Документальная повесть

 

 

Всемогущий Невский

 
      Любил Николай Васильевич пустить пыль в глаза. Оденется попугаем, - бархатная жилетка, кок наверх, галстук небывалой расцветки, - и отправляется на проспект.
      Потому-то он и называл Невский витриной, что не раз на этих просторах демонстрировал себя.
      Не прятался в шинель, как его бронзовый однофамилец, а резво помахивал тросточкой и тихонько напевал.
      Как сказано в его повести? «… вышел на улицу живой, бойкий, по русскому выражению: черт ему не брат. Прошелся по тротуару гоголем, наводя на всех лорнет».
      Трудно не заметить крохотную развеселую фигурку ровно посредине второй фразы.
      Сначала подумаешь: да это он! А потом все же решишь: нет, скорее, его двойник.
      Гоголь с удовольствием описывал всяческие отражения, но в жизни их сторонился. Чуть не вздрагивал, заприметив на ком-то свой галстук или жилет.
      Чертыхнется, назовет шельмецом. Что бы им подражать «Вечерам на хуторе», так они принялись за его одежду.
      И все же помашет рукой. Улыбнется, всем видом изобразит узнавание.
      На том и успокоится. Пусть не Гоголь, а гоголек. Хоть и не родственник, но и чужим не назовешь.
      Так и майор Ковалев только увидел молящегося чиновника, как сразу в голове мелькнуло: брат мой! нет, больше чем брат… Нос!
 

Те же и Пушкин

 
      Стоило в начале девятнадцатого века одному человеку пройтись Гоголем, как уже в середине двадцатого появился Пушкин.
      Мало того, что бакенбарды и тяжелая трость, но еще смуглая кожа и толстые негритянские губы.
      Не все признали великого поэта. Пошел слух, что это актер, сбежавший со съемочной площадки «Ленфильма».
      Смущало то, что побег затянулся. Появился бы раз или два, а то каждый день с ним встречаешься.
      Вот он томится у стенда с номером «Правды». Затем выкинул руку, в точности так, как на картине «Пушкин на лицейском экзамене», поймал такси.
 

Градоначальник сердится…

 
      А чему тут, собственно, удивляться? Ведь к появлению Онегина ленинградцы отнеслись с явным интересом. Наизусть заучивали поэму некоего Хазина, описавшего прогулки этого героя по Ленинграду.
      Потом Онегину указали на его место. Заодно досталось и Пушкину. Для чего он без всякого на то разрешения смущает горожан! Раз герою запрещено прогуливаться, то и автору, конечно, тоже.
      Все могло закончиться иначе, не вмешайся Значительное лицо. Очень уж ясно ему представилось, как после Онегина с Пушкиным вдруг явится Евгений из «Медного всадника».
      Чего у начальников в избытке, так воображения. Мы с вами видим то, что есть на самом деле, а они - то, что должно произойти.
      Сразу обрисовался человечек, чуть не с кулаками прущий на медного истукана. Что говорить, ситуация нештатная. Пусть обойдется без ущерба хозяйству, но шума будет не избежать.
      Только был дан сигнал, сразу приступили к наведению порядка. Как обычно, начали с писателей, а потом взялись за призраков и миражи.
      Может, Пушкина и не арестовали, но уж точно постригли, низвели до одного из атомов уличной толпы. Бог весть куда он теперь направлялся, с кем сталкивался, как отлетал в сторону, и - вновь возвращался на свою орбиту.
 

…и Николай II

 
      Несмотря на озабоченность начальства, исторические персонажи не перевелись на наших улицах.
      После Пушкина вдруг явился Николай II. Тут тоже сходство было разительное: борода, усы, взгляд строгий и в то же время отеческий.
      Возможно, из соображений конспирации император носил не полковничью форму, а старое потрепанное пальто.
      Когда милиционеры просили его показать документы, они вряд ли вспоминали Гоголя. Уж, скорее, его персонажа, Черта в ступе.
      А как тут разберешься без Николая Васильевича? Опять открываешь его том. Вот он, этот абзац. Всего несколько строчек, а тема исчерпана до конца.
      «Чепуха совершеннейшая делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия: вдруг тот самый нос, который… наделал столько шума в городе, очутился, как ни в чем не бывало, на своем месте».
      То-то и оно, что «на своем месте». Таково свойство фантома. Он ищет где хочет, возникает то в одном, то в другом конце города. Быстро появился, и сразу исчез. Едва где-то видели бакенбарды Пушкина, бороду Николая Второго, нос майора Ковалева, как их след простыл.
      Прохожие в эти минуты не протирали глаза, а только переглядывались лишь потому, что рядом с Адмиралтейством проще представить Пушкина или Онегина, чем какого-нибудь слесаря третьего разряда.
      Кстати, уже в те отдаленные времена найти слесаря в нашем городе было сложнее, чем повстречаться с миражем.
 

Несколько слов о будущем

 
      Иногда Петербург-Ленинград превращается в Венецию в ее карнавальные дни.
      Не только разные тени промелькнут то тут, то там, но и улицы преображаются.
      Были, к примеру, Воскресенский и Сергиевская, а стали бывший Воскресенский и бывшая Сергиевская.
      Казалось бы, просто перемена вывесок, а смысл принципиально иной.
      И улицы во многом другие. Хоть и дома те же, но жителей совсем не узнать.
      Слово, действительно, не воробей. Не придашь вовремя значения, а потом будет поздно.
      Бывает, и фраза как с цепи сорвется. До поры до времени занимала скромное положение внутри абзаца, а вдруг превратилась в палочку-выручалочку.
      То одно объяснит, то другое. Казалось бы, ну при чем тут это, но всякий раз получается к месту.
      Вот, к примеру, такое высказывание. Сперва оно выглядело странным изгибом ночной фантазии, но потом все окончательно прояснилось.
      «… когда весь город превратится в гром и блеск, - писал Николай Васильевич, - мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».
      Кстати, Достоевский тут кое-что уточнил. Значит, время двигалось, а ощущения были столь же мучительными. Оставалось только выяснить: «… как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе этот гнилой, склизкий город…»
      Так все и получилось. И нескольких десятилетий не прошло, как Петербург оставили его обитатели, а затем куда-то испарился он сам.

Письмо

 
      Все для Гоголя было непросто. Когда выходило быстро, то он сразу подозревал каверзу.
      Не должно быть без мучений. Если без мучений, значит чего-то недостает.
      В «Ревизоре» Николай Васильевич изобразил героя, которого отягощает подобная легкость.
      Хлестаков не только пьет и ест в любых количествах, но и пишет безостановочно. Уже и не помнит точно, что именно произвел на свет.
      Скажете, врет? А ведь в самом деле пописывает. Послание другу сочинил. Едва начал, а уже через полминуты отдал слуге.
      Гоголь не только отмечает в ремарке: «Хлестаков (пишет)», но еще заставляет его воскликнуть: «Эй, Осип, подай мне бумагу и чернила».
      Прямо Пушкин. Или Гоголь. Пустой человек, а занят тем делом, которому посвящают себя настоящие творцы.
      Да и мотив сомнительный: «Напишу-ка я в Петербург Тряпичкину,.. пусть-ка он их общелкает хорошенько».
      Ну как это так? Ведь письмо с точки зрения Николая Васильевича - нечто большее, чем письмо.
      И слова в письмах он выбирал самые требовательные, исключающие малейший компромисс: «нужно», «обязательно», «непременно»…
      Иногда не просто посоветует, но даст задание адресату. А как тот не исполнит, рассердится: «Перечтите раз пять, шесть мое письмо… Нужно, чтобы … вопросы мои сделались бы вашими вопросами…»
      Незадолго перед смертью Гоголь потребовал вернуть письма и составил из них книгу. Получилось единственное в своем роде сочинение «Выбранные места из переписки с друзьями».
      Удивительная интонация в его последнем сочинении. Всякий раз он обращается к конкретному лицу и в то же время ко всем читателям.
      Вроде своих приятелей Виельгорского или Языкова наставляет, но и каждого из нас.
      Так он относился к слову. Считал, что раз произнесено, то произнесено. Не только оно рядом стоящим будет услышано, но и тем, кто находится на огромной дистанции.
 

Молитва

 
      Можно не сомневаться: и простую записку Гоголь сочинял, собравшись с духом и повторив про себя молитву.
      Сам создал эту молитву для пишущих.
      А то как-то несправедливо получается. Дело у сочинителей серьезное и важное, а своей молитвы у них нет.
      Кое-кто этим пользуется: раз - и готово. Настрочит что-то и ходит с гордо поднятой головой.
      Так вот вам молитва на случай таких соблазнов. Когда потянет выдумывать без внутреннего повода, не забудьте повторить.
      «Боже, дай полюбить еще больше людей. Дай собрать в памяти своей все лучшее в них, припомнить ближе всех ближних и, вдохновившись силой любви, быть в силах изобразить. О, пусть же сама любовь будет мне вдохновеньем».
      Конечно, надо не только произнести, но и попытаться понять.
      Как полюбить еще больше? А вдруг герой этого не заслуживает?
      Уподобиться, что ли, Плюшкину? Ликовать по поводу всякого теплого луча, как тот радуется огарку свечи?
      В том-то и есть смысл молитвы.
      Умоляешь: дай полюбить! позволь отыскать невидимые миру жемчужины! разреши увидеть то, что скрыто под толщей хлама!

Появление Эберлинга

 
      Этот человек в самом деле был художником Эберлингом.
      Случалось, кто-то примет Альфреда Рудольфовича за самозванца вроде упомянутого Пушкина, но сразу поймет ошибку. Нет, тут без обмана. Просто не вообразить художника без черной фески и широкой артистической куртки.
      Скорее, двубортный костюм на нем выглядел странно. Он и сам не очень любил себя в цивильном виде. Если и допускал компромисс с галстуком, то лишь по официальной надобности.
      Редкий экземпляр. Можно сказать, коллекционный. Сейчас таких и вообще нет, да и тогда оставались единицы. Большинство представителей этой породы исчезли в самых разных направлениях.
      Одни умерли, другие уехали за границу, а третьи просто растворились без следа.
      Это случалось чаще всего. Прямо какая-то чертовщина. Еще вчера видели, разговаривали, а сегодня телефон глухо молчит.
      И никто не спросит: «Куда подевался?» Словно был исчезнувший случайно заблудившимся миражем.
      В отличие от них всех художник оказался на удивление живуч. Жил и жил. Причем по тому же адресу, по которому поселился в начале века.
      Знаете дом на углу Воскресенского и Сергиевской? Два кольца, два конца… А ровно посредине башенка, примыкающая непосредственно к его мастерской.
 

Первый прохожий и двадцать шестая квартира

 
      Не то чтобы счастливчик. К примеру, номер квартиры у него был не семь или девять, а двадцать шесть.
      В этом умножении тринадцати на два кто-то увидит предупреждение, а Эберлинг только посмеивался.
      И то, что Сергиевская и Воскресенского сменили название, его ничуть не смущало.
      Ну и что с того, что сменили? Главное, он сам сохранил самые дорогие свои привычки и манеры.
      Никогда ни до, ни после не появлялось на этих улицах такого прохожего.
      Были, конечно, попытки. И высоко тянули шею, и прямо держали спину, но все же конкуренции ему не составил никто.
      Сдачу в кассе Альфред Рудольфович получал с той же церемонностью, с какой целовал дамам ручки, а за покупками шел так, словно направлялся в Колизей.
      Не в кинотеатр «Колизей», а в самый что ни есть настоящий римский форум.
      Тут дело не в одной в феске, но в прямом профиле и строго выверенных движениях.
      И еще в чем-то таком, что и вообще невозможно объяснить.
      Хотя улица, в отличие от сцены, не предполагает разделения на планы, он всякий раз умудрялся быть первым. Когда выходил вместе с супругой, она непременно плелась сзади.
      Альфред Рудольфович и один хорош, а вдвоем они просто загляденье.
      Прохожие непременно спросят друг друга: как думаешь, дочка или внучка?
      В самом деле, могла быть внучкой. Все-таки больше тридцати лет разницы.
      Елена Александровна совсем не красавица, но манеры и обхождение на редкость приятные. Можно даже увидеть в ее облике что-то несегодняшнее.
      Стоит прислушаться к их разговорам. С трех раз не догадаетесь, как она называет мужа. Нет, не «Альфред» или «Альфредушка», а «Маэстринька».
      С какой стороны взглянешь на это слово, таким и будет его смысл. Так - «самый уважаемый», а так - «самый родной».
      И то, и другое, безусловно, правильно. И уважаемый, и родной. Столь же приближенный к музам, как к нему самому близки ученики и друзья.
 

Эберлинг на вершинах власти

 
      Вот какая «квадратура круга»! Рядовой квартиросъемщик, подписчик «Ленинградской правды», член ЛОСХа, а, приглядишься, - ископаемое.
      Что ни говорите, протеже самого Серова!
      Сам-то Валентин Александрович - человек вздорный, в должности придворного живописца не задержался, и указал на своего знакомца по Академии.
      С той поры стал Эберлинг персоной, приближенной к императору.
      Министр обивает пороги в надежде на аудиенцию, а художник часами просиживает в царском кабинете.
      Сколько чая и вина утекло за то время, пока император позировал. Говорили, к примеру, о Чехове. Потом Альфред Рудольфович к этой теме не раз возвращался: уж очень серьезно в эти минуты было лицо его собеседника.
      Вскоре он нарисовал Николая Александровича с именем Чехова на устах: улыбка располагающая, выражение лица мягкое, глаза светятся воспоминаниями.
      По разному обсуждались в обществе эти сеансы. Насколько балерина Карсавина далека от придворной жизни, но и она полюбопытствовала: «Были ли Вы у Государя и какое было Ваше впечатление?»
      Этот вопрос в одном из писем следует понимать так: ну как Ваши чаепития? Не перешли ли Вы уже к обсуждению сфер влияния и распределению министерских портфелей?
 

Флорентийский гость

 
      Вообще-то позировать - мука мученическая, но художник всегда сделает так, чтобы портретируемый остался доволен.
      Это дар не менее важный, чем талант живописца. Если герой в хорошем настроении, то работа, считай, удалась.
      Секрет тут простой. Эберлинг делает комплименты во время сеанса и рисует в том же духе. Поэтому люди на его холстах выглядят посвежевшими, словно они услышали о себе что-то благожелательное.
      Самые непреодолимые затруднения Альфред Рудольфович преодолевал. А не преодолевал, так игнорировал. Попросту говоря, обходил эти рифы, и оказывался в другом месте.
      Зимой наши сограждане прячутся под теплыми одеялами, а он российские холода встречает вдали от Петербурга. На случай особенно сильных заморозков в родном городе купил во Флоренции мастерскую.
      Гоголь ехал в Италию для того, чтобы «натерпеться, точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России…», а Эберлинг ничего такого не имел ввиду.
      И в слове «наслаждаться», в том же письме отброшенном чуть не с гадливостью, не видел ничего дурного.
      Да, наслаждаться. Глубже дышать итальянским воздухом, пробуждающем зрение и желание запечатлеть увиденное на холсте.
      Зато к весне - опять на Сергиевскую. Столичные жители только приходят в себя, а он уже смеется и разговаривает по летнему громко.
      В газетах Альфреда Рудольфовича называли «флорентийским гостем». Возможно, по ассоциации с гостем индийским. В нем и в самом деле было что-то оперное, плохо вяжущееся с петербургской скукой.
      Трудно сказать, восклицал ли жандарм перед Александринкой: «Карета господина Эберлинга!», также как он возглашал: «Карета господина Маковского!»
      Мог и без кареты обойтись. Правда, громоздкого Константина Маковского карета ничуть не украшала, а Эберлинг выглядел картинно и во время пеших прогулок.
 

Удивительная занавеска

 
      Всякий момент его жизни имел отношение к красоте.
      Стульчак в туалете был особенный. Вряд ли вы сиживали на таком. Красного дерева, удивительно удобный, располагающий к мечтательности.
      Но предметом особой гордости Альфреда Рудольфовича была необычная занавеска.
      Кто-то другой свою декларацию выбьет на мраморе, а он поместил на прозрачной шелковой ткани.
      Зашторишь окно - и во всю его длину открывается итальянская надпись: «CON L? ARTE PER L? ARTE”, что означает “C искусством для искусства”.
      Повсюду стоят цветы в вазах, а на подиуме сидит натурщица Леа.
      Не Леа, конечно, а Лена. Правда, обладательнице беломраморной кожи имя Леа подходит больше.
      Как это «с искусством для искусства»? А так. С этими вот цветами, развеваюшейся занавеской и ровным свечением в полутьме.
      Возможно, кто-то ухмыльнется: “Раз все для искусства, то что же для денег?”
      Эберлинг только пожмет плечами. Если Вы в самом деле заняты искусством, то славы и денег вам не избежать.
 

В ожидании заказчиков

 
      Что такое артистизм как не способность прийти к результату кратчайшим путем?
      Потому-то настоящий художник в чем-то обязательно фокусник.
      Всякий раз ему надлежит обнаружить желтый комочек под фетровой шляпой.
      Эберлинг тоже не мыслил искусства без сенсаций. Пусть и не цыпленком, но все же иногда публику удивлял.
      Вот отчего его так ценили журналисты. Чувствует этот народ вкус быстрой победы. Едва он отличится, а они уже строчат статьи.
      «Из года в год, то на весенней, то у акварелистов, - сообщает журнал «Солнце России», - Эберлинг появляется со своими головками. В них много того небанального изящества, которое характеризует его собственную гамму. Он создал себе имя световыми эффектами, где так искусно пользуется холодным синеватым тоном… Получается призрачное фантастическое впечатление, ничуть не исключающее однако, прекрасного гибкого рисунка… В замкнутых кругах Эберлинг славится своими портретами-миниатюрами, исполненными темперой.…В этом отношении он может конкурировать с Сомовым, да, пожалуй, еще с Бакстом…»·
      И это пишет не какой-нибудь журналюга, набивший руку на восхвалениях, а сам Николай Николаевич Брешко-Брешковский.
      Его похвала дорогого стоит. Этот критик умеет только браниться и проклинать.
      Так приложит, что потом несколько лет ходишь с отметиной. Знакомые на улице вспоминают не твое имя и фамилию, а его оценку.
      Однажды самого Дягилева назвал «бандитом искусства». Очень уж его обидело требование убрать из Русского музея Семирадского и Маковского. И ведь прав оказался. Столько лет прошло, а картины любимцев Николая Николаевича на своих местах.
      Кстати, статью сопровождает фотографический портрет. И не просто сопровождает, но кое-что существенное уточняет.
      В отношении внешности вопрос о соперниках отпадает сразу. Куда Сомову или Баксту. Даже если никогда не видел картин Альфреда Рудольфовича, то сразу признаешь в нем человека искусства.
      Даже Бенуа ему не конкурент. Маленький, кругленький. Не ходит, а бегает. Мелко перебирает ногами, но все же не поспевает.
      И Добужинского легко принять за чопорного петербургского чиновника. Из тех, что возьмут ручку и напишут коротко в верхнем углу листа. Ну там - «Принять к рассмотрению», «Считаю возможным» или «Отказать».
      А тут сразу видно: артист! Высокий лоб, бородка клинышком, мечтательный взгляд…
      При этом поза не расслабленная, а выжидательная. Смотрит в камеру, но всем корпусом развернулся к двери.
      Фотограф Карл Булла не старался специально, но запечатлел привычную мизансцену.
      Альфред Рудольфович всякий день наготове. Снимет рабочую одежду, оденется в парадный костюм, и ожидает заказчиков.
      И сейчас ждет. Скорее всего, это они изображены на портретах за его спиной.
      Не всегда заказчики бывают такими пленительными. Одна улыбчивая, в закрытом платье, похожая на итальянку. Другая серьезная-серьезная, с высокой прической и открытыми плечами.
 

Легкость

 
      А иногда журналист направляется на какое-то мероприятие и мысленно жалеет о потраченном времени.
      Ну вот еще один благотворительный бал. Пусть он чем-то и отличается от предыдущих, но уже не хочется искать разницу.
      Кто проявит инициативу, на того смотрят косо. Потому рука поднимется и сразу опустится. Просто неловко вмешиваться, когда все настроились закругляться.
      И все-таки одна художница предложила рисовать «моментальные портреты».
      «Подходит к киоску яркого южного типа дама.
      – Я хочу «снять» свой портрет.
      – Пожалуйста.
      – Сколько стоит?
      – Сколько Вам не жалко? Это на благотворительность.
      – Я согласна дать много, но под одним условием, чтобы меня рисовал Эберлинг.
      За Эберлингом была командирована целая экспедиция. Долго искали его в большой бальной толпе. Дама, горя крупными бриллиантами, терпеливо ждала. Наконец, ведут недоумевающего Эберлинга.
      – В чем дело?!
      Ему сказали. Он взял картон, уголь и в пять минут… сделал великолепный набросок».
      Таким разным был Эберлинг. Обычный человек до тех пор, пока не призвали к священной жертве. И вновь обычный человек после того, как он выплеснул свой дар.
      То-то и удивительно, что все происходит без передышки. Дистанция между состояниями столь же короткая, как между фразами «Ему сказали…» и «Он взял картон…»
      « - Хорошо? - спрашивает дама стоявшего по соседству архитектора Дубинского.
      – Очень хорошо, - соглашается Дубинский.
      «Таинственная незнакомка» молча кладет на блюдо сторублевый билет и вместе с портретом исчезает….»
      Читатель возьмет в руки эту статью и подумает: а все-таки есть в нашей жизни место чуду. То есть, все той же фетровой шляпе и цыпленку под ней.
 

Деньги

 
      Альфред Рудольфович к деньгам относился не то чтобы безразлично, но без пиетета. Считал их естественным продолжением своих главных достоинств.
      Еще в самом начале столетия посмеялся над тщеславием и сребролюбием. Этак беззлобно пожурил коллег: ну что это, господа, у вас за сны?
      Симпатичная вышла работа. За столом, положив голову на руки, спит молодой человек. Улыбается и чуть ли не причмокивает от удовольствия.
      Это полотно дошло до нас в пересказе. На обратном пути со Всемирной выставки в Сен-Луи, где оно экспонировалось, картина безвозвратно погибла.
      Так что приходится верить критикам. От них мы знаем, что юноше снились не только мешки с деньгами, но «…античные идеалы в виде гармоничных классических фигур, и новые течения, представленные букетом декадентского типа женщин».
      Непонятно почему он так блаженствовал. Или что-то не разглядел? Особенно выразительным получился букет: «У одной холодные, жестокие глаза, у другой - чувственные алые губы вампира».
      Возможно, этот сюжет подсказала Альфреду Рудольфовичу история одного не слишком удачливого конструктора бипланов.
      Был один такой. Повсюду носился со своими идеями. Добился встречи у Государя. Тот что-то одобрительное начертал на случайно попавшейся под руку салфетке.
      Не помогла салфетка. Подчас одно слово императора горы сворачивало, а тут как-то заклинило.
      Другие бы уже давно смирились, но конструктора ничем не возьмешь. Он еще подстраховался, повесив над кроватью транспарант. Написал на нем что-то вроде: «Победит тот, кто верит в победу».
      Что ему снилось под этим плакатом? А его белокурой подруге что?
      Большое поле, освещенное солнцем. Биплан разгоняется, а за ним бегут десятки людей. Размахивают букетами, подбрасывают в воздух котелки и шляпки.
      Он, конечно, в кабине. Смотрит усталыми глазами человека, знающего, что ему предстоит.
      Это и есть высокомерный взгляд. Взгляд не глаза в глаза, а с такой дистанции, с которой люди и на самом деле кажутся муравьями.
      Просыпались, переполненные впечатлениями. Улыбаются друг другу и спрашивают:
      – Мне опять поле снилось.
      – И мне.
      – Значит, победа, действительно, не за горами.
      Эберлинг не страдал ничем подобным. Он не признавал беспочвенных фантазий, радужных перспектив, счастливых обольщений.
      И сон у него был крепкий, безо всяких историй и картинок. Просто погрузится в темноту, а потом встанет - и сразу за работу.
      Как-то он решил закрепить свое право на сны без обманов. Мало того, что нарисовал этого юношу, но еще и приплюсовал выразительный жест.
      И опять же имел успех. Насчет взлетающих в воздух шляпок утверждать не станем, но аплодисменты точно имели место.
 

Эберлинг сорит деньгами

 
      На второй этаж в его мастерской ведет лесенка. Буквально пара ступенек - и вы в небольшой комнате со стеклянным потолком.
      В летнее время потолок открывался, подобно окну. Так желающие попадали прямо на крышу.
      Однажды при большом стечении народа художник забросил в открытую щель горсть монет.
      Впечатление, безусловно, стоило этих денег. И впоследствии его жест пригодился. Хоть Эберлинг и не имел в виду никакой корысти, но получилось удачно.
      После революции многие из его коллег полезли на стену, а он отправился на крышу.
      Обнаружилось там, конечно, не все, но на первое время хватило.
      Теперь Альфред Рудольфович искал выхода не на голодный желудок. Спокойно так оглядывался: надолго ли новая власть?
      Почему не уехал? Ведь зима как раз начиналась. Уже через пару дней под итальянским солнцем, он чувствовал бы себя по другому.
      Не понадеялся ли на везение? Особенно обрадовался истории с монетами. Как-то уж очень вовремя он их обнаружил.
      К тому же, Альфред Рудольфович любил свою мастерскую. Просто не представлял жизни без такого родного и, главное, ничем не победимого беспорядка.
      Все ему тут нравилось. И большое окно, так высоко вознесенное над улицей, что в него видно только небо. И подиум, который уже не существует сам по себе, но только вместе со всеми героями и героинями его картин.
      Ну, а соседи! Бывало, спустишься вечером спросить, нет ли хлеба до завтра, и проговоришь до следующего дня.
      Бывший хозяин дома, Петр Петрович Вейнер, - знаменитый издатель и коллекционер.
      Еще раз поцокаешь языком около полотен Рубенса или Боровиковского, но больше времени уделишь собранию меню и визитных карточек.
      Как Петр Петрович догадался, что именно в этих скромных вещицах сосредоточена ушедшая жизнь?
      Что-то гоголевское есть в этом отдельном существовании визитки от владельца или меню от поваров.
      Одна незадача с этим Вейнером. В последнее время как ни заглянешь, так он арестован. Эти аресты стали настолько привычными, что Петр Петрович пару раз выторговывал у своих мучителей отсрочку.
      А в другой день спускаешься по лестнице - и дверь запечатана сургучом. Как увидел, так съежился. Подумал, что эта печать имеет отношение и к нему.
      Не в том смысле, что как-то причастен, а в том, что еще доберутся до его квартиры.
      И без того предчувствия были нерадостные. Да и наличность соответствующей. Случалось, не хватает тридцати копеек, а достать негде.
      К этим ощущениям мы еще вернемся, а пока еще раз окинем взглядом особняк на Сергиевской.
      С такими жильцами дом имел право называться «Посольством красоты». Стоило бы даже два флага повесить перед входом в знак его особого статуса и полномочий.
 

Домовладелец Вейнер

 
      Начиналось же все с винокуренного производства. Дом буквально поднялся на дрожжах. Потребовалось немереное количество бутылок для того, чтобы Петр Вейнер-старший смог завершить строительство.
      Есть что-то общее между занятиями искусством и производством горячительного. Может, дело в градусе? Как бы то ни было, Дягилевы, Мейерхольды и Вейнеры начинали с винных и пивоваренных заводов.
      Особенно хорошо у Вейнера пошло пиво. Оно так и называлось - «Вейнеровское». Кто раз попробовал, уже не предпочтет ему тот же напиток марки Корнеева и Горшанова.
      И привычку жить с удовольствием тоже привил своим близким Вейнер-старший. С его легкой руки повелось каждую неделю устраивать приемы с разговорами и танцами.
      Еще он приучил всерьез относиться к меню. Их стали печатать типографским способом, как бы предчувствуя последующий к ним интерес.
      Уж, действительно, пища для воображения. Вряд ли мы с вами когда-нибудь попробуем то, о чем здесь написано.
      Консоме селери! Стерляди паровые по-московски! Красные куропатки!
      У всякого человека есть главное свойство. Так вот Вейнеры в первую очередь были домовладельцы. За что ни возьмутся, всякий раз выходило что-то вроде особняка.
      Журнал «Старые годы», который издавал внук Петра Петровича-старшего Петр Петрович-младший, тоже получился вместительным и удобным.
      Чем не дом? Все авторы при своих рубриках, как в отдельных квартирах. Сохраняют суверенность, но, в то же время, представляют некую общность.
      И Петербург Вейнер-младший воспринимал как дом. Не в смысле собственности, конечно, но в смысле ответственности.
      Не было с тех пор у городских фонарей и решеток такого защитника!