Хмельницкий (№1) - Хмельницкий. Книга первая

— Тогда мне все понятно, прошу панство, оттого все дело и пошло насмарку, что не было полковника Сагайдачного, — промолвил гетман, внося ясность скорее для самого себя, чем для остальных.

— В это же самое время, — продолжал Конецпольский, — в штаб прибыл, как мне показалось, чигиринский подстароста со своим пригожим юношей-сыном.

— Мой подстароста в одном круге с казаками? — с возмущением воскликнул Ян. Данилович, задетый такой дерзостью со стороны Хмельницкого. — Поташные заводы без присмотра, хлопы не хотят «истреблять лес, превращать его в панский пепел», а урядники занимаются другими делами, казацкой ребелией.

— Однако прошу спокойствия, панове! Поташные заводы пана, н-наверное, р-работают, звенигородский лес так же горит в печах, как и горел, если еще не в б-больших размерах. По пути встречал мажары с поташом пана старосты, ехали на пристань к Днестру, несмотря на х-хлопские ребелии… Уважаемый пан староста не знает о том, что подстаросту прямо с Днепровской переправы пригласили или принудили прибыть с сыном на площадь перед штабом, не более того. Его же сына, этого пригожего юношу героя, победившего в поединке турецкого бея около Днестра, этого молодца, пан Кривонос, видно, по собственной инициативе пригласил помочь прочитать послание и написать реверсал, поскольку он является воспитанником львовской иезуитской коллегии.

— Очень способный, но и строптивый ученик! — будто про себя произнес Жолкевский.

— Да, привлекательный, сердечный юноша, похвально воспитанный и образованный, зачитал перед строем казаков послание его милости вельможного пана гетмана, так что каждое слово было понятно и ясно атаманам.

— Надо полагать, что эту ясность он вкладывал и в ответ, который писал.

— Он писал точно так, как ему говорили штабные паны, слово в слово записывал все, что выкрикивал то один, то другой из с-старшин, сидевших за длинным столом… Ну, а потом он читал им послание, кое-что, с позволения старшин, перевел на латинский язык, что было одобрено довольным смехом, и подал к подписи — сначала пану Жмайлу, затем старшинам.

— Что делал пан чигиринский подстароста на площади, пан поручик? — нетерпеливо спросил Данилович.

Поручик смущенно передернул плечами и посмотрел на Жолкевского. Едва заметная улыбка играла на устах грозного гетмана. Конецпольский заметил улыбку и истолковал ее по-своему, сведя ответ к шутке:

— Не стоит обращать внимания на мелочи, прошу уважаемых вельможных панов. Н-наверное, беспокоился о ребелиях рабочих поташных заводов, по виду не подавал… Посоветовавшись с сыном, он поехал куда-то отдохнуть, ожидая его возвращения. Совсем иное можно поведать о донцах, которые присутствовали на казацком Круге.

— Что же? — поинтересовался гетман.

— В покоях их было двое. Привели какого-то турка или татарина пшебегца[84], пожелавшего стать казаком. Он отказывался от басурманской веры и намеревался передать казацким старшинам очень важные сведения о новом походе крымчаков на Украину. Когда я вошел, они оба пересели на скамью рядом с перебежчиком и до конца этого утомительного аудиенц-визита добросовестно охраняли его, не отходя ни на шаг. Но о них будто и забыли. Полковники порой горячо спорили между собой из-за каждого слова реверсала. Изредка обращались к донцам за советом. А юноша Хмельницкий разговаривал с перебежчиком по-турецки — наверное, допрашивал его о намерениях хана. В комнате душно, пот катился по их лицам… И как п-посол вельможного пана гетмана должен сказать, что казацких старшин нельзя упрекнуть в недостаточной старательности при составлении ответа. А если разрешит мне его милость, вельможный пан гетман…

— Пан Стась является не только гонцом, но и послом, прошу, — сказал Жолкевский и подошел к высокому окну.

Широкий дубовый подоконник был весь изрезан трещинами. Будто впервые в жизни гетман на них обратил внимание… Оторвав взгляд от подоконника, он глянул в темную пустоту ночи за окном. Казалось, и она была расколота на части. Это Станислав Конецпольский своим искренним рассказом вносил тяжкое сомнение в душу гетмана. Неужели это и есть начало грядущего раскола такой, казалось бы, крепкой шляхетской Польши?.. Жолкевский повернулся, вслушиваясь в слова чуть заикающегося поручика.

— Должен добавить к сказанному, — продолжал Конецпольский, — что казацкие старшины при составлении ответа не проявляли неуважения к членам сеймовой комиссии, а тем паче к особе вашмости вельможного пана гетмана… Но в своей решимости они непоколебимы! Этот юноша Хмельницкий точно передал их мысли. Что же касается политических конклюзий, то в послании казаков сказана… святая правда о характере шляхты, прошу честное панство. Преклоняемся п-перед грубыми и разбойничьими требованиями басурман, не защищаем суверенные права Короны там!.. — Конецпольский размашистым жестом руки показал на юг. — К казакам относимся пренебрежительно — хлопов считаем не людьми, а своей собственностью, быдлом, которое должно работать на поташных заводах, на плодородных нивах. А следовало бы приласкать хлебопашца, приручить казачество, их старшин смелее допускать к нобилитации, чтобы устранить внутри страны распри, прийти к согласию…

— Напрасно! — перебил Конецпольского Станислав Жолкевский, будто вырвавшись из объятий тяжелого сна. — Напрасно пан поручик говорит о согласии с хлопами. Не согласия, а послушания я требую от них!.. О мире с ними прошу мне не говорить ни слова… Благодарение Езусу, к счастью Речи Посполитой, у нас еще нет правительства «оптиматов»[85].

13

Несмотря на сказанные решительные слова, Станислава Жолкевского обеспокоила самоуверенность казаков. Он неожиданно почувствовал и в своих убеждениях какую-то внутреннюю трещину. К собственному удивлению, он теперь начинал совсем по-иному оценивать некоторые явления. Вполне возможно, что намеки, брошенные шляхтичем Станиславом Конецпольским, попали на благоприятную почву, зародив сомнения в душе пожилого человека, всю жизнь воевавшего с казаками.

Короткой летней ночью в уютном замке гетману не спалось. Тяжело вздохнув, он велел пригласить к себе Конецпольского. Не только потому, что он являлся мужем любимой дочери гетмана, — старику захотелось побеседовать с ним ночью, под сенью кудрявых кленов и ясеней. Жолкевский чувствовал, что у тридцатилетнего поручика, получившего хорошее воспитание при западных дворах, имеются свои, отличные от его, взгляды на казачество. Какие же это взгляды? Не следует ли гетману, до сих пор выражавшему традиционные представления польской шляхты, прислушаться к свежим мыслям? Да, это трещина. Поражение на склоне лет вместо награды или… победа? Старый, опытный государственный муж просит совета…

— Звали, ваша милость? — Спокойный голос Станислава Конецпольского вывел гетмана из тяжелой задумчивости.

Поручик почувствовал, что гетман желает говорить с ним о таких делах, которых он в присутствии всех членов полномочной комиссии не решился затронуть.

— Проклятая ночь, мой Станислав… Не могу успокоиться после беседы с комиссарами. Так уж повелось у высокомерных шляхтичей, что паны комиссары хотели бы, словно tempestatem[86], все невзгоды свалить на простых людей из-за того, что Кривонос или какой-то там Яцко из Остра желают добиться шляхетской нобилитации.

— Да что вы, вашмость пан гетман! Именно атаманы Яцко и К-кривонос меньше всего думают о шляхетской нобилитации. Пан Дорошенко, будучи неграмотным и ненобилитованным, ведет себя так же, как, скажем, любой шляхтич из Немирова…

Поручик почтительно стоял возле гетмана, лежавшего на своем военном плаще (гетман в походе любил лежать на нем!) и внимательно прислушивавшегося к словам молодого толкового шляхтича. Жолкевский приподнял голову, осматриваясь вокруг, ища глазами место, где бы рядом с ним прилечь Конецпольскому.

— Пан Стась мог бы куда лучше воспользоваться лоном природы Украины, прошу… Пригласил я пана Станислава, чтобы кое-что выяснить и разобраться в существе некоторых его намеков.

— О чем, п-проше? — почтительно спросил Конецпольский, усаживаясь на краешке гетманского плаща.

Он догадался, что выраженное им несогласие с намерениями комиссии и гетмана в отношении будущего Приднепровского края заставило призадуматься опытного воина-политика.

— Старею, Станислав, старею в этих бесконечных хлопотах.

Ответа зятя на это замечание гетман не ждал, но молча, по-стариковски, покашливал. Ночь перешла ту грань, которая обычно называется «глухой». На востоке, на противоположном берегу бурной, зажатой скалами и пересекаемой порогами Роси, пропели петухи; словно из-под земли подкрадывались робкие сероватые полосы зари. Конецпольский терпеливо ждал. Наконец гетман грузно повернулся к нему и по-заговорщицки тихо сказал:

— А все-таки они не имеют права! По традиционному, не нами установленному закону, возглашающему господство шляхты Речи Посполитой, хлопы не имеют права так мудро рассуждать, мой Стась. Тем более не только разумно, а, проще, — издевательски… Ведь они только хлопы. У них есть свое место на земле, на которой по милости господа бога они живут. А в intestini belli[87], ими же и затеваемой каждый раз, они занимают противную шляхте сторону.

— К сожалению, прошу, вельможный п-па-ан гетман, сторону также и равноправную… Во времена Спартака оружие ставило даже рабов в равное положение с патрициями.

— Да, Стась, такую равноправную в intestini belli сторону, как и рабы в борьбе с римскими патрициями… Кстати, тот юноша, сын чигиринского подстаросты, действительно писал только то, что ему диктовали Яцки, или вставлял и свое, округляя их мысли?

— Что я могу сказать, в-ваша милость?.. — Поручик заикнулся, замялся, подбирая-более точные слова.

— Так я и догадывался!.. Ничего не нужно говорить, Стась. Так я и догадывался, что письмо составлял он! Чувствуется рука иезуита!! Очень способный ученик этот юноша. Но не станет ли он действовать во вред своим иезуитским учителям?.. Юноша утке несколько раз проявил хлопскую горячность, но все-таки он умница. Пан поручик не знает, о чем сын Хмельницкого разговаривал с тем перебежчиком?

— Ничего не понял, уважаемый пан, ибо языка н-неверных я не изучал…

— Напрасно, Стась! Хлоп успел наряду с латинским, немецким изучить и турецкий язык. Он немало успел под присмотром иезуитских наставников.

— Наверное, так, ваша милость.

— Вот что: пан поручик правильно говорит, что с казаками сейчас нужно по-иному строить свои взаимоотношения… по-иезуитски. Наше государство, наша шляхта, как и прежде, живет и процветает за счет чинша, испольщины, арендной платы хлопов! Так устроена жизнь на земле, мой Стась! А как-то изменить политику… Правда, мне уже трудно сдержать жажду к наживе наших воевод и старост. Ослабевать стали бразды правления, дорогой Стась… Но стоит ли менять политику? Сами хлопы были бы поражены, если бы они получили право свободно селиться в те степи и заниматься казачеством. Таково мое отношение к вольным мыслям, которые будоражат умы не только пана Станислава или Хмельницкого, уважаемого мною за честность и воинскую храбрость. У Короны польской есть еще и «оптиматы»… Да хватит уже об этом. У нас еще много срочных дел. Днем пан вместе с комиссарами поедет вести переговоры с казачеством и… должен подсказать им необходимость соглашения с казаками о реестре. В этом отношении пан поручик прав, однако, проше пана, это должен быть реестр, а не потачка самоуверенным казакам!

— Понимаю пана: реестр и выстроенные перед комиссаром вооруженные казаки, а не хлопская толпа на площади Терехтемирова…

— Да, пан верно понял мои мысли ad vota mea[88], диктуемые государственными интересами… А покуда паны комиссары будут осматривать какую-то там тысячу вооруженных низовых казаков, пан Станислав… должен позаботиться о привлечении на сторону Речи Посполитой турецкого перебежчика. Нех бендзе он среди казаков нашим всевидящим оком.

— Должен напомнить п-пану гетману, что я не знаю турецкого языка…

— Все это обман, поручик. Этот перебежчик, уверен, прекрасно разговаривает на хлопском языке… Иначе он не перебежал бы на сторону казаков. Таким образом, в этой комиссии для поручика самое важное: приобрести для Речи Посполитой двойного лазутчика, который за злотые будет осведомлять нас и о Стамбуле и о казаках. А сейчас спать, спать! Занимается рассвет. Панам комиссарам сам дам указания о ведении переговоров с казаками в Терехтемирове. И впрямь: больше тысячи хорошо вооруженных низовиков они не соберут, а мы великодушно закрепим за ними status quo[89].

На этом разговор прервался. Каждый из собеседников был занят своими мыслями. Молчаливо стоял дворец, окруженный широколистными кленами, настороженно молчал город за стонами замка. Даже шум Роси, прегражденной гранитными порогами, казалось, утих в эту предрассветную пору.

— Как было бы хорошо для нашего государства, если бы казакам удалось выставить перед комиссарами сильный и хорошо вооруженный реестр! — снова мечтательно заговорил Конецпольский, даже не заикаясь. — Речь Посполитую отягощают вечные раздоры из-за шведского престолонаследника, а под боком — Россия, которую в течение десятилетия Корона не могла прибрать к своим рукам, а на ногах — тяжелые турецкие кандалы… Хорошее казацкое войско во всех случаях ох как нужно стране!..

Жолкевский, казалось, больше прислушивался к говору Роси, к затаенному шуму просыпавшегося города, чем к рассуждениям молодого патриота. Переждав, покуда поручик умолкнет, он сказал:

— За сыном Хмельницкого, пан поручик, прошу внимательно следить! Такие талантливые юноши могут украсить чело государства или опозорить его…

— Такая крайняя альтернатива, ваша милость?

— Казаки на море, Стась, мудро говорят: кулик — птичка-невеличка, а всегда предвещает мореплавателю если не берег, то гибель. Мы с вами, к сожалению, ответственные кормчие в житейском море нашей отчизны, и мы должны бдительно следить за куликом!..

14

Престольный праздник апостолов Петра и Павла в Печерских церквах одновременно был и днем рождения Петра Конашевича Сагайдачного. Еще живя на Самборщине, Сагайдачный был приучен родителями к почитанию апостольских дней и теперь со всей страстью своей набожной души простаивал в притворе Петропавловской церкви заутрени, литургии и даже вечерни. Но каждый день он посылал джур в Терехтемиров, получая от полковника Дорошенко полную информацию о том, что происходит в казацком Круге.

Среди атаманов терехтемировского сбора казаков у него был верный глаз и надежная рука не только в лице полковника Дорошенко. Военные способности Сагайдачного вызывали восхищение атаманов и простых казаков. Он хорошо понимал глубину и прочность своего влияния на казачьи полки и был уверен, что в Терехтемирове решат так, как он, Петр Сагайдачный, сочтет нужным.

Однако прибывший к нему расстроенный гонец доложил о резком оскорбительном письме, которое казацкие старшины направили польному гетману в ответ на его строгое предупреждение. Особенно обеспокоила Сагайдачного задорность, вольность тона, недопустимая в разговоре с представителями Короны. Остроты, которые так потешали атаманов во время составления ими письма, по мнению гетмана, были неуместны, непристойны.

«О чем только думают буйные головы низовиков?» — подумал полковник и обратился к джуре:

— Это все Бородавка мутит воду?

— Да нет, пан старшой. Пан Яков смеялся не меньше других, но ничем не проявил себя более других при составлении письма пану гетману.

— Не проявил? А разве не он подбивал низовых казаков не собирать Круг в Терехтемирове? Пускай, мол, паны комиссары сейма в Базавлуке изложат свои кондиции казакам… Знаю Бородавку. А что ж полковник Дорошенко, Жмайло? Неужели этот парубок, Кривонос, заправлял всеми делами в Круге? — Сагайдачный широким крестом, казалось, отмахнулся от «Иже херувимы», донесшейся сюда сквозь двери храма, около которых вел разговор с джурой.

Джура также смиренно перекрестился пятерней, угождая старшому запорожского войска, и монотонно, точно твердя молитву, продолжал рассказ о событиях в Терехтемирове:

— Пан старшой плохо думает о Кривоносо. По совести говоря, этот парубок, как говорит пан старшой, помог пану полковнику Дорошенко навести порядок в Круге. Наказной Жмайло склонялся было к мнению пана Якова, чтобы никакого послания не писать коронному гетману, но все-таки послушался Кривоноса. Тот парубок такого мнения, что не следует дразнить напрасно собак, как он выразился. Что же касается латыни, то сию грамоту писал какой-то спудей из Львова.

— Из Львова? Кто же это такой?

— Сказывают, сынок чигиринского подстаросты. В поединке он сразил турецкого бея, славный хлопчина! С неверным, который перешел на сторону казаков, по-турецки чешет, словно с родным отцом говорит, — присягаюсь, что правда. Разбитной хлопчина…

— А каким образом чигиринский подстароста оказался в Круге? Удивительно, ничего не понимаю… Ну хорошо. Держите коней в полной готовности. После богослужения выедем.

15

В Терехтемиров Сагайдачный прибыл ночью. Свинцовые тучи как бы усиливали ночную тьму. На улицах и на площади было пусто, только дежурные перекликались, стараясь перебороть первый сон. Едущих от переправы всадников окликнули у ворот собора, спросив пароль:

— С какой стороны ждать волков, панове казаки?

— С той стороны жди волков, откуда филин трижды закричит, — ответил джура, встретивший Сагайдачного на переправе.

— Похвально несут службу дозоры, — одобрил Сагайдачный.

— Слава богу, охраняем! — коротко ответил ему джура, в говоре которого слышался самборский акцент.

Въехав в монастырские ворота, военный отряд, сопровождавший старшого, остановился. Тот же джура, получив дополнительные приказания Сагайдачного, спешил отряд и проводил атамана в дом настоятеля собора.

Сагайдачный сам постучал в дом настоятеля, прося приюта и благословения. Священник спросонья благословил старшого, который попросил у него прощения за то, что обеспокоил поздней ночью.

— До утра, батюшка, думаю, достаточно времени, чтобы получить из ваших уст самые точные сведения о Круге. Всемилостивый господь простит священнослужителю мирские разговоры о событиях, происходящих на грешной земле. Вельможный пан гетман, говорят, страшно гневается на казаков за неучтивый ответ нашей старшины на его послание. Так ли это, почтенный пан Онуфрий?

— Дела божьи, а суд королевский, уважаемый пан Петр, — неопределенно произнес священник, входя в роль хозяина, принимающего такого важного гостя.

— Аминь, батюшка, — согласился с ним Сагайдачный.

Священник приоткрыл дверь, окликнул монастырских послушников, велел подать ужин, а сам скрестил тонкие сухие пальцы рук на груди под серебряным александрийским крестом. Как воспитанный человек, он не стал ждать от высокого гостя повторения вопроса. Почтительно подходя к столу, возле которого сидел Конашевич, не спеша произнес:

— А суд, чинимый католиками, иезуитами, противен есть нашему народу, и судить его могут только праведные… Егомость пан коронный гетман хочет поставить казаков на колени перед своим ликом, яко перед ликом божиим, перед которым только и подобает становиться человеку, брату во Христе сущему! Шляхтичи уже поставили на колени поселянина, чуть ли не в ярмо запрягли наших крестьян-хлебопашцев вместо скотины, а за то, что он дышит воздухом, отбирают у него десятую часть жизни, достопочтенный пан Петр. Теперь очередь за казаками. На них еще не успели набросить петлю, при помощи которой егомости гетману легче будет задушить их… А мудрое Святое писание глаголет так: «Мне отмщение и аз воздам…»

— Да, батюшка, это давно известные приемы шляхты, и диву даюсь, что такой умный человек, как гетман Станислав Жолкевский, даже на склоне лет не оставил этих затей. Будем надеяться на промысел и всеблагую мудрость всевышнего…

— Святые слова молвишь, брат наш великий, Петр Конашевич! Ждем мудрого решения. А наши ответили пану гетману, надеясь только на себя, на свои собственные силы.

— Латынью поглумились над гетманом, сказывал джура.

— Пустое, никакого глумления не было, пан Петр, а только решительный ответ написали без упования на небо. Пан Михайло тоже одобрил его.

— Но вельможный пан гетман разгневался, читая эту грамоту полковников. У меня есть свои уши около гетмана. А батюшку прошу забыть о том, что я сказал, и стать таким же надежным ухом при старшинах моих наказных атаманов Бородавки и Жмайла.

— Душой аз, яко Савл, господу богу предан семь, а бренным телом служил и буду служить народу православному, еже под кормилом десницы твоя, пан брат Петр, ку вящему благоденствию ся вознесе. Говори, повелевай. В Круге старшин казацких у меня есть свои люди, все до единого слова передают мне.

Батюшка умолк и тяжело вздохнул. Сагайдачный был уверен в том, что настоятель расскажет ему обо всем, хотя и не без соблюдения предосторожности. Гетман чувствовал, что ота предосторожность была следствием отнюдь не страха настоятеля за свою персону, а беспокойством о судьбах православного народа. И, успокаивая батюшку, он заговорил доверительным тоном:

— О душе своей часто забываем мы, уважаемый отец Онуфрий, но денно и нощно я пекусь о душе народа нашего. Молитвой, умом, а то и мечом, пока рука держит его, буду отстаивать перед Короной наше благоденствие! Уничтожим проклятую унию, добьемся от короля своих прав на торговлю, на охоту, на покосы и лесные угодья, без всяких поборов третьей, четвертой или десятой части в пользу ненасытной шляхты! Крестное знамение и молитва раба божьего Петра пускай будут свидетелями перед богом и батюшкой в искренности моих намерений. Пока жив — буду бороться за эти права.

— Во имя отца, сына и святого духа, аминь! — завершил батюшка клятву казацкого вожака.

Послушники принесли ужин. Батюшка уже второй день поджидал прибытия Сагайдачного и велел держать готовой хорошую закуску. На столе появились жаренные на конопляном масле карпы, пирожки с вишнями, которые очень любил самборский шляхтич Сагайдачный. Большой каравай ржаного хлеба, освещенный ярким светом четырех тройных подсвечников, стоявших на столе, отливал яичным блеском, подрумяненной коркой.

У высокого гостя Терехтемировского собора даже слюнки потекли, когда он увидел большую миску с медом к пирожкам. Когда же послушник поставил на стол глиняную сулею настойки и два хрустальных валахских бокала, Сагайдачный с благодарностью посмотрел на настоятеля, который в этот момент учтиво приглашал его отужинать:

— Благословим, что послал господь в сей нашей земной обители. Не во чревоугодие, а венца благостного в бытии сем…

Сагайдачный поднялся и вышел из-за стола. Подошел к иконостасу и стал молиться, как полагалось перед едой. Но вдруг что-то вспомнил, посмотрел на настоятеля и, показывая рукой на сулею медведовки, сказал:

— Пана бы Михайла, полковника Дорошенко, на сию снедь, батюшка, пригласить… «Отче наш, иже еси на небеси…»

— Сию же минуту прошу, прошу. «Да святится имя твое, да приидет царствие твое…» Брат Остап… — обратился священник к послушнику, который заглянул в приоткрытую дверь: — Велите моему джуре сию же минуту пригласить ко мне пана Дорошенко. Может быть, еще кого-нибудь?.. «Остави нам грехи наши, яко же и мы…»

— Только одного пана полковника. Джура — свой человек?

— Молодой Григорий Саввич, из обедневшей киевской шляхты… «Яко же и мы оставляем должникам нашим…»

16

Ужин в доме батюшки Онуфрия затянулся почти до рассвета. Вначале полковник Дорошенко подробно рассказывал старшому о событиях в Терехтемирове, о послании гетмана Жолкевского и об отправленном ему ответе. Сегодня вечером стало известно, что комиссия сейма в полном составе должна прибыть с ответом на казачий реверсал…

Но полковник то и дело прикладывался к настойке, и разговор в конце концов прервался. Старшому, кстати, уже была ясна вся обстановка в войсках, прибывших на большой Круг. Он невольно призадумался, продолжая ужинать. А когда полковник, сидевший в красном углу, близ иконостаса трех святителей, захрапел, Сагайдачный приказал не будить его, а сам вышел из-за стола, задумчиво поглаживая свою старорусскую бороду. Потом прошептал молитву, благодаря бога за ужин, поблагодарил и батюшку. Этот человек, так усердно заботящийся о своей душе, был совсем непохож на того Сагайдачного, которому было так хорошо в самой гуще казацкой. Но и тогда и теперь его беспокоила судьба всего обездоленного православного края — беспокоила так же сильно, как и честного терехтемировского настоятеля. Да разве только их двоих?!

Отказавшись от сопровождения джуры, Сагайдачный вышел подышать свежим предрассветным воздухом. Уже угасали звезды на небе, вдали за Днепром серел горизонт. Церковный двор показался старшому реестрового казацкого войска неимоверно тесным. Волнующий разговор с настоятелем, не дающие покоя мысли о судьбе края терзали его голову, а после гостеприимного ужина чувствовалось неприятное томление в груди. Ему захотелось выйти на широкий простор днепровского берега, чтобы побыть там одному со своими мыслями. Разве могут быть его советчиками поп, фанатически ненавидящий католицизм, или неграмотный, хотя и искренний полковник? «Отмщения ми… и аз воздам!..» Безгранично преданный Конашевичу, полковник Дорошенко никогда не посоветует ему, а лишь согласится с любым мнением старшого…

А он нуждается в совете, ах как нуждается! В искреннем, доброжелательном, разумном совете, какой могут дать только родная мать да самый верный друг.

Только посоветуйте и… «аз воздам!».

С берега повеял легкий ветерок. Где-то вдали, в камышах на лугу, откликнулась утка. «Нет, жизнь не замерла», — подумал старшой, охваченный тяжкими думами.

Сагайдачный повернулся, чтобы по переулку спуститься к Днепру, и остановился. Со двора, что пониже, к нему донесся оживленный разговор молодых казаков. Затем на улицу вышли двое, ведя в поводу оседланного коня. Какой масти конь — не разобрать. А это очень, очень интересовало воина Сагайдачного, его умиляла не только искренняя молитва, но и хорошо снаряженный конь. В предрассветном тумане четко вырисовывались силуэты казаков. Они прощались как побратимы. Сагайдачного тронула искренность объятий и поцелуев. «Только подлинное побратимство и удерживает нас от униатского разброда…» — чуть ли не вслух высказал он горькую мысль. А казаки тем временем уже расстались. Один остался, постоял некоторое время во дворе, обсаженном ивами. А второй повел на поводу оседланного коня. «Очевидно, был в гостях…» Неспокойный конь вырывался из крепких рук стройного, как девушка, казака. Должно быть, совсем молодой хлопец! Он ласково разговаривал с конем, придерживая поводья. Пройдя уже довольно значительное расстояние от места прощания, остановил его, наверное намереваясь сесть в седло. Но конь не слушался, становился на дыбы.

Вдруг словно из-под земли вынырнула еще одна, четко вырисовывавшаяся на восточном склоне неба фигура казака, очевидно, постарше. Как и заведено было у казаков, он пошел навстречу, властно крикнул на коня и тоже схватил неспокойное животное под уздцы.

Сагайдачный на миг залюбовался таким проявлением казацкой солидарности и умелым обращением с резвым конем. Все иные мысли в это мгновение улетели прочь. Он ускорил шаг, — вполне естественно: воину захотелось поближе посмотреть на молодого казака, который отважился ехать на необъезженном коне и, видимо, в дальнюю дорогу. Но его заинтересовал и второй казак, так уверенно обращавшийся с конем. Его помощь была очень необходима молодому казаку, и он, поняв это, своевременно подошел… «Извечная благородная черта побратимства у украинских людей!»

Но… что это? Или старшому показалось в предрассветной мгле? Он еще больше ускорил шаг, ибо старший казак поднес руку к поясу, туда, где всегда торчит если не пистоль, то хороший нож. И в то время, когда молодой казак, воспользовавшись помощью, намеревался вскочить в седло, свободная и, наверное, не пустая рука другого резко ударила коня под задний пах…

Конь словно взбесился, стал на дыбы. Молниеносно вырвался он из рук обоих и, чуть было не сбив с ног молодого казака, бросился вскачь. Молодой казак собирался уже сесть в седло, а оказался на земле. Но сгоряча он еще держался за поводья, тащась некоторое расстояние за лошадью, и не сразу отпустил их.

— Ах, мерзавец! — выругался Сагайдачный и в тот же миг бросился наперерез коню.

Своей сильной рукой он схватил поводья и так дернул голову коня, что тот, заржав, упал на передние ноги. Потом вскочил на ноги, осыпав Сагайдачного песком, захрапел и оглянулся, но уже больше не порывался бежать.

— Эй, стой, говорю! — снова крикнул Сагайдачный казаку, который так предательски всполошил коня и теперь торопился скрыться в одном из дворов, заросшем кустарником. — Стой, мерзавец! Из какого куреня, выродок?! — свирепо кричал старшой.

Не будучи в силах догнать преступника, он вытащил из-за пояса пистоль. А «выродок», словно крыса, скрылся в густых зарослях, поглощенный мраком.

— Кто этот твой мерзкий доброжелатель, молодец? — спросил Сагайдачный у Богдана, ибо молодой казак и был сыном подстаросты Хмельницкого.

— Сердечно благодарю пана… пана… — заикаясь, произнес Богдан, немного хромая, но довольно быстро подойдя к своему спасителю. — Пан Максим Кривонос снарядил меня в путь на горячем и недостаточно объезженном коне.

— Так это Кривонос, подсаживая молодого казака, ударил коня ножом в бок, что тот как бешеный стал на дыбы?

— А, ножом в бок? Нет, уважаемый пан. Максим предупредил меня о нраве коня. Но мне все же пришлось снарядить этого потому, что раньше у меня был чужой конь, принадлежащий переяславскому купцу. А ножом в бок… Не понимаю. Весьма благодарен вам. — И Богдан поклонился еще раз.

Присмотревшись вблизи к своему спасителю, он подумал, что стоящий перед ним человек с дорогой саблей и немецким пистолем в руке, очевидно, важный атаман. Только растрепанная большая борода показалась необычной.

Сагайдачный отдал поводья Богдану, а сам стал осматривать раненый бок лошади.

— Кинжалом, проклятый, полоснул коня по животу!.. К счастью, впопыхах только кожу поцарапал. Кто ж он такой, спрашиваю? Подлый сын змеиных родителей, как враг, хотел запороть коня, погубить молодца…