Кот со многими хвостами

      Уитэкер был задержан «для дальнейших расспросов».
      — Нет, — ответил репортерам инспектор Квин, — у нас нет против него абсолютно ничего. Просто мы хотим проверить его показания и все прочее. — Слова «все прочее» были справедливо расценены прессой как относящиеся к недавним событиям и несколько странным манерам, внешности и речи друга Стеллы Петрукки.
      Медицинский осмотр трупа не обнаружил признаков изнасилования или попытки изнасилования.
      Сумочка девушки исчезла, но впоследствии ее нашли с нетронутым содержимым среди хлама, разбросанного в «Метрополь-Холле». Золотой медальон на цепочке остался на шее Стеллы.
      Шнур был из знакомого индийского шелка оранжево-розового цвета. Как и в предыдущих случаях, он был завязан на шее сзади. Лабораторное обследование шнура не выявило ничего значительного.
      Не вызывало сомнений, что Стелла Петрукки нашла убежище в переулке после того, как толпа вынесла ее из «Метрополь-Холла» на улицу. Но поджидал ли ее Кот в переулке, вошел туда вместе с ней или следом за ней, невозможно было установить.
      Вероятно, Стелла ничего не подозревала, пока не почувствовала шнур на своей шее. Она могла войти в переулок по приглашению Кота, надеясь, что он защитит ее от толпы. Как обычно, убийца не оставил никаких следов.

* * *

      Было уже за полдень, когда Эллери, с трудом поднявшись по лестнице, обнаружил дверь квартиры Квинов незапертой. Удивленный, он вошел внутрь, и первым, что увидел в спальне, был рваный нейлоновый чулок на спинке стула. На другом стуле висел белый бюстгальтер.
      Эллери склонился над кроватью и слегка встряхнул Селесту.
      Она широко открыла глаза.
      — С вами все в порядке?
      Селеста вздрогнула:
      — Никогда больше так не делайте! Я подумала, что это Кот.
      — А как Джимми?
      — С ним все благополучно.
      Эллери присел на край кровати, снова чувствуя назойливую пульсацию в затылке.
      — Я часто мечтал о подобной ситуации, — сказал он, потирая его.
      — Какой? — Селеста вытянула под одеялом длинные ноги и простонала: — У меня все тело болит!
      — Знаю, — промолвил Эллери. — Нечто вроде этого происходило на рисунке Питера Арно .
      — Что-что? — сонно переспросила Селеста. — Какой сейчас день?
      Ее черные волосы весьма поэтично разметались на подушке.
      — Увы, — вздохнул Эллери, — усталость — враг поэзии.
      — Вы выглядите так, словно вот-вот развалитесь. С вами-то все в порядке?
      — Будет, как только я посплю.
      — Простите! — Селеста завернулась в одеяло и быстро села. — Я еще не вполне проснулась. Э-э... я не... Я хотела сказать, что не могла рыться у вас в комоде в поисках пижамы...
      — Наглец! — послышался суровый голос. — Что вы пристаете к неодетой девушке?
      — Джимми! — радостно воскликнула Селеста. Джимми Маккелл стоял в дверях спальни, прижимая к себе одной рукой большой, таинственно выглядевший бумажный пакет.
      — Вижу, Маккелл, вы целы и невредимы, — заметил Эллери.
      — Вы как будто тоже.
      Они усмехнулись, глядя друг на друга. На Джимми были любимый спортивный пиджак Эллери и его новый галстук.
      — Мои пиджак и галстук с меня сорвали, — объяснил Джимми. — Как себя чувствуем, девушка?
      — Как Сентябрьское утро на собрании Американского легиона . Не будете ли вы оба любезны выйти в соседнюю комнату?
      В гостиной Джимми нахмурился:
      — Вы выглядите побежденным. Что там с этой девицей Петрукки?
      — О, вы уже об этом знаете?
      — Слышал утром по вашему радио. — Джимми поставил пакет.
      — Что там у вас?
      — Сухари и пеммикан . Ваша кладовая опустошена. Кстати, вы что-нибудь ели?
      — Нет.
      — Мы тоже. Эй, Селеста! — крикнул Джимми. — Перестаньте возиться с одеждой и сообразите нам что-нибудь на завтрак.
      Селеста засмеялась в спальне Эллери.
      — Вы двое что-то уж очень веселые, — заметил Эллери, опускаясь в кресло.
      — Забавно, как это иногда действует. — Джимми тоже рассмеялся. — Побывав в такой переделке, как это ночное фанданго, ощущаешь свою неопытность. Я-то думал, что в Тихом океане повидал абсолютно все, — оказывается, нет. Конечно, на войне убивают, но организованно. Ты носишь форму, держишь в руках винтовку, получаешь приказы и убиваешь, либо убивают тебя, но по правилам. А прошлой ночью люди дрались когтями и зубами, раздевая друг друга догола. Полный распад: каннибал из твоего же племени — твой враг. Ладно, хорошо, что остались в живых.
      — А вот и Селеста, — сказал Эллери.
      Вид у девушки был довольно жалкий, и, хотя Селеста почистила одежду и зашпилила дыры булавками, мокрое платье выглядело как застывшая лава. Рваные чулки едва прикрывали исцарапанные ноги.
      — Вряд ли у вас дома найдется пара чулок, мистер Квин?
      — Откуда? — печально ответил Эллери. — Мы ведь живем вдвоем с отцом.
      — Ну, пойду приготовлю вам что-нибудь. — Селеста отправилась с пакетом в кухню.
      — Великолепно, а? — Джимми уставился на дверь. — Заметьте, братец Квин, леди даже не извинилась за свой внешний вид.
      — Как вам удалось держаться рядом прошлой ночью? — спросил Эллери, закрыв глаза.
      — Не приписывайте нам лишних заслуг. — Джимми начал устанавливать откидную крышку стола. — Нам это не удалось.
      — Вот как? — Эллери открыл один глаз.
      — Нас разбросало в разные стороны, как только я пробрался к ней. Ни Селеста, ни я не помним, как очутились на улице. Мы искали друг друга всю ночь. Около пяти утра я нашел ее, она сидела на ступеньках больницы и рыдала.
      Эллери закрыл глаз.
      — Как вам приготовить бекон, мистер Квин? — крикнула из кухни Селеста.
      Эллери что-то пробормотал.
      — Он просит не пережаривать! — ответил за него Джимми. — Что с вами, Эллери?
      — Вы остановились на слове «рыдала», — сказал Эллери.
      — Все глаза выплакала. Я был тронут. Короче говоря, мы выпили кофе в ночной забегаловке и пошли искать вас, но вы исчезли. Мы подумали, что вы отправились домой, и пошли сюда. В квартире никого не было, поэтому я сказал Селесте: «Он не будет возражать» — и вскарабкался по пожарной лестнице. Для сыщика, Эллери, вы очень беспечны с вашими окнами.
      — Продолжайте.
      — Не знаю, сумею ли я объяснить, почему мы пришли. Вряд ли мы с Селестой после утренней встречи обменялись хотя бы дюжиной слов. Наверное, мы оба впервые поняли вашу позицию и хотели признаться, что были парой первостатейных идиотов, но не знали, как это сделать. — Джимми вертел в руках ложку. — Это та же война, хотя и в другой форме. Человеческое достоинство тут ничего не значит. Чтобы заниматься этим, приходится ходить по горло в грязи. До прошлой ночи я этого не сознавал, Эллери.
      — И я тоже. — Селеста появилась в дверях с куском хлеба в одной руке и ножом в другой.
      Должно быть, Пигготт и Джонсон упустили их вчера вечером, подумал Эллери.
      — После прошлой ночи мы поняли, что вы были правы.
      — В чем, Селеста?
      — В том, что подозревали Джимми, меня и кого угодно.
      — Очевидно, мы хотели услышать, как вы скажете: «Возвращайтесь — все забыто», — усмехнулся Джимми и снова взялся за ложку.
      — Значит, вы поджидали меня здесь?
      — Когда мы услышали новости, то поняли, что вас задержало. Я заставил Селесту лечь на вашу кровать — она валилась с ног, — а сам поместился на этом диване. Есть какая-нибудь связь между Стеллой Петрукки и остальными?
      — Нет.
      — А что насчет этого поэта из фермерской семейки? Как его зовут?
      — Уитэкер. — Эллери пожал плечами. — Доктор Казалис вроде бы им заинтересовался, и они собираются тщательно его обследовать.
      — Похоже, я никудышный репортер. — Джимми бросил ложку. — Ладно, скажу. Вы хотите использовать нас снова?
      — У меня нет для вас поручений, Джимми.
      — А для меня? — спросила Селеста.
      — И для вас тоже.
      — Вы не желаете иметь с нами дело?
      — Желаю. Но у меня нет для вас работы. — Эллери встал и полез за сигаретой, но затем махнул рукой. — По правде говоря, я сам не знаю, что делать. Я совершенно выдохся.
      Джимми и Селеста обменялись быстрыми взглядами.
      — Вы просто-напросто смертельно устали. Все, что вам нужно, — это несколько часов в объятиях Морфея . Кофе, Селеста!

* * *

      Разбудили Эллери громкие голоса. Включив ночник, он встал с кровати, надел халат и шлепанцы и поспешил в гостиную.
      Голос звучал по радио. Инспектор Квин сидел в кресле. Джимми и Селеста разместились на диване среди кучи газет.
      — Вы все еще здесь? — обратился к ним Эллери.
      Джимми что-то буркнул, опустив на грудь острый подбородок. Селеста неуверенно поглаживала вытянутую голую ногу.
      Инспектор выглядел усталым и измученным.
      — Папа...
      — Слушай!
      «...сообщили к вечеру, — продолжал голос. — Короткое замыкание на станции метро «Канал-стрит» вызвало панику — пострадало сорок шесть человек. Поезда с вокзалов Гранд-Сентрал и Пенсильвания отходят с опозданиями от полутора до двух часов. Выезды из центра города забиты несколькими рядами автомобилей вплоть до Гринвич-Виллидж и Уайт-Плейнс. Транспортные пробки заблокировали все дороги Манхэттена в сторону Голландского туннеля, туннеля Авраама Линкольна и моста Джорджа Вашингтона. Власти округа Нассау сообщают, что основные магистрали Лонг-Айленда вышли из-под контроля. Полиция Нью-Джерси, Коннектикута и северной части Нью-Йорка докладывает, что...»
      Эллери выключил радио.
      — Что происходит? — ошеломленно спросил он. — Война? — Его взгляд скользнул к окнам, словно ожидая увидеть пламенеющее небо.
      — Нью-Йорк превратился в Малайский архипелаг, — с усмешкой ответил Джимми. — Амок . Придется заново переписывать книги по психологии. — Он начал вставать, по Селеста удержала его.
      — Драки? Паника?
      — Вчерашний скандал в «Метрополь-Холле» был только началом, Эллери. — Инспектор еле сдерживал гнев. — Произошла цепная реакция. К тому же убийство Стеллы Петрукки в самый разгар беспорядков сослужило дурную службу. Паника распространяется по всему городу.
      — Все бегут, — добавила Селеста.
      — Куда?
      — Никто не знает. Просто бегут.
      — Прямо эпидемия «черной смерти», — сказал Джимми Маккелл. — Мы вернулись в Средние века. Нью-Йорк — очаг эпидемии в Западном полушарии, Эллери. Через две недели здесь можно будет охотиться на гиен.
      — Заткнитесь, Маккелл. — Старик оторвал голову от спинки кресла. — Беспорядков в самом деле много, сынок. Драки, ограбления... Особенно скверные дела на Пятой авеню, Восемьдесят шестой улице возле Лексингтон-авеню, Сто двадцать пятой улице, Верхнем Бродвее и в районе Мейден-Лейн. И сотни дорожно-транспортных происшествий. Никогда не видел ничего подобного в Нью-Йорке.
      Эллери подошел к окну. Улица была пуста. Где-то выла пожарная сирена. На северо-западе небо полыхало.
      — И они говорят... — начала Селеста.
      — Кто «они»? — Джимми снова рассмеялся. — Вот почему я сегодня так горжусь тем, что являюсь одним из капилляров системы кровообращения, формирующей общественное мнение. На сей раз мы его действительно сформировали. — Он отшвырнул газету. — Ответственная журналистика и трижды благословенное радио... Старина Рип хочет слышать новости — ведь он проспал историю. Правда ли, что объявлен общегородской карантин? Что все школы закрывают на неопределенный срок? Что цыплята папаши Кникербокера будут эвакуированы в лагеря за пределами города? Что все авиарейсы из Ла Гуардиа, Ньюарка и Айдлфилда отменены? Что Кот предпочитает зеленый сыр?
      Эллери молчал.
      — К тому же, — продолжал Джимми, — прошли слухи, что мэр подвергся нападению Кота, что теперь ФБР ведет расследование, а не полицейские управления, что фондовая биржа завтра не будет работать — а это факт, так как завтра суббота. — Он выпрямился на диване. — Эллери, я днем побывал в городе. В магазинах сумасшедший дом. Все только и заняты обсуждением слухов. По пути я заглянул домой посмотреть, удалось ли отцу и матери сохранить спокойствие в этом бедламе, и знаете, что я увидел? Швейцара на Парк-авеню, бьющегося в истерике. Братец, это конец света! — Джимми сердито ударил себя по носу. — Этого достаточно, чтобы отказаться от принадлежности к человеческой расе. Ладно, давайте выпьем.
      — А как насчет Кота? — спросил отца Эллери.
      — Ничего нового.
      — Уитэкер?
      — Казалис и психиатры возились с ним весь день и, насколько я знаю, все еще возятся. Но они вроде бы никаких отклонений не обнаружили. А мы ничего не нашли в его берлоге на Западной Четвертой улице.
      — Неужели я все должен делать сам? — осведомился Джимми, наливая виски. — Тебе не полагается, Селеста.
      — Что же будет теперь, инспектор?
      — Не знаю, мисс Филлипс, — ответил старик. — И более того, не думаю, что хочу знать. — Он встал. — Эллери, если позвонят из управления, скажи, что я сплю.
      Инспектор вышел, шаркая ногами.
      — За Кота! — провозгласил Джимми, подняв стакан. — Пускай у него высохнут все потроха!
      — Если ты намерен пьянствовать, Джимми, — сказала Селеста, — то я пойду домой. Я все равно собиралась уходить.
      — Правильно. Ко мне.
      — К тебе?
      — Ты не можешь оставаться одна в своей грязной дыре. Все равно тебе рано или поздно придется познакомиться с моим отцом. Что касается мамы — она будет разливаться соловьем.
      — Очень любезно с твоей стороны, Джимми. — Селеста густо покраснела. — Но это невозможно.
      — Ты можешь спать в кровати Квина, но не можешь в моей! Почему?
      Селеста рассмеялась:
      — Это были самые ужасные и самые чудесные двадцать четыре часа в моей жизни. Пожалуйста, Джимми, не порть их.
      — Не портить? Да ты просто пролетарский сноб!
      — Я не могу позволить твоим родителям считать меня ребенком из трущоб, которого подобрали на улице.
      — Ты сноб!
      Эллери внимательно посмотрел на Маккелла:
      — Вы беспокоитесь из-за Кота, Джимми?
      — Да, но на сей раз и из-за кроликов. Они начали кусаться.
      — Ну так из-за Кота вы, во всяком случае, можете не волноваться. Селеста в безопасности.
      Девушка выглядела озадаченной.
      — Это почему? — спросил Джимми.
      — По той же причине, что и вы. — И Эллери обратил их внимание на неуклонное снижение возраста жертв. Потом он набил трубку и закурил, наблюдая за слушателями, которые уставились на него так, словно он только что продемонстрировал фокус.
      — И никто этого не заметил! — пробормотал Джимми.
      — Но что это означает? — воскликнула Селеста.
      — Не знаю. Но Стелле Петрукки было двадцать два, а вы оба старше. Следовательно, Кот уже миновал вашу возрастную категорию. — На лицах молодых людей отразилось только облегчение, и Эллери почему-то почувствовал себя разочарованным.
      — Могу я это опубликовать, Эллери? — Внезапно лицо Джимми вытянулось. — Совсем забыл. Noblesse oblige .
      — По-моему, мистер Квин, — заметила Селеста, — люди должны об этом знать. Особенно теперь, когда они так напуганы.
      Эллери посмотрел на нее:
      — Подождите минутку.
      Он вышел в кабинет и, вернувшись, сообщил:
      — Мэр согласен с вами, Селеста. Положение скверное... В десять вечера я буду проводить пресс-конференцию, а в половине одиннадцатого выступлю по радио вместе с мэром в здании муниципалитета. Джимми, не подведите меня.
      — Можете не сомневаться. Это насчет снижения возраста?
      — Да. Как говорит Селеста, это должно хоть немного снять напряжение.
      — Ваш тон не слишком обнадеживает.
      — Вопрос в том, что может сильнее встревожить, — отозвался Эллери. — Опасность, грозящая вам самим или вашим детям.
      — Понимаю. Я скоро вернусь, Эллери. Пошли, Селеста. — Он схватил девушку за руку.
      — Только до такси, Джимми.
      — Продолжаешь упрямиться?
      — На Сто второй улице я буду в такой же безопасности, как на Парк-авеню.
      — Как насчет компромисса? Я имею в виду отель.
      — Джимми, ты тратишь время мистера Квина.
      — Подождите меня, Эллери. Я поеду с вами.
      Они вышли. Джимми продолжал спорить.
      Эллери закрыл за ними дверь. Затем он вернулся к приемнику, включил его и сел на край стула, словно собираясь слушать.
      Но когда начались новости, он приглушил звук и ушел в спальню.

* * *

      Впоследствии говорили, что пресс-конференция и выступление по радио специального следователя, назначенного мэром, суматошным вечером в пятницу 23 сентября подействовало как тормоз на бегство ньюйоркцев из города и через несколько часов полностью прекратило панику. Кризис, безусловно, был преодолен и вряд ли снова достигнет прежнего уровня. Однако мало кто сознавал, что спокойствие все равно не наступит.
      Когда на следующий день люди вернулись в город, было отмечено, что они, казалось, вообще перестали интересоваться Котом. Мощный поток телефонных звонков и личных вопросов, терзавших мэрию, Главное полицейское управление и полицейские участки почти четыре месяца, превратился в легкий ручеек. Чиновники на выборных должностях, подвергавшиеся своим электоратом постоянной бомбардировке, обнаружили, что осада снята по неизвестной причине. Vox populi , еще недавно подобный громогласному реву в газетных колонках писем читателей, сменился ласковым шепотом.
      Был отмечен и еще более многозначительный феномен. В воскресенье 25 сентября в городских церквах всех вероисповеданий было необычайно мало народу. Хотя духовенство сетовало на этот факт, светские наблюдатели почти единодушно считали его вполне допустимым злом, учитывая «недавнее прошлое» (паника к тому времени уменьшилась настолько, что можно было считать ее недоразумением в истории города). «Люди заполняли церкви до отказа в летнее время, — говорили они, — из-за охватившего их невыносимого страха перед Котом, они просто искали духовного утешения. Внезапное снижение религиозного экстаза у прихожан могло означать лишь то, что паника стихла, и маятник качнулся в другую сторону. Вскоре, предсказывали наблюдатели, посещение церквей войдет в свой обычный ритм.
      Повсюду люди поздравляли друг друга с «возвращением к здравому смыслу». Все, разумеется, признавали, что необходимо принять меры для охраны молодежи, ведь ей Кот все еще угрожал, однако даже в официальных кругах все, казалось, чувствовали, что худшее позади.
      Все выглядело так, словно Кот уже пойман.
      Однако те, кто не поверил в наступившее спокойствие, видели весьма тревожные признаки.
      Начиная с субботы 24 сентября «Вэрайети» и бродвейские обозреватели начали сообщать о неожиданном увеличении числа посетителей ночных клубов и театров. Оно было слишком резким, чтобы приписать его смене сезона. Театры, где все лето стояли полупустые залы, теперь испытывали приятную необходимость вновь нанимать уволенных билетеров и вывешивать объявления: «Только стоячие места!» Администрация клубов с изумлением и радостью наблюдала переполненные танцевальные залы и высокомерно отправляла восвояси лишних посетителей. Бары и закусочные Бродвея испытывали небывалый бум. В цветочных, кондитерских, табачных магазинах не было отбоя от покупателей. Сбыт алкогольных напитков утроился. Зазывалы и спекулянты билетами вновь начали улыбаться. Букмекеры протирали глаза, видя такое количество ставок. Стадионы и спортивные арены сообщали о рекордном числе зрителей. Бильярдные и кегельбаны срочно нанимали новых служащих. В тирах на Бродвее, Сорок второй улице и Шестой авеню не было недостатка в желающих пострелять.
      Короче говоря, все ночные заведения переживали небывалый расцвет. По Таймс-сквер, от захода солнца до трех часов ночи, было невозможно проехать. «Совсем как во время войны», — говорили таксисты.
      Феномен не ограничивался центром Манхэттена. То же самое происходило и в увеселительных местах Бруклина, Бронкса, Фордем-роуд и других районов.
      На этой неделе служба подсчета радиослушателей также получила весьма неожиданные результаты. Обычно, когда в эфире начинались осенне-зимние циклы радиопередач, количество слушателей резко возрастало. Теперь же оно, напротив, столь же резко уменьшилось. Это касалось всех программ — в том числе независимых радиостанций. Тот же факт отмечали и телеобозреватели. Ньюйоркцы не слушали радио и не смотрели телевизор.
      Вице-президенты радио- и телекомпаний лихорадочно готовили отчеты и объяснения, в основном мазохистского содержания. Казалось, никому из них не приходил в голову напрашивающийся вывод: радио и телевизор не могут работать, когда никого нет дома.
      Полицию озадачивал резкий рост пьянства и нарушений общественного порядка. Рутинные полицейские налеты на игорные дома давали солидный улов, причем среди задержанных были добропорядочные горожане, обычно не бросавшие деньги на ветер. Резко возросло потребление марихуаны и других наркотиков. Пришлось начать усиленную кампанию по обузданию проституции. Случаи хулиганства, угонов автомобилей, ограбления, нападения, изнасилования увеличились в несколько раз. Особенно тревожил взлет преступности среди несовершеннолетних.
      И весьма удручающий факт — вновь появились задушенные бездомные кошки.
      Для тех, кто умел не только наблюдать, но и анализировать, было очевидно, что потеря интереса ньюйоркцев к Коту — иллюзия. Страх не исчез — население по-прежнему пребывало в панике, которая теперь просто приняла новую форму и направление. Люди продолжали бежать от действительности, если не физически, то духовно.
      В воскресенье 2 октября большинство священников избрало для проповедей Книгу Бытия, главу 19:24–25. В этот день было вполне естественно упоминать о Содоме и Гоморре и предсказывать дождь серы и огня . Ингредиенты морального разложения варились в котле, готовом закипеть. Но, к сожалению, те, кому могли пойти на пользу предостережения Библии, предпочитали проводить время за менее благочестивыми занятиями.
      По странной иронии судьбы перелом в деле Кота наступил после отнятой им девятой жизни.
      Убитого нашли в начале второго ночи с 29 на 30 сентября, ровно через неделю после «кошачьих беспорядков» и менее чем в двух милях от места гибели Стеллы Петрукки. Оно лежало в глубокой тени на ступенях Американского музея естественной истории, где Семьдесят седьмая улица выходит к Западному Центральному парку. Тело обнаружил полицейский во время обхода, парень явно обладал острым зрением.
      Смерть произошла вследствие удушения шнуром из индийского шелка голубого цвета — как в случаях с Арчибалдом Дадли Абернети и Райаном О'Райли.
      Согласно водительским правам, найденным в нетронутом бумажнике, убитого звали Доналд Кац, ему был двадцать один год, и он жил на Западной Восемьдесят первой улице, в доме между Западным Центральным парком и Коламбас-авеню. Было установлено, что отец Доналда дантист, его приемная помещается на углу Амстердам-авеню и Западной Семьдесят первой улицы, возле Шермен-сквер. Семья придерживалась иудейского вероисповедании. Старшая сестра убитого, миссис Жанна Иммерсон, живет в Бронксе. Доналд был способным парнем, занимался на курсах подготовки радиоинженеров. В нем было что-то от Дон-Кихота. Доброта, склонность к быстрым симпатиям и антипатиям, он имел много знакомых и мало друзей.
      Труп официально опознал его отец, доктор Морвин Кац.
      От доктора Каца полиция узнала о девушке, на свидание с которой Доналд отправился в тот вечер. Ее зовут Надин Каттлер, ей девятнадцать лет, она живет в доме 19 на Боро-Парк в Бруклине, учится в Нью-Йоркской студенческой лиге искусств. В ту же ночь ее разыскали бруклинские детективы и доставили на Манхэттен для допроса.
      Увидев труп, Надин упала в обморок и только через некоторое время смогла дать связные показания.
      Надин Каттлер сообщила, что знала Доналда Каца почти два года. Они познакомились на митинге, посвященном дальнейшей судьбе Палестины, и с тех пор встречались три-четыре раза в неделю.
      — У нас не было практически ничего общего. Доналд интересовался наукой и техникой, а я — искусством. Политически он был совсем не развит — даже война его ничему не научила. Мы даже насчет Палестины не могли прийти к согласию. Не знаю, почему мы влюбились друг в друга.
      Мисс Каттлер сказала, что прошлым вечером Доналд Кац встретился с ней в здании Студенческой лиги искусств после ее занятий, и они, свернув с Пятьдесят седьмой улицы на Седьмую авеню, зашли в китайский ресторан Лум Фонга.
      — Мы поссорились из-за оплаты. У Доналда была наивная убежденность в том, что женщина должна сидеть дома, нянчить детей и ублажать мужа, когда он возвращается с работы. Он рассердился на меня, когда я сказала, что сейчас моя очередь платить. В конце концов я разрешила ему оплатить счет, чтобы избежать сцены на людях.
      После этого они отправились потанцевать в русский ночной клуб «Яр» на Пятьдесят второй улице, напротив «Леона и Эдди».
      — Там было хорошо, и мы часто туда ходили. Нас там хорошо знали, и мы тоже многих знали по именам: Марию, Лёню, Тину и остальных. Но прошлой ночью там было полно народу, и мы вскоре ушли. Доналд выпил четыре рюмки водки, не закусывая, поэтому, когда мы вышли на воздух, у него слегка шумело в голове. Он хотел отправиться еще в какой-нибудь клуб, но я была не в настроении, и мы пошли в обратную сторону по Пятой авеню. Когда мы дошли до Пятьдесят девятой улицы, Доналд захотел пойти в парк. Он еще не совсем... протрезвел и был очень возбужден. Но там было темно, и Кот...
      Надин оборвала фразу.
      — Я очень нервничала, сама не зная почему, — продолжила она через несколько секунд. — Мы часто говорили об убийствах Кота, но я уверена, что никто из нас не ощущал личной угрозы. Мы как-то не воспринимали это всерьез. Доналд однажды сказал, что Кот антисемит, так как в городе с самым большим количеством еврейского населения в мире не задушил ни одного еврея. Потом он засмеялся и добавил, что это скорее свидетельствует о том, что Кот еврей. Мне эти шутки не казались забавными, но он так остроумно все это говорил, что было невозможно не смеяться...
      Пришлось попросить девушку вернуться к повествованию о ночных событиях.
      — Мы пошли дальше по улице, держась той стороны, где были дома. По пути Доналд немного протрезвел, — мы поспорили об убийстве Стеллы Петрукки, «кошачьих беспорядках», бегстве из города и пришли к неожиданному выводу, что во время кризисов обычно теряют голову люди старшего возраста, а молодежь сохраняет самообладание... Потом, дойдя до Коламбас-Серкл, мы опять поссорились. Доналд хотел проводить меня домой, хотя все эти месяцы я после свиданий возвращалась в Бруклин одна. Его мать не любила, когда он приходил поздно, поэтому я согласилась встречаться с ним так часто только при условии, что он не будет меня провожать. Почему я не позволила ему проводить меня?..
      Надин Каттлер снова заплакала, но доктор Кац успокоил ее, сказав, что ей не в чем себя винить, потому что если Доналду было суждено стать жертвой Кота, то ничто не могло этого изменить. Девушка всхлипывала, держа его за руку.
      — Я сказала, чтобы Доналд взял такси и ехал прямо домой, потому что он слишком много выпил, и мне не хотелось, чтобы он в таком состоянии бродил один по улицам. Это его еще сильнее рассердило. Он даже... не поцеловал меня. Последний раз я видела его, уже входя в метро. Он говорил с кем-то — очевидно, с шофером такси. Было около половины одиннадцатого.
      Водителя такси удалось разыскать. Да, он помнил ссорившуюся молодую пару.
      — Когда девушка стала спускаться в метро, я открыл дверцу и окликнул парня. «Попытаешь счастья в другой раз, Казанова. Поехали — отвезу тебя домой». Но он только огрызнулся: «Катись со своей машиной! Я пойду пешком!» Потом он пересек площадь и пошел вдоль парка, здорово пошатываясь.
      По-видимому, Доналд Кац пытался осуществить свое намерение, идя от Коламбас-Серкл вдоль западной части Центрального парка почти милю до Семьдесят седьмой улицы, откуда оставалось всего четыре квартала до его дома. Безусловно, Кот все это время шел за ним, — возможно, он весь вечер следовал за парой, хотя расспросы в ресторане Лум Фонга и в «Яре» не дали результатов, да и шофер такси не заметил ничего подозрительного. Кот, несомненно, поджидал удобной возможности, представившейся на Семьдесят седьмой улице. На ступенях музея, где нашли Доналда, обнаружили следы рвоты, которой была испачкана и одежда убитого. Вероятно, когда Доналд проходил мимо музея, его затошнило, и он присел на ступеньку в темноте. Когда его рвало, Кот подкрался к нему сзади. Судя по всему, Доналд отчаянно сопротивлялся, хотя никто не слышал шума или криков.
      Медэксперт определил время смерти между одиннадцатью часами и полуночью.
      Тщательное обследование тела, одежды, шнура и места преступления не дало ничего существенного.
      — Как всегда, — промолвил на рассвете инспектор Квин, — Кот не оставил улик.

* * *

      Однако на сей раз это было не так.
      Роковой факт стал известен утром 30 сентября в квартире Каца на Западной Восемьдесят первой улице.
      Детективы расспрашивали семью, пытаясь установим какую-нибудь связь между Доналдом Кацем и лицами, замешанными в предыдущих восьми убийствах.
      Присутствовали отец и мать юноши, их дочь и ее муж Филберт Иммерсон. Миссис Кац, худая женщина с карими глазами на застывшем лице, мужественно переносила свое горе. Миссис Иммерсон, круглолицая молодая женщина, не обладала выдержкой матери и постоянно всхлипывала. По ее словам Эллери понял, что она не слишком ладила с младшим братом. Доктор Кац одиноко сидел в углу, так же как три с половиной недели назад сидел Зэкари Ричардсон в доме по другую сторону Центрального парка, — он потерял сына, и другого у него уже не будет. Муж сестры Доналда, лысеющий молодой человек с рыжими усами в сером деловом костюме, стоял поодаль, словно не желая обращать на себя внимание. Он был свежевыбрит, и его толстые щеки потели под слоем талька.
      Эллери почти не прислушивался к рутинным вопросам и ответам. За последние дни он смертельно устал, а эта ночь была особенно утомительной. Эллери не сомневался, что теперь, как и в предыдущих случаях, ничего выяснить не удастся. Незначительные отклонения от схемы — убитый придерживался иудейской, а не христианской религии, семь дней после предыдущего убийства вместо семнадцати, одиннадцати или шести, — но основные черты оставались теми же: удушение шнуром из индийского шелка, голубого для мужчин, оранжево-розового для женщин; жертва не состояла в браке (Райан О'Райли по-прежнему оставался единственным исключением); убитый фигурировал в телефонном справочнике (Эллери сразу же это уточнил); девятая жертва была моложе восьмой, которая была моложе седьмой и так далее...