Кто-то пройдет мимо и не заметит, а его журнал поднимет шум. И еще с таким пафосом и дрожанием в голосе, что сразу вспомнишь о том, как Вейнер-старший отчитывал прислугу.
      Что такое исчезновение стеклышек из витража в сравнении с последующими утратами, - но «Старые годы» безапелляционны: вандализм.
      Друзья и знакомые зовут Петра Петровича Путей. Вот так, запросто. Хоть и давно не детский возраст, а им все не перейти на полное имя.
      Это, конечно, не случайно. Один чуть не с рождения «Иван Иванович» или «Александр Семенович», а другой до старости Саша или Ваня.
      Однажды Александр Бенуа сделал в дневнике такую запись. Потом, правда, зачеркнул. Впрочем, если постараться, можно прочесть. Речь идет о том, что «милейший» Вейнер «теперь позирует на какого-то спасителя русского искусства».
      Когда спасителем предстает Александр Николаевич, его никто не называет «милейшим». Да и его домашнее имя Шура вряд ли вспоминается.
      А Путя Вейнер - он во всем Путя. Скажешь о его заслугах - и непременно прибавишь ласковое словечко.
 

«Труд, знанье, честь, слава»

 
      Для Пути не существовало ничего случайного. Раз когда-то он стал лицеистом, то ему казалось, что это навсегда.
      И девиз на гербе его рода соответствующий: «Труд, знанье, честь, слава». Как бы предупреждение, что они согласятся со славой лишь после исполнения прочих условий.
      В двадцатые годы такие амбиции лучше было скрывать. Речь могла идти только о собраниях на дому, тостах за лицейских преподавателей и паре слезинок в углу глаз.
      Еще о заказанных в церкви молитвах за упокой ушедших лицеистов. О праве постоять с непокрытыми головами. Ощутить, что не только ты в эту минуту чувствуешь так.
      Вечер памяти ушедших мог сойти за дружескую вечеринку, а панихиду ни с чем не спутаешь. Неизвестно, дошли ли молитвы бывших лицеистов до Бога, но в ГПУ они были услышаны.
      А как красиво все начиналось! Захоронение Петра Петровича-старшего на Никольском кладбище сделали необычное. Не просто склеп, а часовня с медными капителями.
      И строить эту часовню поручили не специальному кладбищенскому архитектору, а тому же Борису Ионовичу Гиршовичу, что проектировал дом на Сергиевской.
      Как всегда, имели в виду все семейство. Понимали, что и за границами земного существования следует держаться своим кругом.
      Нельзя было и представить, что к старшему Вейнеру никто не присоединится.
      У Петра Петровича-младшего и вообще нет могилы, а других его родственников разбросало от Твери до Самарканда.
 

Жилконтора

 
      До революции во главе особняка на Сергиевской стоял просвещенный хозяин, а при Советах власть перешла к домкому.
      Вейнеры некоторое время еще проживали на первом этаже, но они подчинялись тем же правилам, что и остальные жильцы.
      Располагалась эта организация прямо под лестницей. Отсюда по всем этажам направлялись различные указания и директивы.
      Что за любопытные люди эти домкомовцы! Буквально до всего им дело. Поинтересуются, почему не ходил на демонстрацию. Когда узнают, что болел, потребуют справку от врача.
      Вообще претензий хватало. Только лысину и цвет лица не припоминали, как когда-то Акакию Акакиевичу.
      Несмотря на то, что от мастерской Эберлинга до домоуправления - всего пара пролетов, он предпочитал переписку.
      Сядет за письменный стол, зажжет лампу, долго думает. Старается не просто излагать требования, но что-то важное объяснить.
      Иногда поколдует над фразой. И без того выходило витиевато, так еще завернет. Нет, чтобы сказать «квартплата», но назовет ее «непосильным бременем».
      «В связи с новой квартирной платой и во избежание наложения на меня непосильного бремени, - писал он, - я прошу Вас приравнять меня к оплате по 10 коп. за рубль, так как я получаю за свою службу в Техникуме 22 рубля, на которые прожить невозможно; это учтено Государством и мне выдается в помощь 16 руб. денежного пособия из дома Ученых, что я свидетельствую прилагаемыми при сем удостоверениями. Никакого другого заработка у меня нет”.
      Любой бы посочувствовал художнику, чьи дела находятся в таком расстройстве, но домоуправление настаивало на своем.
      Не хотели здесь принимать во внимание, что в его серебряной ложке вместо супа плещется вода!
      И на Страшном суде заявление было бы кстати. Особенно в той его части, где говорится о том, как он одолел неблагосклонность судьбы.
      Там бы оценили усердие Эберлинга. Может, даже отдали приказ в небесную канцелярию: выдать ему все, что он недоел и недопил за время земных странствий.
 

Еще одно заявление

 
      Когда Эберлинг убедился, что призывы к состраданию не действуют, он поменял стратегию.
      «Совершенно обесцененный труд художника, - писал он, - давно уже заставил меня отказаться от всякого рода выполнения заказных работ, это могут подтвердить лица, обращавшиеся ко мне с заказами. Живу я на средства, которые я получаю со службы, и считать меня лицом свободной профессии несправедливо».
      Словом, Альфред Рудольфович указывает на явное противоречие, а заодно дает признательные показания.
      Что за слепцы в домоуправлении! Дерут с него плату как со свободного художника, а он уже давно художник несвободный.
      Правда, для ГОЗНАКа еще не работает, но уже подал заявку на конкурс памяти вождя.
      Следовательно, ищет контактов с новой властью и пробует кое-какие варианты. Только почувствует, что одно предложение не проходит, как сразу выдвигает другое.
      «Я никоим образом не могу платить за квартиру больше 15 р., с большой натяжкой 20 р. Прошу дать мне совет как выйти из положения».
      Опять Эберлинга потянуло советоваться. Вспомнились, видно, те времена, когда любой его картине предшествовали долгие переговоры.
      Бывало, работа занимала меньше времени, чем обсуждение всех тонкостей. Иногда целый день ломают голову, а потом решат, что нужна еще одна встреча в том же составе.
      Художник, портретируемый, бутылочка винца…
      Порой и это не финал. Выпито немало, а заказчик при своей цене. Жмет руку, называет «талантищем», но при этом говорит: вот и все, что могу предложить.
 

Торг

 
      Когда Альфред Рудольфович почувствовал, что жизнь начинает меняться, он сделал попытку вписаться в поворот.
      Сначала был готов отдать и пятнадцать, и двадцать рублей, а потом предложил кое-что более весомое.
      Пусть в постскриптуме, фактически - в придаточном предложении, он высказал замечательную догадку.
      А что если расплачиваться не денежными знаками, а непосредственно картинами?
      Так прямо и написал: «Может быть, я могу какой-нибудь работой (портреты Ленина или Маркса) дополнить плату за квартиру? А денег достать не могу”.
      Вот такое «дежа вю». Сразу вспоминаешь гоголевского Черткова, предлагающего околоточному «изделия своей профессии».
      Этот опыт Альфред Рудольфович учел. Уж его-то сюжеты точно отличались благородным содержанием.
      Пусть он и нарядил Ленина с Марксом в обычные платья, но выражение на их лицах было таким возвышенным, что хоть сейчас вешай на шею звезду.
 

Проверка

 
      В давние времена в квартиру Вейнера заглядывали исключительно гости, а теперь зачастили комиссии.
      Неравнодушным взглядом рассматривали обстановку. Тыкали пальцами, громко высказывали мнение, требовали открыть шкатулки и сундуки.
      Именно тогда проверяющие положили глаз на картину «Вид Босфора» и туалет красного дерева. Недвусмысленно выразили сожаление, что такие добротные вещи спрятаны от посторонних глаз.
      Сейчас эти люди вели себя настырно, а когда-то их не пускали дальше прихожей. Вдруг откроется дверь в комнаты и буквально зажмуришься: какая, должно быть, там красивая жизнь!
      Теперь можно все рассмотреть. Захочется, постучишь пальцем. Как бы удостоверишься: хороша работа! Еще послужит в случае необходимости власти рабочих и крестьян.
      Официальное заключение - документ серьезный, но и тут не удержались от злобного шипа. Так и начали словами: «Шикарная мебель»·, вместив в них все свое недовольство.
      А дальше продолжали спокойнее. Просто констатировали, что «… живет выше получаемого содержания продажей собственного имущества… на ранее приобретенный посредством эксплуатации капитал. Работает зав. музеем города «Старый Петербург», в бывш. Аничковом дворце».
      Члены комиссии сильно потрудились, а все же вызнали, на какие средства существует бывший домовладелец.
      Потому проявили такое рвение, что очень сочувствовали другим жильцам. Не могли спокойно смотреть на то, как одни купаются в роскоши, а другие едва сводят концы с концами.
      В какую квартиру ни зайдешь, везде нищета. Различия незначительные. Или «нуждается сильно», или «очень бедный: если достанет кусок хлеба, и то не досыта и не всегда».
      Особенно часто прибавляли: «беден мебелью». Как видно, всякий раз чертыхались и поминали Петра Петровича.
      Сколько раз уплотняли Вейнеров, а все мало. Уплотнили бы больше, не пришлось бы их соседям жить в тесноте.
 

Чичиковские фантазии

 
      Не только у Хлестакова, но и у Чичикова имелись способности к литературе. Не пошел бы он по коммерческой части, мог стать сочинителем. Очень уж ловко у него получалось сделать из мухи слона.
      Только прочел Павел Иванович имя Пробки Степана, как крепостная душа преодолела заточение в буквенном образе. Сразу представилось: топор за поясом, сапоги на плечах. Сколько губерний так исхожено вдоль и поперек…
      Вот было бы интересно Чичикову ознакомиться с заключением комиссии. При его способностях он нашел бы много любопытного.
      Увидел бы, к примеру, «Куликов Михаил Петрович, сапожник и самоучка» и его вообразил. Полюбовался отличной выправкой, а потом начал копать глубже.
      Подумал: отчего такая бедность? Ведь на все руки мастер. Едва у жильцов что-то прохудится, так сразу к нему. Даже Эберлинг поддерживал с ним отношения на случай непредвиденных протечек.
      А вот жена его, Прасковья Николаевна. Фигура куда менее отчетливая, но и не совсем белое пятно.
      В Заключении названа «безработной», что следует понимать не как отсутствие занятий, а как тяжкий труд «на случайных поденных работах».
      К тому же, «одна комната, бедная мебелью. Еле кормят четырех детей, которые все раздевши».
      Слово «раздевши» выдает писавшего. Этот человек тоже обнаруживает себя в одной компании с обитателями квартиры двадцать семь.
      Разное бывает сочувствие. К одному подойдешь с вниманием, а к другому с осторожностью. Пусть нет повода для раздражения, но отчего-то объятий не раскроешь.
      И оценку дашь неокончательную. Точь-в-точь, по Гоголю: не слишком толст, но и не тонок, не красавец и не дурной наружности.
      Так, где-то посредине, пребывал Соколин Василий Яковлевич из квартиры 6.
      Сказано о Соколине несколько слов: «Счетовод правления Мурманской железной дороги, бывший священник. Живет прилично, без нужды».
      Все, конечно, непросто. Правда, перспектива угадывается. Все-таки начинал как «священник», а стал «счетовод».
      В принципе, и об Альфреде Рудольфовиче можно было так написать. И тоже не без доли сомнения. Как это, бывший придворный художник, а живет прилично, без нужды?
 

Перемена участи

 
      Не подвела Альфреда Рудольфовича интуиция. Со временем жильцы квартир 4, 6 и 8 исчезли в неизвестном направлении, а его никто не тронул.
      Ох уж эта мистика чисел! Значит, все же не в цифрах дело, а в том, кто проживает под знаком тринадцати, четырех или восьми.
      И вообще Советская власть оказалась не такой букой, как представлялось поначалу.
      Все же смогла оценить Эберлинга. На конкурсе памяти Ленина он занял первое место, опередив таких знаменитостей, как Анненков и Бродский.
      И политизированость домоуправления оказалась умеренной. Рядом с портретами вождей вскоре появилась под лестницей картина «Вид Босфора» и трюмо с зеркалом в круглой раме.
      Теперь обстановка выглядела не так тривиально. С одной стороны, Ленин с Марксом, а с другой - Босфор. К тому же, красное дерево уравновешивало красное знамя в красном уголке…
      Вскоре симметрия оказалась нарушена. В соответствии со специальным распоряжением эти вещи делегировались на высокий ведомственный этаж.
      Обидно, что знаменитый пролив недолго нес свои волны в стенах жилтоварищества, но на новом месте картина оказалась нужней.
      И трюмо тоже пригодилось. Как еще следователю успокоить нервы? Пересчитал волны, помножил на бронзовые завитки на зеркале, и опять принимаешься за работу.
      Нельзя сказать, что политика тут ни при чем. Прежде чем попасть на Гороховую, зеркало и картина украшали интерьеры бывшего домовладельца.
      Представляешь, что Вейнера ведут на допрос. Вернее, не ведут, а тащат силком. Он и в обычной жизни передвигался, опираясь на трость, а тут ноги совсем отказали.
      Длинный такой коридор, а одна дверь распахнута настежь. Словно специально для того, чтобы все внимательно рассмотреть.
      Они, родненькие. Когда увидел, сразу узнал эти царапины и отколы.
      Что остается Петру Петровичу? Улыбнешься и вздохнешь: вот и все, движимое и недвижимое, уже тут.
 

Деньги как картина

 
      Со временем Альфред Рудольфович стал относиться к деньгам серьезнее. Понял, что дело в точке зрения. Так посмотрел на купюру - это продукты и вещи, а так - произведение искусства.
      Когда-то Эберлинг предлагал плату картинами. Возможно, оттолкнувшись от этой своей идеи, он решил деньги рисовать.
      Владимир Ильич на червонце 1937 года - его работа. Многие рассчитывали на успех, но доверили все же ему.
      Решение было принято не без скрипа. Немного смущали феска и уж очень артистические манеры. И все-таки откуда-то возникла уверенность, что художник все сделает наилучшим образом.
      К тому же, и рисунок убеждал. Не зря было столько вариантов. Сначала не знал, как повернуть голову, а потом понял, что лучше анфас. Затем намучился с лысиной. Все не мог решить: надеть кепку - или оставить как есть.
      И еще тщательно поработал над галстуком. Он и в жизни эту деталь выделял. Особенно внимателен был к узлам. Как-то умудрялся по их качеству определять степень самоуважения.
      Помнится, Михаил Кузмин говорил о «психологической манере завязывать галстуки».
      Подразумевалась та ловкость, с которой некоторые мужчины завершают работу над костюмом.
      Всего-то несколько движений - и два оказываются в одном.
 

Удача

 
      Мало того, что Ленин на купюре носил принадлежащий художнику галстук, но и голову он держал высоко.
      Именно так смотрел Альфред Рудольфович, прежде чем сказать: «Мои ученики поступают только в Академию художеств». Отчеканит эти слова, поднимет очи горе, и шествует куда-то мимо.
      Для такого самомнения были все основания. Не про Владимира Ильича говорим, но про автора его изображения. Прежде художник трудился на конкретного заказчика, а сейчас он угодил всем.
      Как не похвалить себя за то, что твое искусство не только радует глаз, но принимает непосредственное участие в жизни людей.
      Это и есть удача. То самое, о чем мечтал наш знакомый конструктор бипланов.
      Трудно и вообразить такой фурор. По всей необъятной державе творения Эберлинга сжимали в кулаке, мусолили между пальцами, уверенно и вальяжно доставали из кошелька.
 

Точность

 
      Как резко повернулась судьба художника Чарткова, так и Альфреда Рудольфовича ожидала перемена участи.
      В юности появилась у него привычка фиксировать расходы в специальной книжице.
      И десять копеек записывал, и пять, и три. Тут дело не в суммах, а в балансе. Чем точнее подсчеты, тем ясней общая картина.
      Потому так удивительны новые обстоятельства. Одно дело отнимать и складывать, а другое округлять. Попадется мелочь, а он ее просто отбрасывает как не стоящую внимания.
      Государство готово выложить такие деньги не только потому, что ценит его как мастера. Возможно, сами картины не так существенны, как готовность к сотрудничеству.
      Иногда законченную работу потребуют переписать. Наведешь глянец, полюбуешься издали, как вдруг выясняется, что руке следует лежать иначе. И одна нога должна быть не перекинута через другую, а смирно стоять рядом.
      Альфред Рудольфович все так и сделает. И ногу переставит, и направление взгляда изменит. Никогда не будет привередничать и настаивать на своем.
      Хорошо потрудился - получи счет. Можно не сомневаться, что ни один рубль не будет забыт. Случается, еще что-то накинут «вследствии повышенных цен».
      Как не порадоваться такой пунктуальности. Значит, ты интересен заказчику всегда. Не только в тот момент, когда стоишь у мольберта, но и в минуты ничегонеделания.
      Едешь, к примеру, в Москву на сеанс. Лежишь на верхней полке, размышляешь о том, что в договоре указана одна сумма за проезд, а уплачено больше.
      Альфред Рудольфович и прежде не только принимал у себя заказчиков, но ради них отправлялся в дорогу. Болгарского короля рисовал по месту его правления. Так и запомнился ему этот портрет: радушием приема и бескрайними пейзажами за окном вагона.
      С тех пор многое изменилось. Начать хотя бы с того, что проснешься в поезде утром и тебе предложат не коньяк, а чай.
      Какой-то водянистой стала жизнь. Не та, не та консистенция. И, главное, никому нет дела до его чемоданчика. Словно в нем хранятся не кисти и краски, а бумаги с подписями и печатями.
      Знаете такую игру: «Найди десять отличий»? Правда, на сей раз Эберлинг старается особенно не выделяться. На нем не клетчатая куртка и феска, а серенький костюмчик с невыразительным галстуком.
      Давным-давно сбриты усы и бородка, да и мечтательности поубавилось. Пока не предъявит соответствующий документ и не поймешь, что это не скромный совслужащий, а человек свободной профессии.
 

Мечта и существенность

 
      Ко всем известным пяти чувствам Мандельштам добавлял «ощущение личной значимости».
      А после революции какая «личная значимость»! Достаточно того, что сыт и обут.
      Иногда и совсем откажутся от участия персонажа. Начнет, к примеру, художник писать портрет, а он со своим героем не знаком.
      Да и чего знакомиться? Еще обнаружишь, что оригинал совсем непохож на свои изображения. Потом умаешься с этим открытием, не будешь знать, как соединить его с требованиями заказчика.
      Если сперва увидел, то это как-то сковывает. Уж лучше рисовать по фотографии, а то на многое пришлось бы закрыть глаза.
      Потом, когда картина готова, можно перейти от «мечты» к «существенности».
      Представим Эберлинга под звездами Георгиевского зала. Он скромно смешался с ответственными товарищами и во все глаза смотрит на Самого.
      Вот его персонаж в свой полный, прямо скажем, невеликий, рост. Глазки узкие, спина сутулая, лицо в рябинах. Есть что-то схожее с изображениями, но отличий больше.
      А что рябины? Рябинами можно и пренебречь. И еще так расположить героя в пространстве, чтобы он казался выше.
      Эберлинг и раньше кое-что подправлял. Почувствует, что родинка нежелательна, так он родинку поместит в тень. Как бы не сам выполнит обязанности ретушера, а задействует силы природы.
      Или рисует Демидову. Из тех самых Демидовых. Сперва растерялся, когда впервые увидел будущую модель.
      И все же нашел что-то привлекательное. Замечательный поворот шеи и ярко-рыжие волосы.
      Нарисовал ее в зеркале со спины. Немного оборотилась на зрителя, а заодно продемонстрировала оба главных своих достоинства.
      Иногда начнет приукрашивать не прямо на холсте, а заранее. Использует для этой цели румяна и тушь. Не сразу возьмется за кисть, а некоторое время поработает с персонажем.
      Так что интересы заказчика Альфред Рудольфович всегда ставил превыше всего. Другое дело, что в прежние годы у него наравне с обязанностями были и права.
      Только он один определял место портретируемого на холсте. Захочет - посадит его на лошадь, а не захочет - на скамейку или стул.
      К примеру, Демидовой хотелось, чтобы она отворачивалась от зеркала как артистка Ермолова у Серова, но Альфред Рудольфович настоял на своем.
      Мысли не возникало, что кто-то его остановит: ну какой же стул, когда кресло! отчего же взгляд направо, когда налево!
      Теперь скажут губы Никанора Ивановича приставить к носу Ивана Кузьмича, а художник только спрашивает:
      – Когда прикажете быть относительно новой работы?
      Больше всего готовых на все среди молодых. Встретится такой молодой со своим учителем - и уже с трудом понимают друг друга.
      Учитель с тросточкой, чуть не с моноклем, заприметит где-нибудь у Летнего сада своего воспитанника.
      Понятно, что имя уже забыл, помнит только лицо и кое-какие рисунки, а потому задает вопрос в обобщенной форме:
      – Как работается, молодой человек?
      А тот куда-то торопится, папка под мышкой, лицо потное и встревоженное.
      Притормозил, увидев дорогого профессора, но в любую минуту готов сорваться с места.
      – Зарабатываем.
      В том смысле, что волка ноги кормят. Есть заказ - поем песни, а нет - едим хлеб без масла.
      Сказал - и спешит дальше. Не понял, дурачина, что вопрос был об одном, а он ответил о другом.
 

Условия игры

 
      Да что говорить о персонаже! Иногда и живописец-то не понадобится.
      Вот еще одна квадратура круга. Владеть кистью необходимо, мастерство приветствуется, но ровно настолько, чтобы не вышло что-то свое.
      Мог бы сделать интересней и лучше, но держишь себя в руках. Поставишь образец перед глазами и стараешься от него не отклоняться.
      Не пристало Альфреду Рудольфовичу рисовать по квадратам, а что делать? Поначалу расстраивался, а потом как-то втянулся.
      Уговорил себя, что это ничего не значит. Сейчас подыграешь заказчику, а потом отыграешься.
      И тоном письма показал, что работа проходная. Такую сделал - и сразу забыл. Потому-то тут нужно не вдохновение, а точность с обеих сторон.
      «… портрет т. Сталина, - пишет Эберлинг, - я обещаю Вам сделать к 5 июля при следующих непременных условиях: прислать мне Ваш портрет Сталина на несколько дней (это значительно облегчит мне работу), доставить мне подрамник и холст, на кот. мне придется производить работу. Портрет Сталина можно вынуть из рамы и с подрамником для нового портрета его легко доставить».
      Что-то очень деловит Альфред Рудольфович. Запамятовал что ли за своими заботами ту максиму, что некогда украшала его окно?
      Нет, ничего не забыл. Просто чувствует разницу. Одно дело работа на себя, а другое - на заказ.
      Словом, Эберлинг не терпел ячества. Считал, что лучше знать свое место, нежели занимать чужое.
      Не хотел быть похожим на одного лауреата Сталинской премии. Тот на вопрос о судьбе своих картин отвечал:
      – Как у Леонардо. По меньшей мере.
      Самозванный Леонардо был еще более не настоящий, чем упомянутые прежде Пушкин или Николай Второй.
      Те хотя бы не настаивали на своем присутствии. Промелькнут рядом, взволнуют мыслью об ином веке, и растворятся вместе с городской пылью.
      А этот по любому поводу принимает торжественный вид. Другой на вопрос о планах скажет «не знаю» или «есть дело», а он так ответит, что спросивший поперхнется.
      – У меня важная политическая встреча.
      И еще застынет, будто в игре «замри!», а потом долго не переменит позу.
      Как бы такой ленивый памятник. Только и умеющий, что простирать вдаль руку и выпячивать живот.
      Случается, и взорвется. То есть из состояния умиротворенного перейдет к неожиданной активности.
      Казалось бы, о чем ему волноваться, а он буквально мечется по мастерской.
      – Не будешь рисовать Ленина, - кричит он сыну, - никогда не станешь человеком.
      Как вы догадались, лауреат ошибся. Если кто и вспомнит его «Теркина», то через запятую, в одном ряду с другими подобными творениями.
      Была, мол, такая картина. Симпатичный парень улыбался от уха до уха, но особых живописных достоинств как-то не наблюдалось.
      Так что Альфред Рудольфович еще молодцом. Точно знает, что он не обманывает ни других, ни, главное, самого себя.
 

Об обидах и сделанной вещи

 
      Чаще всего художники разговаривают на особом языке. Кто-то посторонний услышит и пожмет плечами.
      Это они о чем? Если об этой картине, то отчего не отметят, что им нравится тот или иной персонаж?
      Нет, говорят о своем. Ткнут пальцем в какой-то фрагмент: «Как горит-то, - видите? Хорошо!»
      И Альфред Рудольфович тоже порой что-то особо отметит. Иногда вызовет жену с кухни, чтобы похвастаться удавшимся бликом.
      И на самом деле получилось. Иногда по три дня ждешь такой удачи. Ходишь вокруг да около, а все не можешь поставить последней точки.
      Если и был чем-то доволен, то этой точкой. Пусть и ничтожная подробность, но больно хорошо вышла. И Серов не отказался бы от такой детали.
      Каково же потом рисовать заново. Пытаешься что-то сделать в том же духе, а уже не выходит.
      Так бывает обидно, что и не передать. Тот блик претендовал стать чуть ли не центром картины, а этот не претендует ни на что.
      Попереживаешь и успокоишься. Тогда рефлекс удался, а теперь вышла светотень.
      Альфред Рудольфович придумал для себя оправдание. Всякую переделку рассматривал как повод для новых решений.
      Не блик, так светотень. Не светотень, то какой-нибудь неожиданный ракурс.
      Не со всяким персонажем можно так обращаться. Существуют герои, которые и в случае необходимости ни за что не переменят позу.
      Правда, и художник должен стоять на своем. Или пишешь поверху другую работу, или оставляешь как есть.
      Вот Павел Филонов и сам человек крайний, и в живописи не терпел компромисса.
      То, что для мастеров прошлого называлось картиной, для него было - «сделанная вещь». То есть нечто такое, что невозможно переделать.
 

… и Ленин

 
      Альфред Рудольфович знал человека на купюре. Когда вождь выступал с балкона особняка Кшесинской, художник находился среди публики.
      Только нелюбопытные люди движутся по заданной орбите, но Эберлинг всегда попадет куда не надо. Он и сейчас шел прогуляться, а вдруг примкнул к толпе на Троицкой площади.
      Вообще-то Ленин его интересовал постольку-поскольку. Все же тогда ему позировала Кшесинская. Потому и простоял битый час, что сильно удивился перемене декорации.
      Немного приревновал к хозяйке особняка. Чересчур свободно вел себя выступавший. Как бы показывал, что в отдельно взятом доме он уже получил власть.
      Альфред Рудольфович тоже выходил на этот балкон. Правда, курил и наблюдал за жизнью улицы, а не призывал к свержению правительства.
      После революции во всех анкетах непременно упоминал о митинге. А еще на словах добавлял, что, когда берется рисовать Ленина, всегда начинает с этих воспоминаний.
      Нельзя сказать, что особенно лукавил. Ему в самом деле хотелось почувствовать себя моложе. Пусть и в толпе на площади, но все же сорокапятилетним.
      Хорошо быть известным художником в расцвете сил. Когда случится непредвиденное, то не растеряешься, а отмахнешься. Как бы отбросишь от себя несчастье быстрым шлепком.
      Взглянешь на фигурку, которая чуть не свешивается с балкона, а в голову придет что-то легкомысленное.
      Казалось бы, надо думать о неизбежных испытаниях, а он вообразил, как оратор миновал будуар нашей первой красавицы. Прошел мимо ее необъятной постели, зацепился за пуфик - и предстал перед толпой.
      Кстати, не забыли изобретателя бипланов? В конце концов ему повезло. Случилось в его жизни и большое поле, и подброшенные в воздух шляпки и котелки.
      Через пару минут биплан упал на землю. Так вот это и была удача. Сколько людей разбилось в подобных авариях, а он отделался царапинами.
 

«Передерг»

 
      И сейчас стараешься смотреть проще, но не всегда получается. Уж очень несправедливые бывают ситуации.
      Едва привыкнешь к большим гонорарам, как государство уже одергивает руку. И совсем не потому, что провинился, а просто так.
      Неприятная эта мысль: неужели я опять свободный художник? В какой уже раз - фрукты на подносе, туман над рекой! Поневоле начнешь искать контактов, прямо или косвенно предлагать услуги.
      Без дела Альфред Рудольфович не сидит, работает впрок. Рассчитывает на то, что когда о нем вспомнят, он все это предъявит.
      Еще пишет в разные инстанции. Обычно начнет благодарностями, а потом резко сворачивает на жалобы.
      «Свидетельствуя Вам мою почтительнейшую признательность, обращаюсь к Вам с просьбой: … нет ли какой-нибудь работы для меня. Я совершенно без дела сижу».
      Первая строка - чересчур длинная, а вторая - слишком короткая. Кажется, мы наблюдаем за переменой позы. Сначала сильно пригнулся, а затем неловко распрямился.
      Это такое судорожное движение, вроде тех, что у персонажей Гоголя подмечал Андрей Белый.
      Станешь от такой жизни дерганым! Насколько он человек спокойный, а срывался не раз. Так недавно начал что-то втолковывать, а потом огрызнулся: «… денег достать не могу».
 

Учитель и ученики

 
      Писание портрета - не только диалог с натурой, но, в первую очередь, переговоры с заказчиком.
      А какие решительные жесты во время переговоров? Чего-то добиться можно лишь мягкостью и уступчивостью.
      Зато на занятиях Альфред Рудольфович едва не бросается карандашами. Бывает, впрочем, просто прищелкнет, и ученик станет как шелковый.
      Или услышит из-за дверей громкий смех, и быстро войдет. Предстанет перед студийцами, а они испуганно замолчат.
      Правда, особой робости Эберлинг тоже не поощряет и от работы ждет самостоятельности. Пусть голос тихий, едва прорезывающийся, но все же лучше, чем никакой.
      Порой следует долго талдычить, а иногда и вообще говорить не надо. Взглянешь на мольберт, вынешь из шкафчика баночку какой-то особенной темперы, и пару раз проведешь кистью.