет, – пояснил Вадик, с почти нежной но вместе с тем подобострастной улыбкой глядя на своего институтского товарища.
      В далеком детстве, на первом курсе строительного института, когда они вместе со Столбовым прогуливали вторую пару лекций, сидя в кино, перед экраном, по которому скакал гэ-дээровский индеец Гойко Митич, как они мечтали о такой настоящей боевой железке с барабаном и с шестью блестящими патронами в её баррелях!
      Игорь Богуш помнил и тот фильм, после которого он стал четко представлять себя в кресле очень большого руководителя.
      Это была экранизация рассказов О-Генри.
      – Боливар не выдержит двоих…
      Именно эта сцена произвела тогда впечатление на юного Игоря Богуша, именно эта сцена, что была в кабинете президента нефтяной компании, когда бывший громила – ковбой – грабитель почтовых поездов, открывал ящик своего письменного стола, и там, рядом с коробкой гаванских сигар лежал его старый шестизарядный кольт.
      Гоша на всю жизнь сохранил этот образ, как мечту, ведшую его к вершинам строительного бизнеса.
      Коробку самых дорогих сигар он давно уже постоянно держал в своем столе.
      А вот теперь и револьвер ему принесли.
      Вместе с лицензией.
      – Ну что, если не в собаку, так давай в твоих таджиков постреляем? – скалился Столбов.
      – У меня нет таджиков, – сказал Богуш, холодно поджав губы.
      У него уже давно было заведено такое правило, которого Гоша придерживался всегда, – даже в шуточных разговорах с друзьями не говорить о запретных и незаконных аспектах своего бизнеса и своей бухгалтерии.
      – Я плачу все налоги, – говорил он друзьям.
      – Ну, мы то понимаем, – улыбались товарищи.
      – Нет-нет, я правда плачу, – настаивал Богуш.
      И в таком правиле был залог некой уверенности в том, что именно отсутствие опасной раздвоенности, некоего двоемыслия – "семь пишем, два в уме", помогут потом в случае чего не сбиться на следствии.
      – Нету у меня на стройке незаконных таджиков, – повторил Богуш, убирая кольт в стол, кладя его на взлелеянное детскими мечтами место.
      – А я слыхал, что давеча у твоего Игнатьева на строительстве шестнадцатиэтажки, таджик упал и разбился, – возразил Столбов.
      – Брехня, газетчики врут, – ответил Богуш, – это все происки конкурентов из "пятнадцатого треста", это их оплаченные папарацци брешут, это они хотят меня на рынке скомпрометировать.
      Вадик Столбов хорошо знал, что это не брехня, но спорить с приятелем не стал.
      Тем более, что с пятнадцатым строительным трестом у Вадика таких теплых связей, как здесь в УНИВЕРСАЛЕ не было, и выиграй "пятнадцатка" тендер на новое строительство, вряд ли получил бы Столбов заказ на проект. А с заказом и деньги.
      Деньги, без которых нынче – никуда.
      Он даже замурлыкал про себя.
      "Говорят, говорят.
      Ну и пусть говорят.
      У цыганок глаза словно звезды горят – говорят, говорят…" Этот романс Вадик всегда заказывал для Игоря Александровича, когда они с Богушом ужинали в цыганском ресторане на крутом берегу реки Каменки.
      Там строчки такие были, которые Гошу приводили в экстатическое состояние.
      Всюду деньги, деньги, деньги…
      Всюду деньги – господа.
      А без денег жизнь плохая – не годится никуда.
      Это точно, без денег никакой жизни нет.
      И куда может сгодиться жизнь без денег? …
      А жизнь Вадика Столбова закладывалась не на таком лёгком старте, как у Игоря.
      Если у Богуша, когда ребята поступали в институт, отец был уже начальником Дорожно-строительного треста, то у Вадика на момент защиты диплома папа работал всего лишь простым мастером на заводе и не имел, даже высшего образования.
      Карьера Столбова потому складывалась куда как менее стремительно, камешек к камешку, кирпичик за кирпичиком, возводил аккуратный Вадик маленькую пирамидку своего большого будущего благосостояния.
      И спасибо природной сообразительности – в том, что в строительстве воровать очень легко, умный Вадик разобрался очень быстро.
      И разобравшись, Вадик еще больше прилип к другу своей студенческой юности.
      Это был союз меча и орала замешанный не на классовой ненависти жителей уездного города Удоева к пролетариату и большевикам, нет это был союз проектировщика и подрядчика, замешанный на дележе огромных денег, крутившихся в строительном деле.
 

***

 
      Господи!
      Гоше уже сорок пять…
      Правда, говорят, что сорок пять лет мужчины не отмечают.
      Но Гоша – то никак не посмеет зажать свой юбилей.
      Общественность ему не позволит.
      Холуи, те забастуют, мол, не лишайте нас возможности полизать начальственный зад!
      А вообще, кому Гоша, а кому и Игорь Александрович…
      Генеральный директор и председатель правления совета акционеров стройтреста
 

 
      Вадик Столбов, один из самых хитрых в их группе, тот всегда за Гошу держался, вечно отирался возле мощной Гошиной спины. Вернее, за ней, ища и находя там в тени этой мощной спины вожделенного покровительства, замешанного не на каких-то зыбких связях новых деловых знакомств, тем более зыбких в наши временна, когда моральные обязательства ничего не стоят, а находил в Гошиной тени крышу, замешанную на самом крепком цементе нашей жизни, на верности институтской дружбе.
      Вадик вообще был из их группы самым практичным пользователем связей и знакомств, и с успехом эксплуатировал с детства усвоенную истину, что ласковый теленок двух маток сосет.
      И более чем преуспел в эксплуатации этой истины.
      Думая об этом, готовясь пойти на Гошин юбилей, Миша Летягин вдруг со всей бросающей его в дрожь пронзительной отчетливостью вспомнил страстную речь одного их однокашника, произнесенную на выпускном банкете в Метрополе.
      Женя Губанов был старше их всех. Он и на дневное поступил по верхнему возрастному пределу, в тридцать, тогда как большинство их – и Богуш, и Столбов, и Летягин, представляло стайку семнадцатилетних маменькиных сынков – едва окончивших Краснокаменские десятилетки.
      В инженерную жизнь Женя Губанов вступал когда ему уже было сорок, тогда как им всем – и Гоше, и Вадику, и Мише, всем им на том выпускном едва стукнуло по двадцать…
      Ими правило легкомыслие, тогда как над Жекой Губановым уже довлел страх приближавшейся старости. Вот Жека и разразился тогда программной речью, окрашенной таким искренним пафосом, природу которого Миша смог оценить только спустя много лет.
      Их товарищ аж плакал, и так крепко сжимал в руке стакан с водкой, что он того и гляди должен был треснуть в Женькиных лапищах. А Губанов, глядя именно на Гошу, на Гошу, который был на тринадцать лет младше Женьки, глядя на него, и сморщив в плаксивой гримасе лицо, с придыханием говорил, как всегда коряво, потому как никогда не был красноречивым оратором, говорил, утопая в своем косноязычии, – друзья, давайте, кто достигнет высот, тот будет и других тащить, давайте поклянемся, что кто выйдет в начальники, будет и дружков своих к себе пристраивать, давайте пообещаем сейчас друг-другу помогать, тащить и помогать…