Инженю, или В тихом омуте

И кого-то из ребят даже рвало с балкона, а кого-то из девчонок в ванной, но все равно было весело, и музыка орала, и народ танцевал, визжал, хохотал, обнимался и целовался прилюдно. А хозяин пригласил ее на медленный танец, и прижимал так крепко, как-то очень пафосно, и смотрел на нее, как лубочный донжуан. И наконец шепнул ей на ухо горячо и выспренно: «Я хочу надеяться, что эта ночь будет нашей». А она засмеялась громко и вызывающе и грозила ему пальцем, когда он рассказывал ей, как давно мечтал о такой возможности. А потом широко распахнула глаза. «О, ты действительно так сильно меня хочешь? Я польщена…»

А вот дальше все было ужасно. С того самого момента, как веселье затихло немного и кто-то все же ушел, а хозяин, кажется, Олег, потащил ее в родительскую спальню. Точнее, он ее туда так по-детски хитро заманил — как бы квартиру ей показывая. А там вдруг начал душить в объятиях, впиваться губами в губы, размазывая ее помаду, хватать за грудь и задирать на ней простое, но очень красивое черное платье, длинное и строгое, купленное мамой для выпускного вечера, но надетое раньше.

Под ним, конечно, ничего не было — она тогда уже не носила белья. И за полчаса до экскурсии, предчувствуя, что скоро все произойдет, вышла незамеченной и приняла душ. И потому в спальне с готовностью сняла с себя платье. Сама — потому что он только сжимал ее и целовал, и процесс этот явно затянулся. И она разделась, оставшись в чулках и туфлях на высоком каблуке — в то время она именно в таком наряде занималась этим, — и начала расстегивать на нем рубашку, а потом и брюки.

Ей показалось, что он замер испуганно, — но она решила, что это именно показалось, ведь он такой страстный, и такой приятный, и, без сомнения, опытный, хотя женщин у него просто не могло быть больше, чем у нее мужчин. По классу незадолго до окончание даже слухи ходили о его связи с молодой физичкой — в которые она верила, лишь после этой ночи поняв, что он их и распускал. И на пустом месте.

Он отстранился вдруг, шепнув ей, что разденется сам, — и она упала на кровать, принимая излюбленную позу, откидывая назад руки и сгибая в колене одну ногу. Прекрасно зная, как сексуально смотрится сейчас. А он что-то медлил, старательно вешая на стул рубашку, словно она была расшита бриллиантами, которые могли отвалиться при неаккуратном обращении. И брюки так же снимал, а потом носки. А потом, оставшись в трусах, замялся. Покосившись на нее, заметив устремленный на него взгляд — такой специальный взгляд, томный, полный стыдливости и развратности одновременно. И раскрыв рот, чтобы как-то объяснить причину такого поведения.

Что же он сказал тогда? Кажется, что-то вроде того, что прислушивается к звукам из-за двери — что хочет удостовериться, что им никто не помешает. Звучало глупо — зачем тогда было тащить ее сюда сейчас, а не позже? — но она не обратила внимания. Ответив низко и хрипло, что ей на всех плевать и ему, наверное, тоже, раз он так ее хочет. И он отвернулся, стаскивая трусы, а потом, прикрываясь, метнулся к ней. Сразу наваливаясь всем телом, стискивая, хватаясь губами. Но больше не делая ничего — и даже не давая коснуться своего члена, к которому она потянулась рукой, но который он прикрыл, вжимаясь в нее.

Зато он шептал какие-то пошлости — детские такие, грязные и подзаборные, но вместе с тем наивные. Наверное, ему казалось, что так говорят настоящие мужчины — что сейчас они кому-то что-то засадят и будут, мягко говоря, трахать до потери сознания и во все, мягко говоря, места. И заводил руками по ее телу, может, хотел эти места показать — но так робко и неуверенно заводил, едва касаясь, что она наконец все поняла.

Ей сразу расхотелось лежать с ним рядом — ей тогда по большому счету этого вообще ни с кем не хотелось, ей интерес руководил — но нельзя было допустить, чтобы все закончилось этим. Ничем в смысле. И к тому же она всегда инстинктивно старалась сделать так, чтобы мужчина почувствовал себя на высоте, каким бы убогим он ни оказался. И она села на него и целовала ему грудь, а потом спустилась ниже — отталкивая его руки, стыдливо прикрывавшие в таких цветистых пошлостях описанное им достоинство, касаясь его там языком. Но он не был в ванной — а тогда она еще не была такой стыдной, в ней было куда больше брезгливости, и она просто взяла его в руки. Мягкого, маленького, кажется, мечтающего спрятаться, втянуться внутрь и там затаиться.

И она его гладила, намереваясь потом сесть на него сверху и все сделать самой, — и тут он кончил ей на руки. Как-то очень быстро, толком не окрепнув, зато очень обильно. Словно две недели назад, пригласив ее вместе с другими в гости и задумав лишиться девственности, он прекратил отчаянно мастурбировать — и сейчас все накопленное за время воздержания изливалось ей в ладони.

Он тогда говорил примерно то же, что и длинный восемь лет спустя после той истории. Что она классная, и что они обязательно сделают это еще — это, естественно, исключительно матом излагалось. Как и то, что он видит, как она его хочет. Как и то, что именно он будет с ней делать — только не в данный момент, потому что ему надо идти. Но у длинного хоть была уважительная причина — а тот прикрывался тем, что надо проверить гостей, пока они не попадали из окон или не затошнили ему всю квартиру и не спалили ее вдобавок. А она промолчала — похвалив себя за то, что оказалась на высоте. Сказав себе, что чуть позже он проявит себя с лучшей стороны. Даже оправдывая его тем, что он молодой и мог застесняться своей одноклассницы, — что она, сама того не желая, могла показать, что опытнее его.

Это была ошибка. Мало того, что, выйдя из спальни, он сразу все рассказал тем, кто не ушел еще, — и в его рассказе он был неутомимым героем, а она неопытной и фригидной дурочкой, испытавшей с ним первый в своей жизни оргазм, а после пятого запросившей пощады. Это как раз было не страшно — она не видела в этом ничего, да и не сомневалась, что их отсутствие заметят и соответствующе истолкуют. Хуже было, что через какое-то время они вернулись обратно в спальню.

Это было жалко, противно и мерзко — то, что происходило. Слюнявые поцелуи, неумелые хватания, полнейшее нестояние закомплексованного членика — в сопровождении пошлостей и грязи. Он ничего не мог, но и не давал ей спать. И то хватал ее, то вдруг вскакивал, натягивал трусы и убегал — видимо, чтобы разбудить тех, кто остался, и поделиться с ними приукрашенными подробностями своих сексуальных подвигов. И она не успевала заснуть, как он возвращался и будил ее, и все начиналось заново. Хотя даже ему было понятно, что ничего уже не выйдет — что он не сможет окрепнуть настолько, чтобы в нее войти, — но при этом он жутко ее хотел. Такой вот парадокс.

Он совсем потерял лицо. Маска первого парня школы и героя-любовника, которую он так долго носил и которую все воспринимали вовсе не как маску, теперь спала с него окончательно, и он чувствовал это. И было ощущение, что у него просто поехала крыша от собственного бессилия и унижения и всего увиденного. И он такой жалкий был, такой немужской — это было отвратительно и противно. И она уже не столько из понимания, сколько ради того, чтобы он оставил ее в покое, два или три раза сделала все рукой. Но он все равно не давал ей спать — лежа рядом и постоянно что-то говоря, хватая, рассказывая, как они сделают это прямо утром, упрекая за сонливость и порочность.

Вроде ничего такого не произошло, но у нее почему-то остался жутко неприятный осадок. Дело было даже не в том, что он потом рассказал всем в классе, как имел ее всю ночь напролет, — на это ей было плевать. Но вот его поведение, жалкая натужная самоуверенность, бессильная грязность слов вспоминались долго, всякий раз заставляя поеживаться от омерзения. Долго — потому что он звонил ей все лето и еще пол-осени, не давая о себе забыть, не понимая мягких отказов от встреч.

А потом она забыла — как только он пропал, И черт знает сколько лет не вспоминала. А теперь вот заставил вспомнить длинный, напомнивший ей Олега. Но тот был сопливый мальчишка семнадцати лет, мальчишка из обеспеченной, очень приличной семьи — а этот был старше минимум лет на пять, и к тому же из провинции, где взрослеют куда раньше, и к тому же женат, и к тому же бандит. А вел себя примерно так же.

И дело тут было не только в его поведении, не только в омерзительности сцены. Но и в том, какую роль ей отводили. Роль отверстия, в которое можно сливать дурную сперму, — роль отверстия, унижая и оскорбляя которое можно временно забыть о своих комплексах и, может, даже частично от них избавиться. Это была не ее роль — и она ее не устраивала и возмущала. Как возмущали те, кто отводил ей эту роль.

Потому что на самом деле ее роль была совсем иной — роль эффектной, красиво одетой куклы, которой надо наслаждаться. Да, с ней можно делать все, что угодно, с этой куклой, — но только тому, кто может ее оценить. Всю — и снаружи, и внутри. Тем более что эта кукла живая — и в отличие от подавляющего большинства женщин, ведущих себя в постели как идиотки, она только усиливает удовольствие от секса с ней тем, что она живая. Потому что она раздевается красивее, чем мог бы раздеть ее кто-либо иной. Потому что она шепчет и стонет так, что подогревает страсть, — и тогда, когда это нужно. Потому что секс с ней — это спектакль, это эротическое шоу этой самой куклы. В котором может принять участие только тот, кто видит в ней не просто женщину, но именно созданную для наслаждения куклу, кто способен ее оценить и кто знает, что такое настоящее удовольствие.

Переулок кончился наконец, она даже не заметила, как прошла его, и теперь перед ней шумело, как всегда забитое, Кольцо, на котором ей ничто не угрожало. И она повернула направо, в сторону открывшегося не так давно итальянского ресторанчика, в котором они как-то были. Повторяя себе, что она не предназначена для закомплексованных полуимпотентов — но и для чересчур деловых мужчин она тоже не предназначена. Особенно если они воспринимают ее чисто как бизнес-партнера — которым она просто быть не может. И через десять минут она напомнит об этом одному мужчине — который, кажется, забыл, с кем имеет дело, и нуждается в напоминании. Тем более если он так хочет в самое ближайшее время перевести их отношения на другой уровень.

Она вдруг впервые задумалась, что они, собственно, означают, его планы. Те не раз и со значением произносившиеся слова насчет продолжительного совместного отдыха за границей и серьезного разговора о личном на этом самом отдыхе. Она так понимала, что он хочет уйти от жены — которая в принципе была ей безразлична, и она ее не видела никогда, только слышала о ней, и та сама виновата была в том, что не может удержать мужчину, тем более что она, Марина, вовсе не пыталась разрушать его семью. Из которой он, видимо, решил уйти, чтобы начать почаще встречаться с ней. И со временем, может быть, даже начать жить вместе — если им обоим понравится часто встречаться.

Но это ей так казалось — потому что лично ее такое устроило бы больше, чем все остальное. А у него могли быть совсем другие планы. Например, сразу начать с ней жить, к чему она была не готова, или предложить ей стать его женой, что тоже было лишнее, потому что она, ни разу замужем не бывавшая, не особенно этого и хотела. Семья, заботы, ребенок не дай Бог — это было совсем не ее. Даже с ним — лучшим из всех, кого она знала, почти полностью соответствующим ее представлению об идеальном мужчине.

Почти — потому что в те считанные разы, когда они занимались сексом, ей не слишком нравилось, как он это делал. Она предпочла бы другое — силу вместо нежности, настойчивость вместо мягкости. Но это можно было изменить — она бы постаралась. На это ушло бы время — но она бы добилась того, чтобы он делал все так, как нравится ей. Она бы показала ему, сколько удовольствия может доставить животно-бесстыдное совокупление.

Она спросила себя, заведет ли он сегодня об этом разговор. И выдала в ответ твердое «да». Он не сомневается, что она нервничает, что она боится, — а эти слова насчет скорого совместного отдыха кажутся ему чем-то вроде магического заклинания. Значит, он об этом напомнит. Словно верит, что этот отпуск и открывающаяся за ним перспектива — ее мечта. Настолько сильная, что ради нее она сделает все, что угодно.

Наверное, ему придется узнать, что он ошибается, — может, прямо сейчас узнать. Он ей очень нравился, и он много для нее сделал — но и она ему нравилась и кое-что сделала для него. И конечно, ей хотелось, чтобы они были вместе — в смысле регулярно встречались и периодически оставались друг у друга на ночь. И ради этих регулярных встреч она, бесспорно, была готова на что-то — на многое даже, — но у этого «много» существовал предел. Которого она пока не знала — но который обязательно должен был существовать. К которому она уже была близка.

Она угадала. Он не только произнес эти слова — но и начал разговор именно с них. Она уже сидела за столиком, когда он появился, — она прождала его минут пять и отошла за газетой, и, вернувшись, убедилась, что он так и не приехал еще. И вошла внутрь, сев за столик в углу — не сомневаясь, что ему не понравится, если она сядет у окна, где их можно будет легко увидеть с улицы, он все-таки ужасно был осторожный — и заказав капуччино и бокал густого терпкого кьянти. И уже успела прочитать один раз пространную цветистую статью про саму себя и налюбоваться удачной фотографией только собиралась приступить ко второму чтению, как появился он.

— Привет знаменитостям! Прости, что опоздал, — кругом пробки. Ты в порядке? Ты успокоилась? Я искренне рад. Поверь, я прекрасно понимаю, что ты оказалась в очень непростой ситуации… — Он говорил не шепотом, обычным тоном, но все же оглянулся, словно желая убедиться, что их никто не слушает — или, наоборот, что слушающий все услышит. — Ну ведь она рано или поздно разрешится, ты ведь это понимаешь.

Можно я дам тебе совет? Тебе надо побольше думать о том, что все кончится и мы слетаем отдохнуть. Кстати, ты так и не решила, куда больше хочешь? Может быть, в Испанию? Море, вино, фламенко — вполне подходящая обстановка для того, чтобы отдохнуть и определиться с нашим будущим. Или ты предпочла бы Париж? Подумай, пожалуйста, — выбор за тобой. И на мой взгляд, лучше думать об этом, чем вспоминать о том, что было…

Он был, как всегда, фантастически презентабелен. Светло-серый костюм, темно-синяя рубашка, тускло-желтый галстук, завязанный со стильной небрежностью. Чуть запылившиеся туфли из кожи страуса, аккуратный тонкий золотой браслетик на запястье, красивое кольцо на мизинце левой руки. А надо всем этим — вроде бы обычное, но, на ее взгляд, очень примечательное лицо. Умное, волевое, с серыми глазами, которые всегда оставались холодными, — даже когда он смотрел на нее тепло, она чувствовала холод, прячущийся на заднем плане, просто отступивший на время.

— Непросто забыть о том, что тебя изнасиловали, — произнесла упрямо — ей не понравилось, что он начал разговор именно с совместного отдыха. — Конечно, надо быть женщиной, чтобы это понять, — но…

— Кто-то, помнится, говорил мне, что изнасиловать женщину против ее желания невозможно. — Он улыбался, и эта улыбка была чуть менее сдержанной, чем обычно. Наверное, он был доволен собой и своим ответом. Он всегда умел с ней разговаривать — умел находить нужные слова, приводить доводы, которые нельзя опровергнуть, оборачивать против нее ее же высказывания. — Ты не помнишь, кто это был?

— Хорошо — я была вынуждена. Но делать минет какому-то ублюдку вовсе не входило в мои планы…

Он промолчал, оглядываясь на тут же подскочившего официанта, заказывая кофе с пирожным для себя и то же самое плюс еще один бокал кьянти для нее. И сидел молча, глядя ей в лицо, дожидаясь заказа — и раскрыв рот, только когда официант принес все и удалился.

— Послушай, Марина, зачем ты так? — Голос его был ровным и спокойным. — Да, ты оказалась в непростой ситуации. Но ведь ты сама там осталась — тебя ведь никто не заставлял. У тебя был выбор — остаться или уйти, — и ты осталась. Да, никто не мог знать, что тебе придется делать минет какому-то бандиту. Но давай честно — ты ведь прекрасно знаешь, что очень многие мужчины тебя хотят. Тебе ведь это нравится, правда? И ты их провоцируешь — одних намеренно, прочих автоматически, бессознательно. Провоцируешь внешностью, одеждой, походкой, поведением, манерой говорить — вообще всем. И пойми — я не хочу сказать ничего такого, но ведь то, что произошло… Это для тебя не трагедия, правда? Это неприятно — но ведь это не трагедия?

Он был трезв и рассудителен — даже комплимент прозвучал холодно, без эмоций, хотя, может, он понимал, что она на него не купится, — и то, что он говорил, было логично. И она была не настолько наивна, чтобы спрашивать, как можно так легко говорить об этом, если у тебя есть планы в отношении этой самой женщины, с которой это произошло. Так что он был прав — и в любом случае сострадание и сочувствие вовсе были ей не нужны. Ни от кого — и уж от него в последнюю очередь. Но понимание — вот оно было нужно. А в его словах понимания не видно было.

— Нет, это не трагедия, вы абсолютно правы. И то, что меня угрожали где-то запереть, и там насиловать несколько дней, и убить, если я никого не узнаю, — это тоже не трагедия, я согласна. Этому, наверное, даже не стоит придавать значения, правда? Тем более вы можете мне сказать, что этого ведь не произошло. Но даже если это произойдет — это тоже, на ваш взгляд, не будет трагедией. Это только для меня трагедия — хотя и мне уже будет все равно…

Она говорила не прерываясь еще минут десять — детально рассказывая про все, что было с ней вчера, — а потом устало махнула рукой, доставая сигарету, прикуривая от поднесенной им зажигалки, делая глоток вина. Оглядываясь, когда заметила, как оглядывается он, — но не замечая никого подозрительного в почти пустом зале, в котором, кроме их столика, было занято только еще два, в противоположном углу. Он все-таки дороговат был, ресторанчик, даже по московским меркам. И в нем и днем и вечером было почти пусто — она всегда заглядывала в его окна, когда проходила мимо. Поэтому и назвала его пару месяцев назад Виктору, когда тот сказал, что хотел бы встретиться и посидеть в хорошем, но спокойном месте.

Он по-прежнему смотрел ей в лицо, словно пытаясь понять, что у нее на уме, понять, не изменилось ли в ней что-то, в том числе по отношению к нему. Кажется, ему не понравились ни ее настроение, ни ее тон, ни намеки на его безразличие к ее судьбе, ни неприкрытая язвительность. И вот сейчас он пытался понять, значит ли все это что-то, кроме того, что она испугана и нервничает, — или это пройдет, если он ее успокоит.

— Послушай, Марина, — ну конечно, я все понимаю. — Он был мягок и вкрадчив, прямо психотерапевт. — Но если честно, я удивлен. Я просто тебя не узнаю. Ведь ты знаешь, что все равно бы с ними встретилась, — насколько я помню, я предупреждал тебя, что это случится. И разве изменилось бы что-то, если бы они не приехали за тобой неожиданно, а позвонили бы заранее? А все эти запугивания — ты же понимаешь, что они тебе ничего не сделают, что ты им нужна? Это уж манера такая — запугивать. А к тому же они нервничали, они все же хоронили своего, так сказать, босса — отсюда и настроение. Уверяю — каждый смотрел на могилу и думал, что готов был бы поменяться с покойным местами. Чтобы у могилы была толпа и все клялись отомстить, а женщины плакали бы безутешно. Поверь, мне приходилось такое видеть — и я прекрасно знаю, что каждая, так сказать, шестерка ставит себя на место босса и становится, как сейчас модно говорить, необычайно крутой. Забывая, что шестерок в лучшем случае закапывают в дальнем Подмосковье…

Она промолчала. Он был прав — абсолютно и во всем прав. И ни к чему было вести себя с ним так, как никогда не вела раньше. Но с другой стороны, он должен был осознать, что ей противно и страшно и плохо. И она хочет только, чтобы ей вернули уверенность в том, что все будет прекрасно. Именно он вернул — никто другой. А для этого надо было сначала выплеснуть на него всю свою неуверенность, все свои сомнения. Но он, такой понимающий всегда, тут ее не понял — что-то мешало ему, словно он нервничал тоже, старательно это от нее пряча.

— А как я, интересно, покажу им того, кто им нужен? Вы мне говорили, что они принесут фотографии и видеозаписи, — а они меня хотят возить по ресторанам и демонстрировать мне всякие бандитские рожи. А тот, кого я видела, совсем не бандит. И что мне делать? Сказать, что сама знаю, где его лучше искать? Или что вчера вечером после ресторана решила прошвырнуться по казино и в одном из них увидела кого-то, очень похожего на него, и сразу поняла, что он там завсегдатай?

— Я понимаю — это не подходит. — Он проигнорировал ее иронию. — Может быть, тебе имеет смысл дать им подробное описание того, кого ты видела, — и еще раз подчеркнуть, что на бандита он никак не похож. Я думаю, что кто-то из них знает того, кого ты видела, — должен знать, обязан. Но даже если нет… Я все же надеюсь, что они не совсем идиоты — отойдут от траура, подумают, сопоставят что-то и придут к выводу, кому нужна была смерть их босса. Конечно, тебе надо говорить с самым главным, а не с пешками, — пусть нарисуют портрет, пусть составят фоторобот, тем более что у них есть связи в милиции. А когда у них появится описание, они сами будут искать того, кто им нужен, — ты им уже не понадобишься…

— Звучит неплохо, — заметила язвительно, возмущенная тем, что он так абстрактно и легко рассуждает о том, что ей надо поговорить с главным, с каменнолицым то есть, что тот сразу все поймет и оставит ее в покое. Для него это была теория — а она имела с ними дело. — Может быть, вы сами и подкинете им такую блестящую идею?

— Марина, Марина! — Он укоризненно покачал головой, вновь оглядываясь. — Я все понимаю — но я ведь с тобой, а не против тебя. И как и ты, я больше всего хочу, чтобы твои злоключения побыстрее закончились и чтобы мы уехали. Должен признаться, что, наверное, хочу этого даже больше, чем ты, — поскольку есть один вопрос, который очень важен для меня… Я много об этом думал, я давно хотел с тобой его обсудить — но не решался, откладывал…

Он не закончил фразу — показывая, как нелегко ему было сказать об этом важном для него вопросе, пока обозначенном лишь намеком.

— Тебе не понравился мой совет? Ты считаешь, что я не прав? Поверь — я не стал бы ничего говорить, если бы не был уверен в своей правоте. Потому что я очень ценю тебя — и ты об этом знаешь…

— Да нет — конечно, вы правы. — Ей вдруг стало неудобно за то, что она так набросилась на него — тем более что то, что он сказал, было умно и логично. И она улыбнулась, глядя ему в лицо, показывая этой улыбкой, что понимает, что зря паниковала. — Но я подумала… Вот смотрите — допустим, я им покажу на того, кого видела. А они ведь его убьют. Наверняка пойдут слухи — мужчины, увы, куда более болтливы, чем женщины, — и наверняка об этом узнает милиция. И получится, что я к этому причастна, — верно? Милиции я того человека не описывала, а бандитам каким-то описала, и они с моей помощью его убили. И что со мной сделают?

— Марина, ну о чем ты? — Он развел руками, глядя на нее весело, но ей показалось, что на самом деле ему не до веселья. Потому что он не ждал такого вопроса. Потому что, когда они обсуждали эту историю в предыдущие разы, она вообще не задавала вопросов, она только слушала. Как всегда принимая его слова за непреложную истину. Которую теперь ставила под сомнение. — Да даже если учесть, что ты имеешь дело с так называемыми беспределыциками, — ты думаешь, они будут на каждом углу кричать, что они его убили? Да, они не слишком умны — но не настолько. Возможно, милиция будет думать на них — может быть, даже будет догадываться, что именно ты им его показала. Ну и что? В крайнем случае ты можешь сказать, что к тебе приехали люди, представились сотрудниками ОМОНа, или РУБОПа, или даже ФСБ, продемонстрировали какие-то удостоверения, показали тебе фотографию того самого человека, но издалека, а ты им сказала, что он похож на виденного тобой, но стопроцентной гарантии ты, разумеется, дать не можешь…

Он развел руками, словно демонстрируя, как легко отгоняется прочь все то, что кажется ей серьезными проблемами. Глядя на нее как бы насмешливо — как бы спрашивая, стоит ли беспокоиться без повода и придавать значение всякой ерунде. Но не замечая, как холодеют пытающиеся улыбаться глаза.

— Но до этого, конечно, не дойдет — можешь мне поверить. Если, конечно, ты вообще мне веришь…

— О, конечно! — воскликнула поспешно и, наверное, немного фальшиво, слишком торопясь его успокоить, совсем не желая терять единственного советчика и союзника. — Просто… Все так неприятно — вот я и подумала, что, даже если узнаю того человека, для меня на этом ничего не кончится, что я никогда не выпутаюсь из всего этого…

— Ты слишком перенервничала. — В голосе была забота, но взгляд оставался холодным. — Мне жаль, что я не могу тебя успокоить. Я стараюсь, но не могу, потому что ты, кажется, мне не веришь…

— О, совсем наоборот — просто я такая дура. — Она покаянно склонила голову. — Я правда понервничала. И еще на меня так зла милиция — этот их начальник, противный такой. А эти бандиты — просто ужас. И я даже подумала…

Она откинулась на спинку стула, поднимая бокал с вином, любуясь густой красной жидкостью. Она не смотрела на Виктора, но чувствовала, что он напрягся. Что он ждет какой-то очень неприятной для него фразы — может быть, о том, что она и вправду начала в нем сомневаться. Но она собиралась сказать нечто другое — надеясь, что, услышав куда более безобидный монолог, чем тот, которого он ждет, он согласится с тем, что она скажет.

— …Я даже подумала — может, мне уехать? Просто взять и уехать — на Кипр какой-нибудь, на два-три месяца? И пусть ищут, пусть думают что хотят — за это время точно забудут. А я могу там задержаться и на подольше. Конечно, одинокой девушке можно рассчитывать только на себя саму — но я кое-что отложила, на полгода скромной жизни на Кипре мне, наверное, хватит. Мне ведь так мало надо — немного вина, немного маслин, сыр, хлеб, комнатка в дешевой гостинице. А в крайнем случае — в крайнем случае мне придется подыскать себе богатого любовника. Восточным мужчинам нравятся белые женщины, правда? Как вы считаете — могу я прийтись по вкусу какому-нибудь местному миллионеру?

— Не сомневаюсь. — Ей показалось, что он перевел дыхание, не услышав того, чего боялся. — Но может быть, ты подождешь меня? Я планировал, что мы уедем в конце июня — то есть примерно через две недели. А раньше у меня уже не получится. И знаешь — не стоит рассчитывать, что если ты уедешь прямо сейчас, то все решится само собой и без тебя. Боюсь, что так будет хуже. Я ни в коем случае не хочу тебя пугать — но раз ты со мной советуешься, то скажу, что ты должна дождаться развязки. А уж тогда…

Она не сомневалась, что его не обрадует эта ее идея. Но попробовать стоило. А сейчас надо было перевести разговор на другое — тем более что, судя по всему, он уже собирался уходить. Он не показывал этого никак — она это просто чувствовала.

— О, я так вам благодарна за то, что вы со мной встретились и меня успокоили! — Она снова кокетничала, вернувшись в свою роль, чувствуя себя в ней куда комфортнее, чем в непривычном образе нервной, язвительной, конфликтной и слишком умничающей девицы. — Все против меня, все мне угрожают — и эти бандиты, и милиция. А я одна. И если бы не вы… Мне так неудобно — ведь вы мне ничем не обязаны… Но скажите — ведь вы попросите в обмен на ваше участие что-то такое, о чем порядочной девушке стыдно говорить вслух?

— Может, и попрошу — прямо через две недели и попрошу. — Он посмотрел на часы, выкладывая на стол пятисоттысячную купюру. — И сейчас кое-что попрошу — пожалуйста, не пугай сама себя. И лучше думай об отпуске и определись наконец со страной — договорились? И еще одна просьба — не звони мне, я тебе сам буду звонить. В крайнем случае звони не из дома. Я могу рассчитывать, что ты выполнишь мою просьбу?

Он дотронулся губами до ее щеки, быстро повернулся, на пути к двери кивком показывая официанту, что расплачиваться будет она. А еще через минуту темно-синяя «вольво» отъехала от ресторана — рванула буквально, словно ее хозяин давно мечтал о возможности сесть в машину и нажать на газ, чтобы поскорее оказаться подальше от нее.

Ей стало легче — немного легче, чем было. Но совсем не так легко, как раньше — когда она безоговорочно верила ему, и слушала его, и делала то, что он говорил, зная, что он желает ей добра, а не зла. Конечно, она никогда не была в такой ситуации, в какой оказалась сейчас, — а это означало, что верить ему слепо она совсем не обязана.

Хотя ей очень хотелось ему верить — и страшно представить, что было бы, окажись, что делать этого нельзя. Об этом даже не хотелось задумываться. И поэтому лучше было верить — хотя это становилось все труднее и труднее…

12

— Господи, Марина! Марина, с вами все в порядке? Вы меня слышите, Марина? Господи, ну как же это!

Голос Мыльникова причитал, суетился и дрожал — как, наверное, и его хозяин. Который, видимо, жутко был напуган еще прежде, чем увидел ее. Он звонил и звонил, а она не открывала, и он стучал еще, и имя ее выкрикивал — негромко, она даже не разобрала, чей это голос, потому что он деликатный был, Мыльников, несмотря на свою профессию, и, наверное, боялся разбудить соседей. И только потом уже догадался нажать на ручку двери — тут же открывшейся, не запертой тем, кто уходил, двери.

Она услышала, как опустилась ручка — ржаво, громко и предупреждающе, — и как потом заскрипела старая, древняя даже дверь. Очень несмело, очень робко заскрипела, словно ее чуть-чуть приоткрыли. Словно тот, кто ее приоткрыл, не решался войти. А потом набрался сил и распахнул ее решительно с криком «Милиция!».

Он сорвался, голос, на этом крике, тонким стал и очень высоким. И она опять же его не узнала — но по крику уже догадалась, кто это. И облегченно выдохнула. Потому что это мог оказаться кто угодно — а это было бы ужасно. И последствия были бы ужасными. Настолько, что она думала о них все время, что прошло с того момента, как она осталась одна, до появления Мыльникова, — то есть вечность. Которая в реальности длилась около часа — ну максимум около полутора часов.

А потом затопали шаги. Одни — в сторону кухни, а одни сюда. И она услышала возглас Мыльникова, и его причитания насчет того, как такое могло случиться, и его вопросы. А потом опять шаги. И голос: «Там никого». И еще голос, протянувший нечто вроде «У-у-у» — при виде ее, очевидно, — а потом присвистнувший.