Инженю, или В тихом омуте

А она, Марина, сама не могла себе объяснить, зачем ей все это надо. От скуки, наверное. А может, потому, что единственное, что ее интересовало в жизни, — это люди и секс. И пусть практически все считали ее дурой — она умела наблюдать и делать выводы, и вести беседу, направляя ее туда, куда нужно было ей, и играть с собеседником, говоря то, что он хочет услышать.

Те, кто ее окружал, думали о чем-то еще — об учебе, карьере, деньгах, — а она только об этом. У нее была четкая роль, и она ее играла, изучая того, кто оказался рядом, пытаясь понять, каков он, провоцируя его или отталкивая, в зависимости от того, чего он заслуживал. И для этого совсем не требовалось читать ученые книжки и сдавать экзамены на пятерки — потому что это было хобби, интереснее и важнее которого ничего не существовало. Разве только чисто физические удовольствия от ощущения собственной привлекательности, прикосновения шелковой простыни к нежному телу, касания жадных рук, самоудовлетворения.

В тот день, кстати, между ними ничего не произошло — хотя прояви она инициативу, все бы было. Но она почему-то сдержалась — хотя ей хотелось помочь Вике, помочь почувствовать себя другой и получить удовольствие, и посмотреть, какой она будет в постели, как будет вести себя и что делать. Но она сдержалась.

А через две недели Вика — почти подруга, потому что Марина к ней заходила ежедневно, проводя у нее часа по два-три, и та ее еле отпускала, хотя и разрывалась между желанием задержать гостью и необходимостью готовиться — сдала наконец свой экзамен. И пригласила Марину в гости — чинно и официально пригласила, добавив, что к родителям на дачу поедет только завтра.

И Марина, естественно, пришла — с красивой красной розой, при виде которой Вика чуть с ума не сошла. Она уже, кажется, составила представление о новой знакомой — эгоистка, живущая удовольствиями, не думающая ни о ком, кроме самой себя. Такая, какой и положено быть красивой молодой девушке, которой все восхищаются. И потому Вика не ждала ни цветка, ни нежного поцелуя в губы, ни откровенно радостного поздравления. Ни интимно произнесенного: «Я так за тебя счастлива, дорогая…»

Вика много позже призналась, что захотела ее сразу. Но стеснялась — думала, что Марине интересны в этом плане только мужчины, которых у нее, разумеется, толпа. Комплекс неполноценности ей мешал, в общем. Хотя опыт отношений с женщинами был — это сразу в постели чувствовалось. Но, видимо, опыт этот казался ей стыдным и не слишком приятным — может, партнерши были такие, кто знает. Ей самой такие несколько раз попадались, после которых хотелось проклинать лесбиянок и однополую любовь.

Так что она считала Вику своим, можно сказать, творением — ведь именно она пробудила в ней желание и сексуальность и сделала такой, какой Вика была теперь. Страстной, ненасытной, очень умелой и пусть не бесстыдной, но и не слишком стыдливой. И не подтолкни она ее, Вика и не заикнулась бы насчет того, что ее хочет. И ничего бы не вышло у них.

Они выпили тогда — две бутылки шампанского. Вика опьянела сразу, плела восторженную чушь, уверяя, что если бы не Маринино общество, позволявшее так приятно расслабляться между занятиями, она бы и не сдала ничего. А она, Марина, слушала, тонко рассчитывая ходы и фразы.

— О, я такая пьяная, — произнесла наконец. — Но с тобой это не страшно — вот мужчина точно бы воспользовался моим состоянием. Они такие животные, ты же знаешь…

И она улеглась на узкую девичью постель, но Вика не подсаживалась, сидела в стороне, болтая без умолку. Может быть, она уже чувствовала, чем все кончится, и этого боялась — боялась, что оттолкнут, боялась показаться извращенкой, боялась, что это испортит их отношения, что Марина будет смеяться над ней потом. По крайней мере когда она подсела наконец, то робко держала Марину за руку, говоря ей комплименты, совсем не собираясь на нее набрасываться. И напряглась, когда она, Марина, положила ее руку себе на грудь — а потом коснулась ее крошечной, незаметной почти груди, вдобавок закованной в плотное платье и белье.

Она еще была не готова. Так что пришлось встать и подливать ей шампанское, что чуть было не привело к обратному эффекту, потому что Вика вдруг расплакалась, забубнив сквозь слезы, что столько лет отдано учебе и никаких развлечений и удовольствий. И вот наконец институт позади, а ей уже столько лет, и у нее нет никакой личной жизни и не будет, потому что она некрасивая, и все, что ее ждет, это работа, и…

— Ну что ты, что ты — ты мне так нравишься! — Марина обняла ее тогда, успокаивая, вытирая слезы. — Мужчины такие дураки — ты ведь знаешь, милая. Ты думаешь, я счастлива от того, что меня все хотят? Ну перестань, пожалуйста. Между прочим, я приготовила тебе подарок — это сюрприз. Выйди и вернись через пять минут — договорились?

Вика смотрела на нее как на добрую волшебницу, появившуюся в нужный момент с нужными словами. И вышла, оглядываясь недоверчиво, жутко желая увидеть этот сюрприз и гадая, что это может быть. А когда вошла, в комнате горел ночник, и абсолютно голая Марина лежала на ее кровати, и врывающийся с лоджии запах прохлады смешивался с запахом возбужденного женского тела и духов, кружа по комнате, пропитывая все, подчеркивая тонкость посетившей девичью спальню сексуальности.

— Тебе нравится мой сюрприз? — спросила хрипло. — Почему ты молчишь?

Вика стояла у двери, глядя на нее, не делая ни шага.

— Ты ведь меня хочешь, правда, милая? Не ври, я знаю! — Она пьяно погрозила Вике пальцем. — И я приготовила тебе подарок — он тебе нравится? Ну давай же, милая, раздевайся и иди ко мне — я так тебя ждала…

Без спиртного было бы хуже — а так Вику не пришлось убеждать. И через минуту она уже лежала рядом, робко гладя и стараясь поцеловать в губы — Марина это ненавидела всегда, потому что помада размазывалась, да и не понимала, в чем суть хватания губами.

Возможно, ей следовало проявить активность, потому что было ощущение, что Вика вот-вот умрет от страха, — но интуиция подсказывала обратное. И она изобразила покорность и безволие, подталкивая к действию, принимая те позы, делая те жесты, произнося те слова, которые были необходимы в тот момент. И та возбудилась. И терлась, и сжимала, и лизала, и действовала пальцами как членом. И так разошлась под Маринины стоны и просьбы делать это еще и еще, что, наверное, всю ночь могла этим заниматься — все распаляясь и распаляясь от невозможности получить удовлетворение.

Марина ей подыграла тогда — тонко и умело прикинувшись совершенно пассивной, видя, как нравится Вике активная роль, начала робко просить разрешения сделать ей приятно. И усадила ее себе на лицо, и умелым языком и пальцами быстро довела до мощного оргазма.

— О, ты такая страстная, милая! — прошептала, когда они, успокоившись, лежали рядом и на лице Вики была смесь из сказочного восторга и пришедшего с отрезвлением испуга. — Ты такая беспощадная, такая настойчивая! Ни один мужчина не делал мне приятней, чем ты…

— …скажи мне правду — это не опасно? — Викин вопрос вырвал из воспоминаний, возвращая в реальность. В которой Вика не лежала рядом, благоговейно и одновременно испуганно косясь на нее, ожидая со страхом сурового приговора, — а сидела на краю кровати, глядя на нее внимательно и заботливо. Как на несмышленого ребенка, натворившего что-то, что может иметь далеко идущие последствия. — Ведь ты сказала по телевизору, что видела какого-то мужчину. А вдруг он… Ты же знаешь, что такое милиция — он ведь может у них достать твои данные, купить, надавить, если он влиятельный. Это точно не опасно? И вообще, ты извини, что я лезу — просто я тебя люблю и поэтому боюсь. Зачем тебе все это — почему ты просто не ушла или не промолчала?

Она улыбнулась, дотрагиваясь до Викиной руки, изображая всем видом бездумье, полную невозможность собраться и размышлять о чем-то серьезном, по крайней мере сейчас.

— Ну какая ты скучная… — протянула капризно. — Лучше иди готовь — у тебя там сейчас все сгорит…

— Я выключила. — Голос стал настойчивым.

— Ну тогда лучше иди ко мне…

— Марина, я серьезно! — В голосе Вики появились материнские нотки — а может, даже мужчины, этакого заботливого любящего мужа, чьи чувства нередко становятся чересчур обременительными. — Ты сделала очень опасный шаг…

Ей не стоило объяснять Вике, что она скорее всего и вправду не подумала, когда почему-то решила, что должна остаться. Просто не просчитала — потому что она не умеет просчитывать. Это и вправду было ужасно, то, что произошло, — и она и вправду видела такое впервые. И это было неправильно, так не должно было быть — в этом была одна из причин того, что она осталась. И еще реклама — ей всегда хотелось по-настоящему привлечь к себе внимание, покрасоваться на телеэкране и в прессе. Вот это, может, Вика поняла бы — хотя вряд ли, ей такое было чуждо.

А вот говорить, что ей понравился тот, кто сидел за рулем, и она видела, что и она ему нравится, и ждала, что он позовет ее куда-нибудь, — это было лишним. Равно как и только что появившееся, чуть не выпаленное впопыхах оправдание — что она осталась, потому что решила, что таким образом может заработать денег. Потому что тот, кого она увидела, может ей заплатить, чтобы она молчала, почему нет?

В общем, она просто пожала плечами. Напоминая, что глупа и наивна — Бог не мог, помимо лица и тела, дать ей еще и ум. Это было бы несправедливо по отношению к той же Вике например. И потому ее надо воспринимать такой, какая она есть, — и не требовать от нее невозможного. Умных ходов, расчетливости, трезвой оценки собственных поступков и так далее.

— Знаешь, если это опасно… — Вика, кажется, и вправду испугалась — не надо было давать ей оставаться одной на кухне и предоставлять таким образом время для раздумий. — Знаешь, я завтра поговорю с нашим начальником службы безопасности — может, он что-то посоветует. В крайнем случае… Я знаю, что у тебя есть своя квартира — но ведь ты можешь пока пожить у меня. А я что-нибудь придумаю.

Надо было что-то делать — Вика испугалась сама и начала пугать ее, а ей не хотелось думать о последствиях, это было лишнее.

— А что там у нас на обед?

— Конечно, то, что ты любишь. — Вика качнула головой, смягчаясь, умиляясь хорошо известной ей Марининой способности переключаться с важных, на Викин взгляд, вещей на мелочи. — Филе цыпленка с овощами в белом соусе — и розовое вино, испанское… Ой, я сейчас!

Вика вылетела на кухню, видимо, что-то забыв. Филе цыпленка в белом соусе — это звучало восхитительно. Особенно в сочетании с розовым испанским вином. Вот она сама никогда не умела готовить — она была предназначена для другого. А Вика стопроцентно была предназначена для семьи — хорошо зарабатывающая, хозяйственная, заботливая.

Только вот единственным партнером, которого она хотела бы видеть в качестве супруга — супруги, точнее, — была она, Марина. Которую эта роль не устраивала — так что Вике предстояло остаться холостой. В смысле незамужней.

— Через три минуты за стол! Да, совсем забыла — я пирожные купила на десерт, австрийские, твои любимые!

Она улыбнулась невидимой отсюда Вике. Подумав в который раз, что любовь творит с людьми страшные вещи. Как с Викой, например, которую она заставляет восхищаться ленивой никчемной девицей, пустой и похотливой, думающей только об удовольствиях. Настолько пустой, что эта самая девица, наплевав на Викину боязнь за нее, сейчас очертя голову лезет в авантюру — чтобы компенсировать несостоявшуюся артистическую карьеру мельканием в телевизоре и газетах.

Она села на кровати, чувствуя слабость во всем теле — такую, что даже в ванную идти было лень. К тому же она любила ходить голой — и сидеть голой за столом ей тоже нравилось, они даже иногда играли так с Викой, когда та одевалась строго, в платье например, а Марина была безо всего. Вот и сейчас она решила, что посидит за столом так — а то, что от нее пахнет собственным возбуждением, временно и кое-как удовлетворенным, ее не смущало, ей ужасно нравился собственный запах.

Она вдруг встретилась глазами с черным глазом телевизора — желая, чтобы он зажегся поскорее и показывал ее еще и еще. Говоря себе, что сегодня, так и быть, останется тут на ночь — сегодня был день ее серьезного успеха, первый день, за которым должны были последовать другие, более успешные. И этот день стоило отметить — пусть даже в обществе Вики.

— Ты абсолютно уверена, что тебе все это ничем не грозит? — Вика, словно догадавшись, что Марина думает о ней, встала на пороге комнаты. Как всегда произнося не те слова и, сама того не желая, подталкивая ее к тому, чтобы уйти и не слушать весь вечер занудных разговоров. — Просто мне кажется, что это так опасно. Знаешь, я точно завтра с нашим по безопасности переговорю — он в прошлом комитетчик высокопоставленный, у него связи дай Бог. Мне так спокойнее будет — и тебе. Да, а ты что еще здесь — я ведь уже накрывать собиралась, а ты даже в душе еще не была. Ну что за безобразие?

— О, милая, ты так меня измучила, — протянула томно, прикрывая глаза, следя из-под ресниц за Викой, протягивая руку и, дождавшись, когда та подойдет, запуская ее в вырез халата. — Но может, мы начнем с десерта? Вот с этого самого? Ты ведь мне не откажешь?

Рука оказалась между не успевших сжаться худых ног, проникая туда, где ее не ждали, — а вторая ласкала крошечную грудь, мягкую и висящую вяло. Так было лучше — так не надо было говорить. И когда тело под ее руками начало дрожать, она потянула его на себя — пристроившись снизу между широко раздвинутых ног, лаская языком все вокруг нависшего над ней колючего темного треугольника, влажнеющего на глазах, исходящего желанием. И наконец перечеркнула его прямой линией, заставляя раскрыться — и заставляя владелицу этого треугольника сосредоточиться в той точке, в которой находился сейчас ласкающий ее язык.

Она ненавидела думать во время секса — мало того, что это было неестественное для нее занятие, так еще и сам акт был для нее священен. И она просто улыбнулась внутренне — хваля себя за то, что, как всегда, поступила абсолютно правильно. В который раз убедившись, что секс есть идеальное лекарство — спасающее от мыслей и сомнений, раздумий и разговоров, страхов и предчувствий.

Какими бы неприятными они ни были — эти самые предчувствия…

3

— А вы не родственница, случайно? Ну знаете, актриса такая есть — тоже Польских? А как зовут, не помню… Нет, не родственница?

Она вздохнула.

— Господи, ну почему некоторые мужчины так бестактны? Это ужасно, знаете, — видят перед собой эффектную молодую девушку, а вспоминают какую-то актрису, причем даже не голливудскую. Неужели я у вас вызываю только такие ассоциации?

Он посмотрел на нее непонимающе и, кажется, растерялся. Он явно не ожидал вопроса, тем более заданного таким тоном. Для него ее поведение не приличествовало тому поводу, по которому они встретились, — в этом, наверное, было дело. А она уже, признаться, забыла, в каком именно фильме играет главную роль.

— Значит, не родственница? — переспросил еще раз неуверенно. — А я вчера фамилию вашу записал — а сам думаю, что знакомое что-то. Вы уж извините…

Она чуть пожала плечами, показывая, что ей все равно — пусть не оправдывается. И раз он не может ее оценить — это его проблема. Его трагедия даже.

— А вчера стал вас искать — а вас уже нет. А потом передача эта. Я-то сам не видел — а начальство увидело. Ну и мне — ищи быстро, найди во что бы то ни стало. Ну, я вам звоню, а у вас машинка эта — автоответчик. Я даже испугался.

Она молчала. Утром, когда она вернулась, на автоответчике их было штук десять, звонков от этого лейтенанта. И она их прослушала — все похожие один на другой по содержанию, но не по эмоциям. Каждый последующий был куда взволнованнее, чем предыдущий, и голос был более отчаявшийся — а последнее сообщение вообще было наговорено подавленным шепотом.

Она прослушала их все — и легла спать. Ей из-за Вики пришлось встать непривычно рано, в восемь, — она боялась, что Вика уйдет без нее, оставив ей ключ и записку. И хотя та ее специально не разбудила, а когда увидела, что Марина встает, начала уговаривать остаться, она героически поползла под душ, а потом тупо пила кофе, не в силах проснуться окончательно.

Она была против издевательства над собой и поощряла свои слабости, но поддаться данной слабости и взять у Вики ключи означало бы вернуться к тому этапу, который они уже проходили не раз. И который она прервала сама несколько месяцев назад, в очередной раз вернув Вике комплект ключей и сказав, что не может мешать ее личной жизни и портить ее существование своим бестолковым поведением. И это вовсе не означает, что она уходит совсем, — она будет приезжать, обязательно, но только по предварительной договоренности. И даже, может, будет оставаться — иногда.

Это было лицемерно, насчет Викиной личной жизни — но та порой забывала, кто придумал для нее эту активную роль, начинала командовать и контролировать, лезть в отношения с родителями и давать советы, проявлять чересчур повышенную заботу и устраивать сцены ревности. Так что приходилось время от времени ставить ее на место — заодно давая ей шанс найти себе кого-нибудь. Какую-нибудь подругу — если уж ей так хочется жить с женщиной.

Хотя Вика и мужчину могла бы себе найти — ведь она, Марина, сделала Вику совсем другой, совсем непохожей на ту, какой она была когда-то. И внешне другой заодно — аккуратно намекнув, что, начав достаточно зарабатывать, она может удалить так смущавшие ее кроличьи зубы и сделать себе нормальные.

А вот научить Вику выигрышно одеваться и краситься ей так и не удалось — та упорно таскала в свой банк брючные костюмы и пользовалась минимумом косметики, словно по-прежнему боялась обращать на себя внимание. Словно старалась как можно меньше походить на женщину. Словно в ту первую их совместную ночь Марина разбудила в ней мужское начало, постепенно вытеснявшее из организма начало женское.

Вот поэтому она и не осталась. А к тому же она знала, что будут звонки, — и, вернувшись домой и убедившись, что они были и что их было много, сочла, что имеет право заснуть. Тем более что она все равно валилась с ног, даже в Викином «опеле» задремала, пока та ее везла до дома, хотя ехать было минут двадцать, — а перед походом в милицию надо было выспаться, чтобы выглядеть свежей и отдохнувшей. Может, конечно, от нее ждали усталого, трагичного, затравленного вида — но она не собиралась оправдывать их ожидания.

А где-то в два она ему позвонила, этому лейтенанту Мыльникову — и даже произнесла удивленное «Вы так мне рады?!» в ответ на его восторженные вопли. И сказала, что вчера, кажется, ей не были столь рады — но если надо, она готова приехать часам к пяти. Именно к пяти — никак не раньше. А то, что его начальство ждет ее в четыре, — это ее, к сожалению, никак не устраивает. У нее есть свои дела.

Она еще подумала, что эти могли бы ее пригласить в ресторан — в конце концов, она единственный свидетель, она может сообщить им нечто очень важное. В каком-нибудь американском фильме так бы и было — над ней бы тряслись, ее бы оберегали, сдували бы с нее пылинки, выполняли бы все ее пожелания, включая самые сумасбродные. Вели бы себя как Вика, в общем. Только той нужно ее общество и тело — а этим ее показания. Вот и вся разница.

Она, разумеется, опоздала — всего на сорок минут, просто чтобы они получше поняли, с кем имеют дело. Потому что при одном взгляде на нее сразу должно стать очевидно, что она просто не может приехать вовремя — и раньше чем через час после назначенного времени ее ждать не стоит. А тут вообще всего сорок минут. Но этот Мыльников начал сокрушенно бубнить, что начальник не дождался и отъехал, должен вернуться вот-вот, — и теперь тянул время, косясь постоянно на дверь, не пользуясь предоставленной ею возможностью ее изучить.

— А шеф уже из себя вышел, знаете… — Он снова посмотрел на дверь. — Передача эта — просто кошмар! Они такие, журналисты, — им все перевернуть ничего не стоит. Так вдобавок еще и статья вышла — вы не видели? Маленькая такая, «Бомбы рвутся уже в центре Москвы» называется. Представляете, как звучит — можно ведь подумать, что на Красной площади рвануло! А произошло-то где на самом деле — тихий переулок, ни магазинов, ни ресторанов поблизости, старенькие домишки, по большей части выселенные, даже машины не ездят. А в статье что — чудом не пострадали мирные жители, а милиция выбирает в качестве версии несчастный случай, чтобы лишнее преступление на себя не вешать. И про вас — есть свидетельница, которая утверждает, что видела, как незадолго до взрыва из машины вышел другой мужчина. Тут такое было — шеф рвал и метал! Теперь вот в главк на ковер его вызвали…

— А вот скажите мне… — Она отодвинулась подальше от стола, закидывая ногу на ногу, зная, как сексуально выглядит сейчас в том же кожаном наряде, в котором была вчера. — Скажите — у вашего начальника проблемы в личной жизни? Вчера он был так невежлив со мной, просто кошмар, — я обычно нравлюсь мужчинам, а тут… И я слышала, что он вам шепнул про меня. Он всегда такой грубый с женщинами — или ему не понравилась именно я? Может быть, я плохо выглядела — или со мной было что-то не в порядке?

Он поперхнулся, издав какой-то неопределенный звук, потянувшись к графину с водой. Мутному, захватанному пальцами, сто лет не мытому ни снаружи, ни изнутри. И сделал жадный глоток из такого же мутного стакана — уже потом молча предложив его ей.

— Да нет… Там же… Вы же видели, что там было — а это наш район, нам теперь с этим… А у нас… Это ж теперь… Вот он и…

Кажется, он пытался ей что-то объяснить — но она не заметила связи между случившимся и таким отношением к ней. Но оценила его желание оправдаться — придя к нему на помощь.

— О, это ужасно — женщина всегда должна выглядеть великолепно. Оправданий быть не должно — совсем. А я так нервничала — это было так ужасно. В общем, это моя вина — что он был со мной так невежлив. Но вот скажите — а сегодня я хорошо выгляжу? Пожалуйста, не стесняйтесь — для меня это очень важно…

Она встала, изобразив на лице желание понравиться и детскую доверчивость, — и покрутилась перед ним своим совсем не детским телом, давая ему рассмотреть все. И он сначала смотрел ей в глаза — встревоженно и ошалело, — а потом глаза опустились на шею, на красивый итальянский крестик на каучуковом обруче, на полуоткрытую грудь, на которой задержались. И снова поползли вниз — сначала по голому животу, а потом по шортам, затормозив как раз в том месте, где они переходили в плотные колготки. Насчет попки она не видела — но не сомневалась, что он ее тоже изучил.

— Да, да — с вами все в порядке, Марина… не знаю отчества, простите. То есть вы отлично выглядите, да.

Она стояла перед ним, оглядывая саму себя с показной критичностью — долго рассматривая специально выпяченную для осмотра грудь, наклоняясь ниже. А потом прикусила губу.

— Нет, конечно, есть мужчины, которым я не нравлюсь, — правда. Знаете, кому-то рост нужен побольше, кому-то ноги подлиннее. А некоторых моя грудь не устраивает — им, видите ли, третий размер подавай, а то и четвертый. — В голосе прозвучало нечто вроде обиды. — Я даже думаю — может, операцию сделать? Ну знаете, когда силикон закачивают? Вам самому какая грудь больше нравится — маленькая или большая?

Он смутился окончательно. Но не пытался сменить тему, прервать ее — он слушал внимательно каждое ее слово. И она похвалила себя за то, что все-таки заставила его посмотреть на себя не как на свидетеля, а как на женщину.

— Я не знаю… Нет, у вас — у вас все здорово, полный порядок. Я хотел сказать — вы мне нравитесь такая.

— Правда? — Она просияла. — О, я так польщена! Так приятно услышать комплимент от понимающего в женщинах мужчины. Да, кстати, — может, мы не будем так официальны? Давайте познакомимся наконец — вы знаете, как меня зовут, а я знаю только вашу фамилию. Это даже неудобно — беседовать с приятным мужчиной, не зная его имени…

Может быть, он раздумывал еще, издевается она над ним или на самом деле идиотка, но в любом случае не успел прийти к выводу — ее комплимент встал на пути его мыслей, переводя их в другое русло.

— Лейтенант Мыльников. Андрей Иванович Мыльников, — пробормотал скороговоркой, рассматривая ее, тут же косясь тревожно на дверь. — Можно Андрей. Но… не при начальстве.

— Спасибо — я оценила. — Он был на ее стороне, и теперь оставалось закрепить победу. — Хотите сигарету, Андрей? «Собрание», «Блэк Рашн» — вам нравится?

Он замотал головой, глядя, как она достает из красивой пачки черную сигарету с золотым фильтром. У него, конечно, не хватило ума дать ей прикурить — но она не собиралась ждать, пока он сообразит. Прикуривая сама, замечая, как он поморщился, почувствовав дым.

Он молчал, лейтенант Мыльников с симпатичным полудетским лицом и ясными бледно-голубыми глазами. Старающийся не встречаться этими самыми глазами с ее взглядом — и рассматривающий ее исподлобья. И тем самым заставляющий ее вести себя максимально кокетливо.

Похоже, это был ее тип мужчины. В смысле тот тип, которому она нравится, который способен ее оценить. Тот тип, который понимает, что она предназначена для других и лично у него с ней ничего не будет, — и который воспринимает это как должное.

Конечно, ей ничего от него не было надо в плане личном — хотя против милиции она ничего не имела, но в любом случае милиционер в качестве любовника ее не устраивал, и этот милиционер тем более. Он был худенький такой, невысокий — и очень молодой. Наверное, ее ровесник, может даже, на год помладше, она бы себя с ним в постели чувствовала бы как с ребенком — а ей не хотелось совращать малолетних, она предпочитала мужчин старше себя, и чем старше, тем лучше. Но посмущать его было приятно.

— Может быть, мы начнем? Нет, я понимаю, что вы ждете того невежливого мужчину — но вы ведь тоже начальник, правда? О, я совсем не разбираюсь в этом — звания, звездочки, — но мне показалось вчера, что он был с вами так уважителен. И у вас такой красивый кабинет…

Кабинет, надо признать, был убогий — маленький, душный, захламленный, с грязными окнами. И она уже пожалела, что сказала об этом, — но он, к счастью, не счел это издевательством.

— Ну да… Начальство меня ценит, конечно. Я ведь это — оперуполномоченный уголовного розыска. Вот такое, как вчера было, — как раз моя специфика.

— О! — Она широко распахнула глаза. — И вам не страшно? Это ведь так ужасно — убийства, кровь, трупы! Вы не боитесь, вы такой смелый…

— Да вчера что — пустяки! — Он приободрился, оказавшись на знакомой ему территории. — Такое бывает, знаете, — расчлененка вот, когда голова в одном мусорном баке, а ноги… Ой, извините — вам зачем об этом…

Он покосился на нее испуганно, но кажется, решил, что она то ли не расслышала, то ли не поняла такое мудреное слово, как «расчлененка».

— Вот начальник приедет сейчас…

Он явно не знал, о чем с ней говорить, и ждал начальника — и напрягался от тишины. Она, не напрягаясь, сколько угодно могла молчать, тем более когда была возможность поизучать кого-то, — а он напрягался. Потому что ее общество ему нравилось — но одновременно смущало. В другой обстановке он, может, ощущал бы себя по-другому — но ей не нужно было встречаться с ним в другой обстановке. По крайней мере пока.

Зазвонил телефон, и он вздрогнул, хватая трубку, рывком поднося к уху.

— Слушает лейтенант Мыльников! Да, да, здесь. Понял! Помню, помню — все как вы велели. В восемь? Нет, я тут, конечно — сразу доложу…

Трубку клал и смотрел на нее после телефонного разговора уже совсем другой человек — суровый, каменный прямо, важный и крайне серьезный.

— Начальство задерживается — проблемы возникли в главке в связи с этим делом. Начнем, Марина… как, простите, ваше отчество?

Она промолчала — не было нужды напоминать ему, что они называют друг друга по имени, и отступать с завоеванных позиций.

— Значит, давайте по порядку, Марина. — Он взял со стола простенькую дешевенькую ручку, положил перед собой стопку желтоватых листов бумаги. Вчера он не собирался ничего записывать — да он даже на нее не смотрел. Ему явно сказали, чтобы он отвел ее в сторону, изобразил, что внимательно ее слушает, а потом отправил ее подальше. А вот сейчас он был готов писать, и это был хороший знак. Показывающий, что ее как свидетеля и в самом деле оценили. — Все по порядку — как и во сколько вы оказались на месте происшествия, что именно увидели, и так далее, во всех деталях.

— О, Андрей, — это было ужасно. У меня было такое прекрасное настроение — знаете, у молодой одинокой девушки всегда столько проблем, и так непросто от них отвлечься, но был такой чудесный день, я обо всем забыла и гуляла…

Она мечтательно посмотрела в потолок, грязно-желтый, закопченный, словно тут по вечерам готовили шашлыки на открытом огне или даже жарили допрашиваемых. А потом перевела взгляд на него — смотрящего на нее сосредоточенно, нервно постукивающего ручкой по столу.

— Но вы ничего не пишете, Андрей! Вы что, все запоминаете?! О, я бы хотела так уметь — но вы же знаете, что говорят про девичью память…

Похоже, он уже от нее дурел — и она чувствовала, что ему, такому важному сейчас, хочется четко выполнить начальские указания. Но это была его проблема — ему предстояло привыкнуть к ней и ее манере общения и подстроиться под нее.

— В общем, Андрей, все это было ужасно. Такой чудесный день, такое настроение — я себя ощущала лет на пять моложе. Мне ведь уже столько лет, даже не хочется об этом думать. Как по-вашему, на сколько я выгляжу? Нет-нет, лучше не говорите — мужчины такие прямолинейные…

Он нервно качнул головой. Ей показалось, что у него такое состояние сейчас, что он либо взорвется, либо сломается. Он пытался по-другому себя вести после звонка она не давала. И что-то должно было произойти — что-то, что определит их отношения на будущее. И он или сдастся, или…

— Вы помните, какое было солнце? — продолжила со всей непосредственностью. — А там, в переулке, там так прохладно было, такая тень. А я, кстати, как раз весной купила себе темные очки — жутко дорогие, но такие красивые. Одинокой девушке так тяжело — все так дорого стоит… Вам нравятся мои очки?

Он обмяк — буквально сдулся на глазах. После звонка он даже стал больше в размерах, нависал над столом — а тут осел, расползаясь по стулу.