Он понимал, что скоро, еще до конца войны, американская разведка будет усиленно разворачивать новую, дополнительную шпионскую сеть мирного времени, и он с упорством и тщательностью человека, жизнь которого в самом прямом и беспощадном смысле этого слова зависит от его профессионального умения (не в меньшей, а в значительно большей мере чем даже у воздушного акробата), каждый день тренировался во всех деталях своего опасного, но прибыльного ремесла.
На этот раз он собрался попрактиковаться в азбуке Морзе на разных языках. В его записной книжке они были выписаны с четкостью чертежного пунктира, хотя основные западноевропейские - он «работал» до войны в Западной Европе - Джемс Поддл знал наизусть. В этом не было, впрочем, ничего удивительного, - это был его хлеб.
Три раза в неделю он посещал курсы русского языка при местном отделении Си-Ай-Си. Он уж бывал в России в качестве скромного секретаря одной технической консультации еще во времена первой пятилетки. Теперь он усиленно совершенствовался в русском языке, чтобы поехать туда во всеоружии, когда Федеральному бюро потребуются его квалифицированные услуги.
Стоит ли упрекать этого малопочтенного джентльмена за то, что он раньше не подумал о русской азбуке Морзе? Скорее всего, нет. Нужно вспомнить координаты таинственной рации, чтобы понять, что сама мысль о русской рации в этих местах была бы не более закономерна, чем планирование охоты на страусов в Северной Норвегии. И если он все же вдруг решил проверить, не подходит ли нерасшифрованное радиопослание с замолкшей рации под русскую азбуку Морзе, то вовсе не потому, что на мистера Джемса Поддла и т. д. и т. п. напало вдохновение. Просто мистеру Джемсу Поддлу было скучно, хотелось отдохнуть, и ему было решительно все равно, на чем практиковаться.
Можно себе поэтому вполне представить его удивление, когда уже по прошествии каких-нибудь двадцати минут перед ним лежала расшифрованная радиограмма. В ней трижды повторялось четверостишие, судя по всему, военного происхождения:
Мы давали жизни гадам,
Бить фашистов - наш закон.
Долго будет сниться гадам
Наш матросский батальон.
Капитан-лейтенант
Константин Егорычев. Было не совсем понятно, что понималось под фразой: «Мы давали жизни гадам». «Гадами» советские люди называют фашистов, фашистские вооруженные силы. Но что значит «давать жизни»? Приводить в сознание? Лечить раненых? Щадить жизни пленных гадов? Подымать их силы усиленным питанием? Но тогда первая строчка находится в некотором противоречии с остальными. Словом, мистер Поддл должен был с горечью признать, что он еще далеко не тверд в знании русского языка.
Но и в том, что двое суток по три раза и в один и тот же час в эфир передавалось одно и то же внешне совершенно невинное четверостишие, подписанное только именем и отчеством (Поддл принял фамилию капитан-лейтенанта за его отчество), также была своя тайна. Только сейчас по-настоящему вставала задача подыскать ключ для расшифровки этих четырех строк, слишком ясных, чтобы за ними не скрывалась какая-то тайна.
И прежде всего, конечно, надо было отвергнуть предположение, что эту более чем скромную жемчужину русской поэзии передал в эфир советский, да еще, тем более, военный человек. Тот бы из чувства простейшей предосторожности воспользовался не русским языком, а каким-нибудь более в тех широтах распространенным: английским или испанским, что ли. Да и вообще, что делать в тех далеких широтах русскому человеку?
Конечно, в агитационных целях бывает иногда выгодно пускать в ход версии о зловредных советских интригах в каких-нибудь экзотических далеких странах, но для служебного употребления внутри аппарата контрразведки такого рода жупелы были совершенно ни к чему и никак поэтому не приветствовались. Значит, где-то у черта на куличках, чуть ли не на краю света, кто-то, секретности ради, пользуется русским языком для того, чтобы зашифровать какое-то важное сообщение, или приказание, или что-нибудь другое, не менее значительное.
Джемс Поддл бился над расшифровкой четверостишья с одиннадцати часов вечера до трех часов дня и ничего не добился. Понимая, что тайна, кроющаяся здесь, может требовать самого срочного принятия мер и что, в случае, если она раскроется вовремя, ему простятся прежние грешки и его снова выпустят из пыльных недр шифровального отделения на вольный воздух оперативных просторов, Поддл решил доложить о сделанном открытии, вернее - полу-открытии, своему непосредственному начальству.
Командование заинтересовалось соображениями такого бывалого сотрудника и с нарочным переправило докладную записку Поддла с собственными пояснениями и соображениями в главный центр стратегической разведки. Там сразу оценили серьезность поднятого вопроса и поручили его дальнейшую разработку двум опытнейшим сотрудникам - специалистам по русским кодам.
Одновременно было дано задание попытаться разузнать в Москве, числится ли в кадрах советского Военно-Морского Флота некто капитан-лейтенант Константин Егорычев (здесь сидели работники, понимавшие, что Егорычев - это не отчество, а фамилия), где он сейчас находится и что делает. В той же директиве был приведен полный текст известного уже нам четверостишья. Следовало выяснить характер и происхождение этих четырех строк, и если они напечатаны, то где именно.
Примерно в тот же поздний вечерний час одиннадцатого июня, когда этот шифрованный радиоприказ в виде обычного делового задания редакции видной нью-йоркской газеты был вручен ее московскому корреспонденту, чуть ли не в десятке тысяч километров от Москвы, в один из полу-курортных портовых городов Бразилии пришла из Нью-Йорка и из той же «редакции» другая радиограмма. Ее минут через двадцать вручили благодушному пожилому негоцианту, уже лет за десять до того свернувшему свою деловую деятельность и ведшему беспечную жизнь жуира и завзятого яхтсмена.
Попросив извинения у своих гостей, дон Ларго Приетто, ибо именно таково было его имя, на некоторое время заперся в кабинете. Потом он вернулся к гостям. Пальцы у него были в чернилах. Он снова попросил извинения и сказал, что его лучший друг заболел в Буэнос-Айресе, скорее всего смертельно, и что его вызывают проститься с умирающим другом.
Спустя два часа дон Ларго Приетто вышел в океан на борту своей яхты, носившей оперное название - «Карменсита». Несмотря на не лишенное легкомыслия название, это было на редкость солидное, прочное, быстроходное и остойчивое судно, с честью выдержавшее самые серьезные штормы в Атлантическом, Индийском и Тихом океанах. Американская разведка имела все основания гордиться этой яхтой.
Если бы на борту «Карменситы» случайно оказался кто-нибудь из синьоров, бывших за несколько часов до этого в гостях у дона Приетто, его безусловно удивило бы, что курс, которым шла яхта, лежал далеко к востоку от морского пути на Буэнос-Айрес.
Оставим на время «Карменситу» и ее безутешного хозяина, бороздящих ярко-синие волны Атлантики и с каждой минутой все более удаляющихся от лучшего друга, умирающего в Буэнос-Айресе. Узнаем, что получила в ответ от своего московского «корреспондента» нью-йоркская «редакция». Ответ от него пришел меньше чем через сутки. По справкам, наведенным этим расторопным джентльменом, оказалось, что некий советский морской офицер капитан-лейтенант Константин Егорычев выехал в конце мая в Соединенные Штаты. Цель поездки - командировка по делам военно-морского ведомства.
В тот же день морской штаб США получил по радио официальную просьбу Главного штаба Военно-Морских Сил Советского Союза принять меры к разысканию и спасению терпящего бедствие в водах Атлантики капитан-лейтенанта Константина Егорычева, от которого накануне и третьего дня были несколькими советскими рациями приняты сигналы. Указывались запеленгованные координаты, совпадавшие с теми, на которые устремила свой путь «Карменсита».
В связи с советским запросом были соответственно уточнены и задания дону Ларго Приетто. Раньше ему предстояло выяснить, что кроется за таинственной русской радиограммой, и, сообразуясь с обстоятельствами, на месте принять необходимые меры. Теперь почтенный негоциант получил вдогонку приказание разыскать советского морского офицера Егорычева, взять его на борт «Карменситы», доставить в известный ему аргентинский порт и ждать дальнейших приказаний.
По причинам, которые станут ясны читателям в дальнейшем, задание это выполнить не удалось.
Что же касается Джемса Поддла, он же Жорж Дарю и т. д. и т.п., то его полу-открытие, как не давшее деловых результатов, не было ему зачтено. Ему пришлось еще протомиться около полутора лет, пока Си-Ай-Си выпустило его на широкие просторы шпионской деятельности в качестве помощника пресс-атташе американской дипломатической миссии в одной из стран народной демократии. Больше года околачивался он потом в качестве уполномоченного Библейского общества в столице другой страны народной демократии. Неизвестно, сколько экземпляров Ветхого и Нового завета он распространил за этот срок. Зато с течением времени стало доподлинно известно, сколько долларов он распространил, вербуя в этой стране агентуру для Си-Ай-Си. Изгнанный в результате крупного дипломатического скандала, он временно канул в неизвестность.
На этом мы позволим себе вернуться к событиям, разворачивавшимся на острове Разочарования в ночь на восьмое июня тысяча девятьсот сорок четвертого года.
VI
В пещере было душно и жарко. Висевшая под скалистым неровным потолком лампа «летучая мышь» с самодельным абажуром из мягкой жести отравляла воздух керосиновым чадом.
Приоткрыли дверь. В пещеру с шипением и шелестом ворвалась свежесть ночного дождя. Гроза была далеко. У невидимого горизонта часто вспыхивали голубовато-белые молнии. На ничтожную долю секунды они выхватывали из непроглядного мрака застывшие на взлете массивные волны с ослепительно белыми гребнями и очень черными, словно густо залитыми тушью, теневыми отрогами, стеклянно блестевшие деревца и кусты, от которых убегали по серебристым наклоненным высоким травам тени, длинные и жирные, как трещины в земле, толстый пунктир дождевых струй, четкие силуэты листьев, косо свисавших с черных ветвей над самым входом в пещеру.
Когда молния вспыхивала особенно ярко, свет «летучей мыши» бессильно меркнул и силуэты листьев на миг отпечатывались на посветлевшем каменном полу пещеры, поближе к входу. Потом за дверью становилось совсем темно. Но не успевали еще глаза снова как следует привыкнуть к желтому свету лампы, как бесшумно возникала новая молния и все повторялось сначала. Гром доносился намного позже, иногда лишь на доли секунды упреждая следующую вспышку. Он был чуть слышный и совсем не грозный. Будто где-то далеко-далеко тарахтела по булыжнику большая телега.
А дождь лил и лил, навевая самые мирные и домашние мысли,. и казалось, что не будет конца его тропической щедрости и неутомимости.
Некоторое время все пятеро сидели молча на своих койках, вслушиваясь в журчащую музыку ливня.
Молчание нарушил Роберт Фламмери. Он промолвил со вздохом:
- Одному богу известно, как я мечтаю поскорее вернуться в город моих отцов и прижать к любящему сердцу моих наследников, - он быстро поправился, - то есть я хотел сказать - моих близких.
Никто ему не ответил. Каждый думал о своем.
- Небу угодно было отнять у меня блаженство встречи с семьей, - раздраженно продолжал Фламмери. Он все еще не мог привыкнуть к тому, что можно так безразлично относиться к его словам. - Я бы никак не сказал, что мое сердце ожесточилось от этого удара. Для этого я слишком уверен в промысле божьем... - При этих словах он набожно поднял глаза к «летучей мыши». - Но мысль о мучениях, которые они испытывают, получив сообщение о моей мнимой гибели, не скрою, приводит меня в отчаяние.
- Конечно,- рассеянно поддакнул Егорычев, понимая, что дальнейшее молчание было бы попросту невежливым, - ваши переживания вполне понятны...
- И мне тоже, - поспешно промолвил Moo6c. - Душевно скорблю с вами, мистер Фламмери.
Цератод и Смит опять промолчали.
- Так почему же нам не связаться поскорее с Филадельфией и не избавить моих близких от незаслуженных и необоснованных страданий? - сказал Фламмери.
- Связаться с Филадельфией? Каким образом? - спросил Цератод.
- Конечно, по радио.
- Почему именно с Филадельфией? У меня тоже имеются близкие. И они живут не в Филадельфии, а в Ливерпуле.
- А у меня в Лондоне, - сказал Смит.
Мообс хотел было сказать, что и у него имеются родственники - в Буффало, но не решился.
Мистер Фламмери, не отвечая на реплики, продолжал, адресуясь к Егорычеву в первую очередь:
- Я думаю, нам следовало бы сегодня же дать о себе знать по радио. Конечно, если вам, мистер Егорычев, действительно удалось договориться с этим Кумахером.
- Я действительно договорился с этим Кумахером, - сказал Егорычев. - Еще вчера договорился. И я думаю, что он починит рацию, если это только технически возможно. - Он увидел вытянувшиеся физиономии своих собеседников и успокоительно добавил:- Лично я уверен, что это вполне возможно. И сейчас мы устроим консилиум... Только очень прошу вас, делайте вид, что вы не сомневаетесь в готовности Кумахера выполнить наше приказание.
Он снял с двери, ведшей во второе помещение, одеяла и шинели, отодвинул засов, вызвал фельдфебеля, обрадовавшегося возможности подышать свежим воздухом, снова запер дверь и по-прежнему завесил ее одеялами и шинелями.
Кумахер стоял посреди помещения и щурил глаза. После темноты, в которой он провел несколько часов, его ослепил свет «летучей мыши».
- Нужно будет починить рацию, - сказал ему Егорычев таким тоном, словно разговаривал с монтером, вызванным из артели по ремонту радиоприемников. - По-моему, работы на час, не более.
- С вашего разрешения, я бы хотел осмотреть ее, господин капитан-лейтенант, - проговорил фельдфебель вполголоса, подчеркнуто косясь глазами на завешенную дверь.
- Мы вас для этого как раз и вызвали.
При этих словах Цератод и Фламмери важно качнули головами, подтверждая Кумахеру, что дело обстоит именно так.
- Только смотрите, - предупредил его Егорычев, - не дай вам бог валять дурака. Я недостаточно знаю радиотехнику, чтобы браться за ремонт рации, если это можно поручить специалисту. Но я всегда отличу починку от порчи. Так что не советую рисковать...
Якобы из опасения, что его за дверью расслышит майор Фремденгут, Кумахер ограничился лишь тем, что многозначительно прижал правую руку к сердцу.
Егорычев, успевший заранее обследовать рацию, приблизительно представлял себе размеры и характер повреждения, и сейчас ему было интересно не мнение фельдфебеля, а то, что и как он сочтет нужным сказать. И не столько с точки зрения оценки повреждения - рацию действительно можно было исправить довольно быстро, - Егорычеву важно было, как себя поведет Кумахер.
Но Кумахер, быстро осмотрев рацию, удостоверился, что этот русский капитан-лейтенант, пожалуй, и в самом деле разбирается в радиотехнике, во всяком случае, время, потребное на починку, он определил правильно. Наверно, радиолюбитель.
- Так точно, господин капитан-лейтенант, - приподнял он наконец свой седой бобрик от рации, ярко освещенной сильным электрическим фонарем, - За час-полтора все будет в порядке. От удара табуреткой можно было ожидать куда более значительных повреждений.
Его налившееся кровью широкое лицо дышало правдивостью, усердием и преданностью.
Егорычеву было приятно, что можно будет обойтись без угроз. Он понимал, что Кумахер в некотором роде приперт к стенке и в данном случае будет добросовестен из трусости. Большего от него нечего было, собственно, и ждать.
Слова фельдфебеля произвели самое благоприятное впечатление на Фламмери и Цератода. Несколько смягчились и взгляды, которые они время от времени кидали на Егорычева: этот молодой большевик незаменимый парень в такого рода положениях!
- Только, ради всевышнего, ни слова господину барону! - униженно прошептал Кумахер. - Он меня задушит, как цыпленка.
- Хорошо, - сказал Егорычев, и оба джентльмена величавым кивком подтвердили обещание Егорычева.
- Ну, а как насчет вашей памяти? - осведомился как бы между делом Егорычев. - Она все еще в аварийном состоянии?
Кумахер заговорщически осклабился, давая понять, что всему свое время, и выразительно развел руками.
- Разрешите приступить к ремонту, господин капитан-лейтенант?
- Приступайте, - сказал Егорычев.
- Если позволите, - прошептал Кумахер, - я попросил бы вас завесить еще чем-нибудь двери. У господина майора исключительно тонкий слух.
На дверь, за которой в темноте мрачно возлежал на полу майор фон Фремденгут, навесили еще два одеяла, и фельдфебель Кумахер, все же всячески остерегаясь произвести хотя бы малейший шум, с проворством и сноровкой мастера своего дела приступил к ремонту.
Оба «старших англосакса», как называл про себя Егорычев Фламмери и Цератода в отличие от Мообса и Смита, прикорнули на койках в ожидании завершения ремонта. Смит сидел, опершись могучей спиной о приятно холодившую каменную стену, лениво смотрел в сырую черноту ночи и о чем-то думал. Последний день он вообще усиленно предавался размышлениям. Мообс, взгромоздившись на табуретку, воевал с вдруг закоптившей горелкой «летучей мыши».
- Однако, - заметил он, дуя на обожженные пальцы, - мистер Кумахер не очень торопится.
- Ради бога, как можно тише! - взмолился трагическим шепотом Кумахер, кивая на дверь, за которой бодрствовал барон Фремденгут.
Мообс презрительно фыркнул.
- У господина майора исключительно тонкий слух! - жалостно продолжал фельдфебель.
Вмешался Егорычев:
- В самом деле, Мообс, постарайтесь потише.
- А вы не бойтесь, Кумахер, - отозвался Мообс театральным шепотом, а затем, наслаждаясь страхом Кумахера и раздражением Егорычева, проговорил во весь голос. - Когда Фремденгут начнет вас душить, вы только старайтесь хрипеть как можно громче. Ваше спасение я беру на себя.
- Господин Мообс, умоляю вас, вы меня губите!..
- Только как можно громче хрипите, - чуть ли не кричал Мообс, упиваясь неожиданно представившимся развлечением. - Остальное я беру на себя.
- Мообс! - очень тихо, но многозначительно промолвил Егорычев.
- Чего «Мообс», чего? Вы себе стали слишком много позволять, товарищ Егорычев.
Слово «товарищ» Мообс подчеркнул, совсем как в свое время мистер Фламмери.
Но стоило только мистеру Фламмери, который со своей койки одним глазком поглядывал на происходящее в пещере, равнодушно и почти невнятно произнести слово: «Мообс!», как репортер увял.
Он спрыгнул с табуретки. Но словно только этого и дожидаясь, лампа сразу закоптила с удвоенной силой.
- Ладно, - сказал Егорычев, - давайте уж лучше я.
Для фронтовика, привыкшего иметь дело с самодельными светильниками, управиться с «летучей мышью» оказалось не сложней, чем для укротителя мустангов взнуздать дрессированного циркового пони.
- Ну вот и все, - сказал он и присел на койку рядом с рацией, чтобы, не спуская глаз, наблюдать за Кумахером.
Никак нельзя было поручиться, что этот смиренный эсэсовец не выжидает удобного мгновения, чтобы одним ударом превратить рацию в груду металлического и стеклянного лома. Нужно было все время быть начеку. Кроме того, Егорычев, никогда не переоценивавший своих познаний в области радиотехники, считал необходимым пополнить их, присматриваясь, как Кумахер разбирает и ремонтирует рацию. Не всегда же прибегать к посторонней помощи.
На серебристой дюралевой крышке передатчика тускло Поблескивала небрежно брошенная свинцовая пломба со свастикой и какими-то неразборчивыми, плохо оттиснутыми готическими буквами. Согласно указанию, данному барону Фремденгуту его командованием, только он, Фремденгут, в определенный, только ему известный день и час имел право сорвать эту пломбу, чтобы, настроившись на только ему известную волну, принять приказ о том, что надлежит эсэсовскому гарнизону острова Разочарования делать в дальнейшем. Сейчас эта пломба с обрывочками пропущенного сквозь нее шелкового шнурка валялась на крышке рации. Кумахер даже в отсутствие Фремденгута не решился сорвать ее. Пломбу сорвал Егорычев. В другое время он настоял бы на том, чтобы это проделал сам фельдфебель: пломба могла быть присоединена к какой-нибудь адской машине. Но Егорычев ограничился лишь тем, что попросил Смита и Мообса взять в руки автоматы и присматривать за Кумахером, а самого фельдфебеля заставил стоять вплотную возле себя.
Взрыва не произошло. Кумахер с лицом оскорбленной невинности отошел несколько в сторонку. Там на суставчатых, как у фото-штатива, ножках стоял смахивавший на большую мясорубку алюминиевый генератор с ручным приводом, предназначенный для питания рации электрическим током. Коленчатую рукоятку Кумахер быстро разыскал в аккуратном фанерном ящике с запасными деталями. Он приладил ее к генератору, и наступил решающий момент проверки качества ремонта.
Фельдфебель плюнул на ладони и принялся с напряжением вращать рукоятку. Судя по всему, это было отнюдь не легким времяпрепровождением.
Низким басом, словно огромный и очень сердитый жук, зажужжал якорь генератора. По мере того как наращивались обороты, звук становился все выше и пронзительней. Контрольная лампочка над основанием рукоятки загорелась сначала темно-вишневым, потом огненно-красным, оранжевым, желтым и, наконец, ярким белым светом. Жужжание стало ровным и очень высоким. Сквозь отверстия в боковой стенке приемника пробились тоненькие столбики желтоватого света генераторных ламп. Красиво засветилась шкала с желтыми и красными прозрачными делениями.
- Ну вот, господин капитан-лейтенант, - шепотом доложил Кумахер, - радиостанция в порядке!
И он, продолжая правой рукой натужно крутить рукоятку, левой протянул Егорычеву гибкую стальную дужку с наушниками.
Заслышав жужжание генератора, проснулись «старшие англосаксы».
- Уже готово? - удивился Фламмери.
- Как будто, - сказал Егорычев. - Сейчас послушаем, что нового на свете,
- А передатчик? - спросил Фламмери. - Прежде всего нужна связаться с Филадельфией...
- Почему с Филадельфией? Мои родные проживают в Ливерпуле, - раздраженно возразил ему Цератод.
- А мои в Лондоне, - сказал Смит.
Снова Мообс хотел было, но не решился предъявить и свои претензии по этому вопросу.
- Вы знакомы с азбукой Морзе? - спросил капитан-лейтенант Егорычев у капитана Фламмери.
- Конечно, нет. Но ее должен знать Мообс.
- С чего вы это взяли, сэр? - отозвался Мообс. - Я совершенно штатский человек.
- А вы, господин майор? - обратился Егорычев к Цератоду. Цератод промолчал.
- Итак, никто из нас не знает английской азбуки Морзе, - подытожил Егорычев.
- Мы попросим господина Кумахера, - сказал Фламмери.
- Фельдфебель Кумахер владеет только немецкой азбукой Морзе. Не так ли?
- Так точно, господин капитан-лейтенант, - отвечал фельдфебель, сменяя руку. Его наклоненное лицо было красно от напряжения, жилы на уставшей руке вздулись и напоминали разветвленные линии рек на географических картах. Вертеть ручку генератора было основательным физическим трудом, от которого господин фельдфебель за время службы в войсках СС успел отвыкнуть. - Может быть, вы разрешите мне, господин капитан-лейтенант, впредь до решения вопроса прекратить вертеть эту проклятую ручку?
- Нет, зачем же! Сейчас мы постараемся узнать, что делается на свете. А о том, как, с кем и когда нам связаться по радио, я предлагаю потолковать потом, в отсутствие фельдфебеля Кумахера.
Никто не возразил. Егорычев не без волнения взялся за вариометр. Светящаяся стрелка медленно справа налево поползла по желто-красной светящейся шкале, и в полутемную пещеру окутанного тропическим мраком и ливнем островка, затерявшегося в безграничной водной пустыне, хлынули сквозь неказистые железные кругляшки наушников приглушенные шумы потрясающей воображение всемирной радио-толчеи. Еле ощутимый поворот вариометра, ничтожная доля деления на шкале, и уши приемника улавливали волны, которые всего лишь за сотые, а то и тысячные доли секунды родились из звуков, произнесенных, пропетых, сыгранных в тысячах километров от острова Разочарования. Какими ничтожными казались в сравнении с этими еле заметными делениями радио-шкалы самые экономные, самые уплотненные масштабы географических карт! Что значило условное, только на бумаге существующее сравнение - сто, двести, пятьсот километров в одном сантиметре - в сопоставлении с реальным пробегом по тысячекилометровым пространствам, совершаемым при помощи передвижения стрелки рации на крошечную долю шкалы!
Сопровождаемые треском электрических разрядов уходившей грозы, возникали и мгновенно исчезали навсегда голоса неизвестных людей, певших на испанском и португальском языках о любви к прекрасной синьоре, о ревности? свиданиях, серенадах и горьких разлуках, - голоса дикторов, что-то быстро читавших по-испански, португальски, арабски; снова пение; бурные каскады разухабистых джазов, нежные до приторности переливы салонных оркестров, какие-то непонятные диалоги между мужчиной и женщиной, между двумя женщинами. Бренчала гитара, аккомпанирующая сладчайшему тенору, неведомая колоратура заливалась на немыслимо высоких нотах. Совсем близко, словно играли тут же рядом со сгрудившимися у рации шестью человеками, прозвучала задумчивая и благородная «Ориенталия» Альбениса.
В последний раз Егорычев слушал ее в тридцать девятом году в Москве, во время каникул, в новеньком зале имени Чайковского. Он очень любил Альбениса, но сейчас было не до музыки. Егорычев продолжал медленно поворачивать черный пластмассовый штурвальчик вариометра.
И вдруг немецкая речь. Сытый баритон. Конец фразы: «...образом, исход этой бесспорно большой и бесспорно крайне рискованной операции еще очень далек от ясности».
- Германия! - горячо прошептал Кумахер и принялся с возросшей энергией крутить ручку генератора.
Остальные еще ближе придвинулись к лежавшим на рации наушникам, которые по необходимости с грехом пополам заменяли собой репродуктор.
- Ну что ж, - сказал Егорычев, - если остальные не возражают, давайте послушаем для начала Германию.
Но не успели все, кроме Кумахера, который, конечно, был не в счет, согласиться с предложением Егорычева, как оказалось, что это совсем не Германия. После коротенького перерыва в несколько секунд тот же сытый баритон продолжал:
- «Говорит Рио-де-Жанейро. Мы передавали военный обзор нашего постоянного военно-политического обозревателя господина доктора-инженера Гуго Шмальца о событиях в Нормандии. Сейчас слушайте наш немецкий мужской квартет в составе...»
Сначала до сознания даже не дошло значение слов «события в Нормандии». Егорычев, никем не остановленный, машинально продолжал свои поиски в эфире.
- События в Нормандии, - задумчиво проговорил он, встретился взглядом с Цератодом, и в ту же секунду оба они, озаренные одной и той же мыслью, воскликнули: «В Нормандии!» Цератод в сильном волнении схватил за плечо невозмутимого Фламмери, которому, очевидно, так же как и его веснушчатому молодому соотечественнику, это географическое название ничего не говорило.
- Вы понимаете, Фламмери: события в Нормандии! Это ведь на берегу Ламанша!..
- Уж не думаете ли вы, - усмехнулся Фламмери, - что это... Он не успел закончить своей фразы, как Цератод перебил его:
- Ну да. Почему это не может быть вторым фронтом?
- А почему это должен быть именно второй фронт? «События» - это слишком общее понятие. Под это понятие прекрасно подойдет... э-э-э... и восстание, и усмирение какой-нибудь партизанской банды, и из ряда вон выходящее наводнение...
- Партизанской
банды!И вам не стыдно, капитан Фламмери, так называть героев антифашистской борьбы? - вспылил Егорычев. - Честное слово, если бы...
- Мистер Фламмери не привык затруднять себя выбором выражений,- примирительно промолвил Цератод, полагавший, что сейчас не время ссориться с Егорычевым. - Мистер Фламмери, я уверен, хотел сказать совсем другое, более достойное этих благородных и мужественных людей.
- Я только выражаю свое скромное мнение, - хладнокровно заметил Фламмери, не обращая внимания на предостерегающие жесты Цератода. - Я полагаю, что я и здесь, на острове, имею право пользоваться всей полнотой свобод, которые мне обеспечивает конституция Соединенных Штатов, в том числе и свободой мысли и слова... Я весьма сожалею, что мистер Егорычев, как типичный недемократ, не привык уважать чужие мнения, даже если они в корне противоречат его личным. Я сказал то, что я хотел сказать.
Смит не счел нужным скрывать свое осуждение выходки Фламмери, и ему было приятно, что Цератод так решительно (Смиту казалось, что достаточно решительно) и в то же время так корректно вступился за честь партизан, к которым наш кочегар питал самые теплые чувства.
Что до Мообса, то он в одинаковой степени презирал и англичан, и французов, и вообще все нации, кроме американской. Ему была по душе вызывающая самостоятельность суждений Фламмери. Он заранее и полностью присоединялся к любому его высказыванию.
Было не до споров, тем более явно бесплодных. Надо было поймать подробности о «событиях в Нормандии». Сердито насупившись, от чего его и без того моложавое лицо стало совсем мальчишеским, и пробормотав себе под нос несколько русских фраз, которые, будь они поняты мистером Фламмери и его верным Мообсом, вряд ли содействовали бы улучшению обстановки, Егорычев продолжал осторожно поворачивать вариометр. По московскому времени сейчас было около двух часов дня, по гринвичскому около пяти - самое не-< удобное время для ловли в эфире военных сводок.
Но вот из наушников сквозь, казалось, непроходимую чащу певших и говоривших на десятках разных языков мужских, женских и детских голосов, клочьев музыкальных фраз в оркестровом исполнении, разноголосого попискивания радиотелеграфа и выматывающего душу треска электрических разрядов пробился, наконец, в пещеру бесстрастный голос английского диктора: «...нут утра танковые войска прорвали в Нормандии немецкую линию обороны в районе Байе и заняли этот город. Плацдарм англо-американских войск в этом районе расширился до шестидесяти километров».
