ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Ранним февральским вечером по коридорам замка Саттон разнесся крик новорожденного. В нем не прозвучало радостного приветствия жизни, как в первых криках Джилса Роджерса — первого ребенка, появившегося здесь на свет, не было в нем и здоровой энергии воплей Генри Уэстона — сына сэра Фрэнсиса и Роуз и первого наследника, родившегося в этих стенах. В плаче новорожденного не звучала настойчивость крика Мелиор Мэри, приветствующей дом, свое будущее наследство. Нет, в этих жалобных всхлипах сквозили усталость и печаль, словно у издающего их не было сил и воли бороться за свое существование.

В затемненной комнате, которая когда-то принадлежала сэру Ричарду и леди Уэстон, на огромной кровати лежала изможденная Сибелла, похожая на восковую куклу. В колыбели у ног лежал ее маленький сын, который тоже казался игрушечным. Почти никто не надеялся, что оба они проживут еще хотя бы полчаса. Джозеф Гейдж специально вызвал из Лондона доктора Уильяма Смелли[1], что обошлось ему в несколько сотен гиней. Несмотря на свое неблагозвучное имя, доктор был блестящим специалистом. Слушая слабое сердцебиение матери, он покачал головой.

Доктор не особенно разобрался в этой ситуации, или, скорее, слишком хорошо все понял, но был вынужден сохранять спокойствие. В том, что срок беременности миссис Гейдж был не таким давним, каким она хотела представить, у него не возникало ни малейших сомнений. Ребенок был очень мал, матка располагалась слишком высоко, да и потуги были весьма слабы. Имея дело с уличными женщинами, можно было рявкнуть: «Не пытайтесь надуть меня, мадам! Не забывайте, что я врач. Вы беременны неполных тридцать недель!» Однако, общаясь с представительницами высших слоев населения, приходилось держать себя в руках, особенно когда дело касалось жены одного из самых богатых людей королевства.

Совершенно ясно, что отцом был не Гейдж и что этот ребенок зачат, пока тот находился за границей. Но пока доктор ломал голову над тем, как защитить честь своей пациентки и в то же время сообщить ее мужу о том, что ребенок родится не раньше марта, у миссис Гейдж начались схватки. Они были жестокими, и роженица стонала и извивалась от ужасной боли. И снова доктора Смелли посетили подозрения. Если бы он не привез с собой из Лондона миссис Текер, акушерку, которой доверял больше других, то можно было предположить, что здесь применили какое-то вещество, возможно, спорынью.

Но Докингс, служанка миссис Гейдж, бывшая при ней с самого детства, тоже не подтвердила, что роды преждевременны. Прибежав из своего дома, чтобы помочь хозяйке разродиться, она смотрела на доктора непонимающими глазами и все отрицала.

— Черт возьми, женщина, жизнь миссис Гейдж в опасности! Вы что-нибудь ей давали?

— Нет, доктор. Я в таких вещах не разбираюсь, я же не врач.

Но когда она выходила из комнаты, ей захотелось обернуться и выкрикнуть: «Да! Она заставила меня дать ей какое-то лекарство от акушерки из Гилфорда — той, которая снабжает молодых девчонок всякими снадобьями, чтобы избавить их от нежеланного ребенка. Но хозяйка взяла с меня клятву, что я буду все держать в тайне, и я поклялась жизнью сына».

Это произошло два дня назад, когда она принесла Сибелле ужин. В тот вечер Сибелла спросила шепотом:

— Докингс, помнишь те далекие дни, когда мы с мисс Мелиор Мэри были такими беззаботными?

Докингс ответила:

— Очень хорошо помню, миссис. Но мне кажется у вас и сейчас не прибавилось забот. А вы целыми днями лежите в своей комнате с занавешенными окнами и сами себе портите настроение. У вас самый замечательный муж на земле, во всяком случае, так говорят многие, и он, чтобы вам легче жилось, отправил вас к родителям и сестре. А вы что же? Валяетесь в постели, как тряпка!

В ответ послышались горькие рыдания, и Докингс, пожалев о резкости своих слов, обняла хозяйку.

— Ну, что вы, что вы, дорогая моя! Бедная старая Докингс не хотела показаться такой уж сердитой. Просто весь дом опечален тем, что вы не в духе.

Теплые слезы Сибеллы капали на подол ее платья.

— Но они не хотят, чтобы я была с ними. Миссис Уэстон озадачена всем происходящим, мистер Уэстон предпочитает не вмешиваться в «женские дела», а Мелиор Мэри ненавидит меня. Один Джозеф, — при упоминании его имени Сибелла судорожно всхлипнула, — на самом деле заботится обо мне, только ему я действительно небезразлична.

Крайне удивленная, Докингс воскликнула:

— С чего вы взяли, что Мелиор Мэри вас ненавидит? Что за кошка пробежала между вами? В чем дело? Вы же были дружны, как дети одной матери.

Сибелла подняла опухшие красные глаза и, давясь слезами, произнесла:

— Докингс, поклянись жизнью своего сына, что ты и под страхом смерти будешь молчать о том, что я тебе сейчас скажу.

— О, мэм, я не люблю этого. Клясться такими вещами очень страшно.

— Но ты должна! Мне необходима помощь, Докингс. Или мой муж будет опозорен до конца своих дней.

— Миссис, что же вы натворили?

— Я пустила к себе в постель другого. Мэтью Бенистер — отец моего ребенка, и Мелиор Мэри знает об этом.

— Пресвятая дева, прости меня! Как же вы могли? Разве Джозеф Гейдж недостаточно здоров для вас?

— Он был тогда за границей. Господи, помоги мне! Мы согрешили только один раз, но, Докингс, это было самое сладкое и сильное удовольствие в моей жизни.

— Постыдитесь, Сибелла. Вы низко пали.

— В твоих глазах — возможно. Но я ни о чем не жалею. Если мне было бы суждено все пережить снова, я сделала бы то же самое.

Докингс отвернулась.

— Мне кажется, вы совершили предательство, миссис. Мистер Джозеф делал вам подарки, какие может делать только любящий мужчина. Вы же замуж выходили в диадеме самой принцессы! И он подарил вам свою любовь. По-моему, ваш поступок просто отвратителен, и мне плевать, что вы сочтете меня грубиянкой.

Сибелла обняла свою служанку.

— Правда на твоей стороне. Но я дорого заплачу за это. Чтобы заставить ребенка родиться раньше положенного срока, мне, наверное, придется поплатиться жизнью.

Докингс в недоумении уставилась на нее.

— Что за глупые разговоры?

— Я хочу, чтобы ты поехала к акушерке в Гилфорд — старой ведьме, которая убивает еще не родившихся детей. У нее есть снадобье из отравленной ржи, оно заставит моего ребенка родиться раньше срока. Тогда Джозеф никогда ни о чем не узнает. — Сибелла говорила очень серьезно, даже сурово. — Он не должен ничего знать. Ты же понимаешь это, правда? Даже если ты возненавидела меня за предательство, не наказывай хотя бы мистера Гейджа.

— Но ведь если ребенок родится раньше времени, он умрет.

Душа Сибеллы сжалась от боли.

— Помнишь, в какие игры мы раньше играли? Я смотрела на ладони служанок и девушек с фермы и предсказывала им будущее. Так вот, мне известно и мое будущее. Я не доживу до конца года, Докингс. Но я также знаю, что ребенок переживет это испытание. Помоги мне, умоляю тебя! Пусть у Джозефа останется обо мне добрая память.

Спорынья ржи была пронесена в замок Саттон в переднике Докингс и выпита вместе с утренним шоколадом. Сибелла прекрасно понимала, что это может убить ее, но все же ухватилась за такую возможность, как утопающий за соломинку. Больше надеяться было не на что.

А теперь Докингс отвернулась и вышла из комнаты из-под пронизывающего взгляда доктора, оставив за дверью Сибеллу, судорожно глотающую воздух. Тем временем доктор, который, несмотря на свое неприятное имя, был суровым шотландцем и самым известным акушером Лондона, прокричал ей в спину:

— Женщина, черт вас подери, принесите сюда лучший бренди в доме. И пришлите сюда кормилицу, как только она вымоется.

Докингс обернулась и уставилась на него.

— Что?

— Вы что, глухая? Разденьте эту девушку и хорошенько вымойте в горячей воде, наденьте на нее чистую рубашку и пришлите сюда. Если я не смогу спасти миссис Гейдж, то попытаюсь хотя бы сохранить жизнь этому несчастному малышу. Да не смотрите же на меня, как лунатик! Делайте свое дело. Миссис Текер, что вы обо всем этом думаете?

— Ребенок семимесячный, доктор. И я не удивлюсь, если окажется, что он родился вынужденно, с помощью спорыньи. Но для чего это нужно было делать?

Доктор был в нерешительности. — Мне кажется, у миледи был любовник, а теперь она расплачивается за свои шалости. Текер, согрейте этот несчастный комочек плоти у огня, не позволяйте ему перестать дышать. А я попытаюсь помочь моей пациентке.

Всю ночь Сибелла мучилась от яда, отравившего ее. Доктор пытался согреть роженицу, давал какие-то лекарства, немного облегчившие ее страдания. Но все-таки за час до рассвета в комнату вошел священник Уэстонов, окрестил сына Сибеллы Гарнетом и приготовился к совершению над ней последнего обряда.

И только тогда в комнату впустили Джозефа. Он долго стоял, глядя на измученное и бледное лицо жены, а потом внимательно посмотрел на младенца, лежащего на руках у миссис Текер, которая поила его смесью молока с коньяком.

— Я не ожидал, что он будет таким маленьким, — в конце концов проговорил он.

— Да, сэр, — ответила миссис Текер и от дальнейших комментариев воздержалась.

В разговор вмешался доктор и устало произнес:

— Первый ребенок часто похож на мать, а ваша жена просто крохотная.

— Но он совсем маленький! Он будет жить?

— Я делаю все, что в моих силах, сэр.

— А… миссис Гейдж?

— Боюсь, она уходит от нас. Я думаю, вам следует позвать сюда ее семью.

Джона и Елизавету разбудили, и они пошли за Мелиор Мэри, но та уже была на ногах. Судя по всему, она слышала, что в доме что-то происходит, и через пять минут явилась, ведя за собой Мэтью Бенистера.

— Я сходила за ним, — отрывисто объяснила она. — Мне показалось, что ему нужно ее увидеть.

Доктор подумал, что все это выглядит довольно странно — рыжеволосый молодой, человек разразился слезами, в то время как мисс Уэстон, которая должна была бы рыдать, стояла рядом с совершенно сухими глазами. Внезапно он догадался обо всем. Было почти невозможно сказать, что маленькое человеческое существо, борющееся за жизнь в руках акушерки, кого-то напоминало. И все же в какое-то мгновение он уловил сходство и больше не сомневался, что сейчас перед ним стоит отец этого несчастного ребенка.

Но, судя по всему, рыжеволосый юноша тоже не знал, что он отец, а может быть, ему было все равно. Даже не взглянув на сына, он стал на колени рядом с кроватью и взял миссис Гейдж за руку.

— Сибелла, — прошептал он, — вы не умрете.

Он больше ничего не смог сказать, потому что к кровати подошел Джозеф, даже при таких трагических обстоятельствах всем своим видом показывая, что ему совершенно нет дела до чувств этого молодого человека к его жене. Но опытный глаз доктора уловил в лице своей пациентки легкое ответное движение.

— Мистер Гейдж, — осторожно произнес он, — она пошевелилась. Если вы позволите, пусть молодой человек еще поговорит с ней.

Но решение приняла странная седовласая девушка.

— Пусть они побудут вместе, дядя Джозеф, — попросила она. — Только Гиацинт может ее спасти.

Джозеф кивнул и молча вышел из комнаты, а за ним последовали его сестра с мужем. Мелиор Мэри задержалась в дверях.

— Гиацинт, — сказала она, — я дала себе клятву, что больше никогда не заговорю с вами.

— Я знаю, — ответил он, не поднимая глаз.

— Но если Сибелла умрет, это будет на вашей совести.

— Что вы хотите сказать? — в гневе спросил он.

Но она промолчала и тихо вышла из комнаты. Доктор Смелли пришел в ярость. Он был так зол, что поднялся и вышел вслед за ней в коридор.

— Мисс, вы всегда обсуждаете личные проблемы в присутствии больных и умирающих? — поинтересовался он.

Мелиор Мэри подняла на него свои прекрасные глаза и ответила:

— Доктор, бушующая стихия не выбирает места.

Но он стоял на своем:

— Разве у вас нет никаких чувств к вашей умирающей сестре?

Мелиор Мэри в упор посмотрела на него.

— Когда-то она действительно была моей сестрой, но отреклась от меня. Я ее любила, а она меня обманывала.

— И у вас нет милосердия, чтобы простить ее сейчас?

— Иногда я думаю, что прощение у постели умирающих придумано для слабоумных и суеверных. Я не могу простить ей то, что она сделала, потому что под угрозу было поставлено будущее замка Саттон. А это для меня невыносимо.

— Вы бессердечны, — проговорил доктор. — Маленькая жестокая змея!

— Возможно, — мягко ответила она.

Но к утру и у Сибеллы, и у Гарнета кризис миновал. Казалось, что именно Гиацинт вернул ее к жизни. А в ребенка в присутствии его настоящего отца будто бы входила какая-то необъяснимая сила. И было действительно чудом, что наступающий день бросил розовые блики не только на просыпающееся небо, но и на щеки Сибеллы и ее спящего сына. Поднимаясь с колен, Гиацинт повернулся к доктору.

— Она вне опасности?

— Это покажут следующие двадцать четыре часа, то же самое я могу сказать и про ребенка. Но в том, что вы отвели ее от края пропасти, нет сомнения.

— Тогда я пойду. Сейчас должно быть многое сказано и многое сделано.

Мэтью Бенистер вышел из комнаты, потом из замка и вернулся в конюшни. Все вокруг казалось большим стеклянным шаром, таким же чистым и прекрасным, как то место, где встречаются небо и земля, омытые солнечными лучами. Но он ничего этого не замечал, направляясь к тому стойлу, которое сейчас пустовало, ожидая возвращения Фидл и ее всадницы.

Джозеф не мог понять, почему из комнаты больной он вернулся к себе, вместо того чтобы пойти к священнику и молиться вместе с Джоном и Елизаветой. В комнате, с ног до головы одетый во все белое, стоял, ожидая его, Черномазый. При том скорбном настроении, которое царило во всем доме, вид такого нарядного слуги просто шокировал, и Джозеф впервые за многие годы в гневе повысил голос:

— Зачем ты так вырядился, черт тебя возьми? Сибелла вот-вот умрет, так неужели в тебе нет уважения к ней, чтобы одеться в черное?

Но выражение лица Черномазого было уверенным.

— Хозяин, в доме бродят злые духи. Они летают здесь даже в этот момент, они хотят забрать души вашей жены и вашего сына. Но вы, наверное, не знаете? Они боятся света. Они испугались меня, когда я надел белые одежды и сказал: «С вами покончено, старые духи! Я не печален. Смотрите, я надел свой лучший наряд и собираюсь праздновать рождение моего нового маленького хозяина. Вы пришли совсем не туда, куда надо. Уходите отсюда быстрее — здесь никто не умирает». Вот так, мастер Джозеф. Я прошу и вас принарядиться и пройтись со мной по дому — пусть они видят, что у нас все в порядке.

Джозеф устало покачал головой.

— Не могу. Я же теряю ее, и Гарнета тоже.

— Вы так его назвали? Гарнетом?

— Священник приобщил его к церкви, потому что он слишком крошечный и, возможно, не выживет. А Гарнет — семейное имя.

— Мастер, перестаньте, пожалуйста. — Лицо Черномазого приобрело властное выражение. — Посмотрите, посмотрите скорее, что я для него приготовил… — И он положил на руку Джозефа вырезанную из дерева обезьянку довольно отталкивающего вида.

— Это не обычная обезьяна, мастер. Эта обезьяна — бог. Если она однажды защитит Гарнета, он уже никогда не окажется в опасности. Ну же, мастер Джозеф, наденьте свой лучший щегольской наряд и отведите меня к вашему сыну.

Джозеф так устал и чувствовал себя настолько несчастным, что ему легче было подчиниться своему рабу, чем спорить с ним. Поэтому через полчаса он, одевшись в мерцающий золотом костюм, прикрепив к воротнику огромный сапфир и повесив на пояс кинжал с рукояткой, тоже украшенной сапфирами, позволил ввести себя в Большую Залу.

Камин здесь горел всю ночь, и в зале было тепло и уютно, несмотря на трагические события этого утра.

— Оставайся там, где ты есть, — приказал негр чему-то, что присутствовало в комнате. — Не бойтесь, мастер Джозеф. Сейчас я схожу наверх и принесу малыша, а вы подождите здесь.

И Черномазый ушел, слившись с темнотой, и только на секунду его белая одежда мелькнула на галерее перед тем, как он совсем скрылся из виду.

В полутемной конюшне Гиацинт, услышав цоканье копыт по двору, понял, что Мелиор Мэри вернулась с утренней прогулки, и съежился в своем укрытии. В его жизни наступил момент, когда все зависело от злого рока, все было подвластно ему. И Мэтью ничего не мог с этим поделать, он сам походил на загнанного зверя, который царапается и рычит, готовый убить или быть убитым. Он больше не мог и не хотел быть игрушкой судьбы.