– А теперь делай, как я, – скомандовал Нижегородский, осторожно, двумя пальцами взял хрустальную рюмку за тонкую ножку и стал взбалтывать ее содержимое, набрасывая жидкость на стенки. – Смотри, не пролей на себя.

– Чайные церемонии, – фыркнул Каратаев и схватился за хрусталь всей пятерней. – Прозит!

– Ты что?! – оторопел Вадим. – Это же тебе не коньяк. Прозит! Поставь рюмку на место, невежа! Нагреешь. У тебя в руках «Шато Марго» – великий кларет 1870 года! Сравниться с ним могло лишь бордо 1811-го, но оно состарилось и умерло еще в шестидесятые. – Он с благоговением посмотрел на свой бокал. – Перед первым глотком вино нужно декантировать, дать ему подышать, чтобы оно раскрыло свой букет. Прозит! – еще раз уничижительно буркнул Нижегородский. – Ладно, теперь небольшой глоток.

Каратаев покачал головой, вздохнул и осторожно пригубил.

– Ну?

– Баранки гну, – огрызнулся обиженный Савва. – Теперь я должен закатить глаза и застонать в экстазе?

– О господи! Хорошо, что я с этой тундрой в отдельном кабинете и нас никто не видит. – Нижегородский почмокал губами, прислушиваясь к послевкусию. – Ты ощути плодовый аромат. Ведь это бордо провело тридцать лет в бочке, а потом еще одиннадцать в бутылке! Оно старше нас, а сохранило свою первородную сущность, которую другие теряют уже через пару лет. Чувствуешь легкий ванильный привкус? Это наследие лимузенского дуба. А едва уловимую минеральную окраску с примесью серы оно получило от подземных источников Медока. Ну ладно, теперь глоток номер два.

Они снова выпили, и Вадим наполнил рюмки до половины.

– А теперь посмотри на его цвет. Между прочим, для этого тут и поставили свечи. Полюбуйся, что мы сливаем в свои желудки. К двадцатому году – к своему пятидесятилетию – это бордо будет провозглашено величайшим кларетом всех времен и народов. А ведь будучи молодым, оно казалось столь терпким и грубоватым, что под вопросом была даже его винтажность, то бишь простановка года урожая на этикетке. Только к его семилетнему возрасту люди постепенно начали осознавать, какая долгая, полная волшебных превращений жизнь уготована этому гадкому утенку.

Новоявленный полумиллионер, который еще несколько дней назад подносил чемоданы на Ангальтском вокзале, принялся рассматривать свой бокал на свет. Он хотел взять все от этой бутылки. Сделавшись знатоком и поклонником благородных вин еще в той, прежней жизни, Нижегородский впервые теперь мог прикоснуться к тем из них, о которых раньше только слышал легенды. Он мог говорить о них бесконечно, получая, пожалуй, даже большее удовольствия от рассуждений, нежели от непосредственного физического контакта с самим объектом своего поклонения.

– Великие вина, Саввушка, рождаются редко и требуют уважения. Запомни навеки: это не алкоголь и не винцо, которое нужно закусывать. Вот почему наш стол пуст. Никакие, даже самые изысканные фрукты и никакие блюда самой высокой кухни не смогут сочетаться с их царственным великолепием. Только ты, твой мозг, твой пустой желудок и маленький глоток совершенства. А после каждого глотка молчание, а потом, если, конечно, ты пьешь не в одиночку, непременный обмен мнениями. Как мусульманин, упомянув в разговоре имя Магомета, добавляет: «Да благословит его Аллах и приветствует», так и всякий, пригубивший этот напиток, должен выразить ему свое восхищение. А иначе он просто невежда и грубиян.

На следующий день дома по случаю католического Рождества их ожидал скромный праздничный ужин, состоявший из традиционного немецкого гуся, пудинга и красной капусты.

– Мда-а, – окинув взором стол, протянул Нижегородский. – Нет, Савва Августович, лично я с такой закуской категорически не согласен. Это вообще черт знает что такое! Где хваленая немецкая кровяная колбаса, где чесночная подливка к телятине, где ветчина, где потсдамский салат? Да у нас в институтской столовке…

Он сделал заказ в ресторане.

А потом настал последний день одиннадцатого года. Это было воскресенье. Бега они решили пропустить. С одной стороны, недостатка в деньгах компаньоны уже не испытывали, с другой же, Каратаев считал, что им необходимо делать передышки с целью релаксации. Он путанно объяснял Нижегородскому, что частые их присутствия на бегах могут привести к накоплению каких-то там факторов и сдвигу каких-то причинно-следственных полей, способных деформировать игровой процесс и… И так далее и тому подобное.

– Вы в курсе, что сегодня в полночь наступит Новый год, фрау Парсеваль? – задал Нижегородский вопрос экономке, доедая обеденный суп. – Тридцать первое декабря, а мы с Августом не видим никаких праздничных приготовлений.

– Я вас не понимаю, господин Пикарт.

– Чего тут понимать? А впрочем, ладно, я опять сделаю заказ в ресторане, а вас попрошу быть столь любезной и часикам к одиннадцати сервировать нам стол в гостиной. Там уютнее.

– В гостиной? – снова удивилась экономка.

– Да. И поставьте, пожалуйста, пару дополнительных приборов: возможно, будут гости.

Нижегородский вальяжно откинулся на спинку стула и медленно, с долей какого-то жеманства вытер рот салфеткой. На нем был роскошный домашний халат, так густо расшитый золотыми и серебряными позументами, что однозначно определить его основной цвет не представлялось возможным. Широченные атласные отвороты и бархатные обшлага были окантованы многоцветным витым шнуром и прошиты золотой канителью, а на больших накладных карманах вытканы золотые грифоны. Туалет дополняла белая рубашка с пышным фиолетовым галстуком и золотой заколкой. Еще накануне вечером Каратаев заметил на безымянном пальце правой руки своего компаньона перстень с почти черным камнем, ограненным под бриллиант.

– Это траурное кольцо, Савва. Печальное напоминание о тех, кого я безвозвратно потерял, – пояснил Вадим.

«Когда он только все успевает, – глядя на современника, не переставал дивиться Каратаев. – Вчера утром привезли патефон, потом приволокли здоровенный сейф, который едва втащили на ремнях шестеро профессиональных грузчиков… Да! Что он там сказал про гостей?»

– Это две молодые особы, – раскуривая сигару, уже в гостиной прошепелявил Нижегородский. – Я познакомился с ними на Паризенплац. Кажется, вчера.

– Вчера? И сегодня они уже придут?

– А что, разве Новый год не достаточный повод посидеть в обществе двух очаровательных фройляйн? Ты, Савва, меня удивляешь. Сам, понимаешь ли, опять уткнешься в свой компьютер, а мне что прикажешь делать?

– И что ты им наплел? Как ты нас представил?

– Ну… ты известный в своих кругах публицист, историк, натура творческая. Одним словом, бездельник и прожигатель жизни. А я…

– Это я-то прожигатель жизни! – задохнулся от возмущения Каратаев.

– Ну хорошо, пускай мы оба прожигатели. Разве это принципиально?

– Да не хочу я быть… Слушай, Вадим, я все больше убеждаюсь, что мы с тобой совершенно разные люди. Ты не можешь знать моих планов, я не желаю знать твоих. Давай договоримся – после операции, как там ты ее назвал, один из нас съедет на другую квартиру, где сможет делать все, что ему заблагорассудится.

Нижегородский напустил на лицо печаль и прижал ладонь с перстнем к сердцу.

– Что ж, воля твоя, Савва, но мне будет тебя не хватать.

– Закажешь второе траурное кольцо.

Очаровательные фройляйн оказались не столь уж и очаровательными. Обыкновенные девицы, недавно окончившие какую-то там гимназию в каком-то городке и приехавшие в столицу погостить на праздники. Нижегородский вызвал по телефону такси и велел шоферу забрать двух молодых дам в условленном месте. За час до того он отпустил фрау Парсеваль на два или три дня (вернее сказать, чуть ли не вытолкал), и та уехала к родственникам. В своем ридикюле она увезла конверт с «праздничным пособием», так что особенно и не обиделась. К этому времени старушка окончательно утвердилась во мнении, что постояльцы фрау Горслебен совершенные безбожники, не уважающие традиций (впрочем, по крайней мере, один из них и вовсе иностранец), а возможно, и франкмасоны, если не хуже.

Вадим усадил всех за стол и принял на себя обязанности тамады. Прослушав предварительно небольшую лекцию о том, почему шардоне более восприимчив к благородной плесени, нежели пино нуар, они пили белый эльзасский гевюрцтраминер и слушали футуристические анекдоты Нижегородского. Смысла многих из них девицы уловить не могли, но каждый раз, поняв, что анекдот окончен, весело смеялись. Потом, заведя патефон и поставив пластинку с вальсами Вальдтейфеля, Вадим стал учить их танцам будущего. Опять было много визга и веселья. Затем, дабы снова возбудить аппетит, уделили внимание вермутам: сначала пряному итальянскому пунт э месу, потом – для контраста – горькому французскому нолли прату, самому сухому вермуту в мире, если верить Нижегородскому. И наконец, чтобы побороть в отяжелевших желудках съеденное, в ход в качестве тяжелой артиллерии был пущен коньяк.

Часам к двум, видя, что Каратаев совсем засыпает, Вадим вызвал таксомотор, распихал по карманам пальто деньги и укатил вместе с фройляйн на всю оставшуюся ночь и на два последующих дня. На утро совершенно больной Савва не мог вспомнить ни имен обеих девушек, ни того, что ему, прощаясь, шептал на ухо пьяный Нижегородский.

– Ну ладно, Каратаев, давай выкладывай, что там нас ожидает в начале февраля. Праздники закончены, пора приниматься за дело.

Сидя в кресле и морщась от дыма торчащей изо рта сигары, Нижегородский подправлял пилкой ногти. Уже второй день он не прикасался к спиртному и был мрачен. Похмельный синдром, обостренный нахлынувшими воспоминаниями, терзал его душу то беспричинным страхом, то апатией, то чем-то вовсе не имеющим обозначения. Второй день он не выходил из дому. Иногда, уперевшись руками в подоконник и лбом в холодное стекло, он подолгу простаивал у окна, наблюдая за летящими с серого неба снежинками.

Каратаев за эти дни пересчитал оставшиеся деньги, разложив их аккуратными стопками на полках сейфа. Вышло 278 тысяч марок наличными. Кроме того, еще 510 тысяч должен был Гаусман и около пятидесяти – два других букмекера. Сколько они с Нижегородским потратили за эти дни, для него так и осталось тайной.

А что касается бегов, то в первое январское воскресенье они не состоялись из-за плохой погоды. Разумеется, компаньоны знали об этом заранее.

– Ты уверен, что пора? – спросил Савва.

– Пора, пора. Не тяни. В чем там суть? Может, еще лажа какая.

Каратаев уселся в кресло напротив и собрался с мыслями.

– В общем, так, – начал он, – некоторое время назад в Германии образовалась новая, не очень большая пароходная компания. Небольшая в сравнении с «Гамбург-Америка лайн» или «Норддрйчер Ллойд», но не такая уж и маленькая. Пока, правда, всего три судна во главе с флагманом – трехтрубным грузопассажирским пароходом «Кёльн». Конечно, это не «Дойчланд» или, скажем, «Кайзер Вильгельм Второй», но тоже не хухры-мухры. Три винта: центральный крутят поршневые машины, крайние – турбины отработанного пара. В общем, последнее слово техники.

– Как называется-то? – пробурчал Вадим.

– «Кёльн».

– Да не пароход, а эта твоя компания!

– Я разве не сказал? «Дойчер штерн»[4].

– Дальше.

– Так вот, – продолжил Каратаев. – Теперь это фактически акционерное общество. Под строительство «Кёльна» отпечатали акции, заручились поддержкой правительства и лично кайзера. По «Закону Бисмарка» судоходные компании, ориентированные на колониальные линии – а «Немецкая звезда» именно из таких, – получают солидные ежегодные субсидии. Ко всему прочему германское военно-морское ведомство включило пароход в свой резерв и обязалось ежегодно выплачивать по двадцать марок за регистровую тонну.

– Это за какие такие заслуги?

– Ну… как бы тебе сказать. Это обычная практика последнего времени. Немцы, как и англичане, включают новые быстроходные гражданские суда в список резерва своих военных флотов на случай войны. В четырнадцатом году на них начнут устанавливать шестидюймовые пушки и превращать лайнеры во вспомогательные крейсеры, рейдеры и вооруженные транспорты Кайзермарине и Грандфлита. Подкрепления палуб для установки орудий делаются сразу, еще при постройке.

– Понятно.

– Ежегодные приплаты судовладельцам здесь производят и по другим статьям, – продолжал Каратаев. – За немецкий проект, за немецкую верфь, за чисто немецкий экипаж. За все то, что развивает германское судостроение. Короче говоря, акционерная пароходная компания «Дойчер штерн», особенно после спуска на воду «Кёльна» на отечественной верфи «Блом унд Фосс», круто пошла в гору. А через год, когда пароход пару раз сходил в Намибию и в немецкую Юго-Западную Африку, при этом превысив расчетную скорость, акции «Звезды» стали одними из самых лакомых на Берлинской фондовой бирже.

– Что же должно случиться в феврале? – нетерпеливо спросил Нижегородский.

– Ничего особенного, если не считать, что второго числа в южной Атлантике на «Кёльне» взорвется один из паровых котлов. Возникнет пожар и новый взрыв, а свирепствовавший уже третьи сутки шторм разобьет неуправляемый пароход о скалы где-то в районе мыса Доброй Надежды.

– Во как! – Нижегородский оживился, встал и налил себе минеральной воды «Фахингер», не подозревая, что в будущем она станет чуть ли не единственным напитком рейхсканцлера Гитлера. – Только в чем тут фишка? Посудина тонет, акции падают. Что же их снова поднимет?

– Чудесное возвращение «Кёльна» в строй.

– Это как же? Его гибель была блефом?

– Можно сказать и так.

Вадим поднялся.

– Становится интересно. Извини, пойду приму ванну. После продолжишь.

К вечеру Нижегородский почти полностью пришел в себя. Выбритый и щедро освеженный одеколоном, он решил прогуляться и предложил Каратаеву составить ему компанию.

– Пошли, старик, пройдемся. Прогуляемся до Кляйстпарка, и по дороге ты продолжись свою интригующую историю. Потом хватим по кружке пива – я знаю уютную забегаловку на Потсдамерштрассе, – послушаем, о чем говорят местные бюргеры. А будет желание, возьмем извозчика – и на остров Музеев. Бывал там? Могу познакомить с генеральным директором берлинских музеев фон Воде. Прекрасный человек и, между прочим, твой шеф.

Они оделись и вышли на улицу.

– Ну давай, рассказывай дальше, – предложил Нижегородский, когда компаньоны пешком направились в сторону Шенеберга. – Так, значит, воскрес этот самый «Кёльн»?

– Да, представь себе. Все дело в том, что… Вообще-то до конца так толком ничего и не выяснили, – продолжил прерванное повествование Каратаев, переходя на прошедшее время. – Взрыв котла действительно произошел. Одного из десяти или пятнадцати. Пожар быстро потушили, хотя радиограмма о происшествии была послана. Ее приняла германская радиостанция в Людерице. Это Намибия – их колония. Сообщение передали дальше в Виндхук, потом куда-то еще. Короче говоря, оно пошло по цепочке немецких африканских станций: Камерун, Того… А когда добралось до Берлина, вернее, до представительства «Дойчер штерн», то было уже настолько искажено и дополнено взаимоисключающими подробностями, что кто-то решил запустить на фондовой бирже утку о гибели судна. Не исключено, что это сделали намеренно: за имперские кредиты и правительственные субсидии идет жесткая борьба. Она ведется и в зале заседаний Рейхстага. Некоторые депутаты скрытно лоббируют продолжение строительства германского торгового флота на британских верфях. И эта история оказалась им на руку. Вот, мол, наш доморощенный «Кёльн» взорвался, а построенные чуть ли не тридцать лет назад на английских верфях «Эльбе», «Верра» и «Фульда» все еще на плаву.

– Черный пиар?

– Точно!

– И акции, конечно…

– И акции «Дойчер штерн» рухнули. То есть рухнут четвертого февраля сего года. Правда, очень ненадолго. Но крови попортят многим. Кто-то разорится, кто-то пустит себе пулю в лоб. А кто-то умело воспользуется случаем (а может, и не случаем) и отхватит жирный кусок. И этот кто-то либо с самого начала будет располагать истинной информацией, либо получит правдивое сообщение по другим каналам раньше остальных.

– Что же они такие невыдержанные? – недоумевал Нижегородский. – Я об акционерах. Сразу кинулись продавать. Я так понимаю, что цена на акции падает не сама собой, а только когда их предложение превышает спрос?

– Верно, – подтвердил Савва. – Есть такое не очень изученное явление, Вадим Алексеевич, которое называется «паника». Да, совсем забыл сказать, что, когда утром четвертого акционеры компании, размахивая газетами, будут осаждать центральный офис на Лейпцигерштрассе, им нанесут последний удар: пароход был застрахован с нарушением каких-то правил и «Берлинский Ллойд» отказывается-де платить страховку! Многих эта ложь просто подкосит. Они кинутся в ноги к маклерам и станут умолять их срочно избавиться от акций «Германской звезды». Каждый будет надеяться опередить другого. А в итоге цветные бумажки с изображением красивого лайнера и выведенным готическим шрифтом номиналом в сто марок к вечеру обесценятся на семьдесят шесть пунктов. Но уже через пять-шесть дней, когда станет окончательно ясно, что «Кёльн» благополучно достиг Кейптауна, а затем и порта назначения, и что все его пассажиры живы, а груз не пострадал, да еще что взорвавшийся котел был как раз не немецким и за него выплатят солидную страховку, акции даже превзойдут свой номинал на два пункта. Кстати, к тому времени, когда все уляжется и начнет работать следственная комиссия, труп одного из маклеров, ответственных за морское страхование, будет найден в Ландверканале. На него многое тогда свалят. Вот, собственно, и вся история. Ну как?

– Ловко! – восхитился Нижегородский. – Учись, Саввушка, как нужно честно зарабатывать деньги!

Утром следующего дня, велев Каратаеву составить посекундную хронологию событий, связанных с «Делом пароходной компании», Нижегородский отбыл «в сити». Он вернулся поздно вечером с проспектом «Дойчер штерн», одной ее акцией, пачкой газет и солидной стопкой книг. Книги оказались справочниками по судовождению, страхованию судов и грузов, фрахту, маклерскому делу, биржевым операциям и прочему в том же духе. Было среди них даже «Уголовное законодательство Прусского королевства».

– Пришлось записаться в библиотеку, – раздеваясь в прихожей, объяснял он Каратаеву. – Надо хорошенько изучить суть вопроса, Август Викторович. Вот ты, к примеру, знаешь, что такое диспаша и кто такой диспашер?.. Нет? Зря. А что есть франшиза?.. Тоже не в курсе? И с таким человеком я работаю из расчета фифти-фифти! Как же ты собирался срывать банк в час «D»? Притащиться на биржу с плакатиком на груди, мол, «Покупаю акции «Дойчер штерн». Дорого не предлагать»?

– Можно подумать, ты за один день стал знатоком, – принимая пальто компаньона, огрызнулся Каратаев.

– Не стал, но учиться никогда не поздно. Главное, что я понял – нужно искать опытного биржевого маклера. Такого, который собаку, а лучше дохлого бегемота съел на авральных скупках. И на это потребуется время. – Он прошел в комнату и потянул носом воздух. – Что там приготовила наша набожная фрау Парсеваль? Кстати, ты не знаешь, как ее по имени?

После ужина Нижегородский потребовал от Каратаева заказанную утром хронологию.

– Какой вы быстрый, господин Пикарт! Это сотни газет с тысячей статей и заметок. Все надо проанализировать и профильтровать. Некоторые статьи просто повторяют другие, а иные так все запутывают, что сам черт ногу сломит. Вот если бы у нас был отчет комиссии… Но увы.

Чудо-очешник Каратаева мог работать как принтер. При этом не требовалось никакого красителя. Достаточно было обработать чистый лист бумаги в слабом растворе медного купороса и каких-то квасцов, спроецировать на него голограмму текста, после чего проявить изображение во втором нехитром растворе из вполне доступных химикалий. Для получения цветных изображений требовался несколько более сложный состав реактивов. Однако компаньоны до сих пор еще не прибегали к такому способу фиксирования информации, предпочитая переписывать ее от руки.

– Короче, господин Флейтер, когда будет готова хронология? – строгим голосом спросил подданный Габсбургской короны. – Вы, кажется, сотрудник какого-то исторического музея? Вам сам бог велел копаться в манускриптах и дознаваться истины.

– Через три дня, если угодно. Я не понимаю, зачем тебе раньше.

– Устраивает, – тут же согласился Нижегородский. – Завтра встречаюсь с Гаусманом. Если хочешь, поехали вместе. Открываем депозит в Колониальном банке. Послезавтра пробегусь по Лейпцигерштрассе: надо присмотреть на время операции телефонизированную квартирку рядом с офисом пароходства. Восьмого смотаемся на ипподром. Посидим там по-тихому где-нибудь в уголке. Лишние тысяч пятьдесят не помешают. Потом выпишешь мне командировку в Гамбург…

– Это-то еще зачем?

– Там на верфи «Блом унд Фосс» построили «Кёльн», который, кстати, стоит сейчас в Гамбурге под погрузкой. Но главное, там проживает большое количество акционеров «Дойчер штерн». Акции, Савва, первыми начнут сбрасывать не крупные конторы, а многочисленные мелкие частники. Основное, конечно, сварится тут, но и подстраховаться будет не лишним. Потом вплотную займемся поисками маклера. А теперь я иду спать.

Прошло две недели. Гаусман заплатил половину долга и попросил еще десять дней. В обмен на уступку Нижегородский потребовал от букмекера свести его с опытным маклером Берлинской фондовой биржи.

На бегах одиннадцатого января они два раза сыграли квинелл в самых темных забегах. В пуле этого типа требовалось угадать двух первых призеров, независимо от очередности. Срубили скромно – что-то около тридцати тысяч, но Вадим решил не зарываться.

– Их машинка еще достаточно примитивна и не принимает более интересных комбинаций, – пояснил он. – А букмекеры уже шушукаются. Все в курсе проигрыша Гаусмана, правда, я попросил его и тех двоих выписать векселя на предъявителя, так что моего имени они могут пока и не знать. Да и вряд ли кому придет в голову объяснять наш фарт иначе, чем фантастическим везением.

Потом Нижегородский съездил в Гамбург. Груженый «Кёльн» к тому времени уже, пройдя проливы, вышел в Атлантику.

– Я потолкался там со своей единственной акцией, прикинувшись эдаким простачком, и выяснил, где у них без лишней волокиты такие бумажки можно купить или продать. Но уже не уверен, что нам это понадобится.

Гаусман сдержал слово: уплатил остаток по векселю и познакомил Вацлава Пикарта с одним из самых опытных берлинских маклеров – из тех, что работают с акциями. Двадцать пятого января, после первой ознакомительной встречи, Нижегородский съездил к биржевику в контору и упросил его вечером приехать к ним в Далем для приватной беседы с глазу на глаз. Рудольф Иоахим Рейхштайль нехотя согласился.

Внешне он вовсе не походил на тех живчиков, что носятся по операционному залу во время торгов, размахивая руками и соря бумажками. Каратаев отметил в нем поразительное сходство с будущим рейхспрезидентом фон Гинденбургом: далеко за пятьдесят; бульдожье лицо с тройным подбородком и надменным выражением; совершенно седые, коротко подстриженные волосы с огромными залысинами; небольшие усы. На его черном смокинге блестела какая-то награда в форме восьмиугольной звезды.

Внешность старого маклера вполне соответствовала стилю его работы. Рудольф Рейхштайль даже в самые горячие дни редко покидал свой кабинет, предпочитая наблюдать за происходящим в биржевых ямах через небольшое окошечко, выслушивать доклады и руководить командой вымуштрованных исполнителей. С мелкими клиентами он никогда не связывался лично. Как один из старших маклеров биржи, член биржевого комитета и котировальной комиссии, он имел полное право отсылать всю мелочь к подчиненным.

Гостя усадили в кресло, Нижегородский устроился напротив, Каратаеву же, расположившемуся сбоку, выпала роль секретаря. Его предложение чашечки кофе или крепких напитков было равнодушно отвергнуто.

– Так я вас слушаю, господин… э-э-э… Пикарт, – Рейхштайль вытянул вперед ноги, жирные ляжки которых были туго обтянуты штанами в узкую черно-серую полоску. – Начните с того, о какой сумме сделки идет речь. Я так и не понял, для чего мне, собственно говоря, пришлось сюда ехать.

– Десять миллионов марок, – как бы извиняясь, ответил Вадим.

Каратаев вздрогнул. Он удивленно посмотрел на Нижегородского: не оговорился ли тот. Затем перевел взгляд в сторону «канцлера», как мысленно окрестил маклера. Брови того медленно поднялись вверх. Глаза с желтоватыми белками пристально, с нескрываемым интересом посмотрели на собеседника.

– Десять миллионов? Я не ослышался?

До этой секунды Рейхштайль был уверен, что чех, так ловко обставивший Гаусмана на бегах, просто решил выгодно вложить свои дармовые пятьсот тысяч. Он трясется над ними и считает возможным беспокоить солидных людей. Но десять миллионов…

– Десять, господин Рейхштайль, вы не ослышались. Хотелось бы больше, но, увы, основной капитал будет скован на Сретенской ярмарке, которая, как известно, работает в Киеве с пятого по двадцать пятое февраля. Август, попроси фрау Парсеваль сделать мне пуншу. Что-то я нынче подпростыл.

– Чем же вы занимаетесь? – поинтересовался старший маклер.

Нижегородский как бы пропустил его вопрос мимо ушей, хотя частично все же ответил:

– Меня интересует «Дойчер штерн». Россия, конечно, необъятна в смысле бизнеса, но хочется поработать и в ваших колониях. Согласитесь, господин Рейхштайль, что все лакомые куски на Африканском континенте застолбили задолго до вас. Я имею в виду Второй рейх. Ваша немецкая Восточная и Западная Африка впечатляет, но только на карте. Это территории германского престижа, и потребуется много времени и денег, чтобы превратить пустыни в настоящие колонии. Я уж не говорю о вашем недавнем приобретении – Конго. Триста тысяч квадратных километров, населенных мухами цеце и горсткой сонных аборигенов. И это в обмен на Южное Марокко!

Послышалось покашливание Каратаева. Нижегородский понял, что увлекся, наступив на больную мозоль, натертую немцами прошлым летом.

– Да, так вот, о колониях… немецкие колонии…

– Но вы-то как раз не немец, – раздраженно проговорил Рейхштайль.

– Я подданный моего императора – единственного истинного друга вашего кайзера. И с вашей помощью я хочу вложить деньги в германскую экономику. Будете горячий пунш? Август, еще один бокал, пожалуйста.

Через несколько минут они приступили к обсуждению деталей.

– Я появлюсь у вас в конторе, господин Рейхштайль, в субботу, четвертого февраля, ровно в десять часов утра. Хотелось бы, чтобы к этому моменту вся ваша бригада была в сборе и в полной готовности.

– А что такого особенного случится в этот день?

– В этот день мне исполнится тридцать три года.

– Надеюсь, не забуду вас поздравить, – пробурчал маклер, недовольный странной манерой богатого чеха вести деловой разговор. – Мне предстоит работать по цессии[5] или с наличными?

– Мой счет в Колониальном банке, но первый миллион я привезу наличными в крупных билетах. Получение остальных девяти чуть позже мы оформим с вами посредством заемного письма. Вас устроит?

– Вполне. Надеюсь, вы осведомлены о размерах моего куртажа?

– Буду рад узнать.

– Две десятых процента от суммы сделки в интервале от миллиона до пяти.

– Мог бы предложить вам больше, – вздохнул Нижегородский, – но, увы, знаю, что нельзя.

Рейхштайль тяжело поднялся.

– Что ж, жду вас четвертого.

– Про какие такие десять миллионов ты тут рассказывал? – набросился Каратаев на Нижегородского, когда тот, отвезя «канцлера», вернулся домой. – У нас и девятисот тысяч не наберется!

– Это чистой воды экспромт, Савва Августович. Ты видел его рожу? Когда он уселся напротив меня и спросил про деньги, я понял, что надо блефовать. Иначе он просто лопнул бы от высокомерия.

– А что ты плел про колонии, в особенности про Конго?

– Извини, сорвалось. – Вадим плюхнулся на стоявший в простенке между дверьми их комнат кривоногий диванчик и бросил рядом свой смокинг. – Хотелось сбить спесь с этого господина, а тут как раз недавняя статья в «Националь цайтунг». Попалась мне в поезде, и я прочел от нечего делать. Ладно, Савва, поговорим лучше о деньгах: десять не десять, а один лимон нам иметь нужно. Сколько там не хватает?

– Полтораста тысяч.

– Куда отправимся на заработки?

– А если в казино? – предложил Савва.

– Полтораста тыщ сорвать за раз на рулетке? Это нереально. У них предельная ставка – тысяча талеров. Постой, – встрепенулся Вадим, – у тебя что, есть выигрышный номер?

– Даже четыре подряд! На двадцать восьмое января. Только не здесь, а в Висбадене.

Нижегородский подпрыгнул.

– В Висбадене? Ты не шутишь? – Он забегал по комнате. – Погоди, погоди. Ведь это, если не ошибаюсь, настоящий Рулетенбург. Я слыхал один разговор в «Фортуне» о тамошних ставках в пять тысяч французских франков, а это… – он наморщил лоб, – что-то около четырех тысяч марок…

– Четыре тысячи пятьдесят по курсу «Гросс Дойче Банка».

– А четыре на стрейт дадут сразу сто сорок! – Он снова плюхнулся на диван. – Так, давай рассказывай.

Каратаев сообщил компаньону о прочитанном им несколько дней назад интервью в «Фигаро» от первого февраля с каким-то модным писателем, только что вернувшимся в Париж из Висбадена. Когда речь зашла о рулетке, тот поведал историю о том, как оказался свидетелем выпадения в трех спинах кряду единицы, двойки и тройки. Причем после единицы и двойки он в шутку громко сказал, что теперь непременно выпадет тройка, и поставил на нее какую-то мелочь. Тройка выпала. Все присутствовавшие бросились ставить на четверку, завалив соответствующую клетку игрового поля ставками. При этом они заворачивали монеты в бумажки или банкноты и подписывали их, чтобы потом была возможность разобраться где чье. Выпало зеро.

– А он не врет? – усомнился Нижегородский.

– Да вроде не похоже: приводит в свидетели кого-то еще, даже называет имя.