VIII

Весной 1939 года Эрна окончила школу. Ей предстояла отработка трудовой повинности, и она написала заявление о приеме на работу в качестве сестры-сиделки в Фрауенклинике на Гетештрассе.

В те годы количество сиделок-монашек и орденских медицинских сестер в германских больницах и клиниках, даже тех, что находились под патронажем церкви, резко сокращалось. С одной стороны, сами епископы запретили орденским сестрам ассистировать при операциях, связанных с исправлением наследственности, что сразу привело к их массовому увольнению, с другой – государство всячески стремилось удалить из лечебных учреждений католических и протестантских сиделок из церковных орденов милосердия, заменяя их членами национал-социалистского союза медицинских сестер. Эти последние давали официальную клятву на верность фюреру и рейхсканцлеру, и между им и ними не стояли ни церковь, ни сам Господь Бог. К сороковому году церковь была окончательно выдавлена из системы здравоохранения рейха, освободив большое число вакансий для окончивших среднюю школу девушек.

Их переписка с Петером в то лето почти полностью угасла и заключалась в поздравлениях друг друга с некоторыми праздниками и днем рождения, Письма уже не заканчивались словами: «Жду, скучаю. Твоя Эрна» или «Твой Петер». Грусти по этому поводу не было, но память о той их зиме оставалась по-прежнему самым радостным детским воспоминанием.

В конце августа Эрна съездила на несколько дней к тете Клариссе в Регенсбург и рано утром, в пятницу первого сентября, выйдя из поезда на мюнхенском вокзале, услышала зачитываемую по радио речь Гитлера. Это было короткое обращение к армии по поводу начала Польской кампании. Вероятно, его повторяли уже не в первый раз.

«Польское государство отказалось от мирного урегулирования конфликта… и взялось за оружие. Немцы в Польше подвергаются кровавому террору и изгоняются из своих домов… Чтобы прекратить это безумие, у меня нет другого выхода…»

– Вы знаете, что мы напали на Польшу? – выпалила она с порога родителям, когда пришла домой. – Немедленно включайте радио!

– Не мы напали на Польшу, дочка, – говорил ей профессор, когда через час они сели завтракать. – Мы только отразили их агрессию. Будь осмотрительнее в своих выражениях.

Вторжение вермахта в Польшу никем не было воспринято как начало новой мировой войны. Даже события воскресного дня третьего сентября, когда Англия (за которой вскоре последовали Австралия, Индия, Канада и другие британские доминионы), а за нею и Франция объявили войну рейху, эти события мало кого напугали. «Объявить войну еще не значит воевать», – заявил тогда фюрер. А уж он-то знал, что говорил.

Профессор сидел в небольшом кресле в столовой и читал вслух речь Гитлера в Рейхстаге по поводу начала военных действий в Польше. Жена и дочь молча слушали его, занимаясь кройкой и подшивкой штор затемнения, Они разложили черную ткань на большом овальном столе, прозванном профессором Форумом, и размечали ее портновским мелком.

Гитлер много говорил о Данциге и «польском коридоре», перечисляя страдания и унижения живущих там немцев. Он напоминал также о своих многочисленных усилиях, направленных на решение этой проблемы политическим путем.

«Эти предложения о посредничестве потерпели неудачу, потому что в то время, когда они поступили, прошла внезапная польская всеобщая мобилизация, сопровождаемая большим количеством польских злодеяний. Они повторились прошлой ночью. Недавно за ночь мы зафиксировали двадцать один пограничный инцидент, а прошлой ночью их было четырнадцать, из которых 3 оказались весьма серьезными Поэтому я решил прибегнуть к языку, который в разговоре с нами поляки употребляют в течение последних месяцев. Эта позиция рейха меняться не будет».

Далее фюрер благодарил Италию за нейтралитет, уверял, что признает границы Франции незыблемыми, а Англии предлагал искреннюю дружбу. О России он сказал:

«Я особенно счастлив, что могу сообщить вам одну вещь. Вы знаете, что у России и Германии различные государственные доктрины… Германия не собирается экспортировать свою доктрину. Учитывая тот факт, что и у Советской России нет никаких намерений экспортировать свою доктрину в Германию, я более не вижу ни одной причины для противостояния между нами… это решение – окончательное. Россия и Германия боролись друг против друга в прошедшую мировую войну. Такого не случится снова…»

Он часто напоминал в своей речи о себе и своей миссии:

«Вся моя жизнь принадлежит моему народу – более чем когда-либо. Отныне я – первый солдат Германского рейха. Я снова надел форму, которая была для меня дорога и священна. Я не сниму ее до тех пор, пока не будет одержана победа, ибо поражения я не переживу».

– А ведь он клялся не допустить войны, – вздохнула Элеонора Вангер. – Он не переживет поражения! А я не переживу, если с Мартином что-нибудь случится.

– Успокойся, Элли, – Вангер опустил газету на колени, – это всего лишь жесткий урок полякам. Вот увидишь, через несколько дней наши войска остановятся и начнутся мирные переговоры. Гитлер получит все, что хотел, включая Данциг и «коридор», а поляки поймут, что нельзя впредь безнаказанно нарушать нашу границу.

– Готфрид, ты сам не веришь в то, что говоришь!

– Где же сейчас наш М-а-артин? – задумчиво, нараспев проговорила Эрна, помогая матери расправлять ткань. – Почему он не написал нам об этом?

– Возможно, он в Западной армии, – продолжал успокаивать жену профессор. – В Польше нет особенных гор.

– Ну да, а на западной границе их, по-твоему, полным-полно.

– Ну, например, Арденны…

Заканчивая чтение речи, профессор озвучил ее заключительные слова, словно специально предназначенные для жены:

«Будучи сам готов в любой момент отдать свою жизнь – а ее может взять кто угодно – за мой народ и за Германию, я требую того же и от любого другого. Ну, а тот, кто думает, будто ему прямо или косвенно удастся воспротивиться этому национальному долгу, должен пасть. Нам не по пути с предателями. Тем самым все мы выражаем приверженность нашему старому принципу: не имеет никакого значения, выживем ли мы сами, необходимо, чтобы жил наш народ, чтобы жила Германия!»

Элеонора только вздохнула и покачала головой.

А еще через несколько дней Мюнхен содрогнулся от взрыва. Сам взрыв, впрочем, мало кто услышал тогда о нем узнали только на следующий день, девятого ноября. И для многих это стало потрясением. Ведь произошел он не где-нибудь, а в подвале «Бюргербройкеллер» – самой знаменитой пивной во всем мире.

Восьмого числа, как обычно накануне ноябрьского партийного праздника, Гитлер выступил там с речью перед «старыми бойцами». Как сам он рассказывал позже, некий внутренний голос призвал его немедленно вернуться в Берлин, хотя у него не было там срочных дел. Поэтому, и учитывая военное положение, он начал свое выступление на час раньше, да еще и сократил его на полчаса. Когда он был уже на вокзале, в пивной взорвалась бомба с часовым механизмом. Погибло восемь «бойцов» и официантка, шестьдесят человек были ранены.

– Боже, что стало бы с нами, если бы этому сумасшедшему удалось убить нашего Адольфа, – причитал в университете Август Бенезер, и его страх тогда искренне разделяли многие.

«Сумасшедшим» оказался некий столяр, в одиночку облапошивший полицию, гестапо, СД и личную охрану фюрера из Лейбштандарта. Еженощно в течение месяца он тайком ковырял колонну в главном зале пивной, возле которой к ноябрю устанавливали трибуну для Гитлера. Он лично сконструировал бомбу, и она взорвалась точно в срок в самой середине планируемой речи. От неминуемой смерти фюрера спасло только его собственное предчувствие.

– Его и всех нас спасла Дева Мария, – сказала в один из тех дней Эрна, вернувшись из клиники.

Вангеры никогда не были набожными и, за редким исключением, даже не посещали церковь. Правда, когда в школах Германии началась настоящая битва родителей с директорами, навязывающими занятия по идеологии взамен традиционных религиозных, Элеонора Вангер отстояла право своей дочери продолжить посещение последних. На какие только ухищрения не шли в те два предвоенных года директора и партийные администрации города и районов, чтобы принудить родителей отказаться от предконфирмационных занятий с их детьми в младших классах и последующего христианского воспитания в старших. Детей в наказание заставляли писать труднейшие диктанты, в которых вместо допустимых трех ошибок они делали от семи до сорока трех. Им угрожали чтением Библии до посинения, стремясь таким образом внушить отвращение к Священной истории. Их родителей вызывали на бесконечные родительские собрания, угрожали неприятностями на работе. Иногда собирали одних лишь отцов, как более покладистых, и те ставили свои подписи в необходимых заявлениях. Но на следующий день пришедшие в школу матери требовали отзыва этих подписей, устраивая бурные сцены протеста, когда приходилось прибегать даже к помощи полиции. Иногда школьное руководство рассылало родителям письма следующего содержания: «Вашего ребенка планируется послать в оздоровительный лагерь (разумеется, в прекрасное место). Эта поездка будет зависеть от того, разделяете ли вы мировоззрение фюрера и готовы ли включить своего ребенка в программу идеологического обучения». В ответ матери собирались вместе и сочиняли коллективное послание министру образования с текстом вроде такого: «В течение последнего времени наши дети подвергаются давлению со стороны учителей… Мы решительно отвергаем это насилие и требуем полной свободы вероисповедания, обещанной нам фюрером, Хайль Гитлер!» В итоге, осознав, что немецкий народ не желает на данном этапе отрекаться от Бога, идеологи отступились и кампания принуждения утихла. Женщины пока отстояли своих детей. Пока потому, что Гитлер недаром сказал однажды: «Вы скоро умрете, и ваши дети все равно будут принадлежать нам!»

Тем не менее сообщение дочери, вернее его тон, в котором чувствовался какой-то подвох, насторожило ее мать.

– С чего ты это взяла?

– Сегодня к нам приехал какой-то священник из Берлина – я так толком и не поняла, пастор он или капеллан, – и всех собрали на лекцию. Он рассказывал о божественном предназначении фюрера и о Новой церкви.

– О Новой церкви?

– Да. – Эрна, вспоминая, наморщила лоб и закатила глаза. – О «Национальной церкви Германского рейха». Вот!

– Готфрид, ты слыхал о такой? – обратилась фрау Вангер к мужу, выходящему из своего кабинета с огромной книгой в руках.

– О «Национальной церкви»? Так, краем уха. А что?

– А то, что в нашем городе об этом читают лекции, – буркнула она, недовольная оторванностью своего супруга от реалий действительности. – Так что там с этой церковью, Эрна?

– Мама, он так много говорил…

– Тем более. Значит, хоть что-то ты должна была запомнить.

Эрна снова наморщила лоб и надула щеки.

– Что-то там про алтари, из которых надо убрать распятия, Библию и вынести вон статуи всех святых…

– Убрать Библию? Это что-то новенькое!

– Да, он сказал, что Библию должна заменить «Майн кампф» – самая священная книга для нас, немцев, а значит, и для Бога. А еще там должен быть меч.

При этих словах уже и профессор Вангер стоял, опустив фолиант, и с интересом смотрел на дочь.

– Меч? Где?

– Ну, в алтаре. – Видя, что ее родители сущие невежды в вопросах современной религии, Эрна добавила: – А еще они снимут со всех церквей кресты и заменят их хакенкройцерами!

Работа юных сиделок, отбывающих повинность в учреждениях здравоохранения, не была делом формальным. Их нагружали по полной программе, так что по вечерам Эрна едва добиралась до дому. Пациентами Фрауенклиники были в основном пожилые люди, и характер многих из них оставлял желать лучшего. С утра до вечера приходилось перестилать их кровати, таскать тяжелые тюки белья в прачечную, кормить с ложечки немощных, выслушивая их претензии, и стоически сносить издержки старческого маразма. И все это под строгим надзором придирчивой гауптхельферины, постоянно грозящей пожаловаться их руководителю из Имперской трудовой службы.

– Лучше бы я поехала на какую-нибудь ферму доить коров, – жаловалась Эрна родителям. – Меня уже тошнит от грязных простыней и вечно недовольных стариканов.

– Зато ты здесь под присмотром фрау Штрайтер, – отвечала ей мать, имея в виду ту самую гауптхельферину, – а на этих фермах мы уже знаем, что случается.

– Ну и что же?

– Не прикидывайся. Пара девиц, между прочим, из вашей же школы, вон уже ходит с колясочками после Прошлогодней летней отработки.

– Да? А я тут при чем?

Весной сорокового года Эрна предоставила все необходимые документы, включая справку об отработке трудовой повинности и письменное заверение о своем истинно арийском происхождении, и на основании аттестата о среднем образовании была зачислена на биологический факультет университета.

Примерно в это же время Вангеры узнали, что Мартин все-таки участвовал в Польской кампании. Их дивизия наступала из Чехословакии в составе 14-й армии группы армий «Юг» на Лемберг. Они шли в Галицию через горные перевалы Восточных Бескид, прикрывая разрыв между 1-й и 2-й горными дивизиями XVIII корпуса. В сражениях Мартину побывать не пришлось. В трудных боях Лемберг взяли егеря 1-й дивизии и вскоре, испытав понятное разочарование, отдали его частям Красной Армии, пришедшим в Польшу с востока.

Потом дивизию генерала Дитля перебросили на Западный фронт против Франции, и Мартин принял участие в «Сидячей войне». В марте их отвели в глубь Германии и стали готовить к операции, о которой знали тогда лишь несколько человек, включая Гитлера.

Очередной римский сон профессора Вангера был ночным.

Он стоял на Остийской дороге. В нескольких милях впереди угадывались очертания Авентинского холма, за которым дальше на север лежал и весь город. В громадном черном небе сверкали знакомые созвездия. Чуть левее Большая Медведица, а где-то над самым Капитолием – центр звездного мира, Полярная звезда.

Было тихо, только юго-восточный морской бриз шевелил вершинами кипарисов. Он принес прохладу и запах лимонных рощ, тянувшихся вдоль Виа Аппиа до самой Таррацины. Слева, там, где в окружении звезд, поблекших от ее яркого сияния, висела низкая полная луна, слышался плеск речной волны. Элианий сошел с дороги и стал спускаться к реке.

– Подожди меня, – бросил он Кратилу, державшему под уздцы лошадь.

Они возвращались из Остии, куда сенатор Элианий и несколько других членов продовольственной комиссии ездили инспектировать зернохранилища, как никогда прежде пораженные грызунами. Сегодня он задержался там по своим делам и выехал слишком поздно. Теперь всё равно придется ждать до шести утра, когда откроют южные Остийские ворота.

Он спустился к реке. Мутный и желтый днем, ночью Тибр выглядел совершенно иначе. Он был черен. Он двигался влево в сторону моря, плавно, с легким шорохом, как будто огромная змея, выползающая из спящего города. Высокие деревья восточного берега затеняли его от лунного света до самой середины, но дальше, прямо перед Элианием, искрилось большое яркое свечение из миллионов серебряных динариев.

Он напряг зрение: лунную дорожку пересекали какие-то пятна. То в виде маленьких отдельных точек, то целые скопления. Они медленно выплывали из темноты и снова в ней исчезали.

– Кратил, – окликнул он раба, – что это там? У тебя глаза помоложе.

– Это проскрипты, доминус. Их сбрасывают поздно вечером с мостов у Тиберинского острова, и они плывут до самой Остии и дальше в Тирренское море. Говорят, моряки встречали их обглоданные рыбами тела даже у берегов Сардинии. Ужасное время, доминус.

Элианий молчал. Вон очередное большое пятно из десятков тел. Среди них наверняка найдется кто-нибудь из бывших знакомых. А может, скоро и он так же поплывет по ночному Тибру…

– В такие тихие лунные ночи, доминус, по дорогам бродят лемуры, – таинственным шепотом заговорил раб. – Особенно много их собирается на перекрестках.

– Ты же просвещенный грек, Кратил, а веришь во всякую чушь.

– Я не то чтобы в них совсем верю, но… я их боюсь. Не зря этруски строили для своих покойников целые го-рода. Их некрополи размером превосходят города живых, Душа непогребенного или не преданного по всем правилам огню покойника становится злобной. Она выбирается из мертвого тела и ищет обратную дорогу домой. Скоро вся Италия будет наводнена душами проскриптов, таких, как эти.

Они услышали отдаленные шорохи и заметили мерцающий за деревьями огонек. Кратил замолчал и стал испуганно прислушиваться.

– Только не говори, что это лемуры, – прошептал Элианий.

– Нет, доминус, сдается мне, что это те, кто не прочь поживиться падалью. На рынке в Остии рассказывали, что местные бродяги и бандиты вылавливают по ночам из Тибра тела казненных. Их вытаскивают баграми на берег в поисках забытых палачами колец на пальцах или золотых медальонов. Они не брезгуют даже одеждой богатых проскриптов, которую высушивают, чинят и продают за половину прежней стоимости. Этих людей, доминус, нам определенно следует опасаться.