ГЛАВА 2

Рано утром на следующий день я явился в Феллианское бюро по делам религии и закона, источая сильный – по крайней мере для моего носа – запах тревоги. К моему изумлению, перед зданием уже собралась толпа. Большинство составляли богатые торговцы в сопровождении жен и слуг. Некоторые женщины плакали, а мужчины были столь же мрачными, как их одежды. Они переговаривались, ожидая открытия бюро, перебирая четки и шаркая ногами в своей неудобной обуви.

– Что происходит? – спросил я старика, который торговал жареной морской живностью. От жаровни исходил такой сильный запах, что кончик носа у меня задергался.

Старик безразлично пожал плечами, переворачивая лопаточкой раковины на решетке жаровни.

– Сыновей торговцев вчера арестовали за игру в карты. Родители явились, чтобы их освободить.

Я смотрел на толпящихся вокруг людей. Одна женщина обнимала другую и причитала:

– Ах, Лийта! Разве я не говорила ему всегда, чтобы он был хорошим мальчиком! Я запретила ему выходить из дому вечером, а он не послушался!

Она была одета в красное платье с синей шалью на плечах и в кожаные сандалии. Поскольку это была женщина, никого не интересовало, не окажутся ли ее ноги осквернены пылью. Мужчинам – и жрецам, и мирянам – следовало носить башмаки на котурнах и ни при каких обстоятельствах не прикасаться к земле; им также запрещалось носить одежду ярких цветов, кроме синего. Феллиане не могли ходить по улицам в одиночку: жрецы предписывали им всегда находиться в обществе по крайней мере одного единоверца, по-видимому, в предположении, что это обеспечит их хорошее поведение. Запреты, налагаемые на женщин-феллианок, не были столь строги: им не полагалось только изменять супругу или соблазнять мужчин своим поведением или одеждой. Джастрия однажды объяснила мне эту странность. Дело было не в более снисходительном отношении к женщинам, а в довольно мерзкой особенности феллианства: считалось, что женщины не стоят того, чтобы заботиться об их душах. Владыка Фелли презирал женщин, и Священная Книга была полна рассуждений об их легкомыслии и пустоте, делающих их не способными ни к праведности, ни к истинной учености. Женщина, похоже, могла попасть в рай только в том случае, если ее супруг на протяжении жизни проявлял достаточно благочестия, чтобы ему было позволено прихватить ее с собой. Поэтому богатые женщины часто обзаводились больше чем одним мужем в надежде, что хоть один из них поможет жене попасть на небеса. Джастрия с циничным смехом заметила как-то, что подобный прагматизм говорит об уме женщин, а не об его отсутствии.

– Тебе придется ждать, если у тебя дело к Образцу веры, – сказал мне продавец моллюсков. Он расколол раковину и с громким чавканьем высосал содержимое. – Ах, объедение… Неужели не хочешь попробовать? – Я покачал головой. – Образец веры сначала займется избалованными сынками богатеев и только потом снизойдет до пастуха с Небесной равнины. – Старик фыркнул, словно говоря, что не слишком высокого мнения о феллианах. – Будь осторожен, горец: у жрецов чувствительная кожа.

– По крайней мере ты не опасаешься их критиковать, – сказал я и отошел так, чтобы оказаться с наветренной стороны от жаровни. Запах жарящейся плоти всегда вызывал у меня тошноту. Я размышлял о том, что мое необдуманное вмешательство накануне вечером вполне могло задеть чувствительную кожу по крайней мере одного жреца. Оставалось только надеяться, что мне не придется столкнуться именно с ним.

– Повелитель Мекате все еще гарантирует свободу вероисповедания всем жителям острова, – кивнул продавец моллюсков. – Впрочем, не хотел бы я оказаться одним из феллиан. У них собственная система законов, и верующим приходится несладко: жизнь у бедняг чертовски трудна. Так ты уверен, что не хочешь моллюска? Они у меня свеженькие: я их жарю, пока они еще шевелятся. – Он помахал у меня перед носом маленьким осьминожком, держа его за щупальце; несчастное существо было еще живым.

Я поспешно сделал шаг назад, наткнулся на что-то и извинился прежде, чем осознал, что прошу прощения у вбитого в землю столба. Продавец живности ухмыльнулся. Я почувствовал, что краснею. Таков один из недостатков рыжеволосых людей: когда они краснеют, это очень заметно.

Я отошел, чтобы подождать где-нибудь в тихом уголке.

Через несколько часов я все-таки попал в кабинет Образца веры, радуясь хотя бы тому, что не нарвался на того жреца, которого видел накануне.

Мне лишь ценой больших усилий удалось скрыть то отвращение, которое у меня вызвала комната: на мебель, стоявшую в ней, пошли вовсе не отмершие сучья… Особенно меня поразил огромный стол. Целые деревья были загублены только ради того, чтобы один человек получил в свое распоряжение роскошный кабинет. Я с содроганием смотрел на эту бессмысленную жестокость. Словно подчеркивая расточительность людей, за окном позади стола открывался вид на ряд деревьев, древних гигантов, – всего, что осталось от девственного леса. Даже теперь эти деревья оставались средоточием жизни: в трещинах коры росли папоротники и орхидеи, лианы и вьющиеся растения оплетали могучие стволы, среди лишайников наверняка кишели насекомые и мелкие ящерицы. Яркое плодородие жизни заставляло комнату казаться еще больше похожей на гробницу.

Приближаясь к столу, я споткнулся о разноцветную плетеную циновку. Образец веры, маленький чисто выбритый человечек, терпеливо ждал, пока я восстановлю равновесие и подойду к его столу. В соответствии с требованиями религии мантия окутывала его от шеи до запястий, оставляя голыми только ноги ниже колен. Синий цвет мантии должен был символизировать небеса, так же как котурны – поднимать его над земной скверной. До смешного высокая шляпа выражала стремление вверх, к царству владыки Фелли. Шляпу удерживала на голове лента, завязанная большим черным бантом под подбородком.

– Меня зовут Образец веры Ди Пеллидри, – с холодной вежливостью сказал феллианин. – Присядь. Ты хотел меня видеть?

Клерк уже сообщил ему мое имя, поэтому я сказал:

– Истинно так. Дело в женщине, которая когда-то была моей женой, – Джастриакин Лонгпит из Вина. – Я сел, едва не опрокинув стул: так меня смутило его равнодушие, запах которого я ни с чем не мог спутать. Он хотел, чтобы я поскорее Ушел. Он видел во мне досадную помеху.

– Ах да, мне принесли бумаги. Так что там с ней? – Образец веры вытащил из стопки на столе папку и начал перелистывать бумаги в ней.

– Сир-жрец, я ж ничегошеньки не знаю. Она здесь? Это твое ведомство пожелало, чтоб я явился к тебе.

– Ах да, теперь я вспоминаю. Она здесь, в камере в подвале. – Он сложил руки перед собой. – Мой печальный долг заставляет меня сообщить тебе, горец, что ее осудили за грех прелюбодеяния.

– Осудили? – заикаясь, выдавил я, отчаянно стараясь понять, о чем он говорит: я не был уверен, что правильно понял жреца.

– Да, ее осудил суд веры.

– Так ее собираются наказать?

– Ее вынесли смертный приговор: побивание камнями.

Я задохнулся.

– Смертный приговор? За прелюбодеяние?

– Верно. За такое преступление полагается смерть.

Он не мог бы поразить меня сильнее. Я чувствовал себя так, словно получил пинок в живот. Я начал судорожно искать слова, пытаясь найти какой-то смысл в ситуации, в основе своей смысла не имеющей.

Жрец ждал, все такой же вежливый и равнодушный. Я втянул воздух в надежде, что какой-нибудь запах подскажет мне, что делать, о чем спрашивать, что говорить. Не получив никакой помощи, я заставил себя думать.

– Прелюбодеяние? – наконец выдавил я из себя. – Раз так, то пострадать-то от этого мог только ее супруг. Какое отношение это имеет ко мне?

Глаза Образца веры сверкнули.

– Владыке Фелли, да святится имя его, было нанесено оскорбление. Владыка ненавидит любое осквернение закона, и разврат в его глазах – смертный грех. Твоя жена понесет положенное наказание.

Такого просто не могло быть! Я попытался успокоиться, найти какой-то логический путь положить конец немыслимому.

– Джастрия – из народа Небесной равнины. Она не из твоих единоверцев. Как же тогда можно говорить, что она согрешила против твоего бога?

Глаза жреца снова сверкнули, но он сдержал свои чувства: я даже ничего не учуял.

– Когда язычники вмешиваются в нашу жизнь, он или она должны подчиняться нашим законам. Таково наше право, дарованное нам повелителем Мекате и самим владыкой Фелли.

Все, что я сумел ошарашенно пробормотать, было:

– Джастрия вмешалась в вашу жизнь? – Я просто представить себе не мог, чтобы она связалась с кем-то из феллиан. Она всегда презирала их бредовую веру.

– Она соблазнила одного из правоверных.

У меня оборвалось сердце.

Ох, Джастрия, что же ты натворила?

Я сглотнул, все еще пытаясь найти какие-то доводы, которые остановили бы это безумие.

Думай, думай, же! Разве не гласит поговорка: «Говори с ткачом о шерсти, с флейтистом – омузыке, с женой – олюбви»?

Придется играть в их игры, раз нет другого выхода…

– Джастрия мне больше не жена, так что она не могла совершить прелюбодеяние.

– Ты с ней развелся? А где бумаги?

– Мы на Крыше Мекате не пользуемся бумагами, Образец веры. Я уже несколько лет не… э-э… не имел сношений с Джастрией. По нашим обычаям это означает, что мы развелись.

– Этого недостаточно с точки зрения феллианского закона.

– Вы не признаете наши обычаи? Ладно. Мы и в брак вступили по своим обычаям. Тут тоже никаких бумаг не было, значит, с вашей точки зрения, мы не были женаты. Ты не можешь обвинить в прелюбодеянии женщину, которая не выходила замуж.

– Ты играешь словами, пастух! И с истиной ты тоже играешь. Твоя жена развратничала и будет наказана. Да и вообще то, что она, возможно, не была замужем, значения не имеет: она соблазнила одного из правоверных! Ее поймали на месте преступления, даже не в помещении, как полагалось бы любой приличной женщине, но под деревом, где она совокуплялась на траве, подобно дикому животному! Ее любовник – женатый человек, даже если она сама – незамужняя. Ее судили и вынесли приговор, и изменить этого нельзя. – Тон Образца веры ясно показывал, что его судьба Джастрии не трогает, а мое отношение удивляет – теперь, когда он все мне объяснил. Мой нос уловил намек на негодование, но и только. – У нее остается мало времени, – продолжал Образец веры. – Казнь состоится на закате на площади.

– На закате? Сегодня?

– Сегодня.

– О Сотворение! – Я сидел на стуле напротив этого ханжи-жреца, чувствуя себя так, словно меня выпотрошили… Наконец мне удалось достаточно спокойно сказать: – Ты никогда не умеряешь своих решений милосердием, Образец веры? Вы зовете своего бога, владыку Фелли, милосердным. Это и есть его милосердие?

– Не тебе подвергать сомнению решения владыки Фелли, язычник. – И поза жреца, и его запах содержали предостережение.

– А как насчет любовника Джастрии? Его тоже убьют?

– Мне не нравятся слова, которые ты выбираешь, пастух. Мужчина уже понес наказание за свой грех. Его осудили и казнили за незаконную связь с язычницей.

Я глубоко вздохнул, пытаясь успокоить бурю мучительных переживаний.

– Нет ли способа, которым я мог бы помешать казни Джастрии? Или по крайней мере задержать приведение приговора в исполнение?

– Нет. Решения суда веры никогда не отменяются. Да и как такое было бы возможно? Они принимаются только после того, как судьи помолятся о том, чтобы владыка Фелли их просветил, а потому никогда не могут оказаться ошибочными. Единственная причина, по которой твоя жена еще жива, заключалась в необходимости уведомить тебя, поскольку ты – пострадавшая сторона и дело твоей жены тебя касается.

Я почувствовал, как вся кровь отхлынула от моего лица.

– Ты хочешь сказать, что, явившись сюда, я ускорил смерть Джастрии?

Образец веры пожал плечами.

– Мы в любом случае не стали бы надолго откладывать казнь.

Мгновение я просто сидел, не в силах выговорить ни слова. Наконец я через силу прошептал:

– Джастрия… Могу я ее увидеть?

– Несомненно, и это очень правильно: развратницу следует заставить посмотреть на человека, которому она причинила зло, и выслушать его обвинения. Я пошлю кого-нибудь проводить тебя в камеру. – Жрец позвонил в колокольчик и отдал приказание появившемуся служителю.

Я с трудом поднялся: ноги мне словно не принадлежали. Уже оказавшись у двери, я помедлил и повернулся к Образцу веры.

– Побива… Побивание камнями… что это? – Мой голос тоже показался мне чужим… говорил за меня кто-то другой, а слова долетали издалека.

Ди Пеллидри поднял голову от бумаг.

– О, это значит, что ее будут забрасывать камнями, – с прежним равнодушием ответил он, – пока она не умрет.

Я покачнулся: мое тело было не в силах действовать, пока разум пытался примириться с реальностью, стоящей за этими словами.

Пеллидри уже не смотрел на меня. Он сунул папку с делом Джастрии под другие и взялся за лежащую сверху. Следующая папка, следующее преступление, следующее наказание… Обычная ежедневная работа. Мне страшно хотелось убить его, избавить мир от его самодовольного ханжества. Впервые в жизни я отчаянно желал уничтожить другое живое существо.

– Сюда, – сказал мне феллианин, который должен был проводить меня в камеру Джастрии. Ему пришлось взять меня за локоть и вытащить из кабинета Образца веры.

Камеры были просторными, сухими и голыми. В каждой двери виднелось забранное решеткой окошко, и нам предстояло разговаривать, находясь по разные стороны двери. Я попросил разрешения войти внутрь, но мне, конечно, отказали. Меня тщательно обыскали, и после этого мой сопровождающий ушел, предоставив дальнейший надзор стражнику, сидевшему за столом в конце коридора.

Я заглянул в окошко. В камере оказались две женщины: игравшая в карты полукровка и Джастрия. Обе они сидели на единственной плетеной циновке. Полукровка только что сказала что-то, что заставило Джастрию рассмеяться, и от этого смеха на меня нахлынули воспоминания, тем более мучительные, что я знал, как близка Джастрия к смерти.

Джастрия… своевольная, упрямая, прелестная женщина – и ее должны убить последователи варварской религии только за то, что она подарила свое тело какому-то неизвестному мне мужчине. О Сотворение, какую же высокую цену заплатили эти двое за свою страсть…

– Джастрия… – прошептал я, и она подняла голову. По долетевшему до меня запаху я понял, что она не ожидала меня увидеть.

– Кел! – Она подошла к двери, не веря тому, что говорили ей ее чувства. – Мне показалось, что я раньше чуяла тебя, но я решила, что ошиблась.

– Мне прислали сообщение, что я должен явиться, так что я приехал.

Она смотрела на меня встревоженными, окруженными темными кругами глазами.

– Ох, Кел, мне так жаль… Тебе не следовало приезжать. – Джастрия сглотнула. – Тебе сказали, что случилось? Они собираются меня убить, знаешь ли.

Я кивнул.

– Джастрия, как ты могла сделать такую глупость? – Я не хотел этого говорить и забрал бы слова назад, будь такое возможно. Ее ждала смерть, а тут еще я начал ее упрекать… Я запустил пальцы в волосы, как часто делал в расстройстве.

Джастрия тихонько засмеялась.

– Ах, ты же знаешь меня, Кел. Я готова на что угодно ради новых ощущений. Я должна была прожить жизнь во всей полноте, все попробовать, испить из всех чаш. Пока это продолжалось, я наслаждалась. – Последняя фраза была ложью, и мы оба это знали. Джастрия искала не наслаждения, а отчаянно пыталась достичь спокойствия духа, которое все время от нее ускользало. Она подняла руку и вытащила гребень, удерживавший ее волосы. Рыжая грива рассыпалась по плечам.

– Я старался, – сказал я, – старался заставить их передумать, да только они не пожелали слушать.

– Они сказали когда? – спросила Джастрия. Она выглядела гораздо более спокойной, чем я.

Я помолчал, позволив ей сначала втянуть воздух и понять, что сейчас она услышит плохие новости. Обычная на Небесной равнине вежливость… как будто кто-нибудь мог оказаться готов к тому, что я должен был сказать.

– Они сказали… сказали… сегодня вечером. На закате, на площади.

Джастрия беззаботно пожала плечами, но обрушившаяся на меня волна ее эмоций пригвоздила меня к месту: ужас, горечь, безнадежность… Все это я чувствовал, стоило мне только вдохнуть. Наконец, преодолев шок, она сказала:

– Ну и что? Здесь, в тюрьме, все равно не жизнь для того, кто был рожден на Небесной равнине.

Я обнаружил, что хочу задавать вопросы. Мне необходимо было получить ответы, чтобы понять.

– Ох, Сотворение, но почему, Джас, почему? – Что заставило ее покинуть меня, покинуть то безопасное место, которое я устроил для нее посреди всей грязи и зловония побережья? Что привело к такому разочарованию в жизни, что ей стало безразлично, будет она жить или умрет? Ей ведь всего двадцать девять!

Джастрия взглянула на меня с выражением жалости.

– Я не могла больше выдержать, Кел. Я должна была быть самой собой, а не прокисшим молоком, как все вокруг. Ты ведь какой-то частью души понимаешь это, верно? Поэтому-то я и вышла за тебя.

Я таращил на нее глаза, не уверенный, что понял ее правильно. Может быть, Джастрия видела во мне больше того, чем я являлся в действительности; может быть, она думала, что нашла родственную душу, такую же неугомонную, как ее собственная. Она думала, что у меня такое же мятежное сердце, как у нее. Но я вовсе не был бунтарем, я не рвался разбить форму, в которой был отлит: мне скорее хотелось создать новые формы. Я не собирался бороться со старейшинами тарна, мне нужно было, чтобы они одобрили новшества. Мне не доставляло удовольствия шокировать свою семью, причинять боль тем, кто меня любил. Я вполне мог жить в рамках неизбежных ограничений, не сходя от этого с ума. Я хотел сделать жизнь на Крыше Мекате лучше, а Джастрия стремилась ее разрушить. Она называла меня бесхребетным, а я ее – безрассудной. Она говорила, что я – зверь, который сдох слишком давно, чтобы имело смысл снимать с меня шкуру. Я говорил ей что она похожа на детеныша травяного льва, который тявкает на луну и думает, что от этого луна рассыплется.

И все же одно было верно: я не был отлит в той же форме, что и обычный пастух с Небесной равнины. Я был врачом, травником и хирургом, меня обучали дед с бабкой, родители, дядя. Как и все в моем доме, я путешествовал по Небесной равнине, помогая младенцам появиться на свет, выхаживая больных, зашивая раны, готовя лекарства. С того самого времени, как я стал достаточно взрослым, чтобы носить тагард и дирк, я сопровождал дядю на побережье, чтобы закупать травы и снадобья, которыми мы пользовались. Когда я стал взрослым, меня начало интересовать применение новых лекарств и растительных сборов, и я получил от старейшин тарна разрешение спускаться на побережье, когда пожелаю, чтобы искать нужные составные части. Мне даже выдали на эти цели часть золота из сокровищницы. В результате я занимался тем, что редко выпадало на долю горцев: путешествовал. Правда, я никогда не покидал Мекате, но все же избег жестко регламентированного существования, которое было уделом большинства жителей Небесной равнины. В определенном смысле именно это помогло мне сохранить рассудок.

После женитьбы я, конечно, брал Джастрию с собой, надеясь, что это излечит ее от беспокойства, от недовольства жизнью. Только Джастрию ничто не могло удовлетворить. Когда мы бывали на побережье, она относилась ко всему вокруг с отвращением, но стоило нам вернуться в Вин, и она начинала противиться всем и вся. Я пытался понять ее, и частично мне это удавалось. Однако большая часть моей души только кричала: почему ты не можешь быть довольна тем хорошим, что тебе выпадает? Почему не хочешь соблюдать правила ради сохранения действительно ценных вещей? Если бы каждый ходил, куда хочет, делал, что хочет, хрупкий мир Небесной равнины разрушился бы. Так что правила были необходимы…

В конце концов тарн – мой тарн – изгнал Джастрию. Ее отправили в изгнание на год в наказание за постоянные нарушения. Я достаточно сильно любил ее для того, чтобы поселиться с ней вместе на побережье. Я зарабатывал на жизнь тем, что оказывал услуги местному населению, и думал, что так мы просуществуем этот год… Но в первый же раз, когда я отправился наверх, чтобы увидеться с семьей, Джастрия исчезла. Она просто ушла, оставив мне короткую записку.

Я многие недели разыскивал ее… да и потом, возвращаясь в Мекатехевен, продолжал поиски. Джастрию я так и не нашел.

И вот теперь, находясь в тюремной камере, она спрашивала меня, понимаю ли я, почему она была так беспокойна, так не способна приспособиться к нормальной жизни…

– Понимаю? – переспросил я. – Отчасти. Немножко… В конце концов, я никогда не хотел сидеть дома и сделаться копией своего отца. Но, Джас, ты же попросту убила себя. Разве оно того стоило?

– Знаешь, мне стало все едино. Я думала, свобода делать все, что захочу, разрешит мои проблемы, да только ничего не вышло. Я ведь так и не стала свободной, на самом деле свободной. Жители Небесной равнины презирали меня за то, что я хотела быть не как все; жители побережья презирали меня за то, что я была не как все. Вот и оказалось, что я нигде не могу быть счастлива.

– Тот мужчина… – начал я и тут же понял, что не знаю, как задать вопрос.

– Тот, с которым меня поймали? – догадалась Джастрия. – Он просто заплатил мне, Кел. Я его даже не знала.

Я отвернулся: меня начало тошнить.

Мое отвращение вызвало у Джастрии вспышку ярости.

– Я рада умереть! Слышишь? Рада!

Я не знал, что сказать. Я понимал, что подвел Джастрию. Я чувствовал себя беспомощным все годы, пока мы были женаты, и теперь я тоже чувствовал себя беспомощным, глядя на нее сквозь решетку.

– Мне жаль, – сказал я бессмысленные в такой трагической ситуации слова.

Джастрия вздохнула.

– Это не имеет значения. Мне не следовало выходить за тебя. Ни за кого не следовало. Да и не знаю я, что нужно было бы сделать: лекарства от разрушения души нет. Недаром говорят: тот, кто плюет в небо, получит плевок в лицо. Что ж, я плевала в небо по доброй воле.

– Неужели я ничего не могу сделать? Не нужно нам говорить о том, что ты умрешь. Нужно попытаться найти способ остановить это безумие. Ты не знаешь кого-нибудь, к кому я мог бы обратиться?

Джастрия просунула руку сквозь решетку и приложила палец к моим губам.

– Перестань, Кел! Это не та беда, в которой может помочь одно из твоих снадобий!

– Сотворение, Джас…

Мы смотрели друг на друга, вдыхая запахи отчаяния и ужаса, ощущая друг друга так, как никто, кроме горцев, не способен: все оттенки чувства отражались в воздухе, и с каждым вдохом мы узнавали о них. Все, что я мог сказать Джастрии, было в моем запахе, лишенное словесных прикрас и принятых в обществе иносказаний. Она вдыхала мое горе, вину и любовь, а я – ее сожаления, печаль, все еще не угасший гнев. Я чуял следы той страсти, которую когда-то давным-давно Джастрия питала ко мне.

Как же молоды мы были тогда…

Поверх плеча Джастрии я посмотрел на вторую узницу. Женщина прислонилась к дальней стене, сложив руки на груди и опустив голову. Она, должно быть, слышала каждое сказанное нами слово.

Джастрия переступила с ноги на ногу и вздохнула.

– Кел, есть одна вещь, которую ты можешь для меня сделать.

– Да?

– И это, наверное, самая трудная вещь, о которой я когда-нибудь тебя просила.

Я помолчал, насторожившись: снова подвести ее я не хотел.

– Что именно?

– Я боюсь того, что они хотят со мной сделать. Говорят… говорят, такая смерть может оказаться медленной… и мучительной.

– Ты слышала об этой казни?

– О побивании камнями? Да. – Джастрия кивнула.

– Я… я мог бы тебе что-нибудь дать… если меня к тебе снова пустят… снадобье… – Но ведь стражники обыщут меня и отберут…

Запах Джастрии сказал мне, что она думает так же.

– Мне говорили, что… э-э… привилегия оскорбленного супруга – бросить первый камень. – Джастрия откашлялась. – Ты ведь сильный, Кел.

Я ощутил тошноту. Нет! Только не это! Ни за что! Я подавился поднявшейся к горлу желчью.

– Прошу тебя, Кел…

– Ты не знаешь, о чем меня просишь! Я же врач! И когда-то я любил тебя больше всех на свете.

– Ох, я знаю! Но я, как всегда, эгоистична… и перепугана. Я не стала бы просить о таком менее достойного человека.

Она вертела мной, как делала это уже тысячи раз раньше. Было совершенно невозможно, чтобы она не представляла себе, о чем меня просит… совершенно невозможно. Ее запах даже нес в себе что-то неприятное… Но что я мог сказать? Я коснулся лица Джастрии, просунув пальцы между прутьями решетки, пытаясь скрыть свою боль – чтобы она ее не ощутила.

– Если… если мне позволят.

– Обещаешь?

– Клянусь.

– Ты хороший человек, Кел. Ты заслуживал лучшей жены.

Только я в этом сомневался. Я подвел Джастрию, сомнений в том не было.

– Иди теперь, – сказала Джастрия. – Да будет с тобой всегда Сотворение.

Я еле смог выговорить благословение, положенное умирающим:

– Покойся в Сотворении с миром. – Я стиснул прутья решетки, не решаясь уйти.

Другая женщина подняла голову и подошла к нам. Ее лицо было спокойным. Она кивнула мне и сказала:

– Не сдавайся. Попытайся пробиться к повелителю Мекате или к его канцлеру. – Она положила руку на плечо Джастрии.

Я кивнул.

– Попытаюсь. А ты как? Вчера мне показалось, что у тебя сотрясение мозга.

– Да. Думаю, так и есть. – Она криво улыбнулась. – Иначе меня сюда не заперли бы. Ты сегодня утром не видел белокурую цирказеанку?

Я покачал головой и повернулся к выходу, но стражник в конце коридора рявкнул:

– Остановись! Дождись сопровождающего. – Он позвонил в колокольчик, чтобы вызвать кого-то из своих собратьев. – Стой, где стоишь.

Я сел на нижнюю ступеньку лестницы и опустил голову на руки. Я чувствовал себя совершенно беспомощным, меня угнетала вина. Но где я допустил ошибку? Я не знал. Я так и не смог понять, как мог бы сделать Джастрию счастливой, но ведь должен был существовать способ? Я просто не сумел его найти…

Через минуту или две по лестнице спустился стражник, но явился он не за мной: он сопровождал цирказеанку. Она все еще была в дорожном костюме, пренебрегая феллианскими правилами, обязывающими женщин носить юбки; к тому же за плечом у нее висел меч той женщины, что была заперта в камере. Меня так обуревали собственные чувства, что я едва обратил внимание на странное появление цирказеанки, да еще и вооруженной, и не вспомнил, что ею интересовалась узница.

– Кто-то явился к полукровке, – сказал стражнику сопровождающий ее феллианин и взглянул на меня. – Ты собрался выйти отсюда? Ладно, подождешь, пока цирказеанка закончит свои дела, и я выведу вас обоих разом. Сиди, где сидишь. – Он с гаденькой улыбочкой повернулся к цирказеанке. – А тебя я должен обыскать.

Я с растущим недоумением смотрел, как стражник старательно, хотя и без вольностей, ощупывал женщину, не обращая никакого внимания на меч у нее за плечом, как будто его там и не было, и рылся в ее кошеле, привешенном к поясу.

Женщина сняла портупею, пока стражник рылся в кошеле, и положила меч рядом с дверью в камеру. Ни один из стражников его почему-то не замечал. Феллианин продолжал ухмыляться, лапая красотку; она стоически терпела. Закончив обыск, стражник указал цирказеанке на дверь камеры и, в последний раз подмигнув, сел рядом со своим собратом. Я ошарашенно таращился на меч. Что, ради Сотворения, тут делается, если стражники пустили в тюрьму вооруженную посетительницу? Не могли же они не заметить меча? Он был огромным, рядом с ним цирказеанка казалась особенно миниатюрной.

Полукровка заняла место Джастрии у решетки в двери. Цирказеанка подняла с пола меч и вместе с портупеей просунула между прутьями, хотя рукоять едва не застряла между ними. Потом красотка вынула что-то – это было похоже на кусочек металла с крючком на конце – из кошеля и тоже передала полукровке. Стражники, занятые собственными разговорами, не обратили на это абсолютно никакого внимания.

Полукровка довольно сварливо, на мой взгляд, сказала:

– Что так тебя задержало?

– Привет, я тоже рада тебя видеть, – ответила цирказеанка. -И не стоит так благодарить меня за то, что я, рискуя собственной шеей, пронесла твой меч под носом у стражников.

– Заткнись, Флейм, – добродушно хмыкнула полукровка -Этот рыжий горец у тебя за спиной слышит каждое твое слово.

– Да какая разница! Он же из тех, кто обладает Взглядом.

Полукровка знаком велела подруге отодвинуться от решетки так, чтобы она могла на меня посмотреть; я по-прежнему сидел на нижней ступеньке лестницы.

– Ничего подобного.

– Говорю тебе, так и есть.

– Да брось!

– Не спорь, Блейз, он же видит меч. И он заметил, как я сгребла денежки с карточного стола.

Это отвлекло полукровку от разглядывания меня.

– О, чудесно, значит, это тебе удалось!

– Я забрала большую часть, да, только несколько монет позволила увидеть и жрецу-феллианину: подумала, что иначе у него могли бы возникнуть подозрения.