Убить фюрера

– Вот на чем можно уехать домой, – сказал Вадим своей спутнице.

– Но вы же не собираетесь покупать его только ради этого?

– Почему бы нет? Отличная машина.

Нижегородский подошел к человеку, протиравшему тряпкой лакированное крыло.

– Вы шофер? – спросил он как можно любезнее. – А не скажете, кто владелец этого чудо-аппарата?

– А вам зачем?

– Хочу купить.

– Да? А сколько стоит, знаете?

– Понятия не имею. – Вадим стал обходить автомобиль кругом, внимательно разглядывая спицы колес, подножки и дверцы. – Вообще-то я занимаюсь скупкой пароходов и в ценах на сухопутные самодвижущиеся коляски совершенно не ориентируюсь.

– Шутник, – изрек шофер, продолжая наводить лоск.

В это время из гостиницы быстрым шагом вышел худощавый господин средних лет – типичный коммивояжер – и скомандовал:

– Карл, заводи!

– Простите, пожалуйста, – обратился к нему Нижегородский, – это ваша машина?.. Нет? Тогда продайте.

– Как это продайте? – бросая на заднее сиденье портфель, удивился господин. – С какой это стати? Поезжайте в Германию или вон в Линц, и купите.

– Но машина нужна мне сейчас. Я дам вам три тысячи марок.

– Ха! Она стоит четыре тысячи шестьсот.

– Тогда десять, – не моргнув глазом сказал Вадим и полез в карман за бумажником.

– Чего десять? – не понял «коммивояжер».

– Десять тысяч рейхсмарок.

Нижегородский отсчитал десять больших, серых, с бежевым оттенком банкнотов, на лицевой стороне которых был изображен герб Пруссии с черным орлом и две женские фигуры в длинных античных одеждах.

– Вот, пожалуйста, – он протянул деньги. – Вы возвращаетесь обратно и покупаете уже два таких же авто: один – для вашего шефа, другой – для себя. Здесь останется еще на билеты и газолин.

Увидав деньги, господин, похожий на коммивояжера, растерялся.

– Вы не шутите? Но… как же… Ведь машину ждут в Вене… господин Марциль…

– Телеграфируете вашему Марцилю, что в пути выявился серьезный дефект и вы возвращаетесь для замены. Вас же еще и поблагодарят.

Вадим увидел идущего к ним человечка с тросточкой и белой бородкой клинышком.

– А вот и нотариус. Как раз кстати. Господин Кнопик!

Ровно через час, оформив купчую и упаковав свои вещи, Нижегородский и Вини катили на запад.

– Как легко у вас все получается, – проговорила она.

Уже минут через сорок они проезжали небольшую аккуратную деревушку. Вадим прочел на дорожном указателе название: «Маутхаузен». На другом указателе было написано: «Гранитные карьеры, 3 км». Он остановился.

– Вы устали? Давайте я сяду за руль, – предложила Вини.

«Вот место, где замучают сто пятьдесят тысяч человек, – подумал он. – Не самая большая цифра, однако если положить их вдоль этой дороги с интервалом в метр, то цепочка тел вытянется на 150 километров. – Он посмотрел на карту. – В аккурат до германской границы».

– Когда-то здесь был таможенный пост, – сказала Вини. – А вон там, на самом берегу, замок Прагштайн. Там я впервые увидела своего будущего мужа.

Рассказывая о себе, она пыталась вызвать его на откровенность.

* * *

Однажды ночью, когда Вадим лежал с закрытыми глазами, прокручивая в голове воспоминания о месяцах, прожитых им в двадцатом веке, он услыхал тихий скрежет ключа. Кто-то осторожно отпирал его камеру. Нижегородский быстро сел на кровати и напрягся. По ночам его уже давно не беспокоили.

Дверь протяжно заскрипела и приоткрылась настолько, что в образовавшуюся щель можно было просунуть лишь руку. На стену напротив упала полоса света из коридора, перекрываемая чьей-то тенью.

– Пикарт? – спросили негромко.

– Да.

– Просили передать.

Вадим увидел кисть руки с каким-то предметом. Он подошел, взял предмет, после чего дверь тут же затворилась и в замке повернулся ключ.

Это был футляр для очков. Разумеется, не тот, которым безраздельно владел Каратаев, но сердце Нижегородского бешено заколотилось. Он открыл футляр и вынул очки. Света, проникавшего через смотровое окно в двери, хватало как раз настолько, чтобы различать предметы. Но как опытная рука на ощупь безошибочно отличает простую бумажку от банкнота, так и пальцы Нижегородского, стоило им только дотронуться до металлических дужек очков, послали в мозг основанное лишь на осязании подтверждение: это они.

С величайшим трепетом Вадим надел очки и как можно шире раскрыл глаза. Секунда потребовалась на идентификацию радужной оболочки, после чего программа дала доступ и появилось изображение. Оно висело в темном пространстве камеры на удалении около метра. Справа был текст, слева – панель управления с кнопками и движками прокрутки. Особый индикатор информировал, что центральный компьютер в данный момент находится в спящем режиме, что, скорее всего, относилось и к его владельцу. Фиксируя зрачок левого глаза на кнопках и стрелках, Нижегородский подстроил резкость, контраст и цветовое оформление, лег на кровать и, стараясь совладать с волнением, принялся читать.

Савва был лаконичен до сухости. Прежде всего он потребовал от компаньона держать себя в руках, не психовать и строго следовать его, Каратаева, инструкциям. Пуще глаз он велел ему беречь очки, надевать их только во время допросов и в камере, когда там никого больше не было. В случае, если на допросе к Нижегородскому вдруг захотят применить меры физического воздействия, другими словами, если он почувствует, что сейчас его будут бить, очки следовало немедленно снять и спрятать в самый надежный карман. После прочтения вводной части, которая заканчивалась обнадеживающим предположением, что все будет хорошо, Вадиму предлагалось, «нажав» глазом кнопку «Прочитано», двигаться дальше.

Во второй главе Каратаев поинтересовался здоровьем соотечественника. Из трех предложенных кнопок: «нормально», «так себе» и «плохо» – Вадим тронул левым зрачком последнюю. Сразу возник вопрос: «Что болит?» с тремя десятками возможных ответов. Нижегородский дал отказ, нажал кнопку «нормально» и, пробормотав что-то вроде «заботливый ты наш», двинулся дальше.

На него посыпался град вопросов. Отвечать на них можно было в основном посредством выбора предлагаемых вариантов. Иногда это были просто «да» и «нет», иногда что-то иное, иногда числа. Например, после вопроса «Сколько вас в камере?» предлагались варианты: «1», «2», «3», и т. д. до «10». Были и такие вопросы, когда приходилось, фиксируя зрачок на буквах немецкого алфавита, набирать целые слова. Так Нижегородский сообщил, что следствие ведет тайный советник Леопольд Бловиц.

В следующей главе Каратаев обстоятельно поведал о себе. Оказывается, увидав, как Вадима схватили, он решил не вмешиваться, чтобы самому, сохранив свободу действий, иметь возможность, во-первых, помочь товарищу, а во-вторых, выполнить вторую часть их плана. Тем более что при нем находился очешник, рисковать которым было совершенно недопустимо. Убедившись, что Нижегородский действительно засветился, Савва спрятался за дерево и стал наблюдать. Когда окончательно выяснилось, что Вадима куда-то увозят, он бросился на поиски такси или пролетки. Необходимо было упредить полицию и первым добраться до гостиницы, ведь обыск по месту жительства – первое действие в отношении подозреваемых.

Каратаев поймал извозчика и повелел гнать в Илидже. Однако въезд туда по приказу Оскара Потиорека был уже перекрыт солдатами: опасались, что фанатичные убийцы могут последовать за наследником. Савва расплатился с возницей и огородами пробрался в город. Поплутав по незнакомым улочкам, он нашел свою гостиницу, к которой как раз в это самое время подкатил автомобиль. Скрываясь за деревьями, Каратаев стал наблюдать. Сквозь тюлевые занавеси в окне их номера на втором этаже он различил силуэты людей и понял, что опоздал. В отличие от Нижегородского, Савва помнил об их листке с планом маршрута движения эрцгерцога, который они так неосмотрительно не уничтожили, а увидав, как выбежавший из «Милены» рыжеусый толстяк бросился к машине, понял, что листок этот обнаружен. Ничего не оставалось, как только вернуться в Сараево.

Увидав неподалеку от ратуши группу газетчиков, Каратаев прикинулся их собратом по утиному перу и кое-что разведал. Он узнал, например, что арестованных свозят в городскую тюрьму, расспросил, где она находится, и отправился туда. Заняв наблюдательный пункт метрах в ста от центрального входа, он надел очки, настроил нужное увеличение и стал следить за всеми, кого привозили или же, напротив, увозили из крепости. Часа через два вплотную к воротам подъехал черный, похожий на ящик с маленькими колесиками, автобус. По кавалерийскому эскорту можно было предположить, что подвезли важную персону. И, если бы не мелькнувшая соломенная «плоскодонка» и кремовый пиджак, Савва так бы и не понял, кого именно. Но это был Нижегородский.

Сняв очки, Каратаев отправился бесцельно бродить по городу. Узнав о случившемся, все жители Сараева высыпали на улицы. К полудню во многих местах уже звучали угрозы в адрес местных сербов и Белграда. В католических церквях монотонно били в колокола по случаю чудесного спасения наследника. Опасаясь беспорядков, у мостов и некоторых важных городских зданий поставили солдат, а улицы поручили патрулировать гусарам.

Найдя тихую посластичарню[71], Савва долго сидел в ней, прислушиваясь к новостям и соображая, что делать дальше. Хорошо ли, плохо ли, но первую часть операции они выполнили. Эрцгерцог и его супруга живы и, судя по всему, находятся уже вне досягаемости младобоснийцев. Но как будут дальше развиваться события? Покушение не удалось, однако факт главенствующей роли сербских спецслужб в его организации со дня на день будет полностью доказан. При большом желании и этого вполне достаточно для эскалации военного конфликта. А значит, нужно действовать.

Понимая, что его могут уже искать, Каратаев не рискнул соваться на вокзал. Дождавшись ночи, он пристроился к небольшой группе сербов, на всякий случай уходящих из бурлящего Сараева. Сменив трость франта на суковатую палку, он приторочил к ней смотанный в узел пиджак с панамой, снял галстук, расстегнул рубаху, закатал до локтей рукава и, растрепав шевелюру, двинулся следом за скрипучей телегой. Беспрепятственно миновав блокпост, Каратаев с беженцами вышел из города в юго-восточном направлении. Поначалу спутники отнеслись к нему с недоверием, однако стоило ему заговорить по-русски, как недоверие сменилось дружеским расположением. Когда сбивший с непривычки ноги Савва начал заметно прихрамывать, его усадили на телегу, а во время привала пригласили к общему столу.

«Не стану утомлять тебя перечислением всех терний, выросших на моем дальнейшем пути, – писал он. – Думаю, что у нас еще будет время поговорить об этом, сидя у камина. Спустя сутки я сел на поезд и через несколько часов вышел в Дубровнике. Возвращаться в Мюнхен было опасно (то есть теперь-то я знаю, что на Туркенштрассе меня уже поджидали), поэтому я решил никуда больше не ехать, снять здесь комнату и тут же заняться книгой Джона Смартгана. Твоя судьба, Вадим, хотя и вызывала у меня беспокойство, однако я знал, что если тебя решат повесить, то сделают это никак не раньше октября. Значит, время еще есть и спасение твоей… как бы это покультурней выразиться… персоны не было задачей первостепенной важности. В пять дней я закончил правку текста, сократив его наполовину. Я выбросил рассуждения о предпосылках к войне, а также решил оставить будущих читателей в неведении о ее окончательных итогах, ведь кое-кого они вполне могли бы и устроить. Повествование обрывалось на ноябре восемнадцатого года, когда было понятно, что три европейские империи, а с ними и четырнадцать миллионов человек прекратили свое существование, но что будет дальше, оставалось неясным. На последние деньги я закупил хорошей бумаги, реактивов и отпечатал три варианта книги – на немецком, английском и французском языках. К тому времени направление движения европейской политики не оставляло выбора: нужно действовать, и как можно быстрее. Самым удручающим из того, что я извлекал из всех этих цайтунгов, морнингов и таймсов, было осознание того, что мы с тобой зря старались: государственные мужи действуют точно так же, как если бы покушение в Сараеве удалось. Они не понимают, что их склоки и подначки, их суровый патриотизм и гипертрофированное чувство государственного достоинства ведут дело к тому, в чем все они ни черта не смыслят – к мировой войне.

Бесконечные совещания, курьеры, телеграммы. Дипломаты мечутся по Европе, словно брокеры по биржевой яме в момент обвала. Немецкие «ястребы» гоняются за Вилли, который сегодня горой стоит за мир, а назавтра, проехав или проплыв за сутки очередную сотню миль, вдруг встает в позу Вильгельма-Завоевателя. Бетман-Гольвег большой войны не хочет, но на маленькую согласен. Фон Плессену на сербов и прочих наплевать – он рвется повоевать с Англией. Немец Мольтке уговаривает австрийца Конрада любое мирное предложение со стороны британцев незамедлительно спускать в унитаз. Штатская штафирка Варнбюлер, этот пройдоха и друг «первого друга кайзера», что-то там мелет про ржавчину на застоявшейся военной машине. Даже еврей Ратенау заговорил о неизбежности войны!

Все они полагают, что вместо традиционных сентябрьских маневров скоренько проведут показательную молниеносную войну (при этом никто толком не знает, кто и с кем будет воевать), а к середине октября, то бишь к охотничьему сезону, уже сменят гаубицы на двустволки.

А вдоль сербской границы тем временем стоят шесть австрийских корпусов, и дальнобойная артиллерия с форта Землин и дунайских мониторов в любую секунду может открыть огонь прямо по Белграду.

В довершение ко всему, единственный в Австрии противник большой войны и тот укатил в круиз: Фердинанд принял приглашение Вильгельма составить ему компанию в очередной «Северной экспедиции». Сейчас они пережидают европейскую жару на его «Гогенцоллерне»[72] где-то в прохладных норвежских фиордах. Одна надежда – на яхте эрцгерцогу, может, удастся убедить кайзера не делать резких заявлений.

Учитывая все это, я отчетливо понимал две вещи: во-первых, книгу нужно печатать репринтным способом, поскольку ручной набор текстов, да еще на трех языках, займет непозволительно много времени; во-вторых, издать ее в Германии, Франции, Италии и вообще в любой стране, действия и ошибки которой в будущей войне в этой книге описаны достаточное красочно, очень сомнительно. Вряд ли кто из издателей отважится на подобную авантюру. В рейхе, к примеру, еще хорошо помнят сентябрь восемьдесят восьмого года, когда за «Военный дневник» Фридриха IV Бисмарк велел арестовать издателя и редактора «Дойче рундшау». Бедняге, бывшему дипломату и почтенному профессору, пришлось удариться в бега и скрываться (его в конечном счете все равно посадили), а речь-то шла всего лишь об оценке событий 1870—1871 годов, высказанных родным папашей нашего Вилли. Думаю, что аналог 92-й статьи немецкого уголовного кодекса, карающей за разглашение гостайны, есть в кодексах и других стран.

Что делать? Я корил себя за то, что не внял твоему совету и отказался сдать заговорщиков полиции накануне Видовдана. Мои собственные слова о том, что Европа готова к войне и ждет только сигнала, на поверку оказались вовсе не красивой фразой мудрствующего политолога.

Два дня я пребывал в полной растерянности. Денег почти не оставалось. Комната в узенькой улочке, ведущей от кафедрального собора до площади с иезуитским монастырем, стоила мне десять крон в неделю. Оставшихся после покупки бумаги денег могло хватить только на телеграмму, и я уже подумывал, не написать ли нашему барону. И вот двенадцатого июля я стоял на центральной площади, более похожей на улицу обычной ширины, и уже мысленно прощался со своими часами, которые решил тут же и продать, как вдруг вижу… Кого бы ты думал? Ларса Бернадота – твоего шведского должника!

Я сразу узнал его по красному конопатому лицу, бородке и характерной хромоте, когда одна нога лишена возможности сгибаться в коленном суставе. Тебе трудно представить, что я почувствовал в тот момент. Это было невероятно! В сложившейся ситуации он был самым нужным мне человеком из всех живущих на свете: книгоиздатель, швед – то есть представитель нейтрального государства, но главное – наш должник!

* * *

– Господин Бернадот? – бросился Каратаев к щурившемуся на солнце человеку в белом костюме. – Слава богу, я вас наконец-то нашел!

Бернадот только что вышел из Дивоны – трехэтажного особняка, выстроенного на центральной площади Дубровника почти четыре века назад. Теперь за его венецианским фасадом размещался дубровницкий архив, а раньше здесь чеканили монету и заключали торговые сделки. Выйдя на улицу, швед был ослеплен ярким светом и, конечно же, не узнал Каратаева.

– Простите, а кто вы?

– Ну как же, помните – Берлин, отель «Адлон», и двух господ, один из которых Пикарт, а другой – его помощник и ваш покорный слуга? Это было немногим более двух лет тому назад. Вспомнили? Тогда давайте отойдем в тень.

Услыхав о Пикарте, Бернадот не на шутку встревожился. Все это время имя злосчастного спорщика не выходило у него из головы. Он покорно последовал за Каратаевым под арку Рыбарских ворот, сбоку к которым была пристроена высокая городская звонница с часами. Они вошли в тень и остановились.

– Патрон велел мне разыскать вас, – обмахиваясь панамой, заговорил Каратаев. – Как ваше самочувствие? Вы здесь по делам?.. Ах, подлечить легкие… Нет-нет, трехлетний срок еще не вышел, и наш мораторий остается в силе. Более того, господин Пикарт хочет предложить вам аннулировать ваш долг в обмен на одну пустяковую услугу. Вы ведь по-прежнему печатаете книги?.. Отлично! Тогда пойдемте ко мне – это совсем рядом.

Через пятнадцать минут Каратаев выложил перед удивленным Бернадотом немецкий вариант рукописи.

– Услуга состоит в том, чтобы как можно быстрее издать эту книгу, причем издать сразу на трех языках. Она называется «Последний смотр императоров» и, уверяю вас, прославит своего первого издателя.

Ларс Бернадот был в недоумении. За два прошедших с момента пари года он не то чтобы позабыл о своем долге, просто как-то свыкся с его постоянным существованием.

– Я, конечно, с большим удовольствием, но на иностранных языках…

– Языки не помеха, господин Бернадот. Вы изготовите клише (или как там это у вас называется) фотохимическим способом прямо с этих листов. Книга отредактирована и не требует правки. И тираж совершенно мизерный: всего лишь сто экземпляров.

– Но я должен ознакомиться с содержанием.

– Знакомьтесь, – Каратаев придвинул стул, предлагая издателю сесть. – Какой язык предпочитаете? А я распоряжусь насчет кофе.

– Вы шутите. На это уйдет не меньше двух дней… И потом, сейчас мы готовим очень дорогое издание «Калевалы» – это финский народный эпос. Закуплена мелованная бумага, заказ размещен в Вене в типографии Рейнфельда. Вот если сразу после этого…

– Постойте, постойте! – прервал его Савва. – А что, если на вашей мелованной бумаге мы и напечатаем «Последний смотр»? Параллельно с «Калевалой»? Шикарное издание, в белой коже с тиснением, каждый том в роскошной коробке, оклеенной черным бархатом. А? Что скажете? Марок по двести за экземпляр! При этом, заметьте, все расходы вам будут оплачены.

– И мой долг…

– Пикарт вернет вам ваш вексель, но всю работу надо сделать к концу августа.

– Это невозможно.

– Согласен, если мы будем здесь рассиживаться, поэтому предлагаю немедленно отправляться на вокзал, а чтением заняться в дороге.

* * *

– Вы хотели что-то заявить? – нарочито сухо спросил Бловиц.

– Скорее выдать небольшой секрет, – ответил Нижегородский. – С глазу на глаз.

Следователь попросил секретаря выйти и запер за ним дверь.

– Я вас слушаю.

Нижегородский надел очки.

– Я являюсь сотрудником тайной организации, занимающейся сбором разного рода информации и ее использованием, – сразу взял он быка за рога. – Непосредственно я работаю в отделе персональных досье.

– Интересно. И какое же государство вы представляете?

– Никакое.

– Как так? – поднял брови Бловиц.

– Наша организация надгосударственная и наднациональная, – спокойно пояснил Вадим. – Она действует в собственных интересах в соответствии со своей программой и уставом. Иногда мы выполняем заказы частных лиц, но только в случае, если их выполнение не противоречит нашей идеологии.

– Это что же, масонская ложа?

– Можно сказать и так.

Бловиц разочарованно посмотрел на собеседника.

– И это все? Все, что вы имели мне сообщить по большому секрету?

– Все, – совершенно невозмутимо и даже с долей некоторого удивления подтвердил Нижегородский, как бы говоря: «А вам мало, что ли?» – Надеюсь, теперь вы меня отпустите? – добавил он.

– Это на каком же основании? – в свою очередь удивился Бловиц. – Только потому, что вы масон?

– Но я не вольный каменщик, господин Бловиц, и не сын вдовы. Вы не расслышали – я сижу на персональных досье. Салонные сплетни, продажный министр и подкупленный полицейский, в конце концов, просто болтливый консьерж – вот мои предпочтения и круг моих знакомств. Я словно библейский сборщик податей, только собираю не деньги, а человеческие пороки, ведь в каждом досье в первую голову ценятся именно они. Компромат – это мой хлеб, и чем влиятельнее человек, на которого он собран, тем этот хлеб вкуснее.

– Все это весьма любопытно, но что дальше? – не веря ни единому слову подследственного, вяло произнес Бловиц. – Сборщик вы податей или вольный каменщик, правосудию, когда дело идет о государственном преступлении, на это, извините, наплевать. Вот если бы вы были русским шпионом и согласились все мне правдиво рассказать…

– Извольте, расскажу. Но только начну издалека, а вы, если ошибусь, поправите. Идет?

– Начинайте хоть от взятия Иерихона Иисусом Навином, – усмехнулся Бловиц, – только хватит уже небылиц, говорите по существу.

– Хорошо, – Вадим откинулся на спинку стула, – а поскольку Иисус Навин никогда не брал Иерихона, то сперва позвольте вас спросить: вы хорошо помните двадцать шестое мая прошлого года?.. Отвечать не нужно, – вытянул он вперед руку, закрывая открывшийся было рот следователя, – это риторика. Я знаю, что вы все помните. Вена, пять часов утра, отель «Кломзер», в шикарном номере на третьем этаже на полу распростертое тело полковника Редля[73]. Вы и еще несколько человек осматриваете место происшествия. Самоубийство. Восходящая звезда Генерального штаба и один из руководителей австро-венгерской контрразведки уличен в измене и пустил себе пулю в висок. Об измене, впрочем, решено не распространяться, но… газетчики, эти люди без стыда и совести, что-то пронюхивают, и, увы, скандала не удастся избежать.

Бловиц ошарашенно смотрит на Нижегородского.

– Для чего вы это рассказываете? Об этом действительно писали в газетах. Редль был завербован русскими, но к нашему с вами делу позорная история его предательства не имеет никакого отношения.

– Ошибаетесь, господин полковник, имеет. Можно я продолжу?.. Спасибо. Итак, в предсмертной записке Редль сообщает, что копии некоторых последних документов, переданных им противнику, находятся в его пражской квартире в сейфе. Ваша комиссия тем же составом едет в Прагу, и вы производите обыск в этой самой квартире. Однако ключей от сейфа нет. Приходится посылать за слесарем, неким Вагнером, капитаном местной футбольной команды «Шторм-1». Он вскрывает сейф, и то, что вы в нем обнаруживаете, повергает всех присутствующих в шок. Планы укрепрайонов вдоль границ с Сербией, Румынией и Россией, план развертывания тридцати дивизий «эшелона А» против России и десяти дивизий «Минимальной Балканской группы» против Сербии, схема сосредоточения двенадцати резервных дивизий «эшелона Б», пропускная способность железных дорог и прочая, и прочая, и прочая. Все военные секреты империи были выданы русским за жалкие шестьдесят или сто тысяч крон! Однако вместо того, чтобы сообщить о катастрофе фон Гетцендорфу, Конраду, Фердинанду или императору, вы и ваши сообщники уничтожаете почти все улики, оставив лишь самую малость, вследствие чего по сей день первые лица Австро-Венгрии находятся в полном неведении о масштабах случившегося. Укрепрайоны не перестраиваются, военные планы развертывания войск не меняются, дислокация частей остается прежней. А ведь за тринадцать прошедших месяцев можно было сделать немало.

Бловиц почувствовал себя нехорошо. Всего того, что говорил ему Пикарт о тайнах пражской квартиры Альфреда Редля, не было ни в одной газете. Даже фамилию слесаря и название его футбольной команды знает. Полковник налил себе воды.

– Ваши слова бездоказательны, – хрипло произнес он. – Не знаю, кто вам все это рассказал, но повторяю: вы ничего не сможете доказать.

– А я и не собираюсь ничего доказывать, – ответил Нижегородский, продолжая с помощью очков считывать видеоинформацию, предоставленную ему Каратаевым. – Это не входит в мои обязанности, ведь я всего лишь сборщик. Доказывать при необходимости будут другие. А может быть, и не будут, все зависит от вас.

– От меня?

– Именно. Мне надоело торчать в вашей богадельне. Здесь плохо кормят и полно клопов.

Страх Бловица сменился ненавистью. Сомнений не оставалось – перед ним русский шпион. Оттого он так и осведомлен по делу полковника Редля. Вероятно, сам же с ним и работал.

– Не нужно брать меня на пушку, господин шпион, – угрожающе произнес тайный советник. – Не забывайте, что вы в тюрьме и в полной моей власти.

– А как насчет «Зеленого дома»? – артистично зевнув, изрек Вадим. – Имеются фотографии…

Леопольд Бловиц оцепенел. «Зеленый дом» был самым фешенебельным борделем Европы, созданным в конце прошлого века по инициативе шефа прусской контрразведки Вильгельма Штибера. В стены этого заведения завлекались дипломаты, министры, высокопоставленные чиновники как Германии, так и других стран. Что говорить, если среди клиентов «Дома» оказались даже некоторые члены императорской семьи. Впоследствии – при нацистах – достойным наследником этого вертепа должен был стать знаменитый «Салон мадам Кити».

Новичок, попадая в «Зеленый дом» впервые, не сразу понимал, что это за учреждение. Если потенциальный клиент слыл человеком строгих правил, к нему и относились соответственным образом. Долгое время все было пристойно: пара необыкновенно интеллектуальных красавиц, молодой промышленник, пожилой господин чрезвычайно благородной наружности, карты, неспешная политическая беседа. Одним словом, атмосфера закрытого аристократического клуба, каких в Берлине немало. И только через неделю, а если потребуется, то и через месяц пойманный в сети осознавал, что к чему. Но он мог еще очень долго не догадываться, что пойман намеренно, а мог не почувствовать этого вообще никогда, ведь большая часть клиентуры Штибера комплектовалась по его указанию на всякий случай. Авось понадобится.

Зато потом, когда моральные устои новичка постепенно (а чаще очень быстро) ослабевали, или когда он понимал, что попался и пути назад нет, он имел право на все, что только могла нарисовать ему его безудержная фантазия. Ограничений не существовало. От легкой любовной эротики до оргий с цепями, наркотиками и гомосексуальными извращениями. И все под прицелом тайных фотообъективов и под беззвучное жужжание фонографов, после чего для некоторых наступал черный день сделки с сатаной, когда они ставили подписи под компрометирующими их документами. Очень многие, попав на крючок Вильгельма Штибера, висели на нем годами, а будучи выжатыми словно лимон и потому уже бесполезными для «короля шпионов» (слова восхищенного Фридриха Вильгельма), они упрашивали его не прогонять их из «Дома», а позволить ходить туда и дальше. И некоторым разрешали, кому из жалости, кому за прошлые заслуги.

В начале века Леопольд Бловиц три года проработал в Берлине помощником военного атташе Австро-Венгрии. Уже тогда он занимался разведкой, шпионя против Германии. С середины XIX века и по сей день взаимный шпионаж между будущими союзниками не прекращался ни на секунду. После 1866 года Бисмарк несколько раз вынашивал планы новой войны против Австрии, а когда этих планов не было, разведданные продолжали собираться хотя бы потому, что в этой стране всегда существовала разветвленная сеть германской агентуры. Не сидеть же ей без дела.

Переехав в Берлин весной, к лету Бловиц оказался в числе завсегдатаев «Зеленого дома». Самого Штибера уже не было, но его секс-служба исправно работала и своевременно финансировалась. Однажды Бловица остановили прямо на улице, усадили в автомобиль и отвезли куда-то за город. Прямо в лесопарке ему показали две фотографии. На первой он был в щегольском мундире военного дипломата при орденах и шпаге с бокалом игристого в руке. Это был фуршет по случаю дня рождения кайзера. На второй фотографии он валялся в роскошной кровати голышом, липкий от шампанского и губной помады, а в его мундире (правда, без штанов) перед фотокамерой позировала голая мадам пышных форм. Еще одна голая парочка – мужчина и женщина – возлежали тут же. В мужчине легко угадывался известный венским спецслужбам шпион и перебежчик – капитан Роль. Этот последний был одной из жертв Казани. Русские охотно допускали на свою территорию (причем почему-то именно в Казань) офицеров австрийской контрразведки. Там их без лишних придумок и особых расходов просто-напросто спаивали, вводили в долги и перевербовывали. Некоторых, впрочем, удавалось подловить на каком-либо личном пороке, например, на склонности к гомосексуализму. Полковник Редль, кстати, был как раз из этого числа.