- Я никак не могу заставить себя быть в этом уверенным, сэр. Я, к великому моему сожалению, уверен в обратном. И еще я твердо уверен, сэр, что английский народ никогда не был и не будет филологом или, с вашего разрешения, выражаясь по-простому, трусом.
Трудно было вообразить более неожиданное и уморительное употребление почтенного слова «филолог», но никто не улыбнулся.
Цератод мрачно переживал внезапный и весьма ощутительный удар, нанесенный ему Смитом. Это был удар по его профессиональному самолюбию, и, что самое основное, сокрушительный удар по его далеко идущим политическим, а следовательно, и личным планам, которые сейчас надо было срочно увязывать со вновь создавшейся расстановкой сил. Выросший в мрачных канцеляриях огромного профсоюзного треста, он в совершенстве усвоил основные приемы того руководства тред-юнионистским движением, которые снискали деятелям его рода полуснисходительное - полупрезрительное признание со стороны английских правящих классов. Но одно дело - профсоюз, когда человека под угрозой исключения из него можно держать в крепкой и унизительной узде, другое дело - политика на острове Разочарования. В этой политике мистер Цератод делал еще первые шаги, и он оступался, лишь только забывал об осторожности. Стоило, однако, дойти до его сознания мысли, что он сплоховал, натворил ошибок, не обеспечив себя с тыла и флангов, как моментально «срабатывал» рефлекс самосохранения, и Цератод, движимый не столько разумом, сколько инстинктом, прикидывался дохлым, валился на спину и закидывал кверху лапки.
Еще час тому назад Цератоду казалось, что ему удалось удержать Смита на своей стороне. Теперь картина стала неутешительно ясной: Егорычев имел все основания рассчитывать в дальнейшем на полную поддержку кочегара.
Цератод был достаточно трезво мыслящим человеком (конечно, когда он держал себя в руках), чтобы понимать, что решать будет не численный перевес (трое - Цератод, Фламмери и Мообс - против двоих - Егорычева и Смита), а моральный. Моральный перевес был бесспорно на стороне Егорычева и Смита, людей сильной воли, хороших товарищей, нетрусливых и твердо знающих, чего они хотят.
Удручающе менялось и соотношение внутри, так сказать «анти-егорычевских» сил. Раньше в этом блоке силы поровну делились между английской и американской сторонами. Сейчас один Цератод стоял в нем против двух дружно державшихся друг за друга американцев.
О, если бы этот Смит понимал, какой непоправимый урон нанес он кровным интересам своего земляка, который так доверчиво, так искренне рассчитывал на его простодушие и политическую неопытность!
Удар был слишком силен, чтобы Цератод не попытался немедленно еще раз, последний раз прибрать к рукам своего коллегу по профсоюзу.
- Извините нас, пожалуйста, - проговорил он с ледяной улыбкой. - Мы со Смитом должны оставить пещеру на несколько минут... Пойдемте, друг мой...
Вряд ли когда-нибудь и кем-нибудь задушевные и теплые слова «друг мой» произносились с большей яростью и ненавистью.
Смит нехотя поднялся с койки и, нежно поддерживаемый под руку Цератодом, вышел на лужайку.
Они отошли подальше, чтобы их не могли подслушать, и Цератод взметнул перед своим единственным и чрезвычайно мрачным слушателем мощные фонтаны демагогического красноречия. Он превосходил самого себя в ораторских красотах, а Смит молчал. Цератод не щадил усилий, чтобы очернить Егорычева, чтобы превратить его в глазах своего собеседника в исчадие ада, в страшного и коварного соблазнителя легковерных, не искушенных в большевистских кознях рабочих, а Смит молчал и все порывался прекратить разговор и вернуться в пещеру. Тогда Цератод почти силком усадил его на траву и стал с новым жаром расписывать кочегару, какое исключительное значение имеет их единодушие для сохранения доли Англии в управлении островом Разочарования, который в противном случае целиком и бесповоротно захватит в свои цепкие руки этот американец Фламмери.
- Поверьте, мистер Цератод, - впервые раскрыл наконец рот кочегар, - ну не лежит у меня к этому моя душа, ну не лежит, и все...
- И это ваше последнее слово?
- Не по мне это все, - ответил Смит, порываясь встать. - Я простой кочегар.
Но Цератод не дал ему встать.
- Вы английский кочегар, Смит! Неужели вы не видите, что и мне, старому деятелю рабочего движения, тоже нелегко. Но интересы Англии требуют...
- Чтобы мы закабалили этот остров?
- Чтобы мы не отдали его этому кровопийце, этому гнусному американскому миллионеру Фламмери.
- И отдали его нашим миллионерам?
- Вы рабски повторяете слова Егорычева, Смит!
- А если это вполне разумные слова?
- Поймите, Смит, пока мы оба действуем здесь единым фронтом, мы - сила и с нами нужно считаться. Но если я останусь один... Вы имеете представление о том, что такое «соотношение сил»?
- Оставим этот разговор, сэр!
- Вы забываете, что вы член нашего профессионального союза, Смит?
- Наоборот, сэр, мне кажется, я убежден, что так на моем месте поступили бы все мои товарищи...
- Неужели для вас недостаточно авторитетны слова вашего старшего товарища по профсоюзу, Смит?
Смит хотел было ответить, что ему все чаще начинает казаться, что они с Цератодом вроде как состоят в совсем различных профессиональных союзах, но он промолчал, потому что боялся, что вызовет в ответ новые фонтаны ничего не говорящих слов.
На этот раз он решительно приподнялся, и не такому слабосильному и тучному джентльмену, как Цератод, было бы под силу удержать его. Молча и не глядя друг на друга они вернулись в пещеру. С каким наслаждением Цератод прибил бы на месте «своего» так не вовремя взбунтовавшегося кочегара! И было бы непростительным прекраснодушием предположить, что мысль о физической расправе со Смитом промелькнула в голове раздраженного Цератода в минуту крайней запальчивости, чтобы сразу уступить место более гуманным намерениям.
В мимолетном и сугубо тайном обмене мнений, настолько важном и секретном, что Мообсу о нем даже не намекнули (он состоялся утром, во время поисков рукоятки на лужайке), было в осторожной форме, почти одними намеками, подвергнуто дискуссии соображение о желательности умно и аккуратно подготовленного несчастного случая с Егорычевым. Может ведь впечатлительный молодой человек, замечтавшись или, наоборот, в пылу спора нечаянно свалиться в пропасть? Но несчастный случай и с Егорычевым и со Смитом был уже почти непосильной затеей. Без прямой помощи Мообса за него и браться было бы безумием. А Мообс, соучастник двух несчастных случаев или даже простой их свидетель, был бы круглым идиотом, если не стал бы по возвращении с острова шантажировать обоих своих старших коллег. По крайней мере, сам Цератод, будь он при таких обстоятельствах на месте Мообса, не преминул бы сделать себе из такой волнующей тайны верный и бесперебойный источник безбедного существования на долгие годы. Что же, и Мообса уничтожать? Но это значило остаться вдвоем перед лицом населения целого острова. Словом, получалось страшновато и непрактично.
Эти человеколюбивые размышления привели в настоящую минуту и Цератода и Фламмери к одному и тому же выводу. Надо было временно прикинуться дохлыми. Тем более что с Егорычевым и Смитом пропадала и единственная мыслимая пока возможность выбраться с острова.
И вот в одну минуту был совершен тот трудный и сложный маневр, который во флоте носит название «поворот все вдруг».
XV
Вот что вечером того же дня Егорычев рассказал Смиту перед тем, как сообщить ему о случившемся в Новом Вифлееме во время официального визита Егорычева, Фламмери, Цератода и Мообса.
- Надо думать, они тогда еще не решились на окончательный разрыв. Во всяком случае, Фламмери.
Помните, как он вдруг залебезил: «Друзья мои! Не слишком ли много воли даем мы нашим исстрадавшимся нервам? Вспомним, сегодня суббота. Пусть мы хоть в канун светлого воскресного дня будем думать и говорить только о братской любви, только о добре и мире!..»
Цератод сразу, с ходу включается в новый маневр своего друга-противника (между собой они, как пауки в банке, но против меня у них всегда «священный союз»). Он делает постное лицо: «Да, суббота! .. Подумать только, всего одна неделя отделяет нас от гибели «Айрон буля»!..»
Фламмери подхватывает, как по нотам: «Да сосредоточатся же наши сердца на молитвах за души тех, кто покоится на дне океана!..»
Подумать только, в самом деле, всего одна неделя! Всего семь дней, как погиб Михаил Никитич, мой добрый, дорогой и умный друг. Вы, безусловно, полюбили бы его, Смит, если бы потолковали с ним хоть две-три минуты. Цератод, Фламмери и их Мообс живы, а такой человек захлебнулся в дрянной каюте, на чужом корабле, вдали от родных берегов...
Ну и спутники нам попались, старина!
Стыдно признаться, еще вчера я считал Мообса юным увальнем, младенцем, которого лукавый Фламмери водит за нос. Мне было его жалко. Мне казалось, что его можно обратить на путь истинный. Нет, Мообс далеко не простофиля, это головастик опасного гада. И он растет не по дням, а по часам.
Вот, думаю, вам и еще удар по вашему прекраснодушию, дорогой капитан-лейтенант! Постарайтесь, если вы в состоянии, сделать из сего надлежащие выводы для ваших последующих знакомств (конечно, ежели таковые еще когда-нибудь будут иметь место).
А пока хорошо, что вы, Смит, раскусили наконец, что за штучка этот Цератод. Вдвоем нам будет и веселей и легче.
Но вернемся к нашим джентльменам.
Джентльмены смотрят на меня, улыбаясь. Я улыбаюсь в ответ. Дипломатия!
«Не угодно ли мистеру Егорычеву разделить с нами прогулку в Новый Вифлеем?» - «Буду искренне рад!»
Я действительно обрадовался. Вчера, когда мы туда с вами сбегали, мне не давало покоя то, что пленные остались без верного присмотра. Мы так спешили, что ничего толком не успели рассмотреть. Побывать в каменном веке и ничего не увидеть! Правда, эта возможность нам еще представится не раз и не два. Но все-таки обидно.
И вот наша экскурсия чинно спускается вниз. Мы с Фламмери впереди. За нами, шагах в трех, Цератод с Мообсом.
Идем молча. Невежливо! Начинаю нейтральный разговор. Про каменный век.
«Через полчаса, говорю, мы с вами очутимся в раннем неолите».
Фламмери удивленно переспрашивает: «Простите, как вы сказали?»
Я объясняю: «Я сказал, что через тридцать - сорок минут мы с вами попадем в каменный век, в эпоху раннего неолита. Это похоже на сон, не правда ли?»
Фламмери говорит: «Когда у человека нервы в порядке, он не видит снов».
Вот и пойми, имеет он представление о том, что такое каменный век, или не имеет. Если и имеет, то, во всяком случае, это никак его не интересует.
Но мне хочется уточнить этот вопрос. Ради этого стоит на минутку стать назойливым. Я говорю: «У многих людей не совсем правильные представления о возможностях каменных орудий. Я имею в виду неолитические орудия. Проделали как-то опыт. Взяли из музея полированный каменный топор и в течение десяти часов, без дополнительной точки, срубили двадцать шесть елей, каждая диаметром около восьми дюймов, очистили от ветвей и коры и со
всех сторон обтесали. Потом, опять-таки исключительно при помощи каменных топоров, срубили дом с крышей, дверьми и окнами... Не правда ли, говорю, на первый взгляд просто удивительно».
«В Америке хватает стальных топоров», - уклончиво замечает Фламмери.
Нет, вижу, неолит его явно не интересует и вряд ли когда-нибудь интересовал.
Через несколько минут я узнаю, что его интересует: его интересуют бутылки. На этот раз пустые бутылки.
Он вдруг живо оборачивается к Мообсу: «Мообс!»
Мообс подбегает.
«Джонни, куда вы девали вчерашние бутылки из-под коньяка?»
Итак, они пили вчера в наше отсутствие, и крепко пили. Интересно, по какому поводу? Впрочем, пес с ними. Не жалко.
Мообс начинает припоминать: «По-моему, они валяются за пещерой в кустах». - «Вы их обязательно разыщите. А пробки?» - «Право, не знаю, сэр... Тоже, вероятно, где-нибудь валяются...» - «Разыщите и пробки».
Затем Фламмери обращается ко мне и Цератоду. «Раз радио у нас пока сорвалось, нужно попробовать бутылки. Я как-то, в детстве еще, читал книжонку о том, как потерпевшие кораблекрушение бросали в океан бутылку с письмом... Не очень шикарно, но все-таки...» - «Отличная идея, - похвалил его Цератод. - Тем более, что особого выбора у нас нет».
Фламмери доволен: «Понимаете, меня ни на минуту не оставляет беспокойство за моих наследников... - Он быстро поправляется: - Я хотел сказать, за мою семью».
Еще одно доказательство, что крокодил, если он даже и отличный семьянин, не становится от этого ни на волос приятней. Физиономия у Фламмери нисколько не смягчается, как можно было ожидать при таких прочувствованных словах, а, наоборот, принимает какое-то хищное, щучье выражение. Но вот он замедляет шаг, останавливается, задирает голову под углом в шестьдесят градусов и складывает руки ладошка к ладошке. Мы уже знаем: мистер Фламмери собирается сделать заявку господу богу. Мы останавливаемся. Невежливо оставлять его одного.
Капитан Фламмери с чувством произносит: «Джентльмены! Я чувствую живейшую потребность выразить благодарность провидению, по воле которого мне пришла в голову мысль о бутылках! - Он делает глубокий вздох и начинает: - Ты убежище мое крепкое! Я буду всегда уповать на тебя и буду умножать хвалы тебе».
Пообещав господу обильные комплименты и рекламу, мистер Фламмери считает, что он договорился с небом по всем пунктам.
Засим мы уже молча продолжаем свой путь, нас торжественно встречают у края деревни и тут-то, дружище Смит, и начинается самый форменный приключенческий роман...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
История войны, вспыхнувшей на острове Разочарования одиннадцатого июня тысяча девятьсот сорок четвертого года и закончившейся тринадцатого июня того же года при совершенно необычных обстоятельствах, вряд ли станет когда-нибудь предметом специальных изысканий благонамеренных английских и американских историков. Она никак не укладывается в официальную концепцию о благодетельном продвижении западной цивилизации в страны, до того не тронутые ее ароматным дыханием. К тому же ни Егорычев ни Смит, ни тем более туземцы острова не представляются этим историкам достойными, внимания и достаточно беспристрастными источниками. Что же касается безусловно заслуживающих всяческого доверия мистеров Фламмери, Цератода и их верного Мообса, то... Впрочем, не будем забегать вперед.
Важно лишь заметить, что по причинам, которые впоследствии станут понятны читателю, только наше повествование может дать более или менее связный, хотя и далеко не полный отчет о событиях грозных трех дней, которые перевернули вверх дном этот затерянный в океанских просторах неизвестный клочок суши. Если это так, а это именно так, то нам прежде всего надлежит дать читателю представление о плацдарме, на котором развернулась эта стремительная и самая разрушительная из войн, когда-либо имевших место на острове Разочарования (да и только ли на нем?).
Автор видит также первоочередную свою задачу и в том, чтобы перечислить населенные пункты острова и в самых кратких чертах обрисовать взаимоотношения, существовавшие между их обитателями. ' С этого мы и позволим себе начать третью часть нашего повествования.
Из рассказов Гамлета Брауна уже было известно, что, кроме деревень Новый Вифлеем и Добрая Надежда (той самой, откуда прибежали помогать тушить пожар в Новом Вифлееме), существуют на острове еще три: Эльсинор, Эльдорадо и Зеленый Мыс. Со Священной лужайки их нельзя было разглядеть даже в бинокль.
Первая расположилась в густой темно-зеленой чаще в семи километрах к юго-западу от Нового Вифлеема, на просторной террасе, которая возвышалась над близким берегом метров на тридцать пять - сорок. Ее можно было видеть только с моря. Эльдорадо и Зеленый Мыс раскинулись в той же южной части острова: Эльдорадо в часе ходьбы от Эльсинора, Зеленый Мыс - в соответствии со своим названием - на щедро покрытой лесом южной оконечности острова, обе тоже высоко над берегом.
На полпути между Новым Вифлеемом и Эльсинором проходил начинавшийся у самой вершины кряжа и кончавшийся у линии прибоя широкий, метров в пятьдесят, каньон, превращавшийся после каждого ливня в русло глубокой и стремительной горной реки.
Разделенные каньоном и этими сравнительно скромными расстояниями, жители южных и северных селений острова Разочарования несколько отличались друг от друга и бытом, и украшениями, и архитектурой жилищ, и, пожалуй, больше всего в верованиях, простодушно полагая при этом, что именно они, а не те, кто проживает по ту сторону оврага, придерживаются истинной христианской веры.
Например, «дух святой» представляли себе в Эльдорадо в виде бабочки с узкими, прозрачными крылышками, в Эльсиноре тоже в виде бабочки, правда, с широкими сиреневыми крылышками. А вот в Новом Вифлееме ни с того ни с сего почему-то в виде золотистого майского жука.
При таких значительных расхождениях в вопросах первостепенной важности поистине удивительно полное отсутствие, по крайней мере на памяти нескольких последних поколений, религиозных войн на острове Разочарования.
Очень соблазнительно считать это следствием низкого культурного уровня туземного населения. Но немалое значение, бесспорно, имел и географический фактор. Мы в первую голову имеем в виду каньон.
Вполне возможно, что религиозный спор между островитянами, находившимися по разные стороны этой непроходимой пятидесятиметровой естественной преграды, не перерастал в вооруженный конфликт исключительно из-за низкого уровня военной техники на острове. Ни стрелы, ни копья и дротики не могли поразить противника через каньон такой ширины. Лишенный не только пулемета, но и самой заурядной винтовки, островитянин, как ни было велико его желание доставить удовольствие господу богу, был бессилен уложить бесстыжего еретика тут же на месте. Продираться сквозь непролазные дебри вниз, к берегу, а оттуда по другую сторону каньона, через такие же непролазные дебри, наверх, к обидчику господню? Для этого требовалось немало времени и куда больший, чем у жителей острова Разочарования, религиозный фанатизм.
Поэтому редкие раздоры между южанами и северянами если и возникали, то по более земным поводам.
Но и тогда, как правило, дело не доходило до вооруженных столкновений. Островитяне, в противоположность вековым традициям западной цивилизации, предпочитали разрешать возникшие недоразумения по возможности посредством переговоров. В крайнем случае, если обстановка чересчур накалялась, устраивался поединок между специально выделенными на сей случай представителями обеих сторон. При этом другими специально выделенными представителями велось строжайшее наблюдение, чтобы дрались по правилам и не доводили дело до смертельного исхода.
Что же в таком случае довело население острова Разочарования до знаменитой Трехдневной войны тысяча девятьсот сорок четвертого года?
Одним из формальных поводов (впоследствии будет рассказано и об остальных двух) послужило тщательно, при посредстве самых совершенных приемов, проведенное магическое следствие над телом Яго Фрумэна, выброшенным волной на берег на другой день после его прискорбной гибели. Следствие безоговорочно показало, что причиной смерти упомянутого Яго Фрумэна является наведенное на него колдовство.
Что до действительной причины Трехдневной войны, то она станет ясна читателю, когда он внимательно изучит события последних двадцати четырех часов, предшествовавших ее началу...
В тот момент, когда бездыханное и мокрое тело первого цивилизованного дипломата и государственного деятеля острова Разочарования мягко шлепнулось о раскаленную прибрежную гальку, в деревне Новый Вифлеем находились четверо из пяти белых джентльменов, спасшихся при гибели британского королевского военного транспорта «Айрон буль». Мы имеем в виду Егорычева, Фламмери, Цератода и Мообса. Смит остался наверху, в пещере, караулить . пленных и поразмышлять на досуге.
Немудрено, что эти необычные гости сразу стали предметом самого пристального внимания и из ряда вон выходящего гостеприимства, которого они со всех точек зрения заслуживали - и как люда со столь удивительной окраской кожи и как люди, вооруженные сверхудивительными и сверхстрашными скорострельными мушкетами.
Словом, они представляли собою настолько разносторонний, хотя и жутковатый интерес, что все жители Нового Вифлеема и наиболее любопытные, а следовательно, и бесстрашные жители Доброй Надежды окружили тесным кольцом новых обитателей Священной пещеры. Они следовали за белыми по пятам, учтиво улыбались каждый раз, когда взгляд гостя останавливался на их лице, и шепотом обменивались между собой замечаниями, когда этот сулящий неведомые опасности взгляд благополучно уходил в сторону.
Уже дымились и весело, потрескивали одиннадцать больших костров; уже были зарезаны, освежеваны и разделаны длинными и очень острыми ножами из бамбуковых пластин четыре крупных и упитанных козленка; уже закипала вода в одиннадцати огромных горшках из плетеных прутьев, густо обмазанных глиной.
Мальчишки, которые во всех странах мира полны одинаковых страстей, с обезьяньей ловкостью и быстротой карабкались на высокие пальмы, стараясь поскорее сошвырнуть вниз побольше кокосовых орехов, чтобы затем на рысях присоединиться к почетному конвою, неотступно следовавшему по пятам диковинных чужеземцев.
Несколько дюжих парней с озабоченными, блестевшими от обильного пота темно-коричневыми лицами трудолюбиво таскали из ближайшего ручья воду в больших желтых, крепких, как железо, бамбуках. Другие волокли из лесу стволы поваленных бурей деревьев. Стволы были, конечно, слишком длинными для костров. Их клали под котлы только одним концом и передвигали в огонь постепенно, по мере того, как часть ствола успевала сгореть. Так по мере сгорания передвигаются угли в вольтовой дуге. Это было не такое уж хлопотное дело, особенно если учесть, что рубить стволы на части каменными топорами было куда более трудоемким занятием.
Девочки со счастливыми лицами полезных участников торжества бегали к пальмам и возвращались оттуда с зелеными кокосовыми орехами. В сторонке, на большом пне, на котором только что разделывали туши козлят, ухмыляющийся в предчувствии хорошего угощения островитянин ловко, с одного удара, отрубал острым и тонким каменным топором верхушки орехов, уже освобожденных от внешней зеленой оболочки. Кокосовое молоко сливалось в большой горшок, кокос поступал в руки женщин, сидевших на корточках у разложенных на траве опрятных и нарядных циновок. Женщины выскребали с внутренних стенок орехов и раскладывали равными порциями на банановые листья нежную мякоть, вкусом напоминающую грецкий орех и чуточку - сырой картофель. Гроздья спелых бананов лежали несколько поодаль. Пиршество готовилось на славу.
А пока что гости осматривали Новый Вифлеем. Он состоял из нескольких десятков хижин, ничем, кроме одной, значительно больше всех остальных, не отличавшихся от недавно сгоревших хижин. Они обрамляли собою просторную и опрятную площадь. Таким образом, экскурсия по Новому Вифлеему превращалась в неутомительную прогулку по внутренней стороне довольно правильного прямоугольника. Деревня не была защищена от внешнего мира никаким забором, да, собственно, в нем и не нуждалась. Со всех четырех сторон ее охватывала непроходимая чаща, которую только в двух местах прорезывали узенькие тропинки: одна в- направлении к берегу, другая - в сторону Священной лужайки.
Ни архитектура, ни убранство хижин нисколько не заинтересовали ни Фламмери, ни Цератода, ни Мообса. Отлично отполированные каменные топоры на коленчатых рукоятях, каменные мотыги, заключавшие в себе бездну человеческого труда и терпения, костяные иглы, сверла из разнокалиберных, заостренных о камень раковин, ножи и бритвы из тонких бамбуковых пластин, костяные серпы с острорежущими кремневыми вкладышами, каменные зернотерки, барабаны из выдолбленных колод, украшенные тончайшей резьбой, кремневые пилки, сверла, долота, скребки кремневые и скребки из раковин, сосуды из кокосовой скорлупы и сосуды из бамбука, рыболовные снасти, изготовленные из кокосовых волокон, луки, стрелы, колчаны, деревянные щиты, обитые кожей, кожаные щиты, отороченные козьим мехом и увешанные амулетами, - все это вызывало у них лишь презрительные улыбки.
Гамлет Браун буквально разрывался на части. Он то исчезал, чтобы отдать необходимые распоряжения, то что-то озабоченно шептал на ухо своим односельчанам, то вытирал носы ребятишкам, то разгонял коз, бесцеремонно увязавшихся за торжественным кортежем, то представлял гостям встречных туземцев, то просто молча, со счастливой широкой улыбкой на лице сопровождал гостей, готовый без промедления ответить на любой возникший у них вопрос, выполнить любое их пожелание, - словом, сделать их посещение Нового Вифлеема наиболее приятным и удобным.
Тут же неподалеку, но поближе к Фламмери и Мообсу, вертелся Гильденстерн Блэк, искательно ухмылявшийся каждый раз, когда кто-либо из его благодетелей случайно останавливал на нем свой скучающий взгляд,
- Его зовут Билли, - говорил Гамлет, подводя за руку смущенно упиравшегося односельчанина. - Да иди же, Билли, не бойся. Эти джентльмены не чета тем, в черных одеждах. Эти джентльмены ничуть не хуже нас с тобой. А если у них не черная, а белая кожа, то смешно в этом их винить. Кто знает, может быть, в тех местах, откуда они прибыли, наоборот, черная кожа такая же редкость, как у нас белая. А вот это Малькольм. Иди сюда, Малькольм, не стесняйся...
Заметив, что рассуждения Гамлета о цвете кожи не на шутку возмутили мистеров Фламмери и Мообса и что может разгореться серьезный скандал, Егорычев решил спешно переменить предмет разговора.
- Мне давно хотелось спросить у тебя, Гамлет, как у вас даются имена новорожденным? По святым?
- Ну да, - с готовностью отозвался Гамлет. - Я полагаю, всем известно, что имена даются по святым.
- Хотел бы я посмотреть, как выглядит святой Гамлет, - насмешливо пробурчал Цератод.
- Действительно, - сказал Егорычев, - разве существует такой святой - Гамлет, или такая святая - Дездемона?
Гамлет недоверчиво рассмеялся. Ему казалось, что Егорычев шутит.
- Будто вы не знаете, сэр, что таких святых нет? И святых Офелии, Макбета, Отелло, сэра Джона Фальстафа и разных других тоже нет... Потому что это ведь не святые, а действующие лица.
- Они только действующие лица, сэр, - подтвердил стоявший поблизости высокий, чрезвычайно жизнерадостный старик с роскошно взбитой прической.- Гамлет никогда не говорит неправды. Они действующие лица. - Убедившись в странной неосведомленности белых насчет святых, он был сейчас не вполне убежден, поймут ли они и что такое действующие лица. - Действующие лица - это из представлений.
- Так, значит, тебя назвали Гамлетом по пьесе Шекспира? - спросил Егорычев.
Островитяне были поражены. Оказывается, имя Шекспира известно и за пределами острова. Разочарования!
- Конечно. Раньше меня звали Джимом. Джим Браун. Но когда я вытащил из пропасти девочку Саймона Флинка, меня назвали Гамлетом, чтобы мне было приятно.
- И тебе это действительно приятно?
- Очень.
- А почему тебя не назвали Гильденстерном? - спросил Егорычев, бросив косой взгляд на съежившегося Гильденстерна Блэка.
Туземцы ехидно заулыбались. Блэк юркнул подальше в толпу. Но Гамлет отвечал без тени улыбки:
- Что вы, сэр! В Гильденстерна переименовывают только плохих людей!
- Тогда можно было назвать тебя Полонием, Розенкранцем,
-продолжал Егорычев подзадоривать Гамлета, и тот горячо возразил ему:
- Это тоже были весьма недостойные люди, сэр! Вспомните, сэр!..
И тут на глазах у пораженных гостей Гамлет Браун превратился в заправского Полония, каким его представляли на английской сцене семнадцатого столетия. Он зычно откашлялся, выставил вперед босую ногу в коротких серых трусах из козьей шерсти, отвесил низкий и церемонный поклон воображаемому королю датскому, дяде и отчиму того, настоящего, шекспировского Гамлета, его живое и открытое лицо стало искательным и лукавым, сам он, полувыпрямившись, угодливо протянул вперед свою правую руку, перетянутую выше локтя широкой желтой лентой, подарком Егорычева, и неожиданным старческим голосом прошамкал:
Я дочь ему подкину в этот час,
А мы вдвоем за занавеску станем.
Вернув лицу прежнее выражение, он уже обычным голосом пояснил:
- Это Полоний про свою родную дочь, сэр! Страшно подумать! Или взять, к примеру, того же Яго...
Он снова откашлялся, гаденько улыбнулся и, удовлетворенно потирая ладони, прорычал к великому восторгу своих односельчан:
...Нет в мире ничего
Невиннее на вид, чем козни ада.
Тем временем, как Кассио пойдет
Надоедать мольбами Дездемоне,
Она же станет к мавру приставать,
Я уши отравлю ему намеком,
Что жалость Дездемоны не с добра...
- Вот какой это был негодяй, сэр! Так низко обмануть человека из своей же деревни! Я имею в виду Венецию, сэр!..
- Тц-тц-тц-тц-тц! - дружно и очень звучно защелкали языками островитяне в знак наивысшей похвалы. Они часто кивали головами с видом полностью ублаготворенных ценителей сценического искусства. - Тц-тц-тц! Еще что-нибудь, Гамлет! Проговори нам еще что-нибудь!.. Ты нам делаешь приятно, когда говоришь из пьес!.. Скажи нам «Быть или не быть», Гамлет!.. Еще что-нибудь!.. Тц-тц-тц! ..
Лицо Гамлета выражало все чувства, которые присущи актеру, нашедшему тесный контакт со зрителями. Ему нравились эти бесхитростные знаки одобрения, он умел их ценить, хотя, видно, они и были ему уже не впервой.
- Послезавтра, люди Нового Вифлеема! - сказал он, прижимая руки к сердцу и также усиленно кивая головой. - Послезавтра, люди Доброй Надежды! В воскресенье, как всегда, в Священной воронке состоится годовой праздник Гамлета и Отелло, мы с вами там встретимся, и тогда вы услышите и увидите обе эти пьесы в исполнении всех лучших людей человечества...
