Можно еще догадаться, что бы он сказал по поводу ее рисунка, но нельзя представить, как бы он решал разные хозяйственные проблемы.
      Тут надо все самой узнавать. Учиться платить за мастерскую, писать заявления в Союз художников, думать о том, где достать немного денег.
      Когда-то от всего этого он ее освободил. Как привык в своей холостой жизни все делать самостоятельно, так и потом ничего никому не перепоручал.
      Оказывается, члену Союза позволено жить приработками, а можно в том же Союзе получать зарплату.
      Елена Александровна предпочла зарплату. Скорее всего, это Альфред Рудольфович ей подсказал. Когда перед ним вставала такая дилемма, он всегда выбирал твердый заработок.
      Определили ей не высшую, а среднюю ставку. Хоть и школа Эберлинга, а все же не портретист. Следовательно, работаешь не для кабинетов и актовых залов, а для холлов санаториев и гостиниц.
      Даже лучше, что санатории. Иногда рисуешь прямо по месту заказа, а заодно дышишь воздухом и набираешься сил.
      Тут тоже свои ограничения. Порой требуется только рыба, а иногда только цветы.
      Еще уточнят, что не судак, а лещ. Или, напротив, не гиацинты, а ромашки.
      Елена Александровна сразу соглашается. Это Альфред Рудольфович ее приучил не привередничать, а делать то, что говорят.
      Вообще старается не только к его советам прислушиваться, но следовать ему буквально во всем.
      Много в мастерской места, но если она какое-то выберет, то в память о муже. Включит лампочку над его столом, и так просидит весь вечер.
      Помните, стул у Ван Гога? Такой одинокий-одинокий. Да еще стоящий на угрожающе скошенной поверхности.
      Возможно, это не портрет, а автопортрет. Рассказ художника о том, как он наклонился над пропастью и пытается что-то внизу разглядеть.
      Сейчас она ощущает себя не лучше, чем этот стул. Все вглядывается в темноту и пытается увидеть свое прошлое.
      Прежде, бывало, зашторит окно и зажигает люстру. Без еды студийцы еще потерпят, а электричества им требуется немерено.
      В те времена стул в прихожей напоминал не кого-то в отдельности, а всю компанию. Ведь учеников приходило столько, что уже вешалки не хватало.
      Вот они ворвались с гомоном, сбросили пальто, и сверху эту груду припечатали шапками.
      Был стул единоличник, а стал коллективист. Взвалил на себя бремя ничуть не меньшее, чем каменный Атлант.
      Что об этом вспоминать? Когда теперь заходят воспитанники Альфреда Рудольфовича, то они все легко размещаются в круге горящей лампы.
 
      ЭПИЛОГ
 

Разговоры о Эберлинге

 
      Квартира одной из учениц Альфреда Рудольфовича. Тихий и мирный разговор. Такого же градуса чай в наших стаканах.
      Столько десятилетий минуло, а Эберлинг для моей собеседницы по прежнему «Альфред».
      – Как он замечательно шутил!
      – Как говорил об искусстве!
      Этими вздохами все и ограничивается. Я уже решил, что она потому восторгается, что не хочет говорить прямо.
      И все же что-то приоткрылось. К примеру, вспомнилась фраза: «А Вы колёрист!» Перемена одной буквы - и знакомое слово засверкало. Будто рядом с алюминиевой ложкой положили серебряную.
      Затем выяснилось кое-что еще.
      Правда, сначала глаза немного затуманились. Это она почувствовала близость прошлого, но быстро справилась с волнением и начала говорить.
 

Развлечения и ужас

 
      Странная штука память! Самые существенные разговоры испарились, а всякая ерунда помнится.
      После занятий юные ученицы развлекались тем, что звонили во все звонки.
      Тут главное - сразу убежать. Нажал кнопку - и катишься вниз. Чуть задержался - и уже вырываешься из чьих-то рук.
      Однажды убежать не удалось. Появившаяся из-за двери рука сгребла обоих девочек. Стоявший на пороге человек выкрикивал что-то нечленораздельное.
      Обитатели дома больше всего на свете боялись длинных звонков. Именно так оповещали о своем визите военные вместе с примкнувшими к ним дворником и понятыми.
      Поэтому, возвращаясь домой, жильцы к кнопке едва прикасались.
      Так они предупреждали особо нервных товарищей, что это не люди с обыском, а кто-то из домашних с хлебом и молоком.
 

И еще развлечения

 
      Мало того, что ученицы звонили попусту в двери, но из витражей выковыривали стеклышки. И как радовались! Не трофеям, конечно, но своей решительности.
      Сначала добычу пару дней носили в ранце, а потом выбрасывали.
      Легко взмахнут рукой - и стеклышки растворятся в воздухе, на один миг соединившись в полете с резинкой и мелком.
      Можно представить, как бы реагировали «Старые годы» на эти шалости. По куда более скромным поводам его авторы возвышали голос до тональностей пронзительно-резких.
      Сегодня никого бы не удивило, что девочки сперва склонялись над репродукциями, а потом шумно скатывались по лестнице.
      Зато Эберлинг на нынешний вкус выглядит старомодно. Уж он бы не стал покушаться на чужое творение. Даже громко смеяться над ним никогда себе не позволил.
 

Ван Донген и не только

 
      Ученики многим обязаны Альфреду Рудольфовичу. И не только потому, что, благодаря его урокам, пуговицы на их рисунках блестят, а волосы курчавятся. Куда важнее то, что каждый из них понял о жизни.
      Возможно, поэтому многие из них стали не просто художниками, но еще и начальниками. И не просто начальниками, народными и секретарями Союза, а веселыми жизнерадостными людьми.
      И все же ученикам было легче. Чаще всего их не обременяла нерусская фамилия или чуждое происхождение. Поэтому они ощущали себя куда более раскованно.
      Если чего-то им и не хватало, то изящества. Даже поклоны их учителя в сторону власти отличала чопорность и церемонность.
      И в отношении к различным художникам и полотнам Альфред Рудольфович был куда щепетильнее.
      Вот, к примеру, такой случай. Хотя Эберлинг не замечен в особой любви к Ван Донгену, но одну его репродукцию он окантовал и повесил на стену.
      После смерти Альфреда Рудольфовича ученики совершили над картиной публичную казнь. Не спрятали куда подальше, а определили ей место в сортире.
      Шутка, конечно, богатая. Сядешь на стульчак, а творение голландского мастера как раз на уровне глаз. Сурикова молодые художники смотрели стоя, а Ван Донгена исключительно в такой позиции.
      Не только с этой работой, но и с самим запредельным миром у его воспитанников установились отношения фамильярные.
      К примеру, кто-то придумал снимать друг с друга гипсовые маски. Вроде рановато думать о такой перспективе, но они решили примериться.
      Сначала один лежит неподвижно, а другой колдует с раствором. Потом меняются ролями. Веселились так, будто маски не посмертные, а карнавальные.
      Затем вешали маски на стену и садились выпивать. Что-то было в этой картине смутно-знакомое, напоминающее сцену из «Вия».
      «...Хома отворотился и хотел отойти от гроба, но, по странному любопытству, не утерпел и взглянул на нее…»
      То-то и оно, что «не утерпел». Бывают такие нетерпеливые люди. Они хотят не только побольше взять от жизни, но и немного приобщиться к смерти.
      В общем, увлеченности и задора хватало. И это несмотря на то, что обитали в коммуналках, вещи перешивали из военной формы. Даже на свою свадьбу один ученик явился не в пиджаке и рубашке, а в тельнике и матроске.
      Кстати, на эту свадьбу Альфреда Рудольфовича не позвали из соображений едва ли не художественных. Странно выглядела бы в таком окружении его черная шапочка и широкая куртка.
 

Розы

 
      И еще ученики любили поболтать. Наработаются у мольберта до полного одурения, а потом отправятся к учителю передохнуть.
      Разумеется, каждый тащит бутылочку. Уж какой без бутылочки откровенный разговор?
      Кости тоже кое-кому перемоют. Хоть не до полного блеска, но с удовольствием. Сначала поговорят об одном, а затем примутся за другого.
      Так запасутся на неделю последними новостями - и вернутся к начатому холсту.
      Иногда вдруг вспомнят: а что так веселились в последний раз? Ах, да, вспоминали Александра Герасимова. Уж сколько о нем всяких историй, но эта самая лучшая.
      Чего, казалось бы, нужно человеку, по самый пупок увешанному наградами, но, оказывается, и его мучает тоска.
      В те дни, когда Александр Михайлович полон самоуважения, он рисует портреты вождей, а едва занервничает, принимается за цветы.
      В минуту особенно сильных переживаний потащил свои цветы к Нестерову. Будто и не Президент, а просто художник, надеющийся заручиться одобрением коллеги.
      Вот, мол, дорогой Михал Василич, мои розы. Годятся они на что-то или нет? И еще на всякий случай сказал, что хочет посвятить свою работу Константину Коровину.
      И нести холст Нестерову странно, а посвящение так совсем ни к чему. Ведь Коровин вместе со всеми своими вазами и букетами много лет находился в эмиграции.
      Нестеров оценил не решительность, а само полотно. Сказал, что не видит никакого сходства. У Констин Алексеича розы пахли, а эти орут.
      Герасимов сник после таких слов, но потом вновь обрел положенную осанку. Уже через несколько дней сидел в своем кабинете с обычным меланхолическим выражением на лице.
      Как бы говорил этим выражением: а вот и я! спустился к вам с самых вершин Олимпа для того, чтобы разобраться с членскими взносами и ассортиментом кистей.
 

Художник Батурин

 
      И потом ученики часто собирались в мастерской. И опять же вокруг бутылочки. Мастера уже давно не было на свете, а их по-прежнему тянуло сюда.
      За это время много чего произошло. Разговоры стали и громче, и откровенней. Да и темы сменились. Бывало, придет на память имя из тех, что раньше предпочитали не вспоминать.
      А тут не только назовут, но еще и потопчутся на этом рассказе. Вроде и особой нужды нет, а продемонстрируют, что ничего не боятся.
      На сей раз зацепились за слова Альфреда Рудольфовича. Как-то он рассказывал о своей жизни в эвакуации на Алтае. Так вот, не он один умилялся красотой этих мест.
      Что-то Вам говорит фамилия Батурин? Да, да, Александр Борисович. Ученик и последователь Стерлигова. Из последних, можно сказать, наших кубистов.
      На полотнах Батурина мир угловат, но как-то нежно угловат, как бывает угловат мечтательный школьник.
      К тому же, этот мир не равен себе. Если яблоко, то одновременно и круглое, и квадратное. Творческое такое яблоко. Еще не нашедшее свою форму, а лишь пытающееся ее обрести.
      Природа у Батурина тоже в движении. Где-то крыша поехала, и дерево пытается за ней угнаться. А поляна перестала быть низменностью и как-то зримо приподнялась.
      И в самом художнике, как и в его пейзажах и натюрмортах, поровну твердости и шаткости. Сам плотный, почти квадратный, а робко опирается на трость.
      Дважды арестовывали Александра Борисовича. Возможно, отсюда и кряжистость, и неуверенность. Все же несколько месяцев провел в одиночке, а потом много лет работал на лесоповале.
      Кто к нему ни зайдет, так непременно начнут выспрашивать. Что, мол, да как. По своей лагерной привычке художник больше отмалчивался, но иногда все же ответит.
      Не пустится в объяснения, а скажет и замолчит. Даст пару минут для того, чтобы собеседник мог придти в себя.
      . - Знали бы Вы, уважаемый, какие там удивительные пейзажи.
      Сказал, посмотрел хитровато, а затем взглянул на свою работу.
      Уж очень непитерские были на холсте холмы и деревья. Да еще вели себя странно. Шатались, падали и опять поднимались в полный рост.
 

День памяти А.Р.

 
      А что наутро? Знакомая картина. Можно сказать, пейзаж после битвы. Горы немытой посуды, а в углу батарея пустых бутылок.
      Что еще? Да вот, письмо. Чуть ли не весь вечер писали, но отправить сил не хватило.
      Началось все с досады на то, что в их компании не хватает одного приятеля. Все так испереживались по этому поводу, что решили напрямую к нему обратиться.
      Один написал «Многоуважаемый», другой - «Многоуважатый», а третий - просто «Слава». При этом стаканы не отставляли в сторону, а с шумом опускали на страницу.
      Хорошо сидим, желаем разделить свои чувства с отсутствующим другом, а потом налить по новой. Судя по разводам, красного и белого в тот вечер было через край.
      За эти годы они уже успели забыть, что такое быть вместе. Впрочем, долго вспоминать не пришлось. Так разошлись, что уже не остановиться.
      Не только веселятся, но и грустят. Чаще всего дружно чокаются, а иногда смахнут со щеки слезу и сразу опрокинут рюмку.
      – Помните, как после занятий бежали по лестнице?
      – А как выковыривали стеклышки!
      Тут обеденный стол превращается в стол заседаний. Кто-то постучит вилкой по фужеру, призовет к вниманию, и скажет так:
      – Предлагаю рассмотреть неправильное поведение бывшей пионерки, а ныне заслуженного художника РСФСР.
      И другие сразу подхватят:
      – Не только неправильное, но и антинародное.
      – Крикливое трюкачество! Образец формалистического самодовольства!
      Совсем недавно эти формулы приводили в трепет, а теперь над ними посмеиваются.
      Пусть их автор не только жив, но занимает свое место во всех президиумах. Возможно, так и умрет, не оставив должности вице-президента Академии художеств.
      Погалдели, выразили свое отношение к прежней эпохе, а затем вспомнили нечто серьезное.
      Уж эту-то историю никак не забыть!
      В воскресенье, двадцать второго июня, в самый разгар занятий, Эберлинг сообщил, что студия закрывается.
      Объяснение было какое-то странное. Они и не сразу поняли, что он имеет в виду.
      Этот человек воистину праздничной внешности не очень подходил для подобных известий. Скорее, он мог бы объявить о туре вальса, чем о начале войны.
      А еще такой рассказ. Как-то один студиец выразил удивление по поводу качества темперы. Оказывается, когда-то Эберлинг купил ее в Италии. Помнится, еще Валентин Серов просил привезти и для него.
      Альфред Рудольфович не пожалел денег на краски. Хватило не только Серову на «Княгиню Орлову», но и студийцу на его «Делегатку».
      Кстати, об этом письме бывшему соученику. С чего бы им так волноваться? Переворачиваешь страницу и обнаруживаешь ответ. Текст в черной раме сообщает о том, что сегодня «День памяти А.Р.»
      Разные бывают вечеринки. Иногда просто заложат за воротник в связи с хорошим настроением, но на сей раз выпивали со смыслом.
      Потому-то так переживали, что кто-то не пришел. И через много лет студия - это студия. Тут один за всех и все за одного.
 

Время истекло

 
      Сколько не старайся, все в конце концов истончится до абсолютной прозрачности. Не только вещи расползутся и пойдут трупными пятнами, но в голосах свидетелей появится оттенок вопросительности.
      Раз уж «река времен в своем стремленьи уносит все дела людей», как сказал Державин, то что говорить о куда более скромных событиях, когда-то произошедших на Сергиевской.
      Хотелось Эберлингу или нет, а его время истекло. В новую эпоху почти не вспоминали этого мастера. Если только проскользнет в разговоре: был, мол, такой, носил феску и куртку, а на мольберте всегда стоял незаконченный Ленин...
      Даже те из учеников, кто уже обзавелся должностями, ничего тут поделать не могли. Порой встретятся в Союзе или Академии и жалуются друг другу:
      – Совсем не знает новое поколение Эберлинга.
      А потом прибавят в сердцах:
      – Лучше бы они не Матиссом и Пикассо увлекались, а учились мастерству на любой из альфредовых картин.
      И все же что-то удалось спасти от забвения. Пусть и не всегда то, что предназначалось для вечности.
      «Храм Терпсихоры» сохранился плохо. Краски почернели настолько, что уже трудно сказать, кто тут изображен.
      А некоторые мгновения радуют, как прежде. Скульптурка и вазочка на своих местах. Кажется, Тамара Платоновна сейчас войдет в комнату и удобно устроится на столе.
      Что еще удалось сберечь? «Маэстриньку», «проце-дуру», «колёриста». И еще пару-тройку историй разной степени важности.
      Немного, конечно. Хотелось бы сберечь что-то более существенное, но сохранилось это.
      Придется признать, что память - штука нетвердая. Не сравнишь с мрамором, стеклом и прочим строительным материалом.
 

Время и стекло

 
      Как мы помним, был он Колобком и Дон Жуаном. Впрочем, оба эти его качества взаимосвязаны. Дон Жуан тоже все время расстается и торопится дальше.
      Кстати, напротив дома на углу Воскресенского и Сергиевской сейчас располагается бистро «Колобок».
      Именно «бистро», и именно «Колобок». Для того, чтобы сказочное имя не звучало старомодно, рядом поставлено энергичное иностранное словцо.
      У нас всегда так. Не только новое или, напротив, старое, но в некоей обязательной пропорции.
      Вот хотя бы реклама в газете: «К трехсотлетию Санкт-Петербурга! Тридцатипроцентные скидки на удаление угрей».
      Ухмыляетесь? Очень напрасно. Альфред Рудольфович никогда бы Вашего скепсиса не разделил.
      Он всегда придавал значение тому, как человек выглядит. А уж к праздникам готовился заранее. Чуть ли не за неделю начнет приводить себя в порядок.
      Пока шевелюра позволяла, не откажется от возможности лишний раз сходить в парикмахерскую. Иногда выходило наведаться в косметический кабинет.
      Вот мы и подошли к самому главному. Если художник отличался такой требовательностью, то надо признать логичными начавшиеся на Сергиевской перемены.
      В конце минувшего столетия невзрачный первый этаж украсили дверь и две лестницы. Над всем этим великолепием засверкали буквы: «Посольство красоты».
      Все получилось почти так, как описал Михаил Кузмин в стихах, посвященных Карсавиной.
 
Вы - Коломбина, Саломея,
Вы каждый раз уже не та,
Но все яснее пламенея,
Златится слово «Красота».
 
      Слово «Красота» в самом деле сверкает золотом. Почти так же, как крендель булочной в «Незнакомке» Блока.
      Есть в этом названии амбициозность. Ведь совсем рядом с домом на Сергиевской расположены финское, немецкое и американские консульства.
      Мол, это у них консульства, а у нас посольство. Причем мы представляем не конкретную территорию, а всю необъятную сферу мечтаний.
      Сколько ни всматривайся в окна, ничего не различишь. Что-то полированное и отсвечивающее. Ясно, что этот мир непохож на тот, в котором нам приходится жить.
      Пусть и маленькое государство, но гордое и уверенное в себе. Даже два флага висят над входом в знак его независимости от окружающей бесцветности.
      Как-то мы уже хотели наделить дом этим статусом. На том основании, что занавеску в мастерской жившего тут художника украшал слоган «С искусством для искусства».
 

Посольство красоты

 
      Под видом прохожего, ожидающего троллейбуса, наблюдаешь издалека.
      Вот вошла грузная дама. Через полчаса она выпорхнет легкокрылой бабочкой.
      Засомневаешься: она - или не она? Вроде шапка и пальто те же, а лицо и фигура другие.
      В чем тут причина? Красота исключает мрачные взгляды и двойные подбородки. Исключает в процессе пребывания в этом учреждении, принятия лучевых и водных процедур.
      Как это сказал Николай Васильевич? «Если пропал, то это дело медика. Говорят, что есть такие люди, которые могут приставить какой угодно нос».
      Словом, посольство при деле. С утра до вечера несет в мир гармонию. Из самого неблагодарного материала извлекает классические черты.
      Альфред Рудольфович тоже этим занимался. Как увидит что-то уродливое, то не мирится, а старается привести в соответствие с нормой.
      А иногда не в красоте дело, а в куда более высоких соображениях. Распорядятся «осветить поэффектнее» - он осветит. Скажут «поработать над взглядом» - сделает, как положено.
      Так кто же мастер косметических операций? Альфред Рудольфович или новые обитатели этого особняка?
      Потому-то и ощущения неоднозначные. Радуешься тому, что дом остался «посольством», но и немного грустишь.
 

Прощайте, Альфред Рудольфович!

 
      Не очень-то приучены жители нашего города к разнообразию. Может, только цвета предпочитают иные, чем прежде.
      При Гоголе огромные пространства покрывало зеленое сукно, а под конец жизни Альфреда Рудольфовича преобладал габардин.
      Обилие вицмундиров Николаю Васильевичу напоминало весну, а неизменный габардиновый фон имел отношение к привычной для Питера слякотной погоде.
      В том и заключался далеко идущий замысел ленинградских пошивочных мастерских, чтобы поставить все точки над «i».
      Нет ничего более красноречивого, чем серое двубортное пальто. А уж когда шляпа пирожком займет свое место, то картину можно считать завершенной.
      Всякий человек, похожий только на самого себя, сразу вызывает интерес.
      Чего это он решил выделиться? Габардина, что ли, на него не хватило? Кто дал ему право предпочесть двум рядам пуговиц какие-то металлические застежки?
      Именно эти вопросы начинали клубиться во многих головах, когда Эберлинг появлялся на улице.
      Он и сегодня мог бы произвести впечатление. И дело тут не только в феске, которая так и не привилась в наших краях, но во всем его облике художника и артиста.
      Вот бы Альфред Рудольфович опять возник на своей улице! Просто подождал, когда загорится зеленый, а потом медленно двинулся мимо замерших перед ним машин.
      Воображаешь его уверенную фигуру. Уж действительно, посол. С первого взгляда определишь гостя издалека, посланца иной системы координат.
      Начнешь фантазировать, а потом себя остановишь. С чего бы ему появиться? Совсем другие люди поселились в его доме. По-своему симпатичные и достойные, но никогда им не оказаться во главе городской толпы.
      Потому-то лучше не упрекать Альфреда Рудольфовича, а принять таким, как есть. С этой феской, портретами вождей, массивным «Кодаком» и собранием фотографий.
      Кому-то непозволительно, а ему трудно запретить. Все-таки красота - великая сила, а люди безгрешные за последнее столетие окончательно перевелись.
 

Необгонимая тройка

 
      И других наших героев тоже надо поблагодарить. Не только Тамару Платоновну и Мухина, но Грабаря, Енукидзе и семейство домовладельца Вейнера.
      Как получилось, что они пересеклись? Карсавина с Мухиным, Эберлинг с Карсавиной… Вроде им в разные стороны, но оказалось - по пути.
      Так и представляешь их в какой-нибудь необгонимой тройке. Сидят рядом, смотрят то вперед, то по сторонам. Отмечают про себя, как быстро меняется жизнь вокруг.
      Кстати, Остроумова-Лебедева тоже здесь. Сама не любительница столь решительных способов передвижения, но тут оказалась за компанию.
      Смотрит сквозь свои круглые очечки. Обычные такие очечки, как у многих людей ее возраста, а в тоже время не совсем.
      Глядит Анна Петровна в эти стеклышки и Петербург обретает завершенную форму медальона.
      Правда, где он, Петербург? Только что был, посверкивал куполами и водами, а уже позади.
      Вперед, вперед! Бричка разгоняется и поднимается над землей, подобно колеснице Ильи-пророка или самолету.
      Застывают в немой сцене и улетают куда-то вдаль прохожие, лес сменяется полем, а за этим мельканием следит с высоты неподвижный месяц.
      А что касается колеса, о котором упоминается в начале поэмы, то можно и совсем без колес. Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло … Все гремит, вспыхивает, брызжет огнем… Не разобрать, то ли даль внизу, то ли над головой.
      Прямо-таки Божья гроза или, как говорит Николай Васильевич, Божье чудо!
      Даже не по себе становится от звука неумолчно звучащего колокольчика.
      Тут не только отдельные граждане, но народы и государства посторонятся и переспросят друг друга:
      – Не надул ли нас уважаемый автор (варианты: щелкопер, бумагомарака…)? Не придумал ли эту историю, а, заодно, и всю эту страну?
 
      2003-2004

P.S.