Пока готовился обед, а Егорычев с несколькими островитянами пошли в пещеру, где со вчерашнего дня хранились бочки, выловленные Гамлетом, чтобы обсудить на месте, как лучше всего соорудить плот, Цератод и оба американца успели обменяться мнениями по некоторым весьма важным, хотя и непривычным для них вопросам. Около американцев с преданными лицами вертелись Гильденстерн и Розенкранц. Полоний, как уже известно читателю, гостил у родственников своей первой жены в деревне по ту сторону каньона. Остальные островитяне, отдав первый долг гостеприимства, спешно разошлись по своим жилищам, чтобы заняться туалетом и явиться на пиршество разукрашенными («разодетыми» - не то слово) по-праздничному.
      - Тебя, кажется, зовут Гильденстерном? - обратился Цератод к Блэку.
      - Истинно так, дорогой мой сэр!
      - Значит, тебя - Розенкранцем? - спросил он у молодого коллеги Гильденстерна.
      - О, как вы смогли догадаться, сэр? - льстиво вскричал Розенкранц, вне себя от верноподданнического восторга.- Ты слышал, Гильденстерн? Этот добрый, толстый, нет, что я говорю, очень толстый джентльмен (Цератода всего передернуло: он не знал, что па острове Разочарования не было большего комплимента, чем сказать человеку, что он толст), этот прекрасный и щедрый толстый джентльмен оказал мне такую большую честь! О Гильденстерн, этот очень толстый джентльмен знает меня по имени!..
      Нужно же было суметь с такой основательностью наступить на самую любимую мозоль Цератода! Мообс чуть не лопнул, удерживаясь от смеха. Мистер Фламмери, чтобы скрыть улыбку, счел целесообразным отвернуться. Но от ревнивого взора Цератода трудно было утаить веселое настроение, охватившее обоих американцев в связи со словами Розенкранца. В другое время Цератод не упустил бы возможности поставить на место этого хлыща Мообса. Но времена меняются. После отхода от него Смита нельзя было ни на минуту забывать о роковом соотношении внутри их группы, при котором он остался в обидном и прочном меньшинстве. Все это заставило его обратить всю свою желчь против беззащитного Розенкранца.
      - Молчать! - прошипел он с таким страшным лицом, что Розенкранц мгновенно завял. - Я не буду тебя расспрашивать, как зарабатывает себе позорное имя Розенкранц молодой человек столь завидного сложения, стройный, подтянутый и с таким... - Цератод сделал крошечную паузу и с ехидством добавил: - ...и с таким тонким лицом. (Он не мог отказать себе в безопаснейшем из хамств, в издевательстве над человеком, не понимающим, что над ним издеваются. Но, сам того не подозревая, он нанес удар в самое сердце франтоватому Розенкранцу: пуще всего тот гордился именно своим широким, луноподобным лицом.) Я не буду тебя расспрашивать, как тебя звали до того, как ты совершил преступление, за которое понес это наказание, и что это было за преступление. С меня достаточно знать, что за хорошие дела человеку не дают такое имя. За хорошие дела человека называют Гамлетом!
      При этом имени физиономии обоих отщепенцев искорежились такой ненавистью, что Цератоду осталось только поздравить себя с результатами своей провокации. Последняя фраза, произнесенная с чисто разведывательными целями, помогла ему уяснить, что внутри Нового Вифлеема расстановка сил не оставляет желать лучшего. Конечно, с точки зрения Цератода и Фламмери.
      Подлости экспромтом всегда были сильной стороной Эрнеста Цератода. Убедившись в ненависти, которую оба питали к Гамлету, он счел своим долгом укрепить их в этом чувстве.
      - Некоторые люди Нового Вифлеема, - на ходу придумал он, - не раз просили нас умертвить вас, потому что ни тебя, Розенкранц, ни тебя, Гильденстерн, ни вашего Полония, скажем правду, не любят...
      Теперь физиономии обоих прохвостов выражали одновременно и сознание своего ничтожества, и преданность, и испуг, и готовность улепетнуть куда глаза глядят, и готовность выполнить любое приказание, и опасение, как бы в такую решающую минуту их жизни случайно не проштрафиться.
      - Но мы решили не только не убивать вас, но и защитить от происков ваших односельчан. Больше того, мы решили возвысить вас над ними, чтобы вы могли показать им, кто вы такие, - великодушно изрек Цератод, и отщепенцы снова воспрянули духом.
      - Нас не интересуют сейчас твои прошлые грязные делишки, - вступил тогда в разговор Фламмери. - Нам важно знать совсем другое... Скажи, умеешь ли ты творить чудеса?
      Вместо ответа Розенкранц брякнулся ничком на землю и затрясся.
      - Почему ты не отвечаешь, когда тебя спрашивает белый человек? - строго переспросил его Фламмери. - Заруби себе на носу: не отвечая белому джентльмену на его вопрос, ты совершаешь смертный грех, который господь бог никогда не прощает черному человеку. (Для вящей предметности Фламмери указал перстом на то место над их головами, где предположительно находился в это время господь бог.) Если ты боишься бога, ты должен мне сейчас же ответить, умеешь ли ты творить чудеса, ну, колдовать, что ли. Кстати, этот вопрос относится и к тебе, Гильденстерн.
      Теперь плюхнулся на землю и второй отщепенец, и оба они, лежа, с такой силой отрицательно замотали головами, что казалось истинным чудом, что головы не оторвались от плеч и не откатились далеко в сторону.
      - Ладно, - сказал Фламмери, - встаньте!
      Оба негра оставались, однако, лежать ничком, уткнувшись лицами в примятую траву. Им было очень страшно.
      - Встаньте! - прикрикнул на них Фламмери. - Кому я велел встать?!
      Мообс поддержал это приказание щедрыми пинками в их спины, и отщепенцы кое-как встали на свои ослабевшие ноги.
      - Я вас обучу чудесам! - сказал Фламмери. - И вы их еще сегодня покажете своим односельчанам, и тогда они поймут, как они в вас ошибались, и станут почитать вас. Не надо только бояться. Раз вам что-нибудь обещает белый джентльмен, вам нечего бояться... А теперь идите, приведите себя в порядок, чтобы явиться на пиршество в самом благообразном виде. Понятно?
      Когда Гильденстерн и Розенкранц скрылись в своих хижинах, Фламмери сказал Мообсу:
      - Крикните какого-нибудь мальчишку. Только поскорее! Время не терпит...
      У него был уверенный и жесткий голос хирурга во время сложной и опасной операции, когда каждая секунда на учете. Мообс беспрекословно повиновался.
      Пока он вернулся с мальчишкой, Фламмери успел написать записку Сэмюэлю Смиту.
      - Ты умеешь быстро бегать? - спросил он у мальчика. Мальчик снисходительно улыбнулся. Любой мальчик в любой части света ответил бы на такой вопрос точно так же.
       -А сумеешь ли ты сбегать еще быстрее, если я тебе обещаю За это большой железный гвоздь? - Фламмери прикинул в уме, не слишком ли он щедр, но, махнув рукой, добавил: - И красивую красную ленту.
      - Лучше два гвоздя, - сказал, подумав, мальчик.
      - Ладно, пусть будет по-твоему. Пусть будет два гвоздя. Фламмери приписал еще несколько слов к записке, свернул ее
      конвертиком и вручил мальчику.
      - Бега как можно скорее в Священную пещеру и передай это белому джентльмену. Его зовут Смит. Ты запомнишь, его зовут Смит?
      - Моя фамилия тоже Смит, - с достоинством ответил мальчик. - Я запомню.
      - Ты передашь это Смиту, и он тотчас же выдаст тебе два гвоздя по твоему выбору, а для нас передаст небольшой кулек. Понятно?
      - Понятно. Можно бежать?
      - Беги! Сейчас мы проверим, действительно ли ты так хорошо бегаешь, или ты всего-навсего маленький хвастунишка...
      - Го-го-го! - подбодрил себя юный Смит, откинул назад голову так, что перышко чуть не коснулось его острых лопаток, энергично отвел назад правую руку, левую выбросил вперед, и только пятки его, розовые, твердые, как стекло, пятки мальчика, никогда не знавшего обуви, сверкнули и исчезли в темноватом коридоре просеки.
      Нет, мальчик из Нового Вифлеема не был хвастунишкой.
      Только заглох вдали частый топот его ног, как вернулся Егорычев, на сей раз без Гамлета. Гамлет пошел принарядиться к празднеству.
      Егорычев остался с Цератодом и американцами. Но Фламмери кашлянул, и оба его достойных сподвижника, словно по команде, заинтересовались высившимся в дальнем углу деревни крупным ветвистым деревом, усыпанным густыми соцветиями золотисто-желтых цветов. Они с похвальной поспешностью направились к нему, оставив Егорычева с глазу на глаз с Фламмери.
      - Дорогой Егорычев, - промолвил американец с редкостной задушевностью, - давайте присядем и потолкуем!
      Они уселись в холодке, на груде сухих бамбуковых жердей, звеневших, точно они были из кости.
      - Дорогой друг, - продолжал Фламмери, - вы позволите мне поговорить с вами, как мужчина с мужчиной, вернее, как деловой мужчина с деловым мужчиной?
      - Пожалуйста, - сказал Егорычев, - буду рад.
      - Нужно ли мне говорить вам, дорогой Егорычев, что я вас искренне полюбил? - начал в приподнятом тоне Фламмери.
      Егорычев отрицательно мотнул головой и улыбнулся. Это в равной степени можно было принять и за уверенность в любви Фламмери и как глубочайшее отрицание самой возможности любви к нему со стороны этого благочестивого джентльмена. Мистер Фламмери предпочел первое толкование.
      - Не буду утверждать, что это произошло в первую же минуту нашего знакомства. Но прошло несколько дней, и я убедился, что вы, Егорычев, отличный парень, храбрый, толковый, энергичный, образованный и порядочный молодой человек. Я уже не говорю о вашем ровеснике Мообсе, вы даже мистеру Цератоду, которого я тоже бесконечно ценю и уважаю, можете дать сто очков вперед...
      Егорычев с шутливой благодарностью прижал руку к груди:
      - Вы не боитесь испортить меня такими похвалами?
      - Нет, не. боюсь! - отвечал бесстрашный капитан санитарной службы. - Вы не такой человек, которого можно испортить похвалой! И мне чертовски жаль, что между нами вспыхивают дурацкие перепалки. Они происходят из-за пустячных обмолвок и не должны быть поводом для ссоры между товарищами по оружию...
      Он подождал, рассчитывая, что Егорычев что-нибудь скажет. Но Егорычев промолчал. Ему не было ясно, куда клонит эта старая лиса. В одном он был уверен: готовится какая-то пакость.
      Голос Фламмери' журчал, как ласковый ручеек, но кто знает, какие острые камни и илистые ямы таились на его дне.
      - Я долго размышлял, что мешает нам жить в добром согласии, и я пришел к выводу, что все это основано на нелепейшем недоразумении.
      Фламмери придвинулся поближе к Егорычеву и, хотя поблизости никого не было, перешел на доверительный шепот:
      - Мне кажется, что вы, мой дорогой и славный друг, ведете себя здесь, на острове, так, словно за вами неустанно следят ваши начальники из партячейки. (Довольный своей глубокой осведомленностью, Фламмери позволил себе щегольнуть настоящим русским словечком, и Егорычев даже не сразу разобрался, что это за слово.) Можете быть уверены, что здесь нет ни ваших начальников из партячейки, ни переодетых детективов из Гепеу. Уверяю вас, ни я, ни наши друзья Цератод и Мообс никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не расскажут о вашем поведении, каким бы оно ни было. Мы воспитаны в духе глубокого уважения ко всякому проявлению человеческого интеллекта, ибо кто, как не сам человек, знает, что ему в данный момент выгодней. Человек имеет право, и это его священнейшее право, - при этих словах Фламмери, как истый пророк, поднял над своей головой указательный палец правой руки,- я повторяю, священнейшее право уточнять, совершенствовать, а если нужно, и изменять в корне свои убеждения, раз он нашел лучшие перспективы для своего душевного спокойствия, для благополучия и благоденствия собственного и своих ближних (я говорю о ближних не в общехристианском, а семейном смысле этого слова). Надеюсь, я выражаюсь достаточно понятно?
      - Вполне понятно, - подтвердил Егорычев и несколько отодвинулся от Фламмери.
      - Ну вот, видите, - сказал Фламмери и снова придвинулся к Егорычеву. - Теперь идем дальше. Наши страны воюют против общего врага и во имя общей цели, не правда ли?
      - Надеюсь, - сказал Егорычев.
      - Так не все ли нам в таком случае равно, какой флаг развевается в этом сражении над нашей головой?
      - Над моей или вашей?
      - В данном случае над вашей. Вы меня уже неплохо знаете, Егорычев, и вы знаете, что не в моих правилах скрывать свои мысли, не в моих правилах лицемерить. Я предлагаю вам продолжать свою борьбу за демократию и против тоталитаризма под флагом величайшей из демократий, под звездным флагом Соединенных Штатов Америки.
      - Разве вам не все равно, какой флаг развевается в этом сражении над моей головой? - спросил Егорычев.
      - Конечно, не все равно. Совсем не все равно! Потому что я думаю и о вашей пользе и о благе России, которую мы оба любим!..
      Егорычев с нескрываемым любопытством посмотрел прямо в глаза Фламмери. Фламмери выдержал этот взгляд с голубиной кротостью.
      «Неужели он считает меня таким младенцем? - подумал Егорычев. - Черт знает, какое нелепое положение! Дать ему по физиономии? Глупо! С этого торгаша все как с гуся вода. Он недостоин того, чтобы честный советский человек на него обижался... Спокойней, Костя! Послушай, что будет он говорить тебе, и пусть он выговорится до конца... Интересно, как он будет меня соблазнять... Вот уж никогда не думал, что мне будут делать такое предложение и что я не изобью вербовщика!»
      - С тех пор как погиб «Айрон буль», - продолжал ворковать Фламмери. - вы для вашей страны - ничто, одна из многих миллионов безыменных жертв этой ужасной войны. Вас уже забыли, вычеркнули из списков и памяти. Никто не будет разыскивать вас: ведь вы на дне Океана! Россия отсюда так далеко, что ваша связь с нею превращается в фикцию, в ничто, в пыль, в предрассудок. Вы скажете - отец? Но он же солдат. Сто раз на дню он рискует своей жизнью, а ведь конца войны еще не видно. Вы скажете - жена? Но вы сами рассказывали, что прожили с нею под одной крышей, в общей сложности меньше месяца. Детей у вас нет. Вам ничего не будет стоить разлюбить свою жену. Особенно, когда вы увидите первую дюжину наших американских красоток. Подумайте, сколько человек вас будут вспоминать на второй, ну, скажем, на третий день после того, как придет извещение о вашей мнимой гибели? Разве только начальник вашей партячейки, когда будет предлагать на ваше место другую кандидатуру на должность флагманского штурмана (я не ошибаюсь, так, кажется, называется ваша должность?) этого... э-э-э... этой дивизии охотничьих катеров... Между тем и здесь на острове, и в самих Штатах в вас, в вашем уме, умении, мужестве и преданности демократии заинтересованы американцы, нация будущего, нация могущественная, богатая, стоящая на вершинах культуры и разума, нация, умеющая щедро оплачивать усилия тех, кто честно помогает ей в выполнении ее высоконравственных задач; Двадцатый век - это американский век, мой дорогой Егорычев, и человечество должно примириться с этим, как с совершившимся и неопровержимым фактом. Истинно преуспевать будут только те, кто будет шагать под командой великой американской демократии. И я призываю вас, мой молодой друг, с честью погибнув во славу России, возродиться сейчас для новой славной и доходной деятельности на благо всего человечества и культуры.
      - А если говорить без декламации, по-деловому? - спросил Егорычев, странно улыбаясь.
      - Что ж, по-деловому так по-деловому, - с облегчением согласился Фламмери. - Вы, кажется, проживаете в Севастополе?
      - В Севастополе, - ответил Егорычев и невольно вздохнул.
      - У вас там хорошая квартира? Сколько в ней комнат?
      - Хорошая, Одна большая комната. Двадцать три с половиной квадратных метра.
      - Вы будете иметь квартиру в восемь комнат, площадью в сто, сто двадцать, сколько хотите метров. Ванна для вас, ванна для вашей жены, ванна для вашей прислуги. Сколько вы получаете в месяц?
      Егорычев назвал цифру.
      - Вы сможете получать такую же и большую сумму в долларах, вы понимаете, в долларах,в единственной в мире настоящейвалюте! Не сразу, конечно, но я вам гарантирую, что вы этого достигнете в несколько лет. Я уже не говорю о литературных доходах. При некотором желании и трудолюбии вы сможете стать автором, по крайней мере, одной сенсационной книги о России. Вы понимаете, о чем я говорю? Это сотни тысяч долларов и фотографии во всех газетах и журналах мира. Конечно, за исключением русских. ..
      - Я понимаю, о чем вы говорите, - подтвердил Егорычев. - Я никогда не мог подумать, что мне сделают такое предложение, но я понимаю, о чем вы говорите... Конечно, во всех газетах и журналах, кроме советских.
      - Вы когда-нибудь командовали кораблем, мой дорогой Егорычев?
      - Два дня катером-охотником, когда убило командира.
      - Что вы скажете о новеньком, сверхсовременном эсминце, да что там эсминце.- крейсере! Вы будете командовать быстроходнейшим американским крейсером, черт возьми! На вашем лице сомнение? Вы не уверены в силе моей рекомендации? Посмотрите, как вокруг меня увивается этот идиот. Я имею в виду Мообса. Он глуп как пробка, но он понимает, что такое бизнес. Не беспокойтесь, он знает, вокруг кого увиваться!
      - Я не беспокоюсь, - сказал Егорычев. - Конечно, он знает, вокруг кого увиваться.
      - Само собой разумеется, я чрезвычайно далек от того, чтобы ставить вас на одну доску с Мообсом. Я просто хотел, чтобы вы убедились, что я достаточно влиятелен. Я имею честь и удовольствие предложить вам, сэр, стать американским морским офицером. Америка нуждается в людях, которые любят и знают Россию, любят и знают эту страну и ее военно-морской флот. Мы, американцы, тоже очень любим Россию, но мы ее сравнительно мало знаем. В качестве американского морского офицера вы сможете принести вашей несчастной и разоренной родине столько пользы, сколько не принесут и десять флагманских штурманов десяти русских охотничьих дивизий. Наши деловые круги будут считаться с вашим мнением, когда будут решаться вопросы помощи России, помощи, без которой ей никогда не подняться, сэр, из руин даже до уровня конца прошлого столетия. Это не только мое мнение. Это мнение лучших знатоков России и ее хозяйства и нравов. Я знаю, вы хотите мне возразить. Вы хотите, конечно, сказать, что вы сами восстановите страну из хаоса разрушения? Может быть, вы скажете, что в десять - пятнадцать, пусть даже двадцать пять лет из ничего возродите ваши сожженные города, миллионы крестьянских домов, разбомбленные заводы, затопленные шахты, вырезанные стада, вытоптанные поля? Мне кто-то рассказывал, он сам присутствовал при' том, как на одном банкете в Вашингтоне один ваш офицер совершенно серьезно уверял, что Россия не только может вообще через несколько лет восстановиться, но и восстановиться собственными силами. Больше того, этот лишенный юмора джентльмен обещал через два-три десятилетия после победы над Гитлером построить коммунизм!Я знаю, вы считаете, что ваш долг возразить мне в духе ваших коммунистических доктрин...
      - Вы ошибаетесь, капитан Фламмери,- сказал Егорычев.- Я не считаю, что мой долг возразить вам в духе коммунистических доктрин.
      Фламмери подозрительно посмотрел на Егорычева. Лицо Егорычева не выражало ничего, кроме холодного интереса. При сильном желании можно было предположить, что капитан-лейтенант Егорычев взвешивал предложение, которое ему сделал капитан Фламмери. Капитан Фламмери, разумеется, сильно желал этого.
      - Подумайте только, какую печальную картину будет представлять ваша родина на другой день после войны. Кто, кроме Америки, будет в силах ей помочь? Ровным счетом никто, дорогой мой Егорычев! А чтобы помогать, нужно знать, кому помогаешь, его сильные и уязвимые стороны, в чем он нуждается, без чего он может обойтись и что ему необходимо до зарезу. Нужно знать, наконец, какие компенсации за эту помощь можно требовать без опасности перенапрячь струну. Для всего этого нам нужны будут эксперты, знающие Россию...
      - Вы забыли слово «любящие», - напомнил ему Егорычев. - Вы говорили раньше: «знающие и любящие».
      - Конечно, и любящие.
      И Фламмери замолк с видом человека, который столько высказал, что вправе получить ответ даже от самого медлительного и молчаливого собеседника.
      Но Егорычев молчал.
      - Что же вы молчите?
      - Я думаю, - сказал Егорычев.
      - У нас мало времени, - поторопил его Фламмери. - С минуты на минуту нас могут позвать к обеду. Вот видите?
      Он кивнул на нескольких островитян, которые деликатно дожидались, пока гости из Священной пещеры закончат беседу, чтобы пригласить их к столу.
      - Согласитесь, - медленно промолвил Егорычев, чувствуя, как он наливается холодной яростью, - согласитесь, что когда человеку предлагают изменить родине...
      Он встал. Фламмери вскочил и с силой усадил Егорычева на прежнее место.
      - Вы говорите слова, которых не понимаете! Стыдитесь, Егорычев! Разве Соединенные Штаты и Россия больше не союзники? Какая же это измена! Наши страны находятся только на заре своей дружбы, а вы говорите - измена! Человека приглашают для его пользы, для пользы его же родины, для пользы всего человечества прийти помочь их союзнику, и у него хватает легкомыслия назвать это изменой! Что же такое тогда святое служение цивилизации, демократии и исстрадавшемуся человечеству?..
      - Когда человеку предлагают изменить родине, - продолжал Егорычев таким тоном, словно не было только что произнесено капитаном Фламмери столько возвышенных и человеколюбивых слов, - то не нужно, по крайней мере, его торопить. Ведь мы с вами сейчас разговариваем как деловые люди. Значит, будем разговаривать о цене. Боюсь, что мы с вами разойдемся из-за цены. В том, может ли моя родина восстановить свое разоренное хозяйство без посторонней помощи и построить коммунизм, я, кстати говоря, не расхожусь с тем офицером, который так рассмешил вас, мистер Фламмери, и вашего неизвестного коллегу. Но сейчас у нас, как вы счастливо выразились, деловой разговор. Речь идет об оплате моего перехода на американскую службу, и меня решительно не устраивают ваши условия. Вам еще, оказывается, нужно научиться правильно представлять себе не только возможности моей страны, но и цену советского человека.
      - Вы хотите набить себе цену, сэр? Говорите прямо! Ваша цена!
      - Нету такой цены, мистер Фламмери!.. - с яростью сказал Егорычев. - Постарайтесь это понять!
      - Чепуха! Вы слышите, че-пу-ха! - раскричался, вскочив на ноги и позабыв о всяких предосторожностях, капитан Фламмери. - Все это чистейшей воды пропаганда, и я бы попросил вас избавить меня от нее! Люди - всюду люди! Всюду они имеют одинаковое строение, одинаковое кровообращение, одинаковое количество зубов и одинаковую пищеварительную систему. Все люди одинаково любят жить сытно, в комфорте, тепле, терпеть не могут голодать и мерзнуть и мечтают обжираться всякой всячиной. Это закон природы! Так было, сэр, и так будет! И когда с человеком договариваются об оплате за услуги, все равно какие - вы слышите, все равно! - то речь идет только о деньгах, о долларах, о том, больше или меньше долларов, а не чего-то неощутимого и пропагандистского он желает получить за свои услуги! Попробуйте-ка мне возразить!
      - Зачем превращать серьезный деловой разговор в беспочвенную и бесполезную дискуссию? - спокойно возразил ему Егорычев. - Давайте лучше прекратим его в сознании, что он начался и кончился, как деловой. Два деловых человека не пришли к соглашению, и все. Пойдемте-ка лучше обедать. Видите, к нам страшно торжественно приближаются несколько расфранченных островитян...
      - Ну как? - тихо осведомился Цератод у Фламмери, направляясь под руку с ним к площадке, на которой был сервирован обед.
      - Мне кажется, что настало время для более жесткой политики в отношении этого Егорычева.
      - Я с самого начала знал, что у вас ничего не выйдет из этого разговора, - заметил Цератод не без злорадства.
      - Я тоже не возлагал на него особенных надежд. Но вдруг он согласился бы? Никогда не следует терять надежду на помощь провидения! - миролюбиво промолвил Фламмери.
      - Мда-а-а!- протянул Цератод. - Теперь он у нас будет торчать костью в горле.
      - Я слишком ясно отдаю себе отчет в достоинствах Егорычева, чтобы примириться с его неблагожелательным присутствием рядом с нами. Для нас с ним этот остров слишком тесен. И я возлагаю на господа нашего надежды, что он поможет нам поскорей найти удобный и не слишком шумный способ для устранения этого агента Коминтерна с нашей дороги, мой дорогой мистер Цератод!
      Цератод опасливо взглянул на своего благочестивого компаньона, и тот поспешил успокоить его.
      - Я буду молить небо, чтобы оно указало мне для этого путь, наиболее ему угодный...

      Гостей привели на площадку, так хорошо укрытую среди деревьев за южной Окраиной деревни, что им самим ни за что бы ее не разыскать. С трех сторон она правильным полукругом вдавалась в плотную и сумрачную чащу, из которой несло теплой гниловатой сыростью. С четвертой, из-за сравнительно редких деревьев, открывался великолепный вид на океан, позолоченный солнцем. Солнце уже клонилось к закату.
      Обед был готов. Уже сняты были с котлов пожухнувшие и пожелтевшие от жирного пара широкие пальмовые листья, заменявшие крышки. Аромат крепкой мясной похлебки распространился по площадке. Убедившись, что все в сборе, Гамлет в сопровождении троих других старейшин величаво и в полном молчании проследовал через деревню на просеку, ведшую к берегу. Там, где просека кончалась, они остановились и пять раз прокричали во всю мощь своих здоровых легких:
      - Пусть знает все человечество!.. Пусть знают все! .. Кто соскучился по доброй и сытной мясной пище? .. Новый Вифлеем зарезал четырех козлят! .. Четырех самых жирных и самых крупных козлят!.. Каких только знало человечество!.. Новый Вифлеем сварил похлебку из двух козлят!.. А двух изжарил на отлично разогретых камнях!.. Все, кто хочет поесть жареного или вареного мяса! .. Все, кто хочет порадовать свой живот вкусной и жирной похлебкой! .. Поскорее присоединяйтесь к нам! .. Сейчас мы начинаем!..
      Никто не явился на их искренний и радушный зов, потому что никого во всей округе не оказалось. Но закон требовал, чтобы каждый раз, когда такое пиршество устраивалось, старейшины деревни выходили за околицу и пять раз самыми громкими голосами приглашали всех, кто поблизости окажется. Это был очень справедливый закон, ибо мясо на острове Разочарования было большой редкостью, не то что рыба или кокосовые орехи и бананы..
      Убедившись, что не было в окрестностях деревни желающих присоединиться к обеду, четверо старейшин Нового Вифлеема так же торжественно и молчаливо вернулись на площадку и остановились у котлов. Каждое их движение было размеренно, каждый жест рассчитан. Это было священнодействие, выверенный и уточненный десятилетиями, а может быть, и столетиями церемониал принятия внутрь мясной пищи людьми, которые, окруженные благодатной и, казалось бы, щедрой природой, должны были в тяжких и повседневных боях с нею добывать себе средства к существованию.
      Сразу прекратился оживленный и нетерпеливый шум, царивший кругом. Начинался следующий этап священнодействия. Гамлет стал по очереди выкликать своих односельчан и гостей из Доброй Надежды. Белые гости прошли вне очереди.
      Каждому из вызванных один из старейшин вручал миску, изготовленную из половинки кокосового ореха. Ее нельзя было поставить, у нее было яйцевидное дно, ее нужно было во время пользования держать в руках. Второй старейшина такой же половинкой ореха, но превращенной в половник с искусно приделанной к ней коленчатой ручкой, черпал из котла и по самые края заполнял миску горячей и густой похлебкой, вкусно пахнувшей какими-то неведомыми кореньями. Третий старейшина выдавал каждому с величавым поклоном раковины с притупленными краями или надлежащим образом отшлифованные кусочки кокосового ореха, которые должны были служить ложками, и отсчитывал по десятку печеных бананов, которые заменяли на острове Разочарования хлеб.
      Гостям были предложены циновки. Остальные участники пиршества живо уписали свои порции, стоя, или улегшись на траву животом вниз, или полулежа на ней, как римские патриции, или опершись спинами о прохладные шершавые стволы деревьев.