В тот самый час, когда в Священной пещере закончили обсуждение и приступили к подписанию договора о переименовании острова Разочарования в остров Взаимопонимания, трое воинов Нового Вифлеема в полной воинской раскраске доставили в Эльсинор изуродованное тело несчастного Джекоба Кида. Как парламентеры, они пользовались неприкосновенностью. Вежливо подождав, покуда на площади соберутся все жители деревни, воины Нового Вифлеема первым делом объяснили им, за что именно убит их молодой односельчанин. Затем были доведены до всеобщего сведения не подлежащие обсуждению требования Нового Вифлеема. Эльсинор должен был выдать своего колдуна, преподобного отца Лира, и пятерых старейшин как лиц, отвечающих за всякое зло, исходящее из их деревни. Кроме того, Новый Вифлеем требовал немедленного признания Эльсинором, равно как и прочими южными селениями, что сегодня не суббота, а воскресенье, и надлежащим образом исправил и на последующие времена свое исчисление дней недели. В случае неприятия любого из этих пунктов Новый Вифлеем - страж истинной веры --объявлял Эльсинору священную войну.
      К этому времени отцу Лиру и старейшинам Эльсинора уже стало из уст Полония известно послание мистера Фламмери. Но и не будь этой воодушевляющей весточки из Священной пещеры, Эльсинор, считавший себя, как и прочие деревни острова, подлинным защитником веры, ни за что не пошел бы па изменение исчисления дней недели. Что касается колдовства, жертвой которого пал Яго Фрумэн, то тут еще нужно было разобраться, действительно ли оно исходило именно из Эльсинора, а если и на самом деле из их деревни, то существовало достаточно много проверенных многолетней практикой способов выяснить в точности, кто навлек на себя справедливый гнев людей Нового Вифлеема. Ни у преподобного отца Лира, ни тем более у старейшин Эльсинора и в помыслах не было, что можно отказаться выдать выявленного виновника такого преступления. Справедливые требования всегда оставались справедливыми, как бы неприятно это, иногда и ни бывает.
      Но так как дело касалось и самых основ веры, то Эльсинор, не задумываясь и не вступая впереговоры, отклонил дерзкий и кощунственный ультиматум Нового Вифлеема.
      С этой минуты Эльсинор и присоединившиеся к нему Эльдорадо и Зеленый Мыс оказались в состоянии войны с обеими северными деревнями.
      Это была третья за последние триста лет война на острове Разочарования и первая, которая должна была охватить все пять его деревень.
      Тотчас же были посланы кружным путем, по опасным, непроходимым кручам внешнего берега острова три гонца с расчетом, что по крайней мере один из них проберется к Священной пещере и сообщит, что Эльсинор с благодарностью и благоговением ждет обещанной помощи.
      На главной площади Эльсинора затрубили в трубы, заколотили в барабаны и бревна, заменявшие колокола, нисколько не отличавшиеся от тех, которые назавтра, утром двенадцатого июня, прозвучали на площадях остальных селений острова.
      Уже давно опустилась ночь, когда закончился объединенный военный совет старейшин и духовных пастырей Эльсинора, Эльдорадо и Зеленого Мыса. Чуть пораньше закончилось такое же совещание и представителей Нового Вифлеема и Доброй Надежды.
      Никто не спал, кроме самых дряхлых стариков и грудных младенцев. Воины готовили оружие, женщины причитали, дети вторили им испуганным плачем. Колдуны служили молебны, кропили святой водой оружие воинов и убеждали господа бога в его же собственных интересах помочь им в их ратном подвиге. Поскольку дело шло о войне, угодной всевышнему, все пять пастырей были одинаково уверены, что им удалось договориться со вседержителем на обоюдно выгодных условиях.
      После молебнов во всех пяти деревнях принялись за перевод женщин, стариков, детей, домашнего скарба и скота в близлежащие пещеры. (Было бы неправильно видеть в этих пещерах результат специального военного строительства. Жители острова Разочарования еще не достигли тех высот западной цивилизации, при которых приходится большую часть общественного времени, богатства и труда тратить на военные цели. Если у островитян в их повседневной и суровой борьбе с природой оставался излишек времени, они его легкомысленно использовали на украшение жилищ, изготовление музыкальных инструментов и игру на этих инструментах. Ходили в гости, пели песни. Что же касается пещер на острове Разочарования, то они были обязаны своим происхождением частично слепым силам природы, а в остальном - все растущей потребности в материале для изготовления орудий. Не ограничиваясь сбором валяющихся на поверхности земли кремневых желваков и галек, островитяне стали с течением времени выламывать эту ценную породу из скалы в месте ее выхода наружу. Мягкие породы, в которых обычно встречается кремень, легко поддавались разработке, и островитяне в поисках его углублялись в скалы. Так росли на острове, год от года раздаваясь в длину, сравнительно просторные пещеры. В них люди острова стали искать спасения во время ураганов, во время катастрофических ливней, от которых не могли защитить крыши обычных жилищ...)
      Во мраке ночи, который не в силах были преодолеть десятки факелов, потянулись в зловещие пасти пещер вереницы людей, перетаскивавших детей, вещи, продовольствие, воду. Встревожено блеяли козы, которые не хотели расставаться со своими загонами. Старики, кряхтя и обливаясь потом и слезами, волокли с собою в пещеры деревянные колоды с барельефами святых, с которыми все же было не так страшно спускаться в эти глубокие и длинные каменные колодцы. Дети плакали и просились домой. Женщины тоже плакали и шлепали ребят, чтобы те своим плачем не мучили старших, которым и без того тошно.
      Но если воины Нового Вифлеема собирались приступить к ратным делам лишь только рассветет, то южане, несмотря на жажду мести за Джекоба Кида и горячее желание постоять за веру, не могли начинать военные действия раньше послезавтрашнего утра. Ведь для них завтрашний день был воскресным. А по воскресеньям на острове Разочарования не воевали.
      На рассвете вернулся в Эльсинор единственный из уцелевших гонцов, посланных в Священную пещеру за помощью. Оба его товарища погибли еще по пути на север: один сорвался с обрыва в океан, другой разбился на дне глубокой расселины. Гонец принес радостную весть: белые джентльмены обещали молиться за победу храбрых защитников истинной веры, доблестных людей Эльсинора, Эльдорадо и Зеленого Мыса.
      Еще накануне вечером, сразу после похорон Яго Фрумэна, гонец, посланный в ту же Священную пещеру преподобным отцом Джемсом, принес в Новый Вифлеем точно такую же (слово в слово!) отрадную и воодушевляющую весть: белые джентльмены обещали молиться за победу храбрых защитников истинной вера,доблестных людей Нового Вифлеема и Доброй Надежды!
      В понедельник, двенадцатого июня, в начале восьмого часа утра, два отряда, составленных из воинов Нового Вифлеема и Доброй Надежды, ворвались со стороны суши и с моря в Эльсинор, В деревне царила зловещая тишина селения, покинутого обитателями. Все люди Эльсинора укрылись в пещере. Вход в нее был завален камнями.
      Безмятежное, ясное и солнечное утро стояло над островом Разочарования.

      - Мы отлично можем выбраться сквозь крышу, - сказал Сэмюэль Смит, когда запертые в Большой мужской хижине окончательно убедились, что двери им не сломать. - Такую крышу можно вспороть ножом.
      Он извлек из кармана брюк большой матросский нож и собрался немедленно приступить к делу. Но Егорычев несколько охладил его пыл.
      - Давайте сначала разведаем обстановку. Посветите мне! Смит достал из рюкзака карманный фонарик, Егорычев выломал из нар жердь и ткнул ею в крышу высоко над собою.
      В ту же минуту крышу в этом месте пробило копье и, наполовину проникнув внутрь строения, застряло, подрагивая, в толще пальмовых листьев.
      - Видите? - сказал Егорычев кочегару. - Преподобный отец Джемс застраховал на всякий случай свое заклятье десятком человек охраны. Придется подождать темноты. Хорошо, что сегодня воскресенье. По воскресным дням на острове Разочарования не воюют. Правда, не воюют? - спросил он дрожавшего Розенкранца, и тот, не в силах говорить, подтвердил слова Егорычева энергичным мычанием.
      - Но как только наступит понедельник, тут такое заварится, что даже подумать страшно, - продолжал Егорычев. - Нам нужно сообразить с вами уже сейчас, что предпринять, чтобы не дать войне разгореться. В нашем распоряжении часов шесть. Нет, больше шести. .. Пока не зайдет луна, нам отсюда не выбраться. Прежде всего, осмотримся... Сколько у нас батареек, товарищ Смит?
      - Девять.
      - Что ж, рискнем одной... Да не бойся же, глупыш! - ласково сказал он юному Смиту, которого, как и Розенкранца, не на шутку перепугал яркий свет, хлынувший из черненькой плоской коробочки. - Нашим друзьям не надо бояться ничего, что мы будем делать с дядей Сэмюэлем. Понятно?
      - Понятно, - сказал мальчик и на всякий случай, для верности, ухватился за шершавую руку кочегара.
      Электрический луч вырывал из мрака высокие стропила и убегающие в темноту и казавшиеся бесконечными бамбуковые нары, а высоко над ними, на узеньких полочках - тускло поблескивавшие ровными рядами зубов желтые черепа и производившие не менее жуткое впечатление маски для пасхальных плясок. На задней стене, метрах в двух от земли, на украшенной цветами полке стоял, как бы охраняемый двумя самыми древними черепами и двумя самыми страшными масками, ящичек темно-коричневого цвета. От остального помещения стена с этим ящичком отделена была толстым шнуром из козьей шерсти, богато увешанным козьими рогами и хвостами. Над самым ящичком висел на стене большой крест из того же розоватого дерева, из которого на острове изготовлялись бревна-колокола.
      - Туда нельзя! - крикнул вне себя от ужаса юный Смит, видя, что Егорычев раздвинул руками загремевшую завесу. - Вас убьет громом!.. Туда никто не должен ходить, кроме отца Джемса!..
      Розенкранц в своем углу зажмурил глаза, чтобы не увидеть, как небо покарает дерзкого белого, но и не подумал предупредить его о смертельной опасности. Розенкранц был бы рад, если бы гром поразил на месте обоих белых. Он знал, что это не огорчило бы белоголового, которого Розенкранц со всем жаром чувств первобытного квислинговца любил, как свою единственную опору.
      - А вот мы сейчас посмотрим, убьет ли меня громом! -весело проговорил Егорычев, нырнув под завесу. - А то что-то меня давно не убивало громом!
      То, что последовало за этим самоубийственным поступком, вернее, то, что за ним не последовало, превысило воображение присутствовавших при этом островитян: Егорычев остался жив и невредим!
      - А ну, иди-ка и ты сюда! - скомандовал Егорычев юному Бобу. - Ты не бойся! Раз я тебе говорю, значит можно...
      Ему нужно было приучить мальчика к мысли, что никакие чары не могут повредить тому, кто дружит с ним и Смитом.
      - Ну иди же, чудачок ты этакий! - легонько подтолкнул его в спину усатый приятель. - Не бойся! Если хочешь, давай вместе...
      - Я сам! - проговорил, судорожно глотая воздух, Боб Смит, зажмурился и нырнул под шнур, как в пропасть.
      - Жив? - лукаво осведомился у него Егорычев.
      - Кажется, - отвечал мальчик, для верности ощупав себя. - О! Я жив, жив, жив!.. Вот так здорово!.. Вы все видите, я жив!..
      - А ты, Гамлет? - спросил Егорычев.
      Гамлет молча пролез под заветную гирлянду из козьих рогов, и хвостов, потом вернулся обратно тем же путем, чтобы показать другим и самому еще раз удостовериться в полнейшей безопасности того, что еще несколько минут тому назад ему показалось бы безумным, достойным самоубийцы поступком. Потоптавшись немножко по ту сторону шнура, он дерзко пригнул его к земле и перешагнул через него, словно это была обыкновенная лиана, на которой развешивают для вяления рыбу и козье мясо.
      - Подумать только! - промолвил он, снова перемахнул через шнур, устроился с ногами на нарах и надолго замолчал. Надо было осмыслить то, что Егорычев на его месте назвал бы антирелигиозной работой среди местного населения. Оттуда, с нар, он, на сей раз уже совсем без волнения, наблюдал за тем, как Егорычев приблизился к полочке со шкатулкой, на которой лежало трехвековое заклятье многих поколений местных пастырей.
      - А знаете, Смит, - протянул между тем Егорычев, направив луч фонаря на ящичек,- мне почему-то кажется, что эта коробочка из железа, из сильно заржавевшего железа.
      - По-моему, на острове не видать ничего железного, - пожал плечами кочегар. - Наверно, это из какой-нибудь коры, что ли.
      - То-то и оно, что из железа! Уж чего-чего, а ржавого железа я на своем веку перевидал.
      И Егорычев потянулся к полке.
      - Нельзя трогать Священную шкатулку! - уже куда более спокойно, но все же достаточно тревожно предупредил его мальчик. - Эту шкатулку никтоне смеет брать в руки. Даже сам преподобный отец Джемс!
      - Даже сам преподобный отец Джемс? - переспросил Егорычев. - Ай-ай-ай, подумать только! Ну, а мы все-таки рискнем. Рискнем, товарищ Сэмюэль Смит?
      - Рискнем, товарищ Егорычев.
      - Рискнем, Роберт Смит? Мальчик на всякий случай промолчал.
      - Ну, конечно, железная! - подтвердил Егорычев, осторожно снимая с полки шкатулку, покрытую густым слоем пыли. - И очень старинной работы. Музейная ценность. Один замочек - чудо кустарной работы!
      Он сдул с крышки шкатулки тучу пыли, попробовал замочек. Не то от ветхости, не то потому, что он и не был заперт, дужка замочка довольно легко поддалась.
      Внутри шкатулки не обнаружено было ничего, кроме свитка пожелтевшей от времени бумаги. Свиток был завернут в обрывки шерстяной ткани и перевязан каким-то шнурком, который от ветхости расползся, лишь только до него дотронулись.

      «Я, Джошуа Пентикост, уроженец города Брадфорда, эсквайр, магистр наук, бессменный и почетный олдермен основанного Мною города Хэппитауна в земле Джошуаленд, Северная Америка, Основатель и глава банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья» и судоходной компании «Хэппитаун - Новый Амстердам», божией милостью суверенный повелитель острова Разочарования, с тяжелым сердцем приступаю к составлению нижеследующего послания неизвестным моим читателям, буде ему вообще суждено быть когда-нибудь прочитанным.
      Если правильны мои тщательные многолетние подсчеты, то сегодня 7 мая 1658 года. Значит, сегодня мне исполнилось восемьдесят три года. Наблюдения, которые я вот уже четыре с лишним месяца без горечи и страха веду над своим здоровьем, не оставляют никаких сомнений, что скоро, очень скоро господь должен призвать меня к себе. Пора поэтому хоть вкратце изложить на бумаге то, что пережито и проделано мною во славу господа и его величества короля Британии за тридцать один год, проведенный на сем злосчастном острове. Вкратце, ибо в моем распоряжении немного времени и всего несколько листков, которые мне удалось припасти на этот случай. Рука моя дрожит, буквы выходят на бумаге не так четко и красиво, как мне бы хотелось, и возможно, что не все слова удастся сразу разобрать моему неизвестному читателю. Но пусть меня осудит лишь тот, кто дожил до моих лет, пережил не меньше моего испытаний и сохранил твердый и разборчивый почерк.
      Тридцать один год тому назад взбунтовавшаяся команда принадлежавшего мне корабля «Пилигрим» высадила меня на сей остров. Из трех с небольшим десятков чернокожих, разделивших со мною Эту прискорбную участь, выросло сейчас население численностью в двести одиннадцать рабов. Велик был бы поэтому соблазн именовать себя суверенным королем сего острова, по справедливости названного мною островом Разочарования. Но разве пастух король своих овец и баранов? Разве владелец псарни или скаковой конюшни король своих собак и лошадей? А можно ли назвать человеком, созданным по образу и подобию божию, чернокожее дикое существо только на том основании, что и оно при ходьбе вертикально держит свое туловище и время от времени издает сравнительно членораздельные звуки?
      Вот почему я только повелитель острова Разочарования, а никак не его король. Подданным английской короны или короля-англичанина может быть только человек в подлинном, христианском смысле этого слова, а никак не черное, желтое иди краснокожее создание.
      В предвидении близкой кончины я окидываю пристальным и ищущим взором пройденный мною долгий и трудный жизненный путь. Я пытаюсь уяснить себе, чем я прогневил господа, что он обрек меня на медленную смерть вдали от близких и родных, за тысячи миль от христианского мира. Много бессонных ночей провел я в ужасающем одиночестве, перебирая одно за другим все свои дела, поступки, помышления и только совсем недавно понял, наконец, что я виновен перед всевышним в кощунстве и святотатстве, ибо нет, как я сейчас окончательно уразумел, более тяжкого преступления перед кротчайшим Иисусом, как совершение великого таинства святого Крещения над существами, в которые господь не вдохнул частицу своей души, все равно, ходят ли эти существа на четырех ногах, как лошади и собаки, или на двух, как страусы, негры, индейцы и орангутанги.
      Увы, я понял это тогда, когда уже никто, кроме неба, не в силах выправить содеянное!
      У меня нет ни времени, ни сил, ни бумаги, чтобы подробно описывать все, что мне пришлось пережить и испытать с того страшно далекого дня, когда я, еще полный сил и решимости, покинул Плимут, чтобы искать счастья за океаном, и до того момента, когда я за жалким самодельным столом у самых дверей моей пещеры приступил к писанию этого последнего в моей жизни письма. На суде всевышнего все будет учтено и взвешено, за все мне будет полной мерой воздано по проступкам моим и заслугам.
      Задача моя неизмеримо скромней. Я хочу, чтобы тот, кому через год, десять или двести лет попадет в руки это скорбное послание, узнал из него, что население сего острова говорит по-английски, носит христианские имена и поет во славу господа псалмы и гимны единственно вследствие долгих и бескорыстных трудов смиренного раба божия Джошуа Пентикоста, который не мог коротать остатки своих дней среди поганых язычников и не желал забыть навсегда сладостные звуки родного языка.
      Это был, повторяю, подвиг долгий и трудный. И кто знает, удалось бы мне достигнуть задуманного, если бы не огнестрельное оружие, вложенное в мои слабые руки божественным провидением.
      Выброшенный на сей злосчастный берег, я оказался один с тридцатью четырьмя больными неграми, которые недолго протянули бы, если бы я не пришел им на помощь своими медицинскими познаниями. Пятеро из них все же на второй день умерли: они были слишком истощены, и небо ждало их к себе. Страшно было при мысли, что и остальных может постигнуть такая же участь. Я лечил их с таким усердием, с каким, да простит мне господь, не лечил никогда ни одного белого человека. Невыносимо было думать, что я могу остаться в одиночестве на этом пустынном острове.
      Многие, да когда-то и я в том числе, отдавали восторженную дань упорству и искусству людей, которым удалось обучить попугая или ворона нескольким человеческим словам. Насколько же труднее пришлось мне, сколько воли, нервов и здоровья, сколько лет потратил я на дрессировку оставшихся в живых двадцати девяти негров, пока не обучил их английскому языку и не приучил пользоваться им не только в беседах со мною, но и в разговоре друг с другом.
      Это оказалось делом неслыханной трудности прежде всего потому, что они смешливы, несерьезны и не испытывали и тени должного почтения перед языком, на котором говорил их хозяин.
      Помню, как они засмеялись, когда я пригласил их повторить за мною первое предложенное их вниманию английское Слово. Они нараспев повторяли его (это было слово «пистолет»), непередаваемо, возмутительно коверкая его на всевозможные лады и... смеялись! Им было смешно! Они хлопали в ладоши, хором выкрикивали обезображенное ими благородное английское созвучие и фыркали, словно в их голые тела вселился дьявол.
      Видит бог, я пробовал утихомирить их палкой, но палка не помогла. Тогда господь вразумил меня применить пистолет. Я высмотрел среди негров самого смешливого из слабых (здоровые нужны были мне для хозяйства) и пристрелил его на месте, чтобы никому не повадно было смеяться над языком их господина. Это не замедлило самым благотворным образом сказаться на поведении остальных. Они присмирели, стали серьезней и послушней.
      В тот день мне удалось обучить их всего восьми словам: «пистолет», «молчать!», «мушкет», «нож», «спокойно!», «не надо» и «убью!» Потом все пошло уже несколько легче.
      Когда ученики мои усвоила свыше пятисот слов и символ веры, я под страхом божьей кары - смертной казни - объявил английский единственным разрешенным языком острова Разочарования.
      Не скрою, некоторым облегчением в моем подвижническом труде было то, что оставшиеся в живых двадцать восемь негров были родом из восемнадцати разных деревень, и не было между ними и трех человек, которые могли поговорить между собой на родном языке, ибо что ни деревня в их диких африканских краях, то новое наречие, новый язык. Разноязычие поистине подобно было вавилонскому. Одни из них говорили на языке волоф, другие на языке серер, третьи на фульбе, четвертые на буллом, остальные на менде, кру, йоруба, эве, ибибио, ашанти (он же акан), темне, малинке, фон, бенин, тив (он же мунчи), экон, дуала и баквири. Я же усугубил это разноязычие тем, что расселил их по шалашам таким образом, чтобы ни в одном из шалашей не было земляков. Меньше всего я хотел бы, чтобы этот мудрый прием был приписан мне. Это меня вразумил господь в неисчислимой его милости.
      Я нарочно слонялся по острову тогда и там, когда и где меня меньше всего могли ожидать. Я прятался в кустах, я подкрадывался к кострам, я ползал по ночам между хижин, я не уставал прислушиваться к голосам охотников в лесу, - и горе было тому, кто пытался преступить изданный мною закон. Я запрещал хоронить их раньше пяти дней, и тела их предавались земле без напутственных молитв.
      И все же пришлось потратить еще четыре с половиной месяца, пока мне, наконец, удалось добиться всеобщего и беспрекословного выполнения моего закона. Теперь можно было приниматься за оттачивание произношения.
      Легче всего было с народившимся молодым поколением. Я приказал отбирать новорожденных и приставил к ним двух негритянок, наиболее быстро воспринявших правильное произношение. В установленные часы матери допускались к своим младенцам для кормления, но под страхом строжайшей божьей кары им запрещалось при этом раскрывать рты. Никаких нежностей! Всякие слова, обращенные к восприимчивому уху младенца, могут пагубно отразиться на чистоте его произношения.
      И что же, пришло время, когда я был полностью вознагражден За свои поистине нечеловеческие труды. Стоило мне зайти в хижины, где содержались дети, и зажмурить глаза, и мне казалось, что я слышу голоса моих дорогих птенчиков, прозябавших без своего любящего отца в чудовищно далеком Хэппитауне. Только тот, кто был навсегда или хотя бы на год оторван от своих детей, может понять и оценить горькое наслаждение, которое я в такие минуты испытывал.
      Со взрослыми было сложней. Но почти все они вскоре стали родителями, почти все они имели в детских хижинах сыновей и дочерей, и это было немалым подспорьем в их обучении. Лишь тем, кто ценой должных усилий осваивал, наконец, правильное произношение, разрешалось видеться и изредка поболтать со своими отпрысками, а потом, по достижении ребенком пятилетнего возраста, и вовсе забрать его к себе домой. И родители, подстегиваемые отцовским и материнским инстинктом, старались во всю и достигали должных успехов. Ибо, надо отдать им справедливость, негры, как и многие птицы, на редкость музыкальны и переимчивы.
      И вот пришло время, когда мне показалось, что я ужедостиг цели моих трудов, и греховная гордыня обуяла мое сердце. Всеобщая покорность окружала меня, мне лестно было думать, что дело должного воспитания моих питомцев завершилось полной удачей, и это приятное заблуждение владело мною, пока - это случилось около десяти лет и трех месяцев тому назад - я, прогуливаясь одним пасмурным ранним утром, не набрел в глубине леса на негра, который вполголоса воровски объяснял своему десятилетнему сыну, как на языке йоруба называется море, небо, дерево, коза.