Они услышали крик Селесты, когда бежали по Первой авеню между Тридцатой и Двадцать девятой улицами.
      Навстречу им с Двадцать девятой улицы бросился мужчина, бешено размахивая руками.
      — Голдберг!..
      Значит, кричали не на Двадцать девятой, а здесь, на Первой авеню.
      Крик перешел в бульканье.
      — В этом переулке! — крикнул Эллери.
      Это был узкий проход между угловым зданием на Двадцать девятой улице и складом. Голдберг был ближе к нему, однако Джимми Маккелл домчался первым на своих длинных ногах и скрылся между домами.
      Туман пронзили лучи фар патрульной машины. Инспектор Квин что-то крикнул, автомобиль дал задний ход и осветил фарами начало прохода.
      Когда они бросились туда, из-за угла выскочили Джонсон и Пигготт с револьверами в руках.
      На Двадцать девятой и Тридцатой улицах и на Второй авеню завыли сирены.
      Машина «Скорой помощи» вылетела из больницы «Бельвю», пересекая Первую авеню по диагонали.
      В тумане фары осветили борющихся Селесту, Казалиса и Джимми. Руки девушки были прижаты к горлу, которое она пыталась защитить, оранжево-розовый шнур врезался в них с такой силой, что на пальцах проступила кровь. Позади раскачивался Казалис, вцепившись в концы шнура; его шею стиснула рука Джимми Маккелла, язык торчал между зубами, глаза бессмысленно уставились в небо. Свободной рукой Джимми пытался вырвать у Казалиса шнур. Губы Джимми были втянуты — казалось, он смеется.
      Эллери подбежал к ним на несколько секунд раньше остальных.
      Ударив Казалиса в левое ухо, он просунул руку между ним и Джимми и слегка ткнул последнего в подбородок.
      — Отпустите его, Джимми.
      Казалис обрушился на мокрый асфальт, все еще бессмысленно глядя перед собой. Голдберг, Янг, Джонсон, Пигготт и один из патрульных навалились на него. Янг изо всех сил пнул Казалиса коленом, и тот скорчился от боли, вскрикнув, как женщина.
      — Это уже слишком, — заметил Эллери, массируя правую руку.
      — В таких случаях мое колено действует рефлекторно, — виновато откликнулся Янг.
      — Разожмите ему кулак, — велел инспектор Квин. — действуйте осторожно — как будто это ваша мать. Шнур мне нужен в целости и сохранности.
      Молодой врач в пальто поверх халата склонился над Селестой. Волосы девушки были растрепаны и покрыты грязью. Джимми с криком рванулся к ней. Эллери поймал его за воротник левой рукой.
      — Но она мертва!
      — Просто в обмороке, Джимми.
      Инспектор внимательно изучал оранжево-розовый шнур, изготовленный из крепкого индийского шелка.
      — Как девушка, доктор?— осведомился он, не сводя глаз с петли, болтающейся в его поднятой руке.
      — Несколько царапин на шее, особенно сбоку и на затылке, — ответил врач скорой помощи. — Больше всего досталось рукам. Хорошенькая малышка.
      — Но она выглядит мертвой! — не унимался Джимми.
      — Это шок. Пульс и дыхание в норме. Она еще сможет рассказывать об этом внукам, пока им не надоест слушать.
      Селеста застонала.
      — Ну вот, она приходит в себя.
      Джимми сел на мокрый асфальт.
      Инспектор осторожно опустил шнур в конверт. Эллери слышал, как он мурлычет «Мою дикую ирландскую розу» .
      Запястья Казалиса сковали за спиной наручниками. Он лежал на правом боку, поджав колени, тупо глядя сквозь большие ноги Янга на опрокинутую мусорную урну в нескольких футах от него. Белки глаз поблескивали на грязном сером лице.
      Кот лежал в клетке, где решетками служили окружающие его люди.
      Все пришли в хорошее настроение, шутили и смеялись, наблюдая, как врач возится с Селестой. Джонсон, хотя и не любил Голдберга, предложил ему сигарету — тот где-то потерял пачку. Голдберг дружелюбно принял ее и чиркнул спичкой, давая прикурить Джонсону, который сказал: «Спасибо, Голди». Пигготт возбужденно рассказывав о том, как он во время железнодорожной катастрофы был целых четырнадцать часов скован наручниками с маньяком-убийцей.
      — Я так нервничал, что каждые десять минут бил его в челюсть.
      Все захохотали.
      — Я шесть лет прослужил в Гарлеме, — жаловался патрульному Янг. — Там сначала работаешь коленом, а потом уже задаешь вопросы. С этими ублюдками иначе нельзя.
      — Как сказать, — с сомнением произнес патрульный. — Я знаю негров, которые ничуть не хуже белых. Взять, к примеру, Зилгитта.
      — Ты прав, — согласился Янг и посмотрел на их пленника. — Взять хоть этого — белый, а что толку? Ни разума, ни чувств.
      Рот лежащего у их ног человека задвигался, как будто он что-то жевал.
      — Эй! — воскликнул Голдберг. — Что это он делает?
      Встревоженный инспектор Квин опустился на асфальт и сжал челюсти Казалиса.
      — Осторожно, инспектор, — засмеялся кто-то. — Укусит!
      Рот послушно открылся. Янг посветил в него фонарем поверх плеча инспектора.
      — Ничего, — сказал старик. — Он жевал собственный язык.
      — Может, у Кота такая привычка, — заметил Янг, и все снова засмеялись.
      — Скорее, доктор, — поторопил инспектор.
      — Сию минуту. — Врач укутывал Селесту в одеяло — ее голова все еще клонилась набок.
      Джимми пытался отогнать от себя другого врача:
      — Пошли все вон! Разве вы не видите, что Маккелл занят?
      — Я вижу, что у Маккелла кровь на губах и подбородке.
      — Неужели? — Джимми провел рукой по подбородку и удивленно посмотрел на свои пальцы.
      — Мистер, вы почти насквозь прокусили нижнюю губу.
      — На помощь, Селеста! — позвал Джимми и внезапно завопил, когда врач прикоснулся к его рту.
      Резко похолодало, но никто не обратил на это внимания. Туман быстро рассеивался. На небе появилась пара звезд.
      Эллери сидел на опрокинутой мусорной урне. Мелодия «Моей дикой ирландской розы» гудела у него в голове, как шарманка. Несколько раз он пытался отделаться от нее, но безуспешно.
      Появилась еще одна звезда.
      Окна окружающих домов были открыты, в них горел свет, и высовывались люди. Прямо как на спортивной арене! Зрители старались разглядеть происходящее. Что там случилось? Дорожное происшествие? Есть жертвы? Может, это гангстеры? Но что им здесь могло понадобиться?
      Но все это не имело значения. Самое главное, что Кот в клетке и с миром все в порядке. О чем не замедлят сообщить газеты Нью-Йорка.
      — Джимми, подойдите сюда.
      — Потом.
      — Разве вы не хотите получить премию в вашей «Экстра»?
      Джимми рассмеялся:
      — Неужели я вам не говорил? Меня уволили на прошлой неделе.
      — Бегите к телефону. Они сделают вас редактором.
      — Да ну их к черту!
      — Ваши материалы стоят миллионы.
      — Они и так у меня есть.
      Эллери усмехнулся, покачиваясь на мусорной урне. Все-таки этот сумасброд славный парень. Но почему у него так болит рука?
      В окнах третьего этажа дома 486 на Восточной Двадцать девятой также торчали любопытные.
      Они ничего не знают. Имя Сомсов входит в историю, а они сидят и гадают, о ком завтра прочитают в газетах.
      — Она пришла в себя, — объявил врач. — Разрешите мне первому, мисс, поздравить вас.
      Перевязанные руки девушки скользнули к горлу.
      — Отстаньте наконец от моей губы! — буркнул Джимми другому врачу. — Она моя — и точка. Малышка, ты меня помнишь?
      — Джимми...
      — Она меня узнала! Все кончено, детка.
      — Этот ужасный...
      — Теперь все в порядке.
      «Моя ди-и-икая ирландская ро-о-оза...»
      — Я шла по Первой авеню...
      — Ты уже практически бабушка — так сказал этот коновал.
      — Он схватил меня. Я увидела его лицо, а потом все потемнело... Моя шея...
      — Поберегите силы, мисс Филлипс, — добродушно посоветовал инспектор.
      — Кот! Джимми, где он?
      — Перестань дрожать. Лежит вон там, как обычный бездомный котяра. Видишь? Так что не бойся.
      Селеста начала всхлипывать.
      — Все кончено, детка. — Джимми обнял ее.
      «Интересно, где, по мнению Сомсов, находится Селеста? Возможно, они думают, что она примчалась сюда на помощь — в духе Клары Бартон? Впрочем, разве это не поле битвы? Битва на Первой авеню. Отправив в разведку боем кавалеристов Маккелла, генерал Квин использовал корпус Филлипса для отвлекающего маневра, и враг оказался в ловушке...»
      Эллери показалось, что он различает в окне голову Мэрилин Сомс, но ему пришлось повернуться и потереть затылок. Что было в этом пиве?..
      — О'кей, док, — сказал инспектор. — Теперь подойдите сюда.
      Врач подошел и склонился над Казалисом.
      — Кто, говорите, это такой? — резко осведомился он.
      — Я не хотел его трогать, пока вы не убедитесь, что все в порядке. Он получил удар коленом в пах.
      — Это же доктор Эдуард Казалис — известный психиатр!
      Все снова засмеялись.
      — Поддерживайте его, и он сможет идти. Ничего серьезного.
      — Готов спорить, он все время притворялся.
      — Янг, тебе стоит попрактиковаться с твоим коленом.
      — Смотрите-ка на него!
      Казалис с трудом передвигался на цыпочках, словно учащийся в балетной школе; колени его подгибались.
      — Не смотри, — посоветовал Джимми Селесте. — Это уже не важно.
      — Нет, важно. Я хочу видеть. Я обещала моей... — Она и дрожала и отвернулась.
      — Очистите улицу, — распорядился инспектор и огляделся вокруг. — Стойте!
      Процессия остановилась, Казалис явно вздохнул с облегчением.
      — А где Эллери?
      — Вот он, инспектор.
      — Что с ним такое? «Моя ди-и-икая ир...»
      Урна звякнула и откатилась на несколько футов.
      — Он ранен!
      — Доктор!
      — Он потерял сознание, — сказал врач. — У него сломана рука. Осторожно...

* * *

      Осторожность приходилось соблюдать целых пять месяцев. Пять месяцев вынюхивания, раскапывания, планирования и преследования — двадцать одна неделя, точнее, двадцать одна неделя и один день, сто сорок восемь дней от негромкого стука в дверь квартиры на Восточной Девятнадцатой улице до удара по голове на Первой авеню; от Арчибалда Дадли Абернети до Селесты Филлипс, она же Сю Мартин, девушки-шпионки; от пятницы 3 июня до субботы 29 октября. За этот период один из самых жутких убийц, каких только знал Нью-Йорк, сократил население Манхэттена на девять жизней, не считая жертв паники в «Метрополь-Холле» и последовавших за ней беспорядков. Как бы то ни было, общая сумма корма для цыплят кажется ничтожной для такого огромного птичьего двора, так что из-за чего весь шум?
      А теперь Кот сидел на жестком стуле под устремленными на него объективами фотокамер и походил не на многохвостую химеру, наводившую ужас на огромный город, а на сломленного старика с трясущимися руками и беспокойным взглядом, словно желающего принести пользу, но не вполне понимающего, что от него требуют. При нем обнаружили еще один оранжево-розовый шнур из индийского шелка, а в одном из запертых стальных шкафов его кабинета на Парк-авеню — две дюжины других, половина которых была голубого цвета. Казалис сам объяснил, где их нужно искать, и вручил ключ из имеющегося у него набора. Он сказал, что шнуры хранятся у него много лет. В 1930 году во время кругосветного путешествия, в которое Казалис отправился вместе с женой, когда прекратил акушерскую практику, один индус продал ему шнуры, объяснив, что ими пользовались члены секты душителей. Позднее Казалис перекрасил их в оранжево-розовый и голубой цвета. Почему он хранил их все эти годы? Казалис выглядел сбитым с толку. Нет, жена ничего не знала о шнурах — он купил и спрятал их, когда был один... Казалис, кивая, быстро и вежливо отвечал на вопросы, хотя иногда становился рассеянным и необщительным. Однако эти моменты были редкими — большей частью он подробно рассказывал о прошлом, говоря, как тот доктор Казалис, которого они знали прежде.
      Но взгляд его оставался стеклянным и неподвижным.
      Эллери приехал прямо из больницы «Бельвю» вместе с Селестой Филлипс и Джимми Маккеллом, его правая рука была в лубке, он сидел и молча слушал. Его еще не покинуло ощущение нереальности происходящего. Присутствовали также комиссар полиции и окружной прокурор, а в половине пятого утра прибыл мэр, еще более бледный, чем арестованный.
      Но сидящий на стуле старик в грязной одежде, казалось, не видел никого из них. Они чувствовали, что он находится в состоянии прострации, естественной в подобной ситуации.
      Его рассказ о девяти убийствах был интересен, главным образом, деталями. Исключая некоторые неточности, очевидно являющиеся следствием боли, потрясения, эмоционального и физического истощения, показания Казалиса были безупречными.
      Наименее удовлетворительный ответ был дан на единственный вклад Эллери в ночной допрос.
      Когда арестованный умолк, Эллери склонился вперед и спросил:
      — Доктор Казалис, вы заявили, что не видели никого из жертв со времени их младенчества. Следовательно, как личности они ничего для вас не значили. Тем не менее, вы что-то имели против них. Что же? Почему вы чувствовали, что должны их убить?
      «Потому что поведение психопата выглядит немотивированным, только когда судишь с позиции здравого рассудка», — ответил доктор Казалис.
      Арестованный повернулся на стуле и посмотрел туда, откуда исходил голос, но было ясно, что он ничего не видит из-за света, направленного в его исцарапанное лицо.
      — Это мистер Квин? — спросил он.
      — Да.
      — Сомневаюсь, мистер Квин, — сказал арестованный дружелюбным, почти снисходительным тоном, — что вам хватит чисто научного багажа, чтобы понять это.

* * *

      Воскресное утро уже наступило, когда им удалось избавиться от репортеров. В одном углу такси сидел Джимми Маккелл, обнимая Селесту, а в другом Эллери нянчил свою неподвижную руку, глядя в окошко не из деликатности, а в силу желания видеть, что за ним происходит.
      Этим утром город выглядел по-другому.
      Не только выглядел, он по-особенному благоухал и звучал.
      Воздух казался напоенным музыкой. Возможно, это были колокола, звонившие во всех церквах — с востока на запад. Adeste fidelis! Придите, и дано будет вам!
      В жилых кварталах открывались закусочные, бакалейные лавки, аптеки, газетные киоски.
      Откуда-то доносился шум надземки.
      Иногда попадался ранний прохожий, потиравший руки от холода.
      На стоянке были припаркованы такси. Заговорило радио, и водители напряглись, слушая сообщение. Вокруг начали собираться люди.
      Нью-Йорк просыпался.

      Нью-Йорк проснулся, но еще пару недель жуткое видение продолжало маячить. Если бы знаменитая радиопередача о вторжении на Землю инопланетян оповестила о реальном событии, люди выстраивались бы в очереди, чтобы посмотреть на останки марсиан, а не удивлялись бы собственной доверчивости. Теперь, когда монстр сидел в клетке, где его можно было увидеть, услышать, ущипнуть и даже пожалеть, Нью-Йорк также становился в очередь. Зрелище рассеивало ужас, и люди говорили о минувших событиях, стыдясь своего поведения и испытывая в то же время радостное ощущение безопасности. Кот оказался всего лишь полоумным стариком, а что значил один псих против целого города? Сдать его в архив и забыть, тем более что День благодарения не за горами. Нью-Йорк смеялся.
      Однако улыбка Кота, как и его британского кузена из Чешира , долго парила в воздухе, когда все остальное уже исчезло. Это была улыбка не старика в тюремной камере, ибо он не улыбался, а монстра из кошмарного сна. Взрослые все еще не могли забыть кошмара, и это плохо влияло на детей, обладающих более короткой памятью, но менее крепкой психикой.
      Затем, на следующее утро после Дня перемирия , останки молодой девушки, впоследствии идентифицированной как Рева Ксавинцки из Флашинга, были обнаружены в заливе Ямайка. Она была изнасилована, изуродована и расчленена. Ужасные подробности этого дела сразу привлекли к себе внимание, и к тому времени как убийца — дезертир из армии, типичный образчик сексуального маньяка, — был пойман, все думали только о нем. Поэтому слово «Кот» стало вызывать у взрослых ньюйоркцев ассоциации только с маленьким домашним животным, которому свойственны чистоплотность, независимость и полезный аппетит на мышей. Неизвестно, произошло ли то же самое с ньюйоркцами младшего поколения, но, во всяком случае, большинству родителей казалось, что перед Днем благодарения, за которым маячило Рождество, в сновидениях их детей Кота вытеснили индейка и Санта-Клаус. Возможно, они были правы.
      Однако было и меньшинство, сохраняющее особый интерес к делу Кота. Для одних — чиновников, репортеров, психиатров, членов семей жертв — оно являлось вопросом долга, выполнения задания или же объектом профессионального либо личного внимания. Для других — социологов, психологов, философов — поимка убийцы девяти человек стала сигналом приступить к научному анализу поведения жителей города с начала июня. Первую группу интересовал Эдуард Казалис, а второй — было на него наплевать.
      Тем временем заключенный пребывал в мрачном настроении. Он отказывался говорить, а иногда и есть. Казалось, он живет только ради свиданий с женой, которую постоянно призывал. Миссис Казалис в сопровождении сестры и ее мужа прилетела из Флориды 30 октября. Она не желала верить сообщениям об аресте мужа, о признании в нем Кота и заявляла репортерам в Майами и Нью-Йорке, что «тут какая-то ошибка, и этого не может быть». Однако это продолжалось лишь до первой встречи с мужем. После свидания с ним миссис Казалис вышла смертельно бледная, на вопросы прессы молча качала головой и направилась прямо домой к сестре. Пробыв там четыре часа, она вернулась в свою квартиру.
      В первые дни после ареста Кота именно его верной спутнице пришлось принять на себя всю силу враждебности окружающих. На миссис Казалис показывали пальцем, над ней смеялись, ее преследовали. Сестра и ее муж исчезли — никто не знал, куда они уехали. Горничная покинула миссис Казалис, и она не смогла нанять другую. Домовладельцы потребовали освободить квартиру и дали понять, что в случае отказа используют любые средства для выселения. Миссис Казалис не сопротивлялась — сдав мебель на хранение, она переехала в маленький отель, но, когда на следующее утро администрация узнала, кто она такая, ее попросили немедленно выехать. На сей раз миссис Казалис поселилась в мрачных меблированных комнатах на Хорейшо-стрит в Гринвич-Виллидж, где ее и разыскал старший брат, Роджер Брэхем Меригру из Бангора в штате Мэн.
      Визит мистера Меригру к сестре не продлился долго. Он прибыл в сопровождении субъекта с рыбьей физиономией и портфелем в руках. Когда без четверти четыре утра они вышли из дома на Хорейшо-стрит и обнаружили поджидающих репортеров, спутник Меригру закрыл его собой, дав ему возможность сбежать, и сделал заявление, которое днем появилось в газетах: «Как адвокат мистера Меригру, я уполномочен заявить следующее. Мистер Меригру несколько дней пытался убедить свою сестру, миссис Казалис, присоединиться к ее родне в штате Мэн, но она отказывалась. Поэтому он прилетел в Нью-Йорк, чтобы попытаться уговорить ее при личной встрече. Миссис Казалис снова отказалась. Мистеру Меригру остается только вернуться домой». На вопросы репортеров, почему мистер Меригру не остался с сестрой в Нью-Йорке, адвокат из Мэна огрызнулся: «Спросите об этом его самого». Позднее бангорская газета попыталась вытянуть несколько слов из Меригру. «Муж моей сестры безумен, — заявил он. — У меня нет причин защищать маньяка-убийцу. Вся эта шумиха просто несправедлива по отношению к нам. Любые дальнейшие заявления должны исходить только от моей сестры». Обширные деловые интересы Меригру распространялись на всю Новую Англию, ему не нужны были скандалы.
      В итоге миссис Казалис пришлось выдерживать испытание в одиночку, живя в убогих меблированных комнатах, осаждаемых репортерами, навещая мужа и становясь с каждым днем все более мрачной и молчаливой.
      Она наняла для защиты мужа знаменитого адвоката Дэррелла Айронса. Он ни о чем не распространялся, но пошли слухи, что ему приходится нелегко. Говорили, что Казалис отказывается от защиты и не желает сотрудничать с психиатрами, которых Айронс постоянно присылал к нему в камеру. Начали поступать сообщения о диких приступах гнева, попытках физического насилия и бессвязном бреде со стороны заключенного. Те, кто хорошо знал Айронса, утверждали, что он сам распускает эти слухи, и они вряд ли соответствуют действительности. Было ясно, какую линию изберет защита, так как окружной прокурор твердо намеревался преследовать в суде Казалиса как человека, полностью отдававшего себе отчет в своих поступках, он демонстрировал это в повседневной жизни, даже в период совершения преступлений. Казалис безусловно способен действовать рационально и, таким образом, в юридическом смысле должен считаться вменяемым, независимо от того, каким он будет считаться с медицинской точки зрения. Говорили, что у прокурора имеются веские аргументы в виде бесед заключенного с назначенным мэром специальным следователем и инспектором Ричардом Квином из Главного полицейского управления в ночь убийства Ленор Ричардсон, когда он излагал свою «теорию» дела Кота, указывающую на законченного психопата. Окружной прокурор якобы утверждал, что это был продуманный акт со стороны убийцы с целью направить расследование на поиски «полного идиота» и отвлечь внимание от версии, что за удушениями стоит вполне вменяемая личность.
      Предсказывали, что процесс будет в высшей степени драматичным.

* * *

      Интерес Эллери к делу начал ослабевать. Он слишком долго мучился над ним, чтобы ощущать после событий ночи с 29 на 30 октября что-либо, кроме страшной усталости.