Остров Разочарования

      ...Старикашка не удержался. Во время обеда он учтиво осведомился, уверен ли мистер Егорычев, что он поступает правильно, ведя с малокультурным и политически незрелым кочегаром Смитом собеседования, которые легко можно было бы расценить как коммунистическую пропаганду? (Смит, конечно, отсутствовал. Он дежурил у спуска.) Старикашка внимательно посмотрел на Егорычева, предполагая, что он после этих слов сгорит от стыда. Но он глубоко ошибся. Егорычев как ни в чем не бывало, спокойно выслушал старикашку и сказал:
      - Нет, я никак не могу расценить свои собеседования со Смитом как коммунистическую пропаганду. Он меня расспрашивает, а я ему рассказываю о том, как живут, работают, отдыхают Двести миллионов моих сограждан, как они воюют против фашизма и во имя чего рискуют жизнью. Кстати, больше всего мне приходится при этом рассказывать о моих родных и знакомых. Я считаю, что в такого рода беседах, имеющих чисто информационный характер, нет и не может быть ничего предосудительного. Не вижу, что против них можно возразить. Со своей стороны, я ни в какой мере не возражаю против того, чтобы мистер Фламмери в тех же информационных целях хоть сутки напролет рассказывал мистеру Смиту о том, как живут, работают и отдыхают простые люди Соединенных Штатов.
      И уже совсем ничего не имеет мистер Егорычев против того, чтобы мистер Фламмери с наибольшими подробностями сообщил мистеру Смиту о том, как живут, работают, отдыхают и сражаются с фашизмом его, мистера Фламмери, родные и знакомые. - Старикашка только воскликнул:
      - О-о-о!
      Я его никогда не видел таким возмущенным.
      Гусак пожал плечами. Он полностью разделял чувства старикашки и мои.
      На этом обмен мнениями по вопросу о коммунистической пропаганде словно ножом отрезало.
      Нет, в самом деле, этот советский офицеришка, дикарь и правнук раба, меня не на шутку злит! Кажется, я его начинаю ненавидеть! Я обращаю свой взор в сторону старикашки. Он смотрит на меня добрыми и мягкими отеческими глазами. Он моя опора, моральная и материальная. Этот никогда не будет меня укорять за то, что я пишу не совсем то, что думаю и что не совсем соответствует плохо понятной действительности. Этот понимает, что такое бизнес, и что такое деловой человек, и какова роль и место в бизнесе того, что большевистские агитаторы называют совестью. Я хотел бы, чтобы мне раз и навсегда показали ее и сказали, что она такое, эта совесть. Она неощутима на ощупь, она не имеет запаха и цвета, ее нельзя внести в качестве вклада в самый завалящий банк, под нее не дадут тебе и галлона бензина, когда ты будешь трюхать в старом фордовском драндулете в поисках работы. А я не хочу просто работы, я хочу карьеры, я хочу, чтобы не обо мне говорили снисходительно: «Это сын старого Хирама Мообса, того самого, который застрелился», а об отце моем говорили: «Это отец нашего Джона Бойнтона Мообса, который, говорят, тоже занимался газетным бизнесом. Ходят слухи, этот ловкач Джон выгоняет из своей чернильницы сотню тысяч долларов в год».
      «Париж стоит мессы!» - так сказал совсем по другому случаю не помню какой по счету король Генрих - не то английский, не то немецкий, не то еще какой-то. И, право же, этот Генрих был совсем не дурак...
      Я смотрю на Егорычева со спокойной и на сей раз непоколебимой ненавистью и презрением. Слава богу, я совершенноготов к тому, чтобы легко и без дурацких переживаний писать ту книгу, которую мне нужно написать, книгу, которая желательна и мне, и мистеру Фламмери, и его компаньонам, и мистеру Не Знаю Как Его 3овут, тому самому, который обязательно издаст ее, и тиражом не в один и даже не в пять тысяч, а в сто, двести, пятьсот тысяч, в миллионэкземпляров. Я чувствую небывалую легкость в душе. Рубинштейн перейден! [Мообс, видимо, хотел сказать: «Рубикон перейден!» (Л.Л.)] Мне все ясно. Мне весело. Моя рука жаждет ручки с удобным пером и чернил. Пусть только этот чистюля Егорычев, передав свою радиограмму, ляжет спать, и я сяду писать. Я все еще не привык писать мою «Робинзонаду с большевиком», когда этот большевик бодрствует и может на меня ненароком посмотреть. Мне все еще кажется, что он сразу поймет, что я пишу книгу, в которой не все соответствует его примитивным, дикарским представлениям об истине... Хоть бы он умер, этот Егорычев! Но без него нам, пожалуй, никогда не выбраться с этого распроклятого острова... Боже мой, еще никогда в жизни мне не приходилось так много думать!»

XII

      По причинам, которые станут известны читателю ниже, в нашем распоряжении всего несколько разрозненных страничек рукописи «Робинзонады с большевиком». Судя по частым помаркам, небрежности. письма и торопливой незавершенности стиля, это лишь первый черновик, когда автор, оставляя напоследок работу над красотой слога и законченностью каждой фразы, спешит запечатлеть на бумаге только основные мысли, решающие факты и события, положенные в основу его произведения.
      Нет сомнения, что в окончательной, так называемой беловой рукописи эти строки звучали бы и более сжато и более уверенно, а поскольку они были рассчитаны на избалованного сенсациями американского читателя, то и еще более развязно.
      Первый листок:
      «...а также общность языка и родины сразу создали между нами и туземцами самые сердечные отношения. Было что-то в высшей степени трогательное, когда прелестный чернокожий карапузик вскарабкивался к тебе на колени и звенящим голоском упрашивал, чтобы «добрый дядя белый джентльмен» рассказал ему хоть что-нибудь «о нашей милой старой родине». Так здесь, на острове, называют наши Штаты.
      Егорычева это чертовски злило. Не смея открыто выступить против гуманности и цивилизации, он решил сорвать свою злость на том, что попытался поссорить нас с туземцами, раздавая трофейный меновой фонд среди своих любимчиков и всячески обделяя тех, кто не имел счастья угодить этому молодому и малокультурному демагогу. (Что-то получается не очень кругло: весь остров, кроме четырех проходимцев, любимчики! Поразмыслить, как написать тоже самое, но не так грубо.) Но вековая любовь туземного населения к своей «милой старой родине» помогла нашему маленькому, но дружному отряду западной цивилизации дать дос...»
      Второй листок:
      «...зависело от старейшин деревень. В первый же день к нам на Священную лужайку пришла с пением псалмов и барабанным боем вся деревня Новый Вифлеем. Ее привели ее моральные вожди, любимцы Нового Вифлеема Розенкранц, Гильденстерн, Яго и Полоний. С первой же минуты нашей встречи они привязались к нам всей душой. Особенным уважением они инстинктивно прониклись к мистеру Роберту Фламмери, в котором они чтили не только выдающегося бизнесмена и бесстрашного и образованного офицера, но и прямого потомка одного из своих возможных далеких владельцев. [Как читатель убедится из дальнейшего хода нашего повествования, мы имеем в данном случае удивительное стечение обстоятельств, когда «желтый» журналист, искренне убежденный, что од беззастенчиво врет, нечаянно и бочком задел правду. (Л.Л.)] Нужно было видеть полный величия и благородства жест, с которым Яго отклонил какие бы то ни было подарки с нашей стороны. «В какой стороне расположена наша добрая, старая родина?» - спросил он взволнованным голосом. Я ему указал на северо-запад. Дальше происходит что-то невообразимо волнующее: Яго и три остальных олдермена, а за ними и все наши гости, как по команде, опускаются на колени, обратившись лицами на северо-запад, и Яго срывающимся голосом запевает псалом двадцать первый, а за ним и все остальные туземцы и все мы, белые, конечно, кроме безбожника Егорычева, подхватываем: «Господи! Твоею силой веселится царь, и о спасении твоем сколь велика его радость! Ты исполнил ему желание сердца его и молитвы уст его не отринул». При последних словах благообразный старец не сдержал чувств, охвативших его, и разрыдался. Вслед за ним разры...»
      Третий листок:
      «Мистер Фламмери с твердостью и убежденностью истинного бизнесмена не дает себя запугать. Он говорит: «Мне нужно только одно - знать, что мы все сделали для счастья и благоденствия населения острова Разочарования. Это единственный дивиденд, которого я добивался, добиваюсь и буду добиваться, хотя бы мне при этом грозили пули ста тысяч большевиков и десяти миллионов коммунистов, а для этого требуется, чтобы в моих руках был контрольный пакет доверия в руководстве удовлетворением насущнейших нужд острова. И я на этом настаиваю прежде всего как христианин».
      Егорычев выступает со смехотворными возражениями с точки зрения своих коммунистических доктрин. Обсуждение по его вине завершается безобразной сценой, которую удается прекратить только благодаря исключительному такту и терпимости мистера Фламмери...»
      Четвертый листок:
      «...ная любовь прелестной дикарки. Но человек, у которого в Буффало невеста, не имеет права вое...»
      Пятый листок:
      «...но мистер Роберт Д. Фламмери наваливается на дверь, не считаясь со смертельной опасностью. Немецкий майор отпускает дверь и встречает мистера Фламмери автоматной очередью. Происходит форменное сражение, в котором посильное участие принимает и Егорычев. Наконец майор ранен. Оружие выпадает из его рук. Он говорит слабеющим голосом: «Сдаюсь своему храброму противнику. Моя фамилия барон фон Фремденгут». Фламмери вздрагивает: «Барон Фремденгут из Кельна?» - «Да, из Кельна. А вы кто такой?» - «Я капитан Роберт Фламмери из Филадельфии!» - «Боже мой! - радостно восклицает барон. - Какая встреча!.. Я думал, такие встречи бывают только в кинема...»

XIII

       «Капитан санитарной службы Роберт Д. Фламмери и
       Майор Эрнест Цератод, с одной стороны, и
       Туземное население острова Разочарования в лице его представителей Гильденстерна Блэка, Розенкранца Хигоата и Яго Фрумэна, с другой стороны,
       при секретаре Джоне Бойнтоне Мообсе
       заключили настоящее соглашение в нижеследующем:
       1. Туземное население острова Разочарования добровольно,с полным уважением, доверием и признательностью поручает, а Роберт Д. Фламмери и Эрнест Цератод, движимые неизменным и вечным своим расположением к населению острова Разочарования, принимают на себя общее руководство культурным, хозяйственным, моральным, религиозным и военным прогрессом острова Разочарования.
       Примечание первое. Подробности, если таковые потребуются, будут предметом специального протокола, хранимого вместе с настоящим договором.
       Примечание второе. Высокие Договаривающиеся Стороны считают своим священным долгом заявить перед лицом всего мира, что к этому договору в любое время и на равных с остальными Высокими Договаривающимися Сторонами условиях может присоединиться и капитан-лейтенант Константин Егорычев или любое другое лицо, специально им на то уполномоченное.
       Примечание третье. Представители Населения острова Разочарования с глубоким сожалением принимают к сведению сообщение господ Фламмери и Цератода о том, что капитан-лейтенант Константин Егорычев отказался возложить на себя свою долю ответственности за руководство культурным, моральным и т.д... прогрессом острова Разочарования...
      Страшно закоптила «летучая мышь», и Джон Бойнтон Мообс, секретарствовавший при заключении договора, прервал чтение (он читал его весьма торжественно, стоя) и чертыхаясь полез на табуретку воевать с непокорной горелкой.
      Заседание происходило при закрытых дверях, чтобы Егорычев и Смит, вернувшись, не захватили, упаси боже, его авторов врасплох.
      «Представители туземного населения» чувствовали себя не в своей тарелке. Они сидели на койках, с которых из брезгливости было снято не только белье, но и матрацы. На коленях у каждого из них пестрели вороха лент и прочей галантерейной дряни.
      Кое-как справившись с горелкой, Мообс вернулся к чтению.
      За время этого вынужденного перерыва Фламмери пришло в голову, что для пущей торжественности не вредно было бы, чтобы чернокожие представители Высокой Договаривающейся Стороны выслушали договор стоя.
      Мообс поднял их на ноги жестом дирижера, приглашающего оркестр встать в ответ на рукоплескания слушателей. Они покорно встали. Подарки посыпались из их рук, и они бросились их поднимать, стараясь прихватить кое-что из того, что уронил сосед. Дело чуть не дошло до драки, и Мообсу пришлось на них прикрикнуть, чтобы они вели себя в соответствии с важностью церемонии, в которой они удостоились участвовать.
      - Продолжайте, Мообс, - сказал Фламмери, - и поторапливайтесь. Они могут вернуться каждую минуту.
      - Бьюсь об заклад, сэр, что они задержатся. Они, верно, снова будут искать несуществующий клад.
      В том-то и дело, что Фламмери теперь уже совсем не был уверен, что клад этот не существует на самом деле. Но он, конечно, не высказал своих сомнений.
      Мообс угадал. В то самое время, когда он полез воевать с коптившей «летучей мышью», Егорычев и Смит, возвращаясь из Нового Вифлеема, забрели в лес, росший сразу по ту сторону ручья, отделяющего Северный мыс со Священной пещерой от остальной части острова. Метрах в двадцати друг от друга они медленно подвигались фронтом наверх по направлению к вершине горы, называемой Священной воронкой. Они раздвигали каждый кустик, то и дело тыкали палками в землю, искали, где она порыхлее.
      - А знаете, Смит, что мне напоминает эта Священная воронка? - сказал Егорычев. - Очень большой кратер давно потухшего вулкана.
      - Она вся заросла травой. На ней большие деревья, - заметил кочегар, полагая, что он этим опровергает догадку Егорычева.
      - Везувий до гибели Помпеи тоже весь порос травой. В его кратере даже расположились лагерем восставшие спартаковцы. А потом в один прекрасный день - бац-бах-та-ра-рах, извержение!
      Смит усмехнулся:
      - Но на сегодня-то мы с вами обеспечены от такого ужаса?
      - Дружище, - в тон ему отвечал Егорычев, - можете быть совершено спокойны. Полнейшая гарантия!..
      - Фу, гора с плеч! - Они оба засмеялись. - Значит, можно продолжать ковыряться в земле?
      - Сколько угодно, старина... Продолжаем ковыряться...
      Они определили себе урок на сегодня и принялись выполнять его с величайшей тщательностью.
      А тем временем наверху, в пещере, Джон Бойнтон Мообс победил своевольную горелку «летучей мыши», слез с табуретки и с прежней торжественностью продолжал чтение текста договора...
       2. Высокие Договаривающиеся Стороны торжественно заявляют, что независимость острова Разочарования является предметом особой и постоянной заботы Высоких Договаривающихся Сторон, а также необходимым условием для мира и цивилизации и тем самым обязываются защищать вышеупомянутую независимость всеми средствами, имеющимися в их распоряжении.
       3. Высокие Договаривающиеся Стороны отдают себе отчет в тяжелой ответственности, которую они возлагают на свои плечи, и уповают на помощь Небесного Провидения, как на постоянно действующий и безотказный фактор контроля над правильным, чистосердечным и бескорыстным выполнением этого договора всеми тремя Высокими Договаривающимися, Сторонами.
       4. Предполагается, что это соглашение будет временным и немедленно потеряет силу, лишь только господа Фламмери и Цератод или лица, специально ими на то уполномоченные, придут к заключению, что туземное население острова Разочарования достигло того минимального уровня культуры, моральной устойчивости, благосостояния и политической зрелости, которые необходимы для предоставления ему самостоятельности.
       5. Соглашение это вступает в силу тотчас же по подписании представителями Высоких Договаривающихся Сторон.
       Подписи:
       Роберт Д. Фламмери
       Эрнест Цератод
       От лица коренного населения острова Разочарования:
       Гильденстерн Блэк,
       Розенкранц Хигоат
       и Яго Фрумэн,
       коим, вследствие их неграмотности, текст настоящего соглашения трижды и с расстановкой прочитан вслух, поставили оттиски больших пальцев своих правых рук.
       Джон Бойнтон Мообс, секретарь
       На острове Разочарования. Июня девятого дня, в лето от рождества всемилостивейшего Иисуса Христа, господа нашего, одна тысяча девятьсот сорок четвертое».
      Фламмери расписался размашисто и не без подчеркнутой небрежности: еще за два года до войны он участвовал в подписании картельного договора с «И. Г. Фарбениндустри», который по значению своему не уступал любому договору между двумя солидными суверенными державами, а по прочности и воздействию на жизнь и судьбы многих миллионов людей значительно его превосходил.
      Цератод вывел свою подпись твердо, четко и страшно аккуратно. Как-никак это была первая его подпись под документом международного характера.
      Затем он капнул на клочок бумаги чернил, размазал их другой бумажкой, взял оробевших представителей другой Высокой Договаривающейся Стороны за правые руки, обмакнул их большие пальцы в размазанные чернила, и три оттиска пальцев тремя большими фиолетовыми узорчатыми пятнами украсили соглашение, окончательно скрепив его обязательность для всех жителей острова.
      Как это ни покажется странным для постороннего человека, но не содержание соглашения, а именно процедура взятия оттиска пальцев привела всех троих островитян в состояние, близкое к обморочному. Их посеревшие лица выражали крайнюю степень испуга, а ноги столь очевидно отказались им служить, что представители первой Высокой Договаривающейся Стороны поспешили усадить их и раскупорить коньяк.
      Все пятеро участников соглашения при секретаре Джоне Бойнтоне Мообсе отдали дань мужественному напитку. У Фламмери это был первый из многих подписанных им в разное время и с разными лицами договор, который не нужно было скрывать от военного министерства и государственного департамента: картельные соглашения, как правило, граничили с государственной изменой и хранились в глубочайшей тайне. Мистер Фламмери имел все основания рассчитывать на славу выдающегося героя и особое благоприятствование при получении заказов.
      Эрнест Цератод, помимо патриотического подъема, испытываемого им от присоединения к Британской империи новой несамоуправляющейся территории, предвкушал впечатление, которое произведет в будущем году на избирателей история о мужественном майоре Эрнесте Цератоде, который не только не пал духом в исключительных условиях кораблекрушения и бедствий на диком острове, но и сумел округлить колониальные владения Соединенного Королевства, не затратив ни единого пенса из средств налогоплательщиков.
      Мообсу и островитянам, не обремененным особыми переживаниями, достаточно было самого процесса поглощения коньяка.
      Через четверть часа туземцы, не привыкшие к спиртным напиткам столь упоительной крепости, пришли в чрезвычайно веселое настроение, и их выпроводили домой, щедро одарив пуговицами, английскими булавками и самыми крупными из имеющихся в наличии гвоздей.
      Приметив умильные взгляды, которые старший из островитян, Яго Фрумэн, бросал на висевшую на гвоздике старую рабочую куртку покойного Альбериха Сморке, Фламмери позволил себе широкий жест. Он подарил ему эту куртку. Яго Фрумэн ошалел от восторга. Розенкранц и Гильденстерн не смогли, да и не захотели скрыть живейшее чувство зависти, которое они при этом трогательном событии испытали. Пришлось и им сделать дополнительные подарки. Мообс порылся в ящике с грязным бельем и вручил им по застиранной голубой трикотажной сорочке. Все трое сразу облачились в свои обновки, что доставило высокое эстетическое наслаждение как самим островитянам, так и их изрядно нагрузившимся партнерам по договору.
      Не будь Фламмери и Цератод при секретаре Джоне Бойнтоне Мообсе порядком навеселе, они бы, возможно, заметили, что левая пола куртки как-то странно топорщилась на Яго. Правда, он воспользовался боковым внутренним карманом, чтобы схоронить в нем все остальные дары. Но топорщилась куртка, конечно, не от этой мелочи, а от забавного, приятно поблескивавшего предмета, который Яго, усаженный на койку Егорычева, ненароком нащупал под подушкой. Как известно, ничто так не толкает морально неустойчивого человека на путь стяжательства и преступлений, как внезапно свалившееся на голову богатство. Яго, получившему за то, что он выслушал какую-то скучную и непонятную бумагу и поставил на ней оттиск своего пальца, целое богатство, не терпелось приумножить его за счет этой загадочной, но бесспорно обольстительной вещицы, и он проделал это с ловкостью, вполне приличной для человека, впервые вступившего на тернистый путь цивилизации.
      Но, как часто случается с теми, кто впервые вступает на этот путь, Яго вскоре перепугался. Ему показалось несомненным, что пропажа обнаружится и тогда могущественные и щедрые белые джентльмены могут серьезно на него рассердиться. Мысль, что он из-за содеянного под пьяную руку может лишиться их милостей и покровительства и снова впасть в ничтожество, привела Яго к выводу, что чем скорее он избавится от украденного предмета, тем будет лучше.
      У него хватило рассудительности не показывать товарищам охватившего его беспокойства. Уже по возвращении в Новый Вифлеем он пожаловался на головную боль и собрался проветриться, подышать свежим морским воздухом. Так как никто в деревне, включая и Розенкранца, Гильденстерна и Полония, не питал к нему добрых чувств, то Яго Фрумэну, несмотря на его хмельное состояние и довольно бурное море, позволили прокатиться на лодке.
      Отплыв подальше от берега, Яго горестно вздохнул и предал воде злополучный предмет, который чуть было не стоил ему дипломатической и административной карьеры. Но эта коленчатая серебристая игрушка была так прекрасна, что Яго не мог оторвать от нее глаз, пока та уходила в глубину. Он перевесился через борт лодки. Крутая волна ударила в утлую лодку и опрокинула ее.
      «Вот оно, страшное возмездие белых джентльменов! Они настигли меня даже в море! ..» - успел подумать Яго.
      Ледяной ужас сковал его члены, и он камнем пошел ко дну...
      В полночь, когда Егорычев собрался в третий раз передать в эфир припев из песни N-ского батальона морской пехоты, он обнаружил, что исчезла рукоятка генератора.

XIV

      Всю ночь продолжались поиски. Разбудили Цератода и Смита. Опросили Фламмери, дремавшего на вахте. Никто не мог сказать, куда девалась рукоятка. Никто ее и не видел. Узнав, что она хранилась под подушкой Егорычева, Фламмери высказал запоздалое сожаление, что она содержалась в таком неприспособленном месте: ее можно было бы прятать в чемодане или ящике, и тогда она не запропастилась бы бог весть куда. Он смутно припоминал, что кто-то из островитян, кажется, уселся на койке Егорычева, но кто именно, так и не смог вспомнить. Он потихоньку поделился своими сомнениями с Цератодом и Мообсом. Как менее закаленные в потреблении горячительных напитков, они удержали в памяти еще более туманные подробности того, что произошло после подписания соглашения и раскупорки второй бутылки. Они удивились. Неужели негры сидели на койках? Разве они не пили стоя? Неужто неграм сделали какие-то подарки? Уверен ли мистер Фламмери, что он не ошибается? Хотя очень может быть, что он прав... Чего-то они действительно все смеялись. Может статься, что как раз над этими дикарями... Ну да, конечно! Они были ужасно смешны в трусах из козьей шерсти, босые, черные и в старых заплатанных голубых нижних сорочках! Кажется, один из них нарядился в засаленную эсэсовскую куртку? Он был чудовищно смешон и жалок! А не может ли быть, что мистер Фламмери в припадке, пардон, пьяного благодушия подарил кому-нибудь из них эту злополучную рукоятку?..
      По понятным причинам посещение пещеры отщепенцами из Нового Вифлеема скрывали от Егорычева. Интересы дипломатической тайны перевесили желание посоветоваться с Егорычевым, хотя они и привыкли уже считаться с его мнением.
      Мообса послали в Новый Вифлеем. Он вернулся усталый и обескураженный: Яго Фрумэн, тот самый, который ушел из пещеры в старой куртке ефрейтора Сморке, еще вчера в пьяном виде утонул в бухте. Остальные два никак не могли взять в толк, чего от них хочет Мообс. О том, что они были в пещере и оставили там на белой бумаге оттиски своих пальцев, они, как им было приказано белоголовым джентльменом, то есть мистером Фламмери, никому в деревне даже не заикнулись. О рукоятке, пропавшей из-под подушки, они не имели понятия. Мообс специально рисовал им, как она выглядела, но они клялись, что никогда ничего подобного не видели. Скорее всего, они, по мнению Мообса, говорили правду.
      Одно было совершенно ясно: рукоятка безвозвратно пропала.
      Этот вывод как-то не сразу дошел до сознания. Егорычев раздраженно бормотал, что в следующий раз он будет носить рукоятку всегда при себе, потому что здесь совсем как в детском саду: не дай бог что-нибудь оставить, не прибрав подальше. Фламмери, которого не покидало чувство, что пропажа, возможней всего, связана с компанией Фрумэна, пришел в конце концов к мысли, что все это не так страшно, потому что немцы - народ запасливый и где-то у них, вероятно, лежит тщательно завернутая в двадцать промасленных бумажек запасная рукоятка. Перерыли все ящики и чемоданы и не нашли. В нормальной обстановке запасная рукоятка генератора нужна не в большей степени, нежели запасной потолок для пещеры. Это нехрупкая, вечная вещь.
      - Но не может же быть, чтобы она испарилась! - воскликнул Егорычев и принялся в десятый раз передвигать, перебирать и перекладывать все, что было движимого в пещере, начиная от стола и коек и кончая рыболовными крючками и прочей мелочью, предназначенной для дипломатической и торговой деятельности на острове Разочарования. Потом, хотя это было уже актом отчаяния, разбили всю Священную лужайку на пять участков и, только утром забрезжил свет, каждый на своем наделе перебрал каждый кустик и каждую травинку.
      Может быть, ночью, когда все спали, выбрались из своего помещения пленные и похитили рукоятку, чтобы лишить своих врагов возможности переговоров с остальным миром? Конечно, каждый понимал, что это предположение по меньшей мере ребячье, ибо, если бы оба эсэсовца действительно выбрались ночью из своей темницы, то не ограничились бы похищением рукоятки, а по меньшей мере удрали бы на волю, захватив оружие, а скорее всего - прирезали бы спящих и восстановили статус-кво, существовавший до утра шестого июня. И все же так велико было нежелание признать, что с рукояткой все кончено, что с двери сняли одеяла, шинели, проверили засов, исследовали, нет ли где-нибудь тайных приспособлений для того, чтобы можно было покидать второе помещение, не трогая дверей, и нет ли свежих щелей в самих дверях.
      К восьми часам дальнейшие поиски были за явной их бесполезностью окончательно прекращены.
      - Ну вот, - сказал Егорычев, присев на койку. - Придется нам со Смитом смастерить другую рукоятку... Но будем надеяться, что где-нибудь сейчас уже расшифровывают наши радиограммы и что нас догадались запеленговать.
      - Если бы мы вас не послушались... - начал Фламмери и осекся.
      - Продолжайте, продолжайте, - устало поощрил его Егорычев. - Вы, кажется, хотели что-то сказать? Если бы вы меня не послушались? .. В чем не послушались? И что бы тогда было, если бы вы меня не послушались?
      - Я хочу сказать, что если бы мы вас не послушались и передали в эфир ту радиограмму, которую я предлагал..,
      - ...то гитлеровский корабль уже был бы на горизонте? Вы это хотели сказать?
      - Почему гитлеровский? - вяло возразил Фламмери, и вдруг его лицо налилось кровью. - А почему нам в нашем идиотском положении надлежит отказываться от гитлеровского? У нас огромный выбор? Нас заваливают предложениями? У нас нет отбою от союзных кораблей?
      - Есть у нас отбой, - сухо ответил Егорычев. - И вы полагаете, что это достаточное основание для того, чтобы самим лезть в фашистский плен?
      - Вы трясетесь за свою жизнь, и в этом все дело! - выскочил Мообс. - Вам главное - спасти собственную шкуру. Как будто мы виноваты, что гитлеровцы не любят большевиков! А о том, что из-за вас могут погибнуть посторонние люди, вы и не подумаете!
      - Посторонние?.. М-да-а!.. Я, видно, все же неважно понимаю по-английски. На русском языке такие фразы невозможны...
      - Мистер Егорычев не потрудился разъяснить, что он подразумевает под своими последними словами, - учтиво осклабился Цератод. - Я не филолог, я солдат. И у меня в Англии семья, о которой никто не позаботится, если я паду жертвой его неистребимой склонности к игре в солдатики.
      - Мистер Егорычев подразумевает под своими словами, что русские стараются прежде всего выиграть войну и что они не считают нас посторонними людьми в этой войне, - вдруг заговорил упорно молчавший до этого Сэмюэль Смит. Его мрачноватое загорелое лицо побледнело, что еще больше подчеркнуло черноту его густых усов.
      - Вот именно! - запальчиво крикнул Мообс. - А мы...
      - А мы, - продолжал Смит слишком ровным голосом очень волнующегося человека, - а мы, хоть и далеко не филологи (судя по всему, он подозревал в незнакомом ему слове «филолог» нечто близкое слову «трус»), но позволяем себе иногда больше думать о собственной жизни, нежели о судьбах войны...
      - Вот именно! - снова крикнул Мообс. - А мы...
      - Я был бы вам благодарен, сэр, если бы вы меня не так часто перебивали, - одернул Смит репортера, и Фламмери тревожно переглянулся с Цератодом. Трудно было переоценить значение этого на первый взгляд безукоризненно вежливого отпора, данного кочегаром Мообсу. Впервые с момента гибели «Айрон буля» и их знакомства Сэмюэль Смит решительно и открыто ставил себя на одну ногу с Мообсом и «старшими англосаксами». - Я вынужден признать, что мы, на мой взгляд, даем мистеру Егорычеву серьезные основания для его обидных, в высшей степени обидных заключений. И мне хотелось бы заверить капитан-лейтенанта Егорычева, что не все здесь разделяют точку зрения мистеров Фламмери, Мообса... - он сделал еле заметную передышку, как бы набираясь смелости, и добавил: - ...и мистера Цератода.
      - Вы забыли, Смит, что я кое-что понимаю в жизни и в воинском долге, - напыжился Цератод, все еще не веря, что случилось непоправимое, что вот именно сейчас, в эту минуту, от него окончательно отходит казавшийся покорнейшим и верноподданнейшим членом профсоюза транспортников и неквалифицированных рабочих кочегар Сэмюэль Смит.- И если я поддерживаю в этом вопросе мистеров Фламмери и Мообса, то вы можете быть уверены, что так надо.