8

От сакли навстречу Сагайдачному шел обозный и атаман передовых дозоров, за которым выступал богатырского сложения казак в чем мать родила, но подпоясанный бархатным поясом, длинные концы которого спускались впереди и сзади, как передник. Он размашисто шагал, придерживая левой рукой саблю.

«Казак что надо», — подумал Сагайдачный, поворачиваясь к прибывшим, и громко спросил:

— От наказного с вестями, пан казаче?

— Да… с галер, уважаемый пан старшой. Но… разрешите поведать вам, пан Петр Конашевич, печаль души своей! — с горечью произнес казак, откашливаясь.

— Печаль души?.. Так, может быть, позвать сюда отца Кондратия? Спаси, господи, казацкую душу, рассказывай. Пан обозный сказал, что ты от Жмайла гонцом.

— Так и есть… Да, я отпросился у пана Жмайла, потому что у меня тяжелое горе… Разреши, пан старшой, кликнуть сюда одну женщину.

— Женщину? Пан казак с женщиной в походе? Да еще и в морском? Свят-свят… — перекрестился Сагайдачный. А это значило, что старшой в хорошем расположении духа и как христианин воспринимает эту «печаль души» ближнего своего.

— Да не в походе, почтенный пан Петр, — сказал казак и оглянулся на саклю.

— Веди, казаче, сюда женщину, но прежде скажи: где ты оставил пана Жмайла с казаками и что с ними?

Сагайдачный махнул рукой обозному, а тот в свою очередь дал знак джуре, который быстро повернулся и скрылся за саклей.

— Я казак Джулай Прокоп, из выписчиков, по злой воле, пана старосты Вишневецкого, прошу… А… нас, казаков-гребцов, сняли с четырех челнов и высадили на берег, поскольку вспыхнула повальная хвороба, — начал казак, сдерживая волнение. — Вот мы и должны были от самого Козлова идти по берегу, похоронить девять несчастных, умерших от горячки. Пан атаман на канатах ведет наши челны, и если, бог даст, вымрут все заразившиеся горячкой, снова разрешит сесть за весла.

— Вечная память умершим в походе от болезни! — снова перекрестился Сагайдачный. — Вымерли все заразившиеся?

— Мы все уже третий день на ногах, почтенный пан старшой.

— А лихорадка не трясет вас?

— Нет, пан старшой. На берегу стояла нестерпимая жара, мы сбросили с себя одежду, а вместе с ней избавились и от заразы.

— Да славится имя господне, еще денек — и на челны!.. Были у вас морские сражения с неверными? — расспрашивал Сагайдачный.

— Под Козловом, с каким-то турецким пашой… Потопили две его галеры, одну целой взяли, потому что неверные… со страха бросились в морские волны. А вот вчера на нас, высаженных из-за болезни, — пропади она пропадом! — напали вооруженные крымчаки, отступающие под напором войск пана Дорошенко и польского полковника Стефана… Они угоняли пленных и добычу в Кафу…

— Отбились?..

— А то как же, пан Петр!.. Да вот эти крутые горы, леса…

— Хвала всевышнему! Так что же с душой пана казака?.. — добродушно начал старшой и умолк.

Из-за сакли показался джура, ведя под руку полуголую женщину, в одних казацких шароварах. Крепко скрестив руки на груди, женщина взмахивала головой, отбрасывая с глаз растрепанные, свалявшиеся русые волосы. Она уже не плакала, но на обветренных щеках виднелись следы обильных слез. На грязных плечах, на животе и руках проступали синие полосы от ударов нагаек или от арканов.

Подойдя к Сагайдачному, женщина широко раскрытыми глазами посмотрела на казаков и еще крепче прижала руки к груди. Джура отпустил ее локоть, и женщина взглянула на него, с благодарностью кивнув головой. Петр Сагайдачный тут же снял свой разукрашенный кожаный пояс и отдал его Богдану, тоже приблизившемуся к полуголой женщине.

— На, сестра, одень! Благодарение богу, что жива еще осталась!.. — тихо произнес Сагайдачный, снимая кунтуш и подавая женщине. Он даже отвернулся из вежливости, чтобы не смущать одевавшуюся. — Кто она, пан Джулай? — спросил, повышая голос, но пока не оборачиваясь.

— Пусть хранит вас матерь божья, пане, пане… — расплакалась женщина, надев старшинский бархатный кунтуш. Теперь одной освободившейся рукой он запахнула полы, а второй поправляла волосы.

Сагайдачный обернулся и, улыбаясь, добрым взглядом окинул женщину, превратившуюся теперь в мужественного казака-атамана.

— Кто вы, прошу, пани? То, что вас освободили из неволи христиане-казаки, спрашивать не стоит. И так ясно.

— Жена украинского полковника-кобзаря Карпа Богуна, прошу, пан старшой… Да вот пускай пан Джулай расскажет вам… — Рыдание сдавило горло, она не могла говорить.

Богдан подскочил к ней и остановился. Как во сне, перед глазами всплыла высокая молодая женщина с младенцем на руках. Казаки вели ее под руки к челну на Тясьмине… А где-то был ее муж, слепой кобзарь, освобожденный из подземелья… Как сон… Тяжек путь человека к своему, даже маленькому, счастью. Карпо погиб, о судьбе сына ничего она не знает, да еще и самой пришлось не раз умыться слезами на крымской земле…

Сагайдачный не противился, когда Богдан молча опоясывал его. Он даже слегка поворачивался, помогая окружить поясом свою могучую фигуру. Сагайдачный отказался от кунтуша, который предлагал ему обозный, и остался в белой, из турецкого шелка сорочке. Сам взял из рук джуры пистоль и сунул его за пояс.

Эта встреча будто сковала уста Богдана. В его голове роились тревожные мысли о Мелашке, Мартынке. Да разве может он думать о своем горе, когда бедная женщина утратила мужа, ребенка…

— Говори, казаче, чего же ты умолк? — обратился Сагайдачный к Джулаю, который поддерживал за локоть Лукию Богун.

— О том, что мне было известно, пан Петр, все сказал. Мужа пани Лукии убили у нее на глазах…

Богдан не сдержался и перебил Джулая:

— Веремеевчане похоронили покойника?

— Да, уважаемый пан писарь, — ответил Джулай, приняв молодого казака за писаря Сагайдачного. — Ордынцы сняли голову полковнику, ибо он даже незрячим мужественно защищался, сбросил татарина с коня и схватил его за горло. Неверный так и подох, задушенный мертвыми руками полковника.

— А дети? Где Ванюшка, Мартынко?.. — снова поторопился Богдан.

Ему ответила жена Богуна:

— Когда нас, женщин, уже некому было защищать, потому что жолнер погиб в бою и Федора зарубили, мы уже ничего не ведали, ничего не знали. Басурмане на лошадях погнались за детьми в лес… Наверное, нагнали Ванюшку, Филонка и Мартынка. Пани Пушкариха…

— Она была с Мартынком, его мать, пани Мелашка? Она тоже?..

— Нет, казаче, пани Мелашку, как и меня и Марину пана Джулая, захватчики стащили арканами с воза. А за Сулой присоединили к другим пленникам. Потом… в степях этот проклятый Мухамед Гирей забрал Марину себе в ясырь, разлучил нас. Пани Мелашка и я пытались не давать ее, но… Пушкариху избили плетьми, и ее чуть живую забрал себе в ясырь Зобар Сохе, а меня… Мухамед Гирей взял вместо пани Джулаевой и отдал кому-то из своих… Вот таким образом я и попала к моему спасителю пану Прокопу…

Наступила тишина. Только всхлипывания заплаканной женщины больно разили сердца растроганных казаков. Но Лукия подняла голову, мужественно выпрямилась и продолжала дальше:

— Пани Мелашку так и гнали всю дорогу привязанной на аркане, и уже за Перекопом нас разлучили с ней…

— Неужели пани Джулаева погибла? — спросил Сагайдачный, видя, как переживает казак. Не дождавшись ответа, снял шапку и перекрестился, как на похоронах.

— И не спрашивайте, люди добрые! Раздели всех нас, женщин, отбирая из молодых ясырь для кого-то… Марина стала кусаться, когда ее уводил какой-то баша или бей. Тогда началось что-то страшное. Бросились мы, нагие женщины, спасать от бесчестия нашу Марину… Двоих из нас эти звери зарубили. Мой палач обвязал меня арканом и потащил за конем, чуть было богу душу не отдала. А что с Мариной, не ведаю. Тот баша, которому она досталась, пошел вместе с проклятым Зобаром сопровождать султанский ясырь в Кафу…

Умолкла Лукия Богун, смахивая с лица тихие и оттого еще более горькие слезы. Оглядевшись, присела на камень.

— Пан обозный! Снять одежду со всех басурманских женщин аула и самую лучшую отдать пани полковнице. Джура! Снять с этих… — грозно показал он на пленных, которых недавно допрашивал Богдан, — поставить их перед раздетыми жителями аула. Пускай пан Богдан расскажет людям об этом страшном злодеянии и… безжалостно казнить их на глазах всего аула… Пани полковницу отвезти на хутор… с паном Джулаем…

— Да я еще способен владеть саблей, имею пистоль, уважаемый пан старшой. Дозволь утопить печаль души моей в нашем суде над басурманами. Я найду этого презренного башу…

— У пана Джулая, да простит меня пан старшой, единственный сын. Потерять сына и жену, когда его рука еще крепко держит саблю…

— Хорошо, согласен, пани полковница, — успокоил Сагайдачный жену Богуна. — Пана Джулая на первой же чайке пошлю в погоню за проклятым Зобаром. И да благословит господь наш всемилостивый эту месть христиан. Живыми или мертвыми, но мы вернем наших людей из хищных когтей Зобара!

— Но ведь я обещал турку жизнь… — начал было Богдан.

— Турка мы возьмем с собой, как проводника к морю. Подарим ему жизнь за жизнь наших несчастных людей. Во имя отца, и сына, и святого духа… Аминь.

— Аминь! — разнеслось вокруг.

9

Мусий Горленко охотно поехал с посольством на Самборщину еще и потому, что ему впервые в жизни предстояло побывать в польском селе, где он имел возможность поговорить не только со шляхтой, а с такими же простыми людьми, как и сам, как жители села Веремеевки и всей Украины, от имени которых он везет торжественную грамоту с соболезнованием и благодарностью родителям, воспитавшим сына-героя!

Во Львове Мусий разыскал каменотеса Бронека, о котором наслышался от Богдана. Старый каменотес плакал как ребенок, узнав о трагической гибели его побратима Карпа Богуна. Он на целые сутки задержал Горленко с людьми у себя, устроив что-то наподобие панихиды по своему другу. А потом, не долго думая, собрался и вместе с посольством отправился в Чарнец к родителям погибшего жолнера. Ведь он и сам был родом из Самборщины.

Поскольку в селе сейчас была страдная пора, он предложил явиться к родителям жолнера в воскресенье, после богослужения в костеле, когда все крестьяне обычно бывают дома.

Село Чарнец находилось недалеко от Хенчина, на лесистом берегу Вислы. У реки, на ее крутом берегу, раскинулась роскошная усадьба с дворцом шляхтича Криштофа Чарнецкого, владельца села и всех его жителей — крестьян-хлебопашцев. Около сотни хижин стояло вдоль дороги, которая шла от Хенчина к Висле и на Самбор. Как и в Веремеевке, усадьбы были огорожены плетнями из хвороста, а халупы покрыты соломой. На высоких сараях свили свои гнезда аисты, во дворах разгуливали индейки, куры, а на улицах в лужах барахтались поросята…

— Будто в свои Прилуки приехал, — делился своими впечатлениями Мусий Горленко, поглядывая на свинцовые тучи, которые, так же как и над Прилуками, поднимались из-за леса, предвещая осеннюю грозу.

Бронек сам взялся найти семью погибшего жолнера и подготовить достойную встречу украинским посланникам. Надо было спешить, так как на улице появились панские надсмотрщики, тоже поглядывавшие на грозовые тучи. Крестьян могли выгнать в поле на работу.

В центре села, на повороте дороги стояла такая же убогая, как многие другие, изба Ержи Стриевича, отца погибшего под Веремеевкой жолнера. Дворовой собаки у Ержи не было. Наверное, он не боялся воров, потому что нечем поживиться в убогом чистеньком дворе.

На стук по местному обычаю палкой о ворота вышел сам хозяин, пожилой усатый мужчина. На нем была белая полотняная вышитая сорочка, спереди вздувшаяся пузырем, и такие же штаны из сурового полотна. Мужчина немного прихрамывал на левую ногу. Выйдя из избы, он приложил руку к глазам и посмотрел на ворота, где стоял Бронек, освещенный лучами полуденного солнца.

Следом за хозяином выбежал малыш лет четырех-пяти. Он остановился на миг на пороге, а затем, босой, бросился догонять старика.

— Дзядек, дзядек, гляди, он жовнежи[101] ожидают пана вуйка! — кричал хлопчик, обгоняя деда.

Хозяин и впрямь вначале не заметил, что в стороне под тыном стояло еще пять человек, среди которых было два жолнера. Подходя к воротам, он увидел, что и у остальных из-под кунтушей торчали сабли. Он даже остановился. Но Бронек вежливо спросил старика:

— Прошу пана, не вы ли будете Ержи Стриевич?

— Да, прошу пана, я владелец этой усадьбы. Прозываюсь Стриевичем, — ответил хозяин, приближаясь к тыну.

— Вот эти панове казаки и жолнеры с Украины пришли к вам с добрым словом и тяжелой вестью, пан Ержи, — снова обратился к старику Бронек, сняв с головы поярковую шляпу, которой было уже столько лет, что и не счесть.

Крестьянин только поклонился, гостеприимно приглашая всех во двор. Он дрожащими руками снимал кольцо с ворот, чтобы открыть их и впустить гостей. «Доброе слово и тяжелая весть», — сказали они, ранив сердце старика, почувствовавшего, что это за весть. Ведь в семье знали о том, что их сын Збышко вместе с региментом ушел на Украину, на которую второй раз в этом году нападают кровожадные татары и турки.

Казаки и жолнеры, проходя в ворота, почтительно снимали шапки. Из избы вышли три женщины: лет двадцати девушка, за юбку которой уцепился мальчик, убежавший от ворот. За ней — старая, седовласая женщина, босая, с мозолями и струпьями на ногах, которые красноречивее слов говорили о том, какую тяжелую жизнь она прожила. Самой последней появилась молодица с ребенком на руках, видимо наскоро набросив на голову платочек. Выйдя из избы, она вытащила ручонки ребенка из своей пазухи и привычным движением прикрыла грудь.

«Ну точно так, как и у нас», — подумал Мусий Горленко и сразу понял, что эту молодицу с ребенком следовало бы отослать обратно в дом и сначала поговорить с родителями о гибели их сына. Но отослать Ядю из-под кудрявой груши не удалось. Только Ержи попытался это сделать, послушавшись совета казака Мусия, как Ядвига решительно взмахнула головой.

— Я хочу услышать правду о моем малжонке, проше… — сказала она, еще крепче прижимая ребенка к груди и грустно посмотрев на мальчика, стоявшего возле девушки.

Прибывшие поняли, что молодуха чувствует, какая печальная, жестокая правда ждет ее. Присев на бревно рядом со свекровью, она передала ей ребенка и зарыдала.

А Бронек начал читать написанную Богданом грамоту, в которой выражалось соболезнование родителям и благодарность за сына, героя жолнера.

10

Если бы надсмотрщики вельможи Чарнецкого не явились в деревню, чтобы выгнать крестьян в поле спасать от ливня урожай, наверное, они бы и не увидели казаков и жолнеров во дворе Стриевича. Но еще до того, как рыдания Ядвиги огласили улицу, к дому Ержи стали сходиться соседи. А когда в его дворе заплакали женщины, туда направились и стар и млад.

В саду, под грушей, казаки и жолнеры рассказывали людям, зачем они сюда приехали, сколько горя причинили басурмане, напавшие на Украину. Их слова передавались из уст в уста, и во дворе, заполненном людьми, поднялся шум, прорезываемый громкими душераздирающими причитаниями женщин.

А тучи все больше и больше затягивали небо. Панские надсмотрщики с тревогой ожидали ливня. Они, непристойно бранясь, поторапливали крестьян выходить на работу в поле. Их окрики и ругань возмущали крестьян…

Одного особенно бесновавшегося надсмотрщика разгневанные крестьяне выгнали со двора. Вдогонку ему неслось:

— Да бей их, дьяволов, сволочей!..

И началась настоящая потасовка. Четверых лановых просто выгнали со двора, а одного взяли за руки и за ноги, раскачали и перебросили через тын на улицу. Потерпевший упал на сухую землю, к своему счастью, на четвереньки, как кот, и тут же вскочил на ноги, взывая о помощи.

В это время мимо проезжал отряд гусар Самойла Лаща, сопровождавший Станислава Конецпольского, ехавшего в Варшаву. Поручик прибыл в имение Чарнецкого еще вчера, заночевал у него и только сейчас выехал со двора. Его люди, да и он сам не в меру выпили. Но дело было не столько в вине, сколько в горячей, несдержанной натуре Лаща, который, услышав слово «рокош», не задумываясь, выхватил саблю и погнал своего коня по улице. Он чуть было не сбил с ног прихрамывающего ланового. К несчастью, рядом с Лащом скакали с поднятыми вверх саблями и четверо из девяти сыновей Чарнецкого. Средний из сыновей, восемнадцатилетний Павел, увидев своего ланового в таком жалком состоянии, не задумываясь, направил своего коня на тын Стриевича и повалил его. Следом за Павлом, с оголенной саблей в руке, поскакал самый младший из присутствующих здесь сыновей Чарнецкого, Стефан, спудей львовской иезуитской коллегии. Слова «рокош», «ребелия» действовали на него как набатный звон, сзывающий на пожар. А зная, что позади него едет опытный воин, командир вооруженного отряда Самойло Лащ, спудей стремглав перескочил на коне через поваленный тын и врезался в толпу крестьян. Он сбил с ног двух женщин и одного мужчину, которого намеревался еще и саблей ударить, но не дотянулся до него, от удара копытом лошади в спину тот повалился на землю.

Поднялось что-то невероятное. Раздались крики, призывы о помощи. «Спасите!» — прозвучало как боевой клич. Народный гнев, накопленный за многие годы шляхетских притеснений, вспыхнул как пламя. Кто-то из крестьян вытащил из тына кол и сбил с седла опрометчивого паныча Стефана. На лету его подхватили десятки рук и, должно быть, разорвали бы на части, если бы не властный окрик Мусия:

— Стойте! Отобрать оружие, коня…

Это был приказ старшого. На коне сбитого на землю паныча уже сидел один из жолнеров, приехавших с посольством, а его саблей размахивал кто-то из соседей Ержи Стриевича…

В эту минуту и пошел дождь. Сперва он, будто предупреждая, побрызгал, а потом полил как из ведра. Вытесненные со двора сыновья Чарнецкого оставили своего младшего брата и поскакали обратно, к имению. Самойло Лащ выстроил десяток вооруженных всадников и двинулся в атаку на «ребелизантов». Он заметил среди защищавшихся крестьян троих украинских казаков и, не понимая, как они попали сюда, в такую даль, велел прежде всего поймать их.

Крестьяне считали своим долгом защищать гостей, приехавших к ним с такой благородной целью с Днепра. Женщины с криком убегали и прятались за избы, а мужчины, защищая гостей, медленно отступали через двор хозяина к лесу, начинавшемуся за лугом. В неравной схватке крестьян с вооруженными всадниками пришлось принимать участие и Горленко с казаками и жолнерами. Когда же к гусарам Лаща присоединились около десятка гусар Конецпольского, приведенных Павлом Чарнецким, Мусий Горленко взял на себя командование обороной.

Под проливным дождем крестьяне постепенно отходили к лесу. У большинства из них, кроме кола или, в лучшем случае, вил и топора, другого оружия не было. Поэтому Горленко попросил людей бежать побыстрее к лесу, а сам со своими боевыми товарищами стал оказывать вооруженное сопротивление нападающим. Надо было задержать гусар, не допустить их к безоружным крестьянам.

Почти у самой опушки леса раздался первый выстрел.

— Ох! — крикнул Бронек, шедший с крестьянами, и упал на землю, пронзенный пулей.

В руках у Лаща дымился пистоль.

Крестьяне подняли убитого львовского каменотеса и понесли его в лес, а Мусий Горленко разрешил своему жолнеру выстрелить в гусара, прикрывавшего собой своего безрассудного командира Самойла Лаща.

Ливень будто набросил завесу на отступающих крестьян. Углубляясь в чащу леса, куда всадникам пробраться было трудно, они услышали еще несколько выстрелов.

11

Черное море было спокойным. Зато бушевал пожар в крепости и караван-сарае. Здесь обычно продавали невольников, которых турки и татары пригоняли с Украины.

Огонь пожирал все, что могло гореть в караван-сарае, и с треском перебрасывался на город, где раздавались вопли побежденных и возгласы победителей-казаков.

На пологом берегу, около длинных казачьих челнов, спущенных на воду, неистовствовал людской ураган. Небольшие группы казаков с трудом пробивались через толпу к челнам, охраняемым запорожцами. Сюда грузили сумки с продуктами, кожаные мешки с порохом, тяжелые узлы с пулями, бочки и связанные снопы из куги, чтобы удержаться на поверхности моря, если вдруг волны поглотят суденышко.

Из пылающего города все еще доносились воинственные крики, выстрелы и отчаянные женские вопли. Однако здесь, на берегу, разгоряченных боем казаков становилось все больше и больше. Стоявшие у каждого челна сторожевые окликали товарищей, помогая им побыстрее найти свои суденышки. Сквозь возбужденную людскую массу пробивался Петр Сагайдачный, окруженный старшинами и джурами. Озабоченный и гневный атаман отрывисто отвечал на вопросы и отдавал короткие приказания. Сейчас трудно было отличить старшин от казаков, потому что все они, за исключением священника Кондратия, были оголены до пояса. Следом за Сагайдачным шел и Богдан, с тревогой посматривая на гладкую, спокойную поверхность бескрайнего моря, освещенного багряными лучами солнца. Он, в отличие от других казаков, еще ни разу не снимал своего кунтуша, который уже был разорван в нескольких местах и из малинового превратился в серый.

От большой чайки к Сагайдачному подбежал казак.

— Я тут, пан старшой, и чайка находится вот здесь, — воскликнул он.

Сагайдачный подошел к чайке, осмотрел груз, укрепленные кугой борта, мачту, осмоленную доверху, тридцать пар новеньких весел в уключинах и спокойно произнес:

— Добро! — И обернулся к старшинам, сопровождавшим его: — Ну что же, панове, поклонимся земле, с молитвой на устах и с верой господней в сердцах будем садиться в чайки. Благослови, отче Кондратий, да помолимся, панове казаки…

— О ниспослании побед во брани, о чести и славе веры Христовой господу богу помолимся… — начал батюшка, благословляя крестом казаков. — Господи боже, благослови и на пути во брани сей, тобой единым освященной мести во имя спасения православного люда… Да святится имя твое во царствии твоем, и да снидеши во славе всевышней своя силы и мудрости на пути справедливого казацкого похода. Свои силы и мудрости во благо победы подаждь грешному рабу твоему Петру…

Сагайдачный снял шапку и стал молиться, обратив лицо к багровому солнцу, которое поднималось над поверхностью спокойного моря, словно выплывая из прибрежных туманов далеких кавказских берегов.

— Рабам твоим… — подхватила многотысячная масса казаков молитву.

Когда батюшка умолк и, словно пистоль, сунул за пояс свой крест, Сагайдачный вытащил кожаный кошелек и достал оттуда золотой червонец.

— На счастье, чтобы с победой в добром здравии с молитвой возвратиться на эту землю, господи боже, благослови! — произнес он и, размахнувшись, бросил золотой в морские волны.

Монета, вертясь и поблескивая на солнце, шлепнулась в воду и пошла на дно. Старшины и казаки поддержали этот освященный многими морскими походами обычай. Большие и маленькие серебряные и медные монеты, поднимая брызги серебристых капель, погружались в море. Каждый, кто бросил монету, искренне верил, что море во время похода не причинит ему зла, не обидит. У кого же не было монеты — бросали то, что было в руках. Хотя бы камешек, валявшийся под ногами.

Богдан вытащил из кармана кунтуша серебряный крестик, подаренный ему Христиной при прощании, и с глубоким волнением бросил его на дно морское, будто спрятал там память о своей первой святой любви.

Петр Конашевич поставил ногу на сходни, положенные на борт чайки. Но он не поднялся по ним, а стоял и внимательно прислушивался, о чем говорят казаки, ловил каждое нужное ему слово. Он посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос атамана Жмайла, наказного атамана казацкого флота, которому он поручил преследовать турок.

— Прошу, пан Петр! — кричал Жмайло, пробиваясь сквозь толпу. — Тут оказия одна…

— Какая еще оказия, господь с тобой, Нестор? К счастью, мы уже одарили море деньгами. Вели, атаман, садиться на челны. Нехорошая примета, когда тебя останавливают перед отплытием.

— Да тут… люди из польской Самборщины хотят примкнуть к нам, просят взять в морской поход, — сообщил Жмайло, вытирая шапкой пот, стекавший по голой груди.

— Кто такие? Из полка Хмелевского, что ли? — переспросил, успокаиваясь, Сагайдачный.

И увидел, как, опережая наказного, сквозь толпу пробивались более десятка казаков, жолнеров и крестьян, вооруженных саблями и пистолями. Но Богдан вдруг бросился им навстречу, радостно воскликнув: