Тут и в полночь оживленно, как днем. Непрерывно звонят телефоны, хлопают двери, коридор гудит все время от шагов, из-за стены доносится говор, переходящий порой в громкий спор. Время от времени заглядывают и к нам: ищут работников горкома, которых мы и знать не знаем. Спим мы беспокойно, я без конца просыпаюсь. Слишком много было пережито за последние дни, слишком сильно внутреннее напряжение, чтобы спать без просыпу, а тут еще все эти голоса за стенками. Да и вообще-то я всегда плохо засыпаю, если слишком уж устаю.
      Нийдас раза два встает и выходит. Таким стал нервным. До того как лечь, он все ругался, что здесь то же самое, что в Таллине: никто не знает, как далеко немцы. С людьми он сходится мигом и ухитрился поговорить даже с первым секретарем горкома. Потом разводил руками: "Партийный руководитель обязан же знать положение вещей хотя бы в пределах своего уезда, но выходит, что мы знаем больше". Что он хотел этим сказать, я так и не понял. И какими делами он занимался ночью, он мне не сказал, а сам я не спрашиваю. Пускай делает что хочет. Может, ему просто не спалось, и он выходил в коридор покурить.
      На другой день нам сообщают, что мы зачислены в состав Пярнуского истребительного батальона, так что наша поездка в Таллин отпадает. Даже мне обидно, что нас разлучают со своими ребятами, но Нийдас просто в ярости.
      - Человек для них ничего не значит. Я говорю не о себе, мне один черт, где выполнить свой гражданский долг - в Таллине или в Пярну. Но ты, Олев, заслужил совсем другого отношения. Тебя так тяжело изувечили, тебя надо немедленно отправить в таллинский госпиталь, а вот они...
      Конечно, моя опухшая голова гудит и отчаянно трещит, но называть меня изувеченным человеком - тут Нийдас все-таки пересаливает.
      - Жалко Руутхольма и Коплимяэ, - говорю я, чтобы переменить тему. Терпеть не могу разговоров о себе. Особенно в таком тоне, в каком это делает Нийдас,
      Нийдас презрительно кривит губы:
      - Коплимяэ - шкурник. Позавчера сразу умчался в Пярну, не сделав ровным счетом ничего, чтобы нас выручить. Да и политрук, думаешь, из одного чувства долга сразу вскочил на мотоцикл?
      Бывают люди, которые всегда думают про других самое плохое. Может, и Нийдас тоже такой?
      - Коплимяэ умно поступил, что, не теряя времени, мигом вызвал из Пярну подмогу, - говорю я, стараясь сохранить спокойствие. - А Руутхольм и лейтенант спасли меня от смерти.
      Я мог бы сказать Нийдасу, что это его самого можно назвать шкурником, - ведь он позволил сцапать себя безо всякого сопротивления, но предпочитаю смолчать. Даже будь я железно уверен в том, что Нийдас не сопротивлялся только из трусости, все равно стыдно говорить в лицо такую неприятную вещь. Понимаю, конечно, что это доказывает не силу воли, а вовсе наоборот - бесхарактерность, но поступить иначе не могу.
      Пярнускии истребительный батальон расквартирован на главной улице города в длинном двухэтажном кирпичном здании. Мне объясняют, что это бывший дом общества просвещения, который передали недавно школе-девятилетке. Таллинские истребительные батальоны тоже размещены в школах, говорю я пярнусцам.
      Сгоряча меня чуть не укладывают в постель - у них есть свой маленький госпиталь. Мне с большим трудом удается доказать комиссару, что, как бывший боксер, я привык к синякам и к разбитым скулам. Я немножко хвастаю, потому что всего года три упражнялся на груше, на ринг выходил раз двенадцать, не больше. Насильно они укладывать меня не захотели, но все-таки на задание с собой не взяли.
      Все здесь так же, как в Таллине. Народ большей частью молодой или среднего возраста. Судя по разговорам, повадкам и рукам, все это рабочие, крестьяне и местные активисты. Деревенских тут больше, чем у нас. Поскольку в последнее время я читал всякие брошюры, то мгновенно отношу всех крестьян к беднякам, то есть к новоземельным, бывшим батракам и бобылям. Выясняется, однако, что среди них попадаются и середняки, что меня порядком озадачивает. Два взвода состоят почти целиком из школьников последних классов - это мне особенно нравится.
      На вооружении у батальона - винтовки, легкие пулеметы и два-три "максима". Похоже на то, что оружия хватает не на всех бойцов. Нийдас, обратив на это мое внимание, говорит:
      - Посылаем людей воевать голыми руками.
      Речи Нийдаса стали очень уж едкими. Если бы я его не знал, заехал бы в зубы. Некрасиво, конечно, прибегать к уличным словечкам, но уж очень он меня злит, этот Нийдас. Только-тем и занимается, что бередит самое больное место. Неужели я и сам не вижу, что Красная Армия отступает. Но кусать локти и ныть - разве от этого станет лучше? Терпеть не могу растравлять себя, а издевки Нийдаса как раз и растравляют душу.
      Я говорю ему:
      - У пярнусцев есть танкетки.
      Звучит это, конечно, по-мальчишески, но не могу же я молчать.
      Да, у пярнусцев есть пять танкеток, но не совсем настоящих, вернее было бы назвать их транспортерами, но слово "танкетка" звучит весомее. Красноармейская часть, отправившаяся на фронт, оставила тут, как непригодные, старые тягачи, покрытые броней только спереди. Их забыли на дворе какой-то казармы, а рабочие завода Сейлера сами отремонтировали эти тягачи, и вот четыре транспортера уже на ходу.
      Нийдас ухмыляется:
      - Ну да. Пять этих развалин как раз и добьются решительного перелома в ходе войны.
      - Нет, его добьются главные силы Красной Армии, вооруженные тысячами танков и самолетов, когда они вступят в бой. При чем тут пять развалин?
      - Бронированные клинья немцев вот-вот достигнут Ленинграда и Москвы.
      - Я не считаю фашистские войска непобедимыми. Нийдас опять улыбается:
      - Ты усердно читаешь газеты. А я больше доверяю собственным глазам...
      В споре с Нийдасом я всегда оказываюсь в проигрыше. Меня злит его пессимизм, но все-таки привлекает его оригинальный аналитический ум.
      В первый же день я замечаю, что у местного истребительного батальона хлопот куда больше, чем было у нас в Таллине. Взводы и роты все время выезжают на операции, возвращаются с облав. Ребята говорят, что такие истории, как в Вали, происходят и в других местах. В Килинги-Нымме пришлось вступить в самое настоящее сражение и поначалу даже отступить. Выехали туда на двух грузовиках с двумя мотоциклами впереди. Лесные братья мотоциклы пропустили, а по грузовикам открыли внезапный огонь из сосняка на Лийвамяги. Нескольких наших сразу ранили. Несмотря на это, они очистили бы город от бандитов, но к тем подоспела помощь. Лишь потом, вместе с одним красноармейским подразделением, лесных братьев удалось разогнать и вызволить из какого-то погреба несколько десятков арестованных.
      Говорят еще о том, что в лесах Пярну шайки появились уже давно. Все, кто боялся репрессии, попрятались в лесах, а едва началась война, сразу показали зубы. Это вызывает даже споры у нас. Одни уверяют, что высылки стали козырем для наших же врагов, для крупных хуторян и всяких "бывших". Им теперь ничего не стоит сбивать людей с толку. Но другие убеждены, что надо было очистить республику от "пятой колонны". Что в лесных деревнях все равно начались бы перестрелки, даже если бы всех этих "бывших" и пальцем не тронули бы.
      Еще говорят, что хозяева больших хуторов и бывшие главари самообороны сами вооружали даже батраков, а мы по десять раз проверяем каждого рабочего, прежде чем взять его в истребительный батальон.
      В батальоне сейчас триста сорок человек, а ведь могло быть вдвое больше, могла быть тысяча. Надо было с первого же дня вооружить деревенский актив. Если бы в каждой волости были вооружены хоть человек двадцать, не пришлось бы нам сейчас метаться по всему уезду. Уж тогда бы лесные братья не посмели вылезать из кустов.
      Почему же, спрашиваю я у ребят, волостные активы не были вооружены? Толком никто этого не знает. Одни думают, будто сначала просто не хватало оружия, поскольку и сейчас каждая винтовка, каждый пулемет на счет у.
      Послушал бы все эти разговоры Нийдас, уж он бы снова использовал возможность блеснуть своим остроумием. Но, к счастью, его нет. Решил еще раз зайти в горком.
      Вечером перед сном я думаю о Руутхольме, Коплимяэ и Тумме, о санитарке Хельги, о своих таллинских друзьях, с которыми, пожалуй, не так скоро встречусь. Еще я думаю, что было бы все-таки неплохо, если бы мама с сестрами эвакуировались, и решаю написать им перед сном. Надо бы и Руутхольму написать о том, что с нами случилось. Посылать открытку Хельги это, пожалуй, неудобно. А может, послать? М-да, сложная проблема...
      Честно говоря, с удовольствием бы повидался с Хельги.
      На другой день меня все-таки берут с собой. Долго я их уламывал, пока не получил наконец винтовку и не вскочил в кузов. На этот раз мы мчимся в Вяндру, где лесные братья напали в полночь на советские учреждения, убили председателя земельной комиссии и еще нескольких человек и захватили власть. Местные активисты, правда, сопротивлялись, но чх разбили.
      Хорошо себе представляю, как паршиво пришлось бы мне, комсомольцу, в Килинги-Нымме, Вяндре или Вали, если бы меня оставили безоружным. Каково это - защищаться голыми руками? Или держать, скажем, в уезде таких типов, как волостной старшина в Вали и этот капитан? Даже и подумать тошно.
      В Вяндру въезжаем на полной скорости. Мне нравится удальство бойцов местного истребительного батальона.
      Первое, что я вижу, - сине-черно-белый флаг. Сразу же настораживаюсь. Но на моих спутников это не производит особенного впечатления.
      Городишко тихий, людей не видно. Жду, что вот-вот начнут свистеть пули, но никто не пытается помешать нашему проезду. Нас атакуют лишь в другом конце городка, там, где дорога сворачивает на Вильянди. После короткой перестрелки бандиты разбегаются по лесу.
      Столкновение было таким быстрым, что я даже не успел выстрелить. Чувствую себя совсем никчемным. Таких растяп, как я, лучше и впрямь оставлять дома. Я восхищен белокурым пулеметчиком. Этот паренек молниеносно открыл огонь из "максима", поставленного на крышу кабины. Хотя пареньком его, пожалуй, не назовешь: он года на три-четыре старше меня, просто такая у меня манера - называть всех, кто не отрастил седой бороды, ребятами. Этот паренек, этот отчаянный малый и загнал в лес всю эту шваль своими очередями.
      Вместе со взводом истребительного батальона, прибывшим из Вильянди, мы прочесали городок и перелески вокруг. Задержали с десяток подозрительных людей. О большинстве из них я не отважился бы сказать, кто они такие: лесные братья или мирные жители? Лишь насчет трех-четырех у меня нет сомнений. Они в фуражках Кайтселиита и своими бородатыми рожами, всеми своими повадками сильно смахивают на бандитов из Вали.
      - Где ваши главари? - спросил пленных командир нашего отряда, скромный, ничем не приметный человек.
      Ясное дело, никто не ответил.
      - Кто убил директора льнозавода? Молчание.
      Директора льнозавода застрелили в спину. Мы нашли его труп на каком-то дворе под забором. Он лежал ничком, раскинув руки, вцепившись пальцами в дерн. Убийцы написали на заборе крупными кривыми буквами. "Желающих поговорить с директором просят войти в калитку".
      Я приглядываюсь к пленным и пытаюсь догадаться, кто из них на рассвете держал в руках мел. Или убийца притаился где-нибудь на опушке и ждет, когда мы уедем и ему вместе со своей бандой можно будет вернуться в город?
      Положение тут вообще сложное.
      Рабочие, которых мы выпустили из погреба какого-то длинного низкого здания, рассказали нам, что лесных братьев уже выбило один раз из городка небольшое подразделение Красной Армии, случайно проезжавшее тут еще до нашего приезда. Красноармейцы освободили и большинство арестованных. Но после ухода подразделения бандиты прокрались обратно. Конечно, у них уже не было прежней уверенности, но они все-таки рыскали по Вяндре, искали секретаря комсомола, зампреда исполкома, арестовали нескольких рабочих. Потом устроили засаду на шоссе Вяндра - Вильянди, где мы их и разогнали.
      По рассказам местных жителей, бандиты начали сколачивать шайки в окрестных лесах еще несколько дней назад. Кое-кто явился сюда даже из Ярвамаа и Вильяндимаа, так что банда стала насчитывать человек сто пятьдесят. В ночь на субботу они перешли в наступ-" ление. Чуть ли не два-три часа возле предприятия, где находился отряд из сорока местных рабочих и активистов, шла ожесточенная перестрелка. Из-за недостатка оружия-у рабочих было всего десять винтовок, а патроны быстро кончились защитники не сумели отбить атаку. Чтобы не попасть в плен, они прорвали кольцо бандитов и скрылись в лесу за льнозаводом. Потом один из командиров местного отряда, директор льнозавода, сел на мотоцикл и приехал в городок на разведку, но бандиты его убили. Предводителями лесных братьев были главари здешнего Кайтселийта, среди них - один владелец крупного хутора. Фамилии я не запомнил. Был там еще судья и прочие чиновники старого режима.
      Перед отъездом трех бандитов расстреливают, остальных забирают с собой в Пярну. Часть задержанных мы сажаем к себе в грузовик. Арестованные сидят, опустив глаза, не говорят ни слова. Здорово, видно, нервничают. Когда возле деревни Сикалоо нас обстреливают, я внимательно слежу за ними: вдруг попробуют удрать? Но нет, слишком уж они перепуганы, чтоб додуматься до этого. Сидят съежившись, вздрагивают при каждом выстреле. Сперва по моему телу тоже пробегает дрожь, но потом мне все-таки удается взять себя в руки. Наш грузовик едет, не сбавляя и не прибавляя скорости, а машина, что едет следом, останавливается. Успеваю увидеть, как бойцы выскакивают из кузова и кидаются к лесу, но тут шоссе сворачивает влево, и густая поросль мешает мне следить за дальнейшим. В Пярну отвозим пленных в отдел НКВД.
      Вечером Нийдас сообщает мне, что нас выделили в распоряжение горкома. Сообщает с таким видом, будто это бог знает какая весть. Но я что-то не ликую: надоело переходить с места на место. Да и неохота бросать ребят, с которыми я уже сошелся.
      Вечером седьмого июля я смотрел из окна горкома на округлые линии театра "Эндла", на сквер перед театром, на фонтан за деревьями. По улице Калева сновал народ, какая-то толстая тетка кормила голубей.
      В помещении горкома царила обычная суета. Делать мне было нечего, я казался себе среди этих деловитых людей, перегруженных заданиями, совершенно лишним. Нийдас, тот чувствовал себя словно рыба в воде, шнырял повсюду, непринужденно заговаривая и с инструкторами и с секретарями. Как я уже говорил, он обладает потрясающим талантом быстро сходиться с чужими людьми и втираться в доверие. Только во мне он вызывает почему-то все большее отчуждение.
      На исходе вечера роту истребителей и грузовик милиции послали в Хяядемеесте. Настроение совсем испортилось: вместо того чтобы усмирять лесных братьев, сиди тут и сторожи, чтобы какой-нибудь посторонний не забрел случайно в горком.
      Ночью прибыла большая группа латышей. Представители их пошли к первому секретарю. Нийдас, поговорив с латышами, сообщил мне, что вся территория Латвии будто бы уже захвачена немцами и, если события будут развиваться в таком же темпе, можно считать, что все кончено. Я послал его к черту.
      Ранним утром Нийдас разбудил меня и сообщил, что к Пярну подходят немцы. Он своими ушами слышал, как первый секретарь информировал об этом по телефону ЦК.
      Разговор его разозлил меня, и я резко спросил:
      - А что ответили из Таллина?
      - Не хотят верить.
      - Я тоже не верю.
      До дежурства оставалось еще полчаса, и я снова, растянулся на диване в инструкторской комнате. Это озадачило Нийдаса, и он оставил меня в покое. Откуда, подумал я, Нийдас может знать о реакции ЦК, о которой вряд ли ему сочли нужным докладывать. Пойди проверь, то Ли он случайно подслушал телефонный разговор, то ли просто говорит наобум. Но он так юлил перед местными руководящими работниками, что вдруг кто-нибудь и впрямь выболтал ему содержание официального разговора. С самого утра в горком приходили сегодня коммунисты и спрашивали, неужели это правда, будто немцы прорвались через границу Эстонии и вскоре подойдут к Пярну. А если так, то что делать: продолжать работу или готовиться к эвакуации? Насколько я понял, всех успокаивали и советовали продолжать заниматься своим делом. Дескать, не волнуйтесь, если случится что-то чрезвычайное, всех вас вовремя известят.
      Нийдас вызвал меня на двор и сказал:
      - Послушай!
      В южной стороне слышались пулеметные очереди.
      - Это немцы. Кто-то возразил:
      - Нет, бандиты.
      Опять никто ничего не знал наверняка. Некоторые уверяли, будто истребительный взвод с тяжелыми пулеметами выслан навстречу немцам к перекрестку у Син-ди и перестрелка, видимо, говорит о том, что немцы наткнулись на наш заслон. Но мало кто в это верил. Нийдас сказал безнадежным тоном:
      - С такой организацией обороны нипочем не остановить немецких дивизий.
      Хуже всего, что он во многом прав. Горкомовцы сами жаловались, что в Пярну нет согласованности между действиями воинских частей, истребительных батальонов и милиции. Об истинном положении на фронте здесь ни у кого нет объективного представления.
      В полдень мне приказали грузить на машину сложенные вещи. Их было немного: несколько ящиков, две пишущих машинки и разная мелочь. Я понял, что с минуты на минуту можно ожидать выезда.
      Выволакивая на двор очередную ношу, я каждый раз чутко прислушивался, не слыхать ли стрекота пулеметов или гула орудий. Но напряженный слух улавливал лишь фырчание моторов, топот шагов, обрывки фраз, крики детей, гудки поездов - словом, самые обычные звуки.
      Меня послали в кабинет первого секретаря за каким-то пакетом.
      Я постучался и вошел.
      Секретарь стоял в кабинете один и смотрел в окно. Ушел небось в свои мысли.
      Я взял с краю письменного стола пакет в толстой бумаге и молча вышел, - кажется, он даже не заметил моего ухода. А может, и заметил, но тут же забыл обо мне.
      Перед отъездом мы убрали помещение, даже расправили ковры. Если не считать расколоченных телефонных аппаратов, все оставалось в порядке.
      Я чуть не отстал от машины: колонна уже тронулась, и я едва успел вскочить на ходу в кузов последнего грузовика. Я встревожился за Нийдаса, но меня успокоили, сказав, что другой таллинский парень уже сел в первую машину.
      Вскоре после переезда через реку Пярну мы остановились. Кое-кто решил, что дальше мы и не поедем. Горком с исполкомом уже перебрались в школу в Ряама; туда, дескать, уже провели телефон. Я обрадовался, нашел Нийдаса и крикнул, что немцев должны задержать на реке Пярну, так что дальше мы не поедем. Нийдас не вылез из кузова, только перегнулся ко мне через борт и сказал укоризненно:
      - Ну и младенец же ты!
      Все мое оживление улетучилось. Я поплелся назад к своей машине.
      Возле нашего грузовика о чем-то спорили. Кто-то требовал на четверть часа машину, потому что ему необходимо вернуться за женой.
      - А зачем она осталась?
      - Так вы ведь сами сказали ей в десять утра, что все разговоры об эвакуации - это паника. А мне самому посоветовали выйти на работу.
      Незнакомец продолжал настаивать, что машина необходима ему во что бы то ни стало. Жена его коммунистка, и нельзя же, чтобы она попала в руки к немцам.
      Комиссар "истребительного батальона попытался утихомирить его:
      - Теперь уж ничего не поделаешь. Не хотите же вы и сами угодить к немцам?
      Незнакомец обвел по очереди глазами всех и, не сказав ни слова, быстрым шагом пошел назад к мосту.
      Минут через десять по ту сторону реки послышались выстрелы. Пярнусцы сказали, что стреляют где-то возле электростанции.
      Кто-то спросил, слили ли бензин из цистерн нефтебазы или оставили его немцам? Все вокруг лишь угрюмо пожали плечами. Вскоре перестрелка затихла.
      Нийдас опять оказался прав: чуть погодя мы тронулись. В траншеи, вырытые на берегу Пярну, не спустился ни один красноармеец, ни один боец истребительного батальона.
      Я, конечно, не спец по военным делам, но неужели мы не сумели бы задержать немцев на реке Пярну хоть на несколько дней, а может, даже и на неделю-другую? Правда, красноармейцев в Пярну было немного. Всего-навсего охрана аэродрома и еще одна небольшая часть. Видимо, ребята из Латышского истребительного батальона были правы: основные силы Красной Армии отступили не на север, а на восток. Так или иначе, никаких крупных отступающих частей в Пярну еще не видели. Видно, не по силам мне разбираться в тонкостях тактики и стратегии. Ирония здесь не очень-то уместна, л понимаю, но не могу я поддакивать Нийдасу, будто большинство наших дивизий уже либо уничтожены, либо попали в плен и частей, которые могли бы защищать Эстонию, попросту не существует. Не могу я и не хочу верить Нийдасу.
      Сидя на корточках в грузовике, мчащемся к Таллину, я рассуждал про себя, что, если бы все воинские силы, находящиеся в окрестностях Пярну, мелкие соединения Красной Армии, пограничники, милиция, истребительный батальон - заняли оборону на северном берегу реки, нам наверняка удалось бы задержать вра га. Ну хотя бы на день. К тому, же все говорят, что немецких войск здесь не так уж много. Речь идет не то о десанте человек в семьсот восемьсот, не то о передовой разведывательной части.
      В голове теснятся все новые и новые вопросы, на которые ни сам я и, видимо, никто из моих спутников не может ответить.
      Километров через десять опять останавливаемся. Спрашиваю, что за местность. Мне отвечают: Нурмин-ский мост. Но я что-то проглядел и реку и мост. Не до них мне было из-за всех этих мыслей.
      И тут вдруг я слышу, будто именно здесь хотят дать бой немцам. Я вижу мелкий узкий ручей, и в голове у меня опять полная каша. Широкую и глубокую реку Пярну с готовыми окопами на прибрежном косогоре мы оставляем без единого выстрела, а на берегу этого жалкого ручья хотим принять бой... Какой тут смысл?
      - Лучше поздно, чем никогда.
      Кто это сказал?
      Какая разница кто? Я снова спрыгиваю с машины.
      Нашу колонну обгоняют армейские грузовики...
      Часть бойцов истребительного батальона в самом деле занимает позицию на берегу ручья.
      Возле моста возникает оживленная толчея. Я вижу, как командиры, разговаривавшие с секретарем, пытаются остановить проносящиеся мимо воинские машины. Я бегу к ним, будто я в состоянии остановить грузовики с красноармейцами.
      Чем ближе я подбегаю к мосту, тем отчетливее слышу раздраженные голоса, ругань, приказы. Майор в летной форме стоит посреди шоссе, машет руками и кричит. На него чуть не налетает тяжелый грузовик. Пролетающим с ревом машинам нет до него никакого дела. Некоторые грузовики сбавляют, правда, скорость и даже останавливаются, но тут же срываются с места. Лицо у майора багровеет, он разозлен.
      Военные, не сумевшие остановить ни одной машины, разводят руками. Один из них ругается.
      Немцам так и не дали боя на этом рубеже. Воинские машины не хотят подчиняться приказу чужих командиров: пошли вы, дескать, куда подальше, у нас свой приказ.
      Дальнейший путь в Таллин запомнился мне как безостановочная сумасшедшая гонка. Мы задерживаемся еще в Пярну-Яагупи и Мярьямаа, но оба раза поскорее срываемся дальше. В Пярну-Яагупи истребительный батальон отстал от нас. Сказали, будто он вместе с одной красноармейской частью в самом деле занял там оборону. В Мярьямаа мне запомнились напуганные женщины, которые требовали, чтобы мы немедленно ехали дальше. Потом нас атакуют самолеты, и минут двадцать мы лежим на животе в придорожных кюветах, а как только налет кончается, опять гоним дальше. В Арудевахе нам попадается навстречу какая-то красноармейская автоколонна, но я почти не замечаю ее.
      В Таллин прибываем почти затемно. Автоколонна пярнуского актива едет на Ласнамяэ и только там располагается на ночлег. Говорят, ранним утром они поедут дальше, в Нарву.
      - Если бы нас не прикрепили к горкому, черт его знает, чем бы это кончилось для нас, - сказал мне Ний-дас в Кадриорге. - Истребительная рота, которую послали в Хяядемеесте, так и не вернулась. Немцы зашли им в тыл...
      Неужели он и впрямь считает, будто судьба войны уже решена?
      И вдруг меня словно по голове шарахнуло: а что, если завтра немцы подойдут к Таллину?
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Теплый вечер. Стрекочут кузнечики.
      Заложив руки под голову, лежу на спине и смотрю на редкие клочья облаков, такие переменчивые по краскам. Сперва они были белые, словно громадные пышные, мохнатые куски ваты. Потом нежно зарозовели, а по краям стали темными. Солнце давно опустилось за лес, растущий на каменистом склоне. А когда мы прибыли, оно еще светило высоко над верхушками.
      Лежать не очень приятно - сено колется, но двигаться лень. Я еще чертовски усталый. А потом подумаешь: большое дело - индийские факиры спят на гвоздях, а я не могу полежать на каких-то колючках.
      Пахнет свежескошенной травой.
      Кто-то говорит:
      - Стоит погодка.
      Это Деревня. Так я называю мысленно высокого, крепкокостного человека, который появился в роте, пока мы были в отъезде. Он и в самом деле из деревни- это все знают. Рассказывают еще, что серые бароны перебили его семью. Ворвались под вечер в дом, застрелили жену и детей. Одни говорят, что у него было трое детей - дочка и двое мальчишек, другие утверждают, что двое - парень и девочка. Но есть и такие болваны, которые все еще не верят, будто кто-то убивает детей и женщин. Съездили бы с нами в эту поездочку, небось перестали бы пожимать плечами.
      Деревня слегка напоминает мне милиционера из Вали, Юулиуса Вахтрамяэ. До чего же хочется знать, что с ним сейчас. Если он остался в Вали, так его наверняка расстреляли. Буржуи в Пярнумаа распоясались:
      - Самая погодка для сенокоса.
      Это говорит Руутхольм. Вот уж кто двужильный! Ни дня не провалялся в постели. Даже в поликлинику не сходил. Такие, как он, никогда не дадут себе пощады, пока в них душа жива. От него я узнал фамилию флотского лейтенанта, который спас мне жизнь. Вечером, как только мы прибыли в Таллин, Руутхольм явился в штаб к пограничникам и рассказал о том, что мы видели в Валге, в Пярнумаа, от пограничников-то он и узнал имя нашего спутника: Сергей Архипович Денисов.
      Сергей Архипович Денисов. Этого имени я никогда не забуду.
      До меня доносятся голоса, я отрываю глаза от облаков, перевожу взгляд в сторону. Метрах в двадцати от меня сидят возле стога наш политрук, Деревня и другие. Всех я еще не знаю. Да и не диво: нас не было целую неделю, только позавчера ночью вернулись. В роте появились новые ребята, а кого-то, наоборот, перевели от нас.
      Странно, до чего отчетливо доносится от стога каждое слово. Уж очень, значит, тихо.
      Хотя, в общем-то, как сказать. Все вокруг полно стрекотания кузнечиков. Кузнечики? Интересно, кузнечики, кобылки и сверчки - это все одно и то же? Или все они разной породы? Я рос на городской мостовой и всего этого не знаю. В деревне почти не жил. Когда-то, несколько лет назад, во время школьных каникул, я прожил месяц у своего дяди, у которого была такая же маленькая бобыльская усадьба, как и у Деревни, судя по его рассказам. Хотя нет, у Деревни, наверно, участок побольше. Ему прирезали земли. Он был членом волостной земельной комиссии, раздавал землю другим, да и сам тоже получил. За это серые бароны и хотели- его убить. А может, моему дяде тоже прирезали пару гектаров? Значит, и с ним могли разделаться?
      Хоть я и городской, мне в деревне нравится. Даже и теперь, хоть взрослым я почти не попадал в деревню. Проезжать на велосипеде по шоссе это еще не значит жить в деревне. Последнее самое лучшее воспоминание о деревне у меня - о Меривялья. Прошлой весной мы там проводили воду на одну дачу. Иногда не успевали вечером вернуться в город и ночевали на месте. В первое же утро я проснулся от пения соловьев. Сразу за домом начинался низкий лесок, вернее сказать, кустарник, где росло много черемухи; в ней-то и заливались соловьи. Ничего подобного я еще не слыхивал. Невероятно мне это понравилось. Я вышел на крыльцо, чтобы послушать лучше. Можно было бы еще поваляться - солнце только-только начало всходить, но спать я уже не мог. До того красиво они щелкали, заливались трелями, свистели, выводили всякие колена.
      Но разве Меривялья можно назвать деревней? Пожалуй, нет. Как и этот покос в Харку, пересеченный глубоким противотанковым рвом, в котором наш батальон занял оборону. Просто пригород. Отсюда до Нымме, Лиллекюла или Пельгулинна камнем добросишь. Если встать в полный рост и посмотреть назад, то отчетливо увидишь зубчатые стены Тоомпеа, башенку Карловой церкви, фабричные трубы и крыши окраины.
      Тем не менее наш батальон расположился в ожидании немцев именно тут.
      Далеко ли от нас фашисты?
      Я видел их два дня назад в Пярну. Нет, вру. Ни одного немца я не видел. Потом я слышал, будто возле Пярну-Яагупи натиск немцев попытались сдержать. Но после часа или двух боев пришлось все-таки отступить.
      Неохота про все это думать. Каждый раз, едва подумаешь, комок подступает к горлу. Лучше заниматься чем угодно, лишь бы отделаться от этих проклятых мыслей.
      Ребята, которые знают, что мы вернулись из Пярну, без конца пристают, чтобы я рассказал, как там все было. Мол, неужели правда, что немцы захватили на Рижском направлении Пярну и Мярьямаа и сегодня ночью могут подойти к Таллину?
      Чертовски неприятно подтверждать, что да, враги уже в Пярну. Но врать я не могу. Правда в тысячу раз лучше самой святой лжи. О падении Пярну газеты не сообщали. Город сдали совсем недавно, фронт у нас огромный. Но из-за того, что нет информации, люди нервничают. А неосведомленность лучшая почва для слухов. И слухи ходят самые разные.
      Самый страшный из них - будто основные силы Красной Армии уже разбиты. Будто немецкие брониро-. ванные клинья раскололи наши войска на мелкие части, общее руководство парализовано, и дивизии и даже целые армии без конца попадают в окружение. Будто срок взятия немцами Москвы зависит уже не от нашего сопротивления, а только от скорости продвижения немецких ударных частей. Не верю я, не хочу верить этим разговорам, а вот Нийдас уверяет, будто все это так я есть. "Сам же ведь видел, что было в Валге и в Пярну..."
      Ясное дело, я все видел. Но, несмотря на это, не хочу и не могу верить тому, что сопротивление Красной Армии сломлено. Я не перестал надеяться. И по-прежнему жду нашего контрнаступления,