- Гляди во все глаза! - кричит он мне. - Коплимяэ должен в первую очередь за мотоциклом следить.
      Политрук тоже считает своим долгом предостеречь нас. Не понимаю, почему начальники, даже такие стоящие, как Руутхольм, считают всех своих подчиненных молокососами. Будто мы сами не понимаем, что должны зорко приглядываться к местности и вовремя предупреждать колонну обо всех неожиданностях. Господи по* милуй, мы и сами отлично это понимаем и без того уже напыжились от своей важности. Они могут преспокойно ехать следом, мы не позволим застать врасплох ни себя, ни их.
      И все-таки нас застали врасплох.
      Километров двадцать мы проехали нормально. Коплимяэ соблюдал предписанную дистанцию, я примечал каждое шевеление листка над шоссе. Мы были ужасно бдительны. Шоссе извивалось змеей между рощами и полями, потом встретился прямой отрезок длиной в несколько километров. До Пярну-Яагупи оставалось километров десять. Думаю, я не намного ошибаюсь, хотя с полной точностью сказать не берусь.
      Проехали мы еще с полкилометра, и вдруг за спиной сильно бабахнуло. Коплимяэ мгновенно затормозил, мы оглянулись.
      Сперва все выглядело вполне обычным. Разве что колонна остановилась. Потом л увидел, что передняя машина как-то чудно накренилась, а вторая дала медленный задний ход. Мне показалось это странным. Но миг спустя увидел еще более странные вещи. Из пятящейся назад машины начали взлетать в воздух люди, словно бы у них вдруг выросли крылья. Тут опять бабахнуло, и вторая машина тоже завалилась набок.
      - Мины! - взволнованно говорит Ильмар.
      Я тоже соображаю, что шоссе минировано.
      Смотрим на дорогу, но ни впереди, ни сзади не замечаем ничего подозрительного. Насколько хватает глаз, покрытие шоссе всюду выглядит безупречно ровным.
      С грузовиков нам что-то кричат, машут руками. Коплимяэ говорит:
      - Спрыгивай, я развернусь. Но я не спрыгиваю.
      - Мякинная голова, - сердится Ильмар, - не разыгрывай героя.
      Охота же ему шутить в такую минуту. Я подмигиваю в ответ и говорю:
      - Переедем через кювет к лесу. Там безопаснее.
      - Застрянем, - ворчит Коплимяэ.
      - Тогда дунем обратной дорогой. Мы оба с ним упрямые козлы.
      Мне, конечно, боязно, когда мотоцикл разворачивается и начинает осторожно ехать назад. Коплимяэ пытается вести его по нашим следам. Каждую секунду под колесом может взорваться мина. Чтобы скрыть нарастающий страх, я пытаюсь сохранять самый безразличный вид.
      Руутхольм отчитывает нас по всей форме. Отзывает в сторонку и задает хорошую баню. Не за то, что мы не предупредили колонну об опасности. Шоссе минировано с таким знанием дела, что ни один бес не заметил бы этого на ходу. Даже опытный сапер. Так считают все - не только Руутхольм, но и разозленный Мюркмаа. Политрук ругает нас за другое. За то, что мы зря рисковали жизнью. Называет нас сопливыми щенками, которые рисуются друг перед другом своей отчаянностью, и мы слушаем его, опустив от стыда глаза.
      Что нам еще остается? Он же видит нас насквозь.
      Куда серьезнее разговаривают с человеком, которого застают в доме недалеко от дороги.
      Мюркмаа сердито спрашивает хуторянина, почему он не предупредил нас. Он же видел небось, как минировали шоссе.
      Такого человека я поставил бы к стенке почти без угрызений совести. Несмотря на все его уверения, будто он прятался в лесу, когда минировали дорогу, и вернулся только вчера. Не верится мне. В глубине души он явно рад, что у нас вышли из строя две машины и оглушено взрывом около десятка бойцов. Но сегодня Мюркмаа держит себя в руках и в конце концов оставляет незнакомца в покое.
      В автобусы битком набивается народ. В них же должны поместиться и бойцы из другого батальона, оставшиеся без машины. В таких перегруженных автобусах опасно ехать. В случае необходимости не сразу выскочишь. Опытный пулеметчик срежет каждого раньше, чем ноги человека коснутся земли. Что там говорить о пулеметчике: искусный стрелок и тот успеет много натворить. Обыкновенный грузовик гораздо более надежный транспорт, чем автобус. Лыхмус давно ругается, мол, автобусы легко могут превратиться в гробы, но делать нечего.
      Теперь мы направляемся через Удувере. Впереди - снова мотоцикл, за ним - автобусы, а самым последним "форд" с каким-то начальством. Ехать плохо. Дорога очень узкая, извилистая и пылит. Как тут подашь знак в случае опасности? До того, как осядет пыль и тебя увидят, может произойти черт те что...
      В Пярну-Яагупи мы останавливаемся.
      В городке царит тишина. Из-за оконных занавесок подчас выглядывают чьи-то глаза, но на улицах почти пусто.
      Где находится противник и где расположены наши части? Впереди, по-видимому, нет соединений Красной Армии. А то шоссе было бы разминировано. Говорю об этом Руутхольму.
      - Устойчивой .линии фронта и нет, - соглашается он. - Мне только что сказали, будто и в Пярну уже нет немцев. Наша задача - очистка города от бандитов.
      Все те же разговоры, что вели и ребята из Пярну, Разговоры эти меня злят, и я насмешливо спрашиваю, кто же среди нас так хорошо информирован.
      Он терпеливо объясняет:
      - В Мярьямаа нас догнали представители штаба истребительных батальонов.
      - Штаб истребительных батальонов?
      - Да, Для координации деятельности истребительных батальонов создан такой центральный орган.
      С одной стороны, слова Руутхольма действуют на меня успокаивающе. Координация, центральный орган... Видно, истребительные батальоны стали серьезной военной силой, раз созданы такие штабы. С другой стороны, мне все еще непонятно, почему впереди нет наших частей. Кто минировал шоссе?
      Словом, неприятных мыслей хватает.
      Но рассуждать нам некогда. Надо торопиться в Пярну.
      Едем мы со скоростью сорока километров в час, чтобы перегруженные автобусы не отстали.
      Дав крюку, мы возвращаемся на главное шоссе. Дорога хорошая. Только я захотел сказать Коплимяэ, что через полчаса мы будем в Пярну, как между нами что-то просвистело.
      Пуля! Ей-богу, пуля!
      Нас откуда-то обстреливают.
      Коплимяэ притормаживает и резко сворачивает вправо. Я готовлюсь к тому, чтобы выскочить из коляски.
      Мы мягко сползаем в кювет.
      Сквозь шум смолкающего мотора мы слышим: та-та-та-та.
      Выползаю из коляски и оглядываюсь назад. Слава богу, автобусы уже стоят. Люди выскакивают из дверей и прячутся за высоким полотном шоссе.
      Я слежу за тем, как выскакивают наши ребята, и забываю обо всем остальном. Даже о пулях, которые свистят над нашими головами. Со страхом ожидаю, когда очереди обрушатся на автобусы.
      Наши тоже начинают стрелять. Рядом с моим ухом раздается выстрел. Оборачиваюсь и вижу, как Ильмар, занявший боевую позицию, нажимает на спусковой крючок.
      Но меня сильней всего волнует, что будет с автобусами. Мне, конечно, следовало бы действовать по примеру Ильмара, но мой взгляд пригвожден к нашему транспорту. Ребята всё вылезают и вылезают, прыгают в кювет, скрываются за деревьями. Мне кажется, что все это происходит мучительно медленно. Уже давным-давно все должны были выбраться, но в дверях без конца появляются новые бойцы. Слава богу, наконец-то автобусы дают задний ход.
      Я тоже щелкаю затвором и присматриваюсь, в какую сторону целится Коплимяэ. Но не могу обнаружить позицию вражеского пулеметчика.
      В голове мелькает мысль: а вдруг Ильмар стреляет наугад, как я в Валге, бабахает наобум? Но я не хочу тратить пули без толку.
      Пристально оглядываю местность. Плоская низменность с одинокими кустами и деревцами. Подальше, по другую сторону лощины, поверхность начинает подниматься, и там виднеется несколько зданий. По-видимому, какой-то поселок. Неужели мы добрались до Аре?
      В тот же миг возникает вопрос: кто же это нас встречает пулями? Немцы или лесные братья? Я говорю себе, что враг это враг, и если я хочу носить звание бойца истребительного батальона, то хватит мне валяться в кювете.
      Прячась за насыпью дороги, пробираюсь, согнувшись, по канаве. Наконец-то мне удается понять, что нас обстреливают почти в лоб, от первых домов Аре. Судя по очередям, обстреливают нас два пулемета. Полотно шоссе хорошо меня защищает, и я знай перебегаю вперед.
      Коплимяэ остается рядом с мотоциклом. Его не разлучишь с его любимцем.
      Он и не должен его покидать. Мотоцикл может понадобиться каждую секунду. У Ильмара тьма должностей: он и ординарец, и связной, и разведчик, и просто водитель. Он обожает сумасшедшую гонку. "Я хотел стать мотогонщиком". Молодец! Я знаю, как ему хочется побежать за мной, но ничего не поделаешь. Мировой парень!
      Наши ребята разбились на две цепи и по обе стороны дороги приближаются к поселку. Сначала их прикрывает густой ольховник с правой стороны шоссе и кусты слева. Но кустарник, не доходя до деревни, обрывается, а потом начинается луг, к счастью еще не скошенный. Перед самой деревней лощинка, на дне которой протекает не то река, не то ручей. Как же ребята проберутся через воду?
      Самым первым выбирается из кустов Густав. Пробираясь по своей канаве, я бы его и не заметил, но тут он открывает огонь из "мадсена", и я оглядываюсь на выстрелы. Густав стоит во весь рост и стреляет с руки. Никогда бы не поверил, что из легкого пулемета можно строчить и так. Густав стреляет короткими очередями, и каждый раз пулемет трясется в его руках. Пробегает с десяток шагов вперед и дает новую очередь. Ничуть не обращая внимания на то, что при этом он становится прекрасной мишенью.
      Я замираю и внимательно осматриваю каждое дерево на краю деревни, каждый куст, каждое строение. Зло берет, но я никак не могу обнаружить позиции вражеских пулеметных гнезд. Находятся же они где-то. Густав, тот, видимо, давно их нашел, - он не станет тратить пули зря. Коплимяэ мог стрелять просто из азарта. А Густав не станет устраивать ненужный фейерверк.
      Как раз в тот миг, когда я обнаруживаю яркие вспышки под нижними бревнами покосившейся баньки, издали доносятся разрывы орудий. Чуть погодя над головой что-то проносится, и мгновение спустя раздается грохот за кустами.
      Артиллерия.
      Никогда я еще не слышал воя снарядов над головой. На миг я забываю обо всем. И о только что обнаруженном мною пулеметном гнезде, и о том, что я должен укрываться. Я опередил других и, заглядевшись на кусты, где только что грохнули снаряды, почти вылез на шоссе.
      Вражеские пулеметчики и артиллерия не останавливают нашего наступления. Огонь у них редкий: по-видимому, немцев тут немного. Я больше не сомневаюсь, что мы имеем дело с гитлеровцами, - ведь у лесных братьев нет орудий.
      Пробегаю, пригнувшись, метров десять - пятнадцать и снова вытягиваю голову над полотном шоссе. Я не ошибся - под бревнами бани и впрямь вспыхивают огоньки. Я меряю взглядом расстояние и усмехаюсь. Дружище мой Коплимяэ стрелял впустую, если он хоть что-то видел. Даже отсюда, с моей новой позиции, которая на добрых полкилометра ближе к поселку, почти нет никакой возможности поразить противника из карабина.
      Бойцы, наступающие слева, достигают маслобойни, расположенной по эту сторону перекрестка. Противник тоже их заметил - сразу послал несколько очередей в окна кирпичного здания, выкрашенного в белый цвет.
      Насыпь дороги становится все ниже. Перед самым поселком за нею вообще не укроешься. Продвигаюсь дальше бросками. Пробегу метров десять, кинусь на землю, вскочу и опять пускаюсь рысцой. Черт его знает, может, и не следует быть таким осторожным. Но я поступаю именно так.
      Я все ближе подбираюсь к пулемету. Расстояние между нами - метров пятьдесят, не больше. Теперь я отчетливо вижу пулеметное гнездо, выкопанное прямо под стеной баньки. Сам пулеметчик спрятался за толстыми бревнами, наружу выглядывает только тупой ствол.
      Вдруг что-то взрывается за баней, а потом метрах в десяти перед ней. Третий взрыв раздается под самой стеной лачуги.
      Что это?
      Пулемет смолкает.
      Несколько секунд спустя замечаю между зданиями рослую фигуру. Торопливо стреляю, но не попадаю в бегущего, и он скрывается из глаз.
      Мы преследуем врага несколько километров. Я не вижу никаких немцев и вообще ни души. Те, кто встретил нас пулеметными и винтовочными выстрелами, отступают. После того как мы ворвались в Аре, смолкли и орудия противника.
      Тумме догоняет меня, и мы знай жмем вперед. Бегство противника вызывает противоречивые чувства. Чертовски приятно, что мы выбили из Аре не то немцев, не то бандитов. Значит, мы не просто для фасона носим оружие, нет, мы можем воевать. Фашистам приходится с нами считаться! Это так радует, так волнует, что я забываю о всякой осторожности н вовсе уже не обращаю внимания на редкий огонь противника. Но в то же время мне и как-то чудно. Совсем-совсем не так я представлял себе и войну и немцев. Два пулемета и горстка солдат - неужели это и есть фронт? Тумме считает, что мы имеем дело с вражеским форпостом. Может, он и прав. Мне вспоминается разговор Руутхольма о том, что в Пярну больше нет немецких частей и что там остались одни бандиты. Если бы нас не встретили артиллерией, я и сам бы так думал. Но все-таки сопротивление нам оказывали слабоватое, и трудно поверить, будто мы выбили немцев.
      От Тумме я узнаю, что пулеметчика заставил умолкнуть Мюркмаа. Он обнаружил на маслобойне немецкий мелкокалиберный миномет и сразу открыл из него огонь. На бегу я успеваю еще подумать, что наш комро-ты здорово знает военное дело. В голове мелькает и другая мысль: если наше наступление не сорвется и дальше, вскоре мы выйдем к мосту в Нурме.
      Тут я слышу за спиной треск мотоцикла. Нас догоняет Коплимяэ и передает нам приказ командира роты: мы должны немедленно повернуть назад.
      Ничего не понимаю.
      - Залезайте скорей, подкину, - говорит Ильмар, разворачивая мотоцикл.
      - Пярну же в той стороне, - и я киваю головой на юг.
      - Живо! Нельзя терять ни минуты! - торопит нас Друг.
      Недоуменно, сам не сознавая, что делаю, продолжаю идти в прежнем направлении. Держу карабин наперевес и все ускоряю шаг.
      Коплимяэ кричит вслед:
      - Болван! Нас каждую минуту могут отрезать. Со стороны Тори приближается большая немецкая часть.
      Не обращаю на него внимания. Пускай орет. В голове все перепуталось.
      - Ну и тащись назад пехом!
      И, взревев, мотоцикл Коплимяэ начинает удаляться, Тумме призывает меня к благоразумию.
      - Вдвоем нам Пярну не взять, - шутит бухгалтер.
      - Не взять, - откликаюсь я эхом, а сам чуть не плачу.
      После того как противник выбит из Аре, нам вдруг приказывают отступать, вместо того чтобы развивать наступление. Да пусть там подходит хоть десять частей. Не можем же мы, не смеем, не должны думать только о спасении своей жизни. Так немцы вскоре окажутся в Таллине, в Нарве, в Ленинграде.
      Плестись пешком нам не приходится. К нам снова подкатывает Коплимяэ, посланный политруком.
      Я расстроен и не проявляю никакого интереса даже к захваченному в плен немецкому моторазведчику. Почему-то Коплимяэ придумал ему такой титул. Где он выудил такое необыкновенное словечко? Или он и себя самого считает моторазведчиком? Сам же и выдумал это идиотское понятие, только стесняется именовать себя таким образом при других. Гитлеровский моторазведчик, чью машину жадно изучает Коплимяэ, навытяжку стоит на дворе маслобойни, посреди наших ребят. Он корректен и даже услужлив. Я чуть не засветил ему по роже. Почему, и сам не знаю. Наверное, злость хотел сорвать.
      Говорят, что о приближении по дороге Суйгу противотанковой части в составе человек двухсот удалось узнать у немца. Пленный унтер-офицер (его, значит, моторазведчик - унтер-офицер!) въехал, не подозревая ничего, во двор маслобойни и понял, лишь после того как в него уткнулись стволы винтовок, что попал в ловушку; он-то ведь думал, что Аре по-прежнему у них в руках. На перемену обстановки он реагировал молниеносно - вскинул руки и рявкнул: "Гитлер капут". "Шкура!" - подумал я, глядя исподлобья на пленного и сердито пялясь на всех с видом капризного упрямого мальчишки.
      Мы занимаем оборону в Пярну-Яагупи, прямо на кладбище. Если немцы будут атаковать нас со стороны Пярну или с боковых проселков, выгодная получится позиция. Кладбище расположено у перекрестка, и нечего бояться, что противник застанет нас врасплох. Моя досада малость улеглась.
      Люди располагаются вдоль каменной ограды кладбища. Коплимяэ называет это круговой обороной, он силен запоминать военные термины. Мы, дескать, и должны так действовать, ибо инцидент в Аре (господи помилуй, он начинает выражаться столь же изысканно, как Нийдас!) доказал, что немцев можно ждать отовсюду, а не только спереди, то есть со стороны Пярну. Немцы, мол, предпочитают маневры охвата и тактику клиньев.
      Слушая Коплимяэ, я опять думаю о том, что слишком много мы толкуем о тактике и вооружении немцев.
      День на исходе, но немецкой противотанковой части не видно и не слышно. Куда она делась? Направилась в Пярну или заняла оборону под Аре? А может, просто у страха глаза велики?
      Справедливо, пожалуй, последнее, о чем я и говорю Руутхольму, когда он подходит к нам.
      Руутхольм принимается меня воспитывать. Раньше я не замечал у него страсти к поучениям. Во всяком случае, со мной он не проводил обычно такой явной воспитательной работы. Мы даже забыли свои прежние отношения, когда один был директором, а другой рабочим, и говорили на равных, обсуждая самые различные проблемы. А на этот раз он сразу берет тон, вызывающий у меня раздражение. Ощетиниваюсь, как еж. Не выношу наставлений. Они, наверно, ни на кого не действуют, только никто не хочет этого признавать.
      - Нас тут всего человек сто, - начинает издалека Руутхольм. - Взятый в плен унтер-офицер сообщил, что их двести. Но если даже их было бы вдвое меньше, они бы все равно нас уничтожили. Зажали бы между двух огней. У нас винтовки, четыре легких пулемета и минометик всего с шестью минами. А у них орудия, минометы, по-видимому, тоже, а кроме того, лулеметы и автоматы. К тому же не стоит забывать, что мы вступим в бой с регулярной армией, то есть в неравный бой. Слушаю не перебивая. Раз у него такая должность, пускай воспитывает.
      - Одного самопожертвования, смелости и отваги мало. Хотеть можно многого, но наша группа слишком мала, чтобы освободить и удержать Пярну.
      Нет, я не могу больше сдерживаться. И я говорю язвительно:
      - А что нам делать под Таллином? Отступать от фашистов в море?
      - Если обстановка потребует, оставим и Таллин-Он просто убивает меня. Чего угодно, но таких слов
      я не ожидал. Мне и в голову не приходило, что Таллин тоже может пасть. Я бормочу:
      - Если так воевать, то это... и произойдет, - Об этом еще рано говорить.
      Я снова взрываюсь. И сам перехожу в атаку. Посмотрим, кто кого должен воспитывать!
      - После освобождения Мярьямаа наши войска должны были немедленно ворваться в Пярну.
      Руутхольм смотрит на меня таким взглядом, что я тут же чувствую себя неловко. Мне и самому ясно, что я веду себя, как идиот. На кого я кричу? За что?
      - Если все станут истерически вопить вроде тебя, мы не остановим фашистов никогда.
      Конечно, он мог бы сказать это и помягче, но, видимо, терпение его лопнуло. Мягкостью он бы меня не пронял.
      - От истерики до паники - один шаг, - добивает Х)Н меня.
      Мог бы и не говорить. Я и без того чувствую себя чуть ли не Нийдасом.
      После полуночи, отбыв свое дежурство, мы с Копли-мяэ укладываемся рядом спать в ямке между двумя могилами, и перед сном я успеваю сообразить, что Аксель все-таки вправил мне мозги. Мне все еще стыдно за себя. Кто, черт побери, заставляет меня причитать и охать на манер Нийдаса? Плакаться н ломать руки - этим фашистов не остановишь. Нет, Руутхольм настоящий парень, и я буду последней свиньей, если снова вздумаю жаловаться ему или еще кому, Я говорю Коплимяэ:
      - Хорошо, что дождя нет.
      - Хорошо, - сонно бормочет Ильмар,
      Когда глаза у меня почти закрываются, я добавляю!
      - Интересно, чем там в городе занимаются наши парни?
      Коплимяэ зевает.
      - Почему тебе вдруг вспомнились наши таллинские парни?
      В его сонном голосе слышна насмешка. Неужели догадывается?
      Мне вдруг вспомнилась Хельги. Да, наша санитарка. Почему-то я думаю о ней все чаще. Особенно когда не занят чем-нибудь срочным. Я -доволен, что Хельги осталась в Таллине. Женщине, особенно такой молоденькой, пришлось бы нелегко в полевых условиях. Полевые условия - это из лексикона Коплимяэ. Если бы Хельги находилась сейчас с нами на кладбище, а нас бы атаковала эта самая, вооруженная до зубов, противотанковая часть, дрянь было бы дело. Где бы она спряталась от снарядов и мин? Кто бы ее защитил?
      Но как Ильмар догадался, что таллинские ребята вспомнились мне из-за Хельги? Я сказал "парни", но представлял себе не парней, а Хельги. Неужели он и в полусне видит меня насквозь? Или ляпнул просто так? Зубоскал ведь!
      Мне захотелось сказать этому гонщику что-нибудь приятное.
      - Славное ты выбрал местечко для спанья! Ничего лучшего я придумать не сумел.
      Он не отвечает - наверно, спит.
      Прежде чем заснуть, я долго еще думаю. О том, что между могилами и в самом деле удобно спать. Мы подстелили под себя мой плащ и накрылись курткой Иль-мара. Могилы защищают нас от ветра, лишь волосы слегка пошевеливаются от мягкого веянья. Вспоминается немецкий унтер, сразу закричавший "капут", едва его схватили. Мюркмаа увидел в этом начало морального разложения фашистской армии. А по-моему, фельдфебель просто хитрец, которому дороже всего его шкура. Такой же, как наш Нийдас... Интересно, если бы со мной что-нибудь случилось, проронила бы Хельги хоть слезинку? Вряд ли, разве что из жалости, У нее нежное сердце, его легко ранить. Тумме прав.
      Утром Ильмару и мне приказывают отвезти представителя штаба истребительных батальонов через Вигалу, Вана-Вигалу, Ванамыйзу и Кирблу в Лихулу. Я запомнил все эти названия, потому что после изучения карты штабист долго выспрашивал Коплимяэ, знает ли он дорогу. Ильмар признается, что по этим боковым дорогам не ездил, но все равно не заблудится - ведь по карте легко ориентироваться. Странное впечатление производит на нас этот грузный человек. Во-первых, он не показывает нам карту, а во-вторых, вроде бы не сразу решается ехать с нами. Да, странное впечатление - лучше не скажешь. Как хочешь, так и понимай.
      Не знаю, что именно думает о штабисте Коплимяэ. Лично мне он кажется просто не в меру осторожным.
      Он поражает меня еще перед выездом. Говорит:
      - Здравствуйте, товарищ Соокаск. Откуда он меня знает?
      - Вы и во время войны оказались вместе с Руутхольмом?
      Вспомнил. Это же Ээскюла, с которым Руутхольм спорил в "Гранд-Марине" из-за Элиаса. Ей-богу, Ээскю-ла! Кажется, я уставился на него, как идиот, уж больно чудной стал у него взгляд. Буркаю:
      - Извините, что я вас сразу не узнал,
      Ээскюла снова принимается изучать карту. Догадываюсь, что произвел на него не самое лучшее впечатление.
      По пути выясняется, что Ээскюла - мужик хладнокровный, совсем не из робких. В нескольких километрах от Лихулы вслед нам стреляют из постройки за деревьями. Ээскюла приказывает остановиться, слезает и - прямо к постройке. Что ж, мы за ним. Не бросать же его?
      Не отмахал он и десяти шагов, как на шоссе выскакивает красноармеец с винтовкой наперевес.
      - Стой! - кричит боец. Ээскюла не останавливается"
      - Стой! Стреляю!
      Он идет дальше.
      А что, если нервы у красноармейца н выдержат и он в самом деле выстрелит?
      Нам приказывают остановиться в третий раз. Тогда Ээскюла рявкает что-то по-русски и продолжает идти дальше.
      Из-за деревьев появляется еще несколько бойцов в красноармейской форме, один из них - командир.
      Это пограничники, чья часть несколько дней назад принимала участие в боях под Лихулой, откуда выбили немцев. Пограничники приняли нас за бандитов. Стрелявший в нас красноармеец оправдывается, что он требовал, чтобы мы остановились, кричал нам "стой", но мы не обратили внимания, а проехали мимо. Ни я, ни Коплимяэ, ни Ээскюла не слышали окриков. Наверно, треск мотора заглушил их. Ээскюла, которого я уже по-настоящему зауважал, начинает кричать, что нельзя стрелять во всех людей наобум, что вовсе не каждый эстонец, имеющий при себе оружие, непременно лесной брат и всякое такое. Но мне не все удается понять. Командир пограничников поносит бандитов, те уже не раз нападали на их сторожевые посты, особенно в то время, когда Лихула была у немцев. После освобождения Лихулы лесные братья рассеялись по чащам и болотам. Вот и гадай теперь, кто из штатских с оружием враг, а кто друг. Примерно так он оправдывает своего бойца.
      Меня поразила смелость Ээскголы. Если в центре координации деятельности истребительных батальонов - я начинаю пользоваться все более тонкими терминами! - все такие, как он, снимай перед штабом шапку.
      В Лихуле мы узнаем, что там останавливался один Таллинский истребительный батальон, похоронил советских активистов, которых фашисты перед уходом закидали гранатами не то в каком-то погребе, не то во рву (я ведь плохо понимаю по-русски), провел в городке ночь и ранним утром уехал в Пярну. Ээскюла расспрашивает жителей, разговаривает с пограничниками, чья машина стоит посреди городка, беседует с местным начальством и принимает наконец решение догонять истребительный батальон. Он, видимо, очень основательный человек: пока всего не разведает, решения не принимает. Ведь и в отношении Элиаса он оказался прав." Но о том, что Элиас заодно с лесными братьями, я ему все-таки не говорю.
      Мы с Коплимяэ оба знаем дорогу. Три-четыре года назад я с товарищами по школе совершил большое велосипедное путешествие: через Мярьямаа в Пярну и через Лихулу-Ристи назад. Не знаю, когда Коплимяэ тоже ездил по этой дороге, но он говорит, что не впервой ему ехать из Лихулы в Пярну. В подробности он не пускается, да я и не спрашиваю. Ээскюла явно не любит болтовни.
      Коплимяэ гонит в хорошем темпе, мимо проносится однообразный пейзаж. Ничего примечательного - ровная низменность и леса.
      Километр пролетает за километром, мы отмахали уже больше полусотни, но никак не можем догнать истребительный батальон. М-да, думаю, этот истребительный батальон оказался покрепче нашего: катит прямо в Пярну. При мысли об этом настроение поднимается, и й бы с радостью проорал Ильмару что-нибудь отчаянное прямо в ухо, да только стесняюсь чужого. Пытаюсь сообразить, далеко ли еще до Пярну. Пыхару мы уже проехали, вскоре должен показаться перекресток возле Аудру, а оттуда до Пярну - камнем добросить. Шесть-семь километров, даже, пожалуй, меньше. Но я все-таки не могу удержаться, наклоняюсь вперед и кричу Ильмару на ухо:
      - Сегодня побываем-таки в Пярну!
      Коплимяэ не отвечает, соблюдает при чужом солидность, лишь оглядывается назад и подмигивает. Ээскюла, не понимая, видимо, о чем мы, пытливо косится на меня. Улыбаюсь ему, давая понять, что все в порядке, что я горланю просто от хорошего настроения. Он улыбается в ответ и становится мне еще симпатичнее.
      Вдруг до нас доносится что-то вроде выстрелов пулеметных очередей, кажется, взрывов. Сперва из-за гула мотора мы плохо слышим все это, но вскоре не остается никаких сомнений: где-то впереди идет бой.
      Вскоре мы видим автобус, возле которого мечутся двое людей. Мы останавливаемся, и Ээскюла спрашивает, что здесь происходит.
      Дальше ехать не приходится.
      Оказывается, как я узнал, бой ведет наш батальон. Все роты и взводы вчера утром выехали из Таллина. К ним присоединилось несколько взводов из других батальонов.
      - Неужели весь батальон, весь? - допытываюсь я у шофера, который озабоченно поглядывает в ту сторону, где раздаются выстрелы, грохот и треск.
      - Весь. Остальные машины попали к немцам. Продолжаю допытываться:
      - Неужели весь? И снабженцы, и врачи, и санитары?
      - Весь, весь, - повторяет шофер. - Первый автобус и несколько машин подорвались на минах вдребезги.
      Я кидаюсь вперед.
      Коплимяэ догоняет меня, спрашивает, куда это я. Неопределенно машу рукой, указываю в ту сторону, откуда доносится шум сражения. Ильмар пытается объяснить, что мы должны сопровождать штабного, без распоряжения которого не имеем права его покидать. Но я спешу. Ильмар отстает.
      Сперва я иду быстрым шагом, потом начинаю бежать.
      Кидаюсь то в ту, то в другую сторону и наконец нахожу своих; они оттянулись за лесок по правую сторону шоссе. *
      Очереди вражеских автоматов и пулеметов щелкают по стволам. Невольно вздрагиваешь, когда с пронзительным грохотом взрываются мины. Кидаюсь на землю и пытаюсь понять, что же происходит.
      Наши ребята стреляют из леса по шоссе. Рядом со мной яростно стрекочет с высокой треноги "викерс". Наводчик и заряжающий стоят позади пулемета в полный рост, не обращая никакого внимания на вражеские пули и мины.
      Поднимаюсь и начинаю продвигаться дальше, все время напряженно осматриваясь. Что-то нигде не видно ни врача, ни Хельги. Может, шофер ошибся, успокаиваю я себя, вряд ли женщин тоже взяли? К тому же, говорю я себе, место медперсонала вовсе не на переднем крае, раненых перевязывают подальше от огня.
      Неподалеку взрывается снаряд, и я, оглушенный, падаю ничком. На спину сыплется земля, ветки, кочки. Очнувшись, я тут же вскакиваю. Что-то гонит меня с одного места на другое. Перебегаю, пригнувшись, по зигзагу, иногда пробираюсь ползком, прячусь то за одно дерево, то за другое, при нарастающем вое мин кидаюсь на землю и вжимаюсь головой в ямку между кочками и корнями, но тут же вскакиваю и опять кидаюсь вперед. Так, то бегом, то ползком, то падая, то вскакивая, я обегаю всю опушку. Потом углубляюсь в лес. Встречаю раненых, с трудом выходящих из-под огня. Неумело перевязываю парня моих лет с рваной раной на голове, отчаянно истекающего кровью. Рикс - его фамилии я не узнал - потерял много крови и не может идти сам. Мимо меня проносится человек, который не то потерял, не то бросил свое оружие. Пытаюсь остановить его, но он втягивает голову в плечи и, не оглядываясь, бежит дальше. Прислонясь к небольшой сосенке, сидит убитый боец. Вся его грудь и живот пропитаны кровью. Кровавая дорожка показывает, с какой стороны он пришел.