– Какой еще человек? Вы хотите сказать, что за вами следят?

Нижегородский пожал плечами, остановился и показал куда-то назад.

– Он стоит сейчас там, за углом. Так не ваш?

– Разумеется, не мой. Не мой хотя бы потому, что я ваш должник.

– Какое благородство!

– Послушайте, Пикарт, – окончательно потерял терпение аристократ, – кто вы, собственно говоря, такой? Фамилия у вас вроде английская…

– Пикарт? Вовсе нет, так в Средние века в Чехии называли «чешских братьев», а позже протестантов. Отсюда и фамилия. Между прочим, у меня есть приятель – Войтех Лутрин, – так его фамилия произошла от слова «лютеранин». А другой мой приятель – Лукас Содомка…

– Да плевать я хотел на этимологию ваших фамилий! То, что вы не чех, я понял еще за карточным столом.

– Да? – Нижегородский изобразил на лице замешательство. – Хорошо, что я тогда предложил выписать векселя на предъявителя. Так как насчет более удобных для вас условий выплаты? Речь может идти даже о полном замораживании долга. Вон там есть чистая сухая лавочка. Присядем?

– О замораживании долга? – Барон остановился. С его лица мигом исчезли и ненависть и презрение, уступив место живейшей заинтересованности. – Как это понимать?

– Очень просто. Я обязуюсь не брать с вас ни пфеннига до конца моей счастливой жизни.

– Ничего не понимаю.

– Сейчас поймете, – Нижегородский взял барона под руку и повел по направлению к лавочке. – Пока я жив и пока я на свободе, ваш вексель будет лежать в одном из банков без всякого движения. Но стоит случиться несчастью, и банк немедленно начнет процедуру истребования денег в пользу моего правопреемника. В полном объеме. Как видите, все просто.

Барон некоторое время молчал, обдумывая услышанное.

– То есть вы хотите сказать…

– Именно. Я хочу предложить вам сделку: вы заботитесь о моей персоне, как о самом близком вам человеке, а я взамен не требую денег. Своего рода брачный контракт.

– Решили сделать меня вашим пожизненным слугой? – В голосе отставного генерала снова послышались нотки презрения.

– Я же не предлагаю вам лично ходить за мной по пятам, – стал увещевать его Нижегородский. – С вашими связями и влиянием, господин барон, вам останется сделать только соответствующие распоряжения. Речь идет о покровительстве, не более.

– А если вы угодите под лошадь или в пьяном виде свалитесь с моста и утонете, что тогда?

– Увы, стало быть, нам обоим не повезло. Но согласитесь, иначе нельзя. Зато мы можем ограничить наш договор во времени. Скажем… восемнадцатью годами, по истечении которых вексель аннулируется.

– Ха! Восемнадцатью годами. Мне семьдесят два. Вы уверены, что я дотяну до девяноста?

– Дотянете. – Из биографии барона Нижегородский знал, что тот должен умереть в тридцатом году от острой почечной недостаточности. – Должны дотянуть, если будете беречь свои почки. Говорю вам это как специалист.

– Что ж, – не обратил внимания на его последние слова отставной генерал, – не стану отрицать: ваше предложение интересно… Но не знаю… Надо подумать. – Фон Летцендорф пребывал в некоторой растерянности. – А вдруг вы шпион или какой-нибудь беглый каторжник. Документы у вас в порядке?

– Как вам сказать… – Вадим приложил руку к груди. – Но я дам вам честное благородное слово, что ни я, ни мой друг не состоим на службе ни у одного государства, а также не совершали уголовных преступлений.

– Честное благородное, – усмехнулся барон. – Позвольте, какой еще друг?

Нижегородский сделал виноватое лицо.

– Нас двое. Я постеснялся сказать сразу, но ваша забота должна распространяться и на моего компаньона. Таким образом это уже не брачный контракт, а две страховки по пять миллионов каждая. Мы, барон, просто хотим спокойно жить в вашей стране. Хотим, чтобы нас по пустякам не преследовали журналисты, частные детективы или, того хуже, полиция. Хотим не быть призванными в армию, Ландвер, Фольксштурм, или куда-нибудь еще против нашей воли. Такие вот скромные человеческие желания. Ну, так как? Что скажете?

Генерал, так и не опустившийся на предложенную ему парковую скамью, долгое время стоял молча. С первой секунды этого разговора он знал, что не сможет отказаться от спасительного для него предложения. Десяти миллионов марок он никогда не имел. Дом в Ницце был им куплен с целью перепродажи. При этом он влез в долги и как раз сейчас вышел от одного из своих кредиторов. Но и весь этот дом с садом, фонтаном и скульптурами и – давний предмет его гордости – далеко уже не новая яхта «Каринда», ремонты которой влетали в копеечку, в совокупности не тянули и на треть проигранной суммы. Берлинский особняк был заложен, на девяносто процентов он теперь принадлежал Шаафгаузенскому банку. Оставалось родовое поместье в Вестфалии с замком, давно требующим реконструкции, кое-какие земли в Гессене, поместье жены в Померании и… И куча долгов. Для их частичной оплаты пришлось даже начать переговоры с Жаном Жувилем о продаже французу эльзасских виноградников.

– Пожалуй, у меня не остается выбора, – сказал он наконец. – Но я дам окончательный ответ через несколько дней. А как вы поступите с Жувилем и Бернадотом? Они узнают, что у меня с вами какое-то тайное соглашение, и получится очень некрасиво…

– Французу я предложу стать моим пожизненным поставщиком вин. – От привлекательности этой, только что пришедшей в его голову идеи Нижегородский даже щелкнул пальцами. – При всем желании мне не выпить за оставшиеся годы на миллион марок (а мой друг не пьет вообще), так что его выгода налицо. А с Бернадотом нужно хорошенько подумать. Не подскажете, чем может быть полезен этот швед? Кто он там ихнему королю?

– Давать подобные советы с моей стороны недопустимо.

«Ох уж мне эти аристократы, – подумал Вадим. – Но что ни говори, а иногда они достойны уважения: ведь ни разу за эти дни не заикнулся об отсрочке. На что он рассчитывал? Хотя… Савва упоминал, что одна из его дочерей замужем за кем-то из фон Штольбергов или фон Шулленбургов…»

– Ладно, сам разберусь. Недели на раздумья вам хватит?

– Да.

– Тогда вот вам мой адрес и телефон. Полагаю, вы уже и так их знаете. Если надумаете принять мои условия, милости прошу ко мне в гости.

К середине мая компаньоны имели настоящие паспорта, выданные им взамен «пришедших в негодность по причине неосторожного обращения с документами». Теперь там, где положено, был отмечен факт выдачи паспортов гражданам Прусского королевства и одновременно Германского рейха Флейтеру и Пикарту, в чем при желании можно было легко удостовериться. В паспортах присутствовали все необходимые печати и вклейки, позволявшие их владельцам беспрепятственно выезжать за границу. Кроме этого они получили трудовые книжки имперского образца, в которых один из них значился «историком», а второй – «филологом со специализацией по восточно-европейским литературам». Оба в свое время прослушали соответствующие курсы лекций в каких-то малоизвестных университетах. Имелись и другие бумажки. Они должны были окончательно дать понять, что эти два господина не свалились с луны, а проживают на грешной земле на вполне законных основаниях. Правда, оба долгое время провели за границей. Так что отныне никакой, даже самый пристрастный полицейский или таможенный контролер не смог бы заподозрить в их бумагах неладного. А если бы все же попытался, например, по причине особой вредности характера, то рисковал получить под нос такое удостоверение, что мигом потерял бы интерес к нештатным агентам особого отдела тайной полиции и контрразведки одновременно. Ко всему этому осталось добавить разрешение на хранение и ношение оружия.

– Тот субъект, что ходил за вами, оказался частным детективом, нанятым одним… впрочем, теперь это уже не важно, – рассказывал барон, когда двадцатого мая они вышли на улицу из нотариальной конторы. – Отныне, если заметите слежку, имейте в виду, что это может быть мой человек. Для вашей же безопасности, да и для моего спокойствия. Ну а теперь признайтесь честно, вы ведь русские? Вы как-то связаны с русским революционным движением?

Только что невозмутимый Бергман подписал их договор об отсрочке платежа по векселю до наступления определенных событий и об аннулировании векселя 15 июня 1930 года в случае их ненаступления.

– Вы проницательный человек, барон, – вздохнул Вадим, щурясь от бьющего в лицо солнца. – Да… пятый год, баррикады. Мы были молоды и глупы. Эта дурацкая война на Востоке, бесконечная тупость царя и правительства… Но теперь все в прошлом. Только не подумайте, что мы сбежали с партийной кассой или совершили предательство в отношении наших бывших товарищей. Просто…

– Вас разочаровало поражение? Вы разуверились в успехе вашего дела?

Нижегородский остановился и задумчиво посмотрел в глаза старого генерала.

– Вовсе нет. Совсем даже напротив. Просто однажды нас ужаснула перспектива нашей победы.

С Жаном Жувилем, владельцем большого винодельческого замка Шато-Оливье, что близ Сент-Эмильена, занимавшимся помимо собственного винограда скупкой вина в других регионах Франции, изготовлением купажей и продажей их за границу, Нижегородский заключил соглашение о регулярных поставках ему вин последнего урожая по целому списку поместий Бордо, Жиронды, Дордони, а также нескольких деревень Бургундии.

– Никогда нельзя полагаться на одного производителя, – пояснял он Каратаеву, – если не хочешь в течение целого года пить за его неудачу. Я посоветовался с бароном, и мы сообща выбрали полтора десятка лучших замков юго-западной Франции (а их в том районе не меньше тысячи), так что будем получать примерно по двести бутылок ежемесячно. С местом для хранения я уже договорился. Этот старый хрыч Дикшнер, что живет на первом этаже, уступил мне за ящик в месяц почти весь свой подвал.

– Но мы же столько не выпьем. Это шесть бутылок в день!

– А фрау Парсеваль? Старушка еще достаточно крепка. Кликнем ее на подмогу.

Нижегородский подсчитал, что до июня тридцатого года (договор был также составлен на восемнадцать лет) он должен получить от Жувиля сорок три тысячи двести бутылок и таким образом на каждую из них придется примерно по двадцать три марки его долга.

– Держу пари, этот прохвост никогда не продавал вино так дорого.

Что касается Ларса Бернадота, то в отношении его компаньоны поначалу не приняли никакого решения. Из найденной Каратаевым биографической справки они узнали, что он действительно был дальним потомком французского маршала[15] и, следовательно, еще более дальним родственником нынешнего шведского короля. Когда-то он служил в гвардии, но еще в молодости неудачно упал с лошади, вдребезги разбил колено и с тех пор заметно хромал. Военную службу пришлось оставить. Последние годы Ларс Бернадот занимался изданием книг, специализируясь на народных эпосах и серьезных исторических монографиях. Однако компаньонов искренне расстроила заключительная часть биографической справки, согласно которой их должнику оставалось жить всего лишь три года.

– Если бы речь шла о несчастном случае, мы могли бы вмешаться, – заметил тогда Савва, – но эмфизема легких…

Через Бергмана Вадим назначил Бернадоту встречу в «Адлоне»[16] и под видом своего поверенного представил ему Каратаева. Он накормил шведа русской черной икрой, французскими консервированными трюфелями урожая этой зимы, напоил винтажным белым вином, после чего известил, что в течение ближайших трех лет не намерен требовать денег, если тот в свою очередь согласится продлить срок жизни своего векселя до лета тридцатого года. Бернадот с облегчением принял предложение и сделал соответствующую надпись на документе. Прощаясь, он пригласил господина Пикарта посетить его при случае в Стокгольме.

В середине июня Нижегородский вернулся из Англии. Он опять выглядел свежим и бодрым.

– Зря не поехал со мной, Савва. Дерби в Эпсоме и Королевский Аскот под Виндзором – это настоящий праздник жизни. Кажется, весь мир съезжается посмотреть на скачки чистокровок. Знаешь, кого я там встретил?.. Угадай… Барона фон Летцендорфа! Стоит себе с тросточкой, в цилиндре (там все непременно в цилиндрах), покуривает сигару как ни в чем не бывало. В тот день на ипподроме Эпсом-Даунс разыгрывался приз принца Уэльского, – продолжал Нижегородский, устроившись на диване с Густавом на коленях. – Дистанция в две тысячи метров. Публика чертовски аристократична, так что особого накала страстей вроде бы нет. В основном борьба идет между владельцами лошадей и жокеями. Тем не менее зрители живо следят за ходом соревнований и делают ставки. А сколько там дам! Они особенно заметны, потому что все в огромных шляпах и с веерами. Не скачки, а показ мод.

– Ты с ним разговаривал? – спросил равнодушный к модам Каратаев.

– Я сделал ему еще одно предложение. Но позже, когда уже в Лондоне он показал мне свой броненосец.

– Яхту?

Вадим кивнул.

– Он пригласил меня на обед на свою «Каринду». Как всегда, собралась разношерстная, но со вкусом подобранная компания. Владельцы конюшен, пара жокеев – героев последнего Дерби, английский виноторговец, какой-то лорд, военные моряки… ну и десяток дам. Поначалу я даже стушевался. Разговор чаще шел на английском, и я понимал только, что сейчас говорят о лошадях, а вот теперь перешли на корабельную тему (что легко угадывалось по часто произносимому имени Тирпица), потом обсуждали погоду, последствия Агадирского конфликта и так далее, причем у меня сложилось впечатление, что присутствующих дам политика интересовала более всего остального. В общем, сижу, скучаю, от нечего делать рассматриваю карту вин (у барона не кают-компания, а настоящий небольшой ресторан), потом подзываю одного из обслуживавших нас матросов и прошу принести бутылку немецкого дорнфельдера. Оказывается, это вино только начали производить в Германии в небольших количествах и сейчас оно еще достаточно редко. Его делают из кросса двух красных сортов, высаженных где-то на Среднем Рейне. И ты знаешь, мой выбор привлек внимание. Заговорили о немецких винах и виноградниках, при этом перешли преимущественно на немецкий язык. Тут уж вставил пару реплик и я.

Нижегородский отпустил собаку и принялся раскуривать сигару.

– Ну? – потерял терпение Каратаев. – Так что ты ему опять предложил? Надеюсь, ты не ввязался там в новый спор?

– Нет, – успокоил его Вадим, – просто из разговора я понял, что дела нашего барона идут не ахти как, хотя открыто он об этом не говорил. Тем не менее он подумывает продать часть своих земель в Эльзасе вместе с виноградниками. Даже консультировался по этому вопросу у вице-короля Эльзас-Лотарингии. А когда мы вышли на прогулочную палубу подышать воздухом, я предложил ему не делать этого. Я сказал, что мог бы стать его компаньоном в Эльзасе и оказать финансовую поддержку.

– Час от часу не легче, – запричитал Савва. – Тебе нечем больше заняться? У нас столько дел впереди. Скоро нужно ехать в Амстердам. Ты не забыл про алмаз? А что до вина, то ты можешь покупать свои великие клареты готовыми, если тебе не хватает тех, что присылает месье Жувиль.

Нижегородский не спеша выпустил аккуратное кольцо синеватого дыма и принялся разъяснять:

– Ну… во-первых, Жувиль не сможет прислать ничего особенного: следующие грандиозные урожаи для кларетов будут только в двадцать восьмом и двадцать девятом годах. До них еще нужно дожить. Во-вторых, Савва, нам совсем не помешает затесаться к барону в деловые партнеры. Человек он нужный, у него обширные знакомства и через него можно было бы выйти на многих других. Например, на Гвиннера и Гельфериха из «Дойчебанка». А в-третьих… впрочем, этого ты уже не поймешь. Короче говоря, он обещал подумать.

Видя на лице компаньона недовольную мину, Нижегородский добавил:

– Ты только вдумайся, Саввыч, какая фора будет у нас с бароном, займись мы этим сообща! Ты дашь мне сводки по каждому году, ведь у тебя в очешнике есть журналы по виноделию, я сам видел. Мы будем знать наперед о весенних заморозках и летней засухе, осенних дождях и всяких там филлоксерах[17]. Нам будет точно известно оптимальное время сбора урожая, о котором напишут только после. Наконец, мы будем наперед знать все о будущих ценах и наших конкурентах. И даже предпочтения толпы! А ведь ее вкусы непостоянны. Сегодня ей подавай сложное выдержанное, завтра – молодое сладенькое, а послезавтра, когда наступят тяжелые времена, в ход и вовсе пойдет дешевое винцо, в то время как в подвалах французских шато будут чахнуть миллионы литров прекрасных кларетов.

Солнце клонилось к закату. В его пологих лучах Темза уже не казалась мутной. Отраженный свет заставил поверхность реки искриться, а свежесть морского ветерка, развеявшего дымную пелену лондонского порта, добавила речному пейзажу чистоты.

– Вы серьезно о сотрудничестве? В чем же вы видите свою выгоду, Пикарт? – фон Летцендорф не скрывал удивления неожиданному предложению.

– Эльзасским винам, господин барон, чтобы они вышли на мировую арену, не хватает элементарной рекламы. О них просто мало известно широкому кругу. Обидно смотреть, как даже в наших ресторанах предпочитают французское столовое вино благородному отечественному. Но сперва нам предстоит потеснить рейнские рислинги и ваш вездесущий мюллер-торгау. – Нижегородский говорил так, словно уже был партнером старого аристократа. – Вот вы спрашиваете о выгоде, а у меня на первом плане интерес к самой проблеме. Интерес, подкрепленный некоторыми соображениями. Плюс ко всему имеются свободные деньги. Не очень много, но все же.

– Что вы предлагаете конкретно? – В вопросе барона почувствовались нотки заинтересованности.

– Конкретно? Извольте. Вы жаловались на недостаточную квалификацию ваших виноделов, поэтому первым делом мы наймем специалиста, настоящего профессора винификации. Некоторые из них все еще блуждают по миру после погрома, который устроила в Европе виноградная чума. У вас есть кто-нибудь на примете? Я, например, слыхал об одном из Вены. Его хвалят именно как знатока северных вин. Потом… Потом вы делегируете мне права вашего управляющего в Эльзасе, и я на месте посмотрю, что можно сделать в организационном плане. Только в организационном. Заверяю вас, что я не стану выкорчевывать старые лозы и вообще лезть туда, где ничего не смыслю.

К сожалению, Вадим не мог сказать фон Летцендорфу главного: он знает о важных нюансах погоды этой осени, что может позволить им избежать грубых ошибок в самый ответственный момент. Но основной его расчет основывался на возможности получить прекрасный урожай тринадцатого года. Именно на этот, последний предвоенный год и следовало сделать основную ставку.

– Ну а почему бы вам просто не купить эти или какие-нибудь другие виноградники? – спросил барон.

Нижегородский замялся. Вопрос был резонным, и пришлось выкручиваться, призвав на помощь все свое красноречие.

– Видите ли, я поклонник именно эльзасских сортов. С ароматом вашего гевюрцтраминера мало что может соперничать в рейхе. Этот цветочный настой, привкус мускуса и тончайших пряностей придают вину неповторимый шарм. А как великолепно он сочетается с эльзасским паштетом! Очень неплох и рислинг. Я слышал за столом, что в тех краях высадили и мускат…

– Мускат-оттонель, – все более увлекаясь темой их разговора, барон взял Вадима под руку и повел в сторону от основной компании. – Да, вы знаете, десять лет назад – я тогда только что вернулся из Китая – мы с женой рискнули высадить этот гибрид, о чем я теперь не жалею. Сейчас лозы как раз набрали опыт и дают прекрасный результат. Но гевюрцтраминер безусловно остается моим основным сортом. А как вы относитесь к оксерруа? Впрочем, вы могли и не встретить его, если только недавно в Германии. Считается, что его купажи с пино-блан очень достойны…

Постепенно они так увлеклись, что не заметили, как уединились в самой корме. Нижегородский рассказал о своем знакомстве с великим Шато-Марго, предрек этой осенью неудачи на юго-западе Франции, долго доказывал, что новая форма бутылки много значит для самого массового и неискушенного потребителя. При этом он постоянно сдерживал себя, чтобы не проговориться и не сказать такого, чего в 1912 году не мог знать никто.

– Я подумаю над вашим предложением, Вацлав, – аристократ положил руку на предплечье Нижегородского, впервые назвав его по имени. – А сейчас пойдемте в кают-компанию. Становится прохладно.

Барон предложил ему через неделю вернуться в Германию на своей «Каринде», но Вадим, сославшись на неотложные дела, отказался.

В самом конце июня из Амстердама пришло письмо. Якоб ван Кейсер сообщал, что Союз ювелиров не видит препятствий для внесения имени владельца «Английского призрака» в Алмазный каталог. Он спрашивал, желает ли господин Пикарт сохранить инкогнито, а также предлагал приехать для решения дальнейшей судьбы алмаза.

– Что ж, собирайся, нужно доводить дело до конца, – прочитав письмо, распорядился Каратаев. – Огранка займет не менее двух лет, поэтому, чем раньше начнем, тем лучше.

Он достал из сейфа кипу листов и стал раскладывать их на столе.

– Вот та самая схема раскроя «Призрака», что должна была бы получить в будущем первое место. Предложишь ее голландцу. А будет артачиться, пригрозишь отдать заказ другому. Я более чем уверен – ван Кейсер уже прикипел сердцем к нашему камушку и подчинится. А я тем временем займусь раскруткой «Призрака». Мы сделаем из него супер-алмаз, фетиш, который затмит все другие исторические камни.

Нижегородский скептически покачал головой и усмехнулся:

– Савва, ты только не перемудри. На кой ляд нам его раскручивать и делать всякие там фетиши? Камушки, что наделают из нашего «Призрака», и так будут стоить ого-го!

Каратаев недовольно поморщился.

– Вадим, давай условимся: ты делаешь свое дело, я делаю свое. Помнится, мы договаривались, что алмазную тему веду я. – Он пошарил взглядом по комнате и показал пальцем на возившегося под креслом Густава. – Даже у твоего глупого мопса есть родословная. Ты просто мало читал и не знаешь, что камень с историей стоит гораздо дороже равноценного, но неизвестного. У таких камней и дефекты приобретают особую ценность. В восемьдесят шестом году парижский Лувр выкупил «Регент» за шесть миллионов франков! За что, думаешь, музейщики и правительство отвалили такие бабки? За жалкие сто тридцать шесть каратов и огранку сомнительного качества? Как бы не так – за его великую историю! Его теряли короли, находили шпионы, его выкупали и закладывали русским купцам, чтобы на вырученные деньги оснастить армию. Потом он был вставлен в эфес шпаги Наполеона Бонапарта и после Ватерлоо снова пропал. Вот почему французы, почитавшие «Регент», как свое национальное достояние, не пожалели сорока четырех тысяч франков за каждый его карат.

Через два дня на письменный стол Якоба ван Кейсера лег лист бумаги с красивым, выполненным в цвете чертежом. В свое время постарался Каратаев. Он закупил необходимые реактивы и приготовил проявитель. На пропитанную таким раствором обычную бумагу (правда, очень хорошего качества) экспонировалось изображение голографического монитора, переведенного в особый режим по контрасту и цветопередаче. Технология была проста. Изображение, предварительно совмещенное с плоскостью письменного стола, выключалось, на это место укладывался влажный лист активированной бумаги, монитор включался на несколько секунд, после чего лист обрабатывался в фиксаже, высушивался и разглаживался.

Ювелир ван Кейсер увидел увеличенное аксонометрическое изображение «Английского призрака», выполненное тончайшими линиями в прозрачно-каркасной манере. Внутри он был плотно заполнен как бы уже обработанными бриллиантами. В промежутках между четырьмя крупными камнями располагались камни поменьше, а совсем маленькие пустоты занимали трех-, двух– и однокаратники. От главного чертежа в стороны отходили полупрозрачные стрелки, указывающие на вынесенные и еще более увеличенные изображения крупных и средних бриллиантов. Рядом были проставлены их веса в каратах, основные размеры, название типов огранки, а также числа граней на коронках и павильонах.

Ван Кейсер открыл было рот, но ничего не сказал. Он долго разглядывал рисунок, каждый элемент которого был для него настоящим открытием. Никогда, ни в чертежах, ни в готовых изделиях он еще не видал такого необычного расположения граней.

– Не спрашивайте, откуда у меня этот проект, – предупреждая неизбежные вопросы, произнес Вадим. – Этот человек умер две недели назад. Перед смертью он взял с меня слово найти лучшего гранильщика и исполнить его мечту.

– Но нарисовать, еще не означает сделать, – возразил удивленный и раздосадованный ювелир. – Камень прежде всего необходимо разделить на части…

– И очень точно разделить, – согласился Нижегородский, вынимая из большой папки, в каких ученики музыкальных училищ носят ноты, второй лист. – Вот схема первой серии надрезов. Здесь же показана форма ножей и углы их заточки. Я слыхал, что у вас неплохая мастерская, где ваши инструментальщики изготавливают все необходимые приспособления. Здесь нет ничего сложного. Вот тут, – на стол лег следующий лист, – показана конструкция оправки и схема крепления алмаза для первого скола. Ударить нужно вот сюда, а вот эта рычажная система передаст импульс одновременно на три вот этих клина. На первом этапе, я полагаю, этим и стоит ограничиться. Начнем с самого большого бриллианта – с «Фараона». Обратите внимание на нечетное число фацетов в каждом круге и на их взаимное расположение. Для точного соблюдения размеров необходимо использовать вот эти приспособления.

Перед ошарашенным ювелиром появилось еще несколько чертежей.

– Кстати, – продолжал Нижегородский, – в немецкой Восточной Африке у меня есть хороший приятель. Он разводит страусов. Отныне у вас не будет недостатка в страусиных когтях.

– В когтях?

– Ну да. Вы разве не применяете порошок из толченого страусиного когтя для полировки алмазов?.. Нет? Ну что вы! Это первое дело. – Нижегородский завязал тесемки на своей папке и поднялся. – Я не хочу вас торопить и зайду через два дня. Подумайте. По поводу оплаты, я полагаю, договоримся. В конечном счете меня интересуют только четыре крупных бриллианта и два-три средних. Все остальное можете оставить себе. До свидания.

Через несколько дней Нижегородский и Якоб ван Кейсер подписали договор. Ювелир затребовал на огранку первого бриллианта два года. Во-первых, необходимо было изготовить кучу новых приспособлений для обдирки, шлифовки и полировки. Во-вторых, ван Кейсер намеревался сначала потренироваться на стеклянных стразах и копиях из таких близких по твердости к алмазу минералов, как совсем недавно открытый муассонит.

– А что вы намерены делать с «Фараоном», если все получится? – спросил он на прощание.

– Уж конечно, не стану держать его в сундуке, – ответил Нижегородский. – Я выставлю его на каком-нибудь аукционе, так что ваше искусство увидит весь мир.

– Между прочим, я тут тоже на печи не валялся, – сказал как-то по возвращении Нижегородского Каратаев и достал из ящика своего секретера двойной лист плотной белой бумаги с легким кремовым оттенком. – Вот, посмотри. Да гляди, чернила пальцами не размажь.

– Что это?

– Это сертификат, выданный Августу Максимилиану Флейтеру и свидетельствующий о том, что означенный господин прошел расовое тестирование в клинике профессора Бюргера-Вилингена.

Нижегородский с недоумением взял в руки бумагу и стал разглядывать. Это был большой бланк довольно замысловатой формы, сложностью узорной рамки и других аксессуаров несколько напоминавший ценную бумагу или акцию какой-нибудь угледобывающей компании. Вадим даже посмотрел его на просвет – нет ли водяных знаков. В верхней части, под штриховым изображением аллегорической женской фигуры в боевом шлеме (она олицетворяла Германию), располагались графы, заполненные данными исследуемого. Имя, пол, возраст, рост, вес, группа крови. Далее шло семейное положение, где стояли одни прочерки. Ниже мелким почерком были вписаны многочисленные антропометрические данные: цвет кожи, волос, зрачков, губ, языка, размеры кистей рук, ступней и тому подобное. В особой графе на другой половине бланка, над которой было напечатано изображение человеческого черепа в профиль, шло перечисление каких-то многочисленных параметров с применением латинской терминологии. Внизу находились росписи и большая печать с руническими знаками. В центре печати Вадим разглядел знак свастики красного цвета.

– Это что, какое-то медицинское обследование?

– Это сертификат, удостоверяющий семьдесят шесть процентов расовой чистоты.

– Чьей? Твоей, что ли?

– Ну да. Роберт Бюргер-Вилинген изобрел знаменитый пластометр. Это целый комплекс инструментов для обмеров человеческого черепа. Некоторые из них похожи на обыкновенные штанген– или кронциркули. Но главное в том, что он разработал методику обработки этих данных, на основе которой и делает свои выводы о проценте чистоты.

– Погоди, погоди, – прервал его совсем сбитый с толку Нижегородский, – до нацистов, если я не ошибаюсь, еще лет двадцать, так?.. Так. А тут что, уже черепа меряют?

– А ты как думал? – с нотками превосходства в голосе принялся разъяснять Каратаев. – Что все это изобрели после тридцать третьего? Нацисты, чтоб ты знал, пришли на все готовенькое. Это я тебе как специалист по данной теме говорю. Им только оставалось что-то выбрать и развить, а что-то отбросить. Ты вот вступил в общество «Любителей мопсов». Так туда записывают всех, у кого есть собака соответствующей породы. А, например, в «Германский орден» тебя на порог не пустят без такого вот сертификата, удостоверяющего твою собственную породу.

– А мне туда и не надо.

– Это сейчас не надо. А потом… Впрочем, потом их разгонят те же национал-социалисты. Но это не важно: теория Вилингена и много чего другого, что есть уже сейчас, останется.