Шестая книга судьбы

На своей улице Эрна постояла возле дома Мари. Там работали люди. Они выносили и грузили на машину обгоревшие доски, гнутые листы провалившейся до самого низа железной кровли, черные спинки и рамы металлических кроватей. Что-то словно задерживало Эрну. Она искала предлог, чтобы оттянуть свое возвращение домой.

И все же она повернулась, отыскала взглядом на третьем этаже заделанные фанерой окна своей квартиры и направилась к подъезду.

* * *

– Ну что, пора подводить кое-какие итоги? – Септимус обвел взглядом собравшихся. – Здесь только свои, так что поговорим начистоту. Кто там ближе к двери? Попросите секретаря запереть нас на ключ и ни с кем не соединять.

Септимус откинулся в своем кресле, сложив на животе пухлые ручки, и еще раз обвел присутствующих испытующим взглядом.

– Итак, что мы имеем. Я изложу вам свои соображения, понимая, что для большинства из вас они не явятся чем-то новым. Все началось в 1962 году. Да-да, именно в 1962 году, а не в сорок третьем и не в тридцать седьмом, хотя, строго говоря, искать начало в этом деле так же трудно, как искать начало на ленте Мебиуса. И началось все потому, что наши историки из двадцать четвертого заинтересовались карандашными надписями на полях одного из томов известного всем вам злосчастного шеститомника. Они решили вытащить его сюда в поисках очередной сенсации, и наша служба перемещений блестяще не справилась с этой задачей. А теперь слушайте, как все было на самом деле.

Президент, кряхтя, дотянулся до стакана с водой и унес его в глубину своего кресла.

– В шестьдесят первом году по одной из улиц послевоенного и уже практически отстроенного Мюнхена шел восьмидесятичетырехлетний старик Эрих Белов. Бывший журналист, бывший узник Дахау, бывший подданный русского царя, ну и так далее. Зашел он в один из книжных магазинов и увидел там на полке недавно изданный труд Шнайдера в шести томах. Может быть, какие-то смутные воспоминания заставили его купить эти книги, а может быть, просто захотелось прочесть о том, чему он сам во многом был свидетелем. Деньги у него водились – федеральное правительство наверняка назначило бывшему известному обозревателю социал-демократической прессы приличную пенсию, а возможно, еще и выплатило компенсацию за годы репрессий. Так вот, купил он эти книги и принес их к себе домой на Регерштрассе, 8… – Септимус сделал многозначительную паузу. – Да-да, именно на Регерштрассе, 8, где в квартире на втором этаже он проживал уже несколько лет. Стал их почитывать – английским он, судя по всему, владел, – а однажды взял в руки карандаш и начал подчеркивать какие-то строки, делая рядом свои пометки. Что он там написал, нам неизвестно, но могу предположить, что пометки эти все же попались кое-кому на глаза, В следующем году квартира Белова сгорела со всем содержимым, а сам он исчез.

Когда мы решили сделать благое дело и вытащить копии книг с пометками сюда, – Септимус нагнулся вперед и похлопал по крышке стола, – они выпали из наших неуклюжих рук, провалившись в прошлое на девятнадцать лет назад. Тем не менее копии остались в той же самой квартире и комнате на Регерштрассе, 8, в которой, понятно, Белов тогда еще не жил. Через несколько часов бомбы с английских ночных бомбардировщиков превращают этот дом, а с ним и значительную часть прилегающих построек в кучи кирпича и обгорелых досок. А еще через две недели шестидесятишестилетний Белов натыкается на развалины, на месте которых после войны выстроят новый дом, где он поселится. В этих развалинах он находит свои собственные, правда, еще не купленные на тот момент и, более того, еще не изданные и даже не написанные Шнайдером книги. Тем не менее в одной из них уже были его собственноручные пометки!

Септимус снова обвел всех взглядом, промочил из стакана горло и продолжил:

– Потом вся эта история с зондом. Вступив в информационный контакт с Беловым, он обрывается и уходит в тридцать седьмой год, в сентябрь. Однако при этом зонд не теряет связь с клиентом и оказывается рядом с ним в концентрационном лагере под Мюнхеном. Там он, выражаясь языком наших техников, сливает Белову часть имеющейся у него информации из истории Третьего рейха. Как мне объяснял один из наших умников-программистов, операционная система зонда, не имея внешнего управления, начала пороть отсебятину. Она, видите ли, могла, например, установить, что ее клиент попал в очень трудную ситуацию, угрожающую его жизни, и, желая ему помочь, возможно, с целью сохранения контакта любой ценой, стала пичкать его сведениями о будущем. Согласитесь, господа, большего идиотизма трудно себе вообразить. И это еще не все. Зонд не только вбивает ему в голову набор энциклопедических знаний – вы помните, как одно время таким способом решили обучать наших оболтусов, да вовремя спохватились, – но и спасает его от естественной смерти, если, конечно, смерть в концлагере можно назвать естественной.

В кабинете возникло оживление.

– Да-да. Мы нашли документальное подтверждение смерти Эриха Белова двадцать девятого января 1938 года в сорок втором отделении лагеря Дахау. Он умер, господа! Застудил легкие, простояв несколько часов на ледяном ветру вместе с остальными заключенными, поднятыми около месяца назад со своих нар и выгнанными на мороз. Этот эпизод впоследствии был зафиксирован в материалах Нюрнбергского трибунала. Вернее, Белов должен был умереть, но в тот злосчастный день он находился в лагерном лазарете, заболев после контакта с нашим зондом, когда сидел в карцере. Таким образом он избег уготованной ему участи, хотя наш зонд его тоже сначала едва не угробил, но потом провел с ним несколько сеансов психоэнергетической терапии, и организм русского, мобилизовав внутренние ресурсы, перестроился и победил смерть. Есть все основания подозревать, что с того самого времени бывший журналист Эрих Белов жил на этом свете незаконно. Его жизненный ресурс, почти выработанный к началу тридцать восьмого года, был значительно продлен. Более тяжкого хронокриминала просто не придумаешь.

Идем дальше. Спешно запущенный нами зонд серии «PR» подавляет в Белове желание не только распространять ошибочно полученную им информацию, но, похоже, и думать о ней. Не знаю, как все это отразилось на его умственных и душевных способностях, но, пережив тяжелые времена и выйдя на свободу, он в сорок третьем году находит свои будущие книги и относит пять первых томов к знакомому профессору Вангеру. Почему он оставил себе шестой, можно только гадать. Скорее всего это связано с тем, что он нашел там свои собственные пометки. Сейчас это не суть важно. Мы не знаем также, как отнесся к этим книгам профессор Вангер. Ясно одно: он не раскрыл их тайну. Оказавшись умным человеком, он не побежал сломя голову рассказывать о своем необычном приобретении. Мы не знаем также и того, что произошло с книгами после смерти профессора. Мы знаем одно: налицо самая настоящая петля Фоша-Гартенейзера! Ремарки русского журналиста появились в результате нашего к ним интереса. Читая шестой том Шнайдера, он вспомнил что-то такое из поведанного много лет назад вашим зондом, – президент посмотрел в сторону Карела, – что заставило его взяться за карандаш. Не будь этого зонда, не было бы и ремарок. А не было бы ремарок… – Септимус сделал знак рукой всем присутствующим, предлагая закончить его мысль.

– Не было бы зонда, – произнес нестройный хор голосов.

– Совершенно верно!

Президент выбрался из своего убежища и побрел вдоль стола, переваливаясь с боку на бок, как утка.

– Я все больше, господа, убеждаюсь в правоте гипотезы Разумовского, – продолжил он, проходя за спинками стульев участников совещания. – Она, как вы знаете, объясняет отсутствие последствий нашего грубого копания в прошлом, которые мы уже давно должны были бы ощутить в нашем времени на собственной шкуре. По большому счету, некоторые из нас просто не сидели бы сейчас за этим столом. Разумовский привел единственно возможное объяснение – спустя сто или триста лет после нас более ответственные и грамотные люди подберут за нами. Они подчистят занесенную нами в прошлое грязь с единственной целью – сохранить то, что свершилось, в неприкосновенности. Это своего рода дезинфекция. Их методы для нас непостижимы. Уже один тот факт, что потерянные нами книги через несколько часов были погребены под развалинами, о чем-то говорит.

– Вы считаете, что они специально устроили эту бомбардировку?

– Конечно же, нет! Видя, что запрещенный предмет из будущего проваливается в прошлое, они могли подкорректировать координаты его падения во времени, зная, что второго февраля Регерштрассе бомбили. И если бы не Белов, взявший привычку гулять по развалинам, они пролежали бы там до периода расчисток и восстановления.

Что же касается пожара в квартире на вновь отстроенной Регерштрассе в шестьдесят третьем году, то думаю, что и он вряд ли имеет отношение к их действиям. Уверен, что этот пожар так же естественен, как и каждое отдельное событие Второй мировой войны, как нацистский путч и все остальное. Человечество наделало в своей жизни много глупостей и совершило много преступлений. Но исправлять их задним числом еще большая глупость и преступление.

Септимус помолчал.

– Для меня одно только остается загадкой: почему они позволили Белову существовать дальше? Кстати, никаких документальных свидетельств его существования после тридцать седьмого года мы не обнаружили. Ни в магистратуре Мюнхена, ни в пенсионном фонде, нигде. Как будто такого человека и не было. Желающие могут поломать голову на досуге.

Септимус обвел собравшихся взглядом.

– Так куда же все-таки делись те шесть томов-копий, что попали к профессору Вангеру? – спросил кто-то. – Ведь потом Белов покупает новые книги, настоящие, без пометок. Где же тогда копии?

– Хороший вопрос, – закивал Септимус. – Несмотря на преследовавшие нас неудачи, мы все-таки продолжили наблюдения за квартирой Вангеров и членами его семьи. Группа инженера Карела отслеживала сам сигнал непрерывно более двух лет. Это было необходимо для того, чтобы вмешаться в случае его перемещения из квартиры на Брудерштрассе, означавшем, что книги куда-то выносят. Так вот, летом сорок пятого года, уже после смерти профессора Вангера, сигнал переместился в район развалин, примерно в то место, где книги были обнаружены русским. Вас интересует, что с ними стало? Сейчас наблюдение снято, но, похоже, они и по сей день там, на Регерштрассе, в фундаменте одного из домов. Так что если вы не охладели еще к тем сенсационным в кавычках пометкам, – Септимус посмотрел на профессора Гарамана, – поезжайте в Мюнхен и занимайтесь раскопками.

Напрашивается только один вывод – там кто-то попытался уничтожить книги, например, сжечь. Поняв же, что они не горят, он замуровал их в бетон. А поскольку никто из нас к этому акту не причастен, остается предположить, что это та самая подчистка из будущего, о существовании которой мы подчас так жарко спорим. И сделана она, вероятно, руками Белова или дочери профессора Эрны.

Септимус подошел и отпер своим ключом дверь кабинета.

– Вот и все, что я имел вам сообщить, господа. А теперь прошу простить – меня ждут в парламентском комитете по науке.

XXXIII

Тринадцатого мая к дверям одной из берлинских квартир на Ольденбургерштрассе осторожно подошел человек. Он был одет в гражданский костюм и тонкий зеленоватый плащ и держал в руках полупустой обшарпанный портфель. На вид человеку было далеко за шестьдесят. Он выглядел утомленным и был не меньше недели не брит.

Выбитая дверь болталась на одной петле. Человек прислушался и, стараясь не запачкаться, вошел в прихожую. Царящий внутри погром вполне соответствовал состоянию двери.

Пришелец прошел, на кухню и осмотрелся. Заметив на полу среди осколков стекла и всякого мусора затоптанный сапогами тетрадный листок, он нагнулся и поднял его.

«Генрих, сегодня, 2 мая, в 23.00 мы с Эрной ушли в надежде выйти из города. Попытаемся добраться до Эльбы. Днем в колонне военнопленных я видела Пауля. Он сказал, что Петер погиб вчера, 1 мая, в районе Тиргартена. Изольда».

Уже после подписи было добавлено: «Прощай» .

Человек положил портфель и записку на стол и прошел в ванную комнату. Там он с некоторым усилием опустился на колени и почти в полной темноте стал шарить рукой под чугунной ванной среди стопок кафельной плитки и прочего хлама. Наконец он нашел, что искал: небольшой сверток в пергаментной бумаге. Он вышел в комнату, поставил на ножки единственный уцелевший стул, сел и начал разворачивать сверток. Из бумаги, целлофана и куска черной ткани он извлек маленький «зауэр». На защитной дужке пистолета было выгравировано: «Г.Кристиан. 28.01.35». Больше десяти лет назад его подарили штурмбаннфюреру Кристиану подчиненные одного из отделений Дахау, когда он получил новое назначение в Веймар.

Человек опустил руку с пистолетом и задумался.

* * *

Когда примерно в середине войны Главное управление суда СС начало чистку руководства концлагерей, погрязшего в воровстве и коррупции, был арестован и непосредственный начальник Кристиана, комендант Бухенвальда Карл Кох. Личность настолько одиозная, что его сторонились все: и подчиненные, и те, кому по службе подчинялся штандартенфюрер СС Кох.

Впрочем, тогда, в 1942 году, Коха вместе с женой-садисткой, прозванной в лагере «бухенвальдской сукой» (она любила травить узников своей овчаркой), оправдали. Генриха Кристиана вызывали в Берлин свидетелем. Он отвечал на вопросы лично Францу Брейтгаупту, шефу Верховного эсэсовского суда. Обергруппенфюрера интересовали факты неоправданной жестокости супружеской четы Кох, невероятные легенды о которой черными тенями бродили уже далеко за воротами лагеря и его филиалов. Сам Кристиан не имел отношения к абажурам из человеческой кожи, но хорошо знал о слабости к подобного рода изделиям Ильзы Кох. Он прямо заявил, что считает их обоих патологическими садистами и психически больными людьми, заслуживающими, хотя бы уже поэтому, смерти.

Коха перевели комендантом Майданека. Каким-то образом до него дошли сведения о показаниях Кристиана, и он искал только случая, чтобы отомстить. Пока же такой случай не представился, на штурмбаннфюрера сыпались доносы. От кадрового управления СС они рикошетили к новому коменданту Бухенвальда принцу Вальдеку, который прекрасно понимал, что за разложившийся тип автор этих пасквилей

Возможно, именно принц Вальдек инициировал повторный арест обоих Кохов в августе сорок четвертого. На этот раз им открыто вменили в вину серию незаконных убийств узников, одного охранника из СС, а также некоего пастора, привлеченного к делу в качестве свидетеля и умерщвленного ядом уже во время следствия. Учитывая еще и финансовые преступления, нанесшие значительный ущерб рейху, штандартенфюрера СС Карла Коха разжаловали, лишили всех наград и приговорили к смерти Его жену – фрау Абажур (еще одно прозвище Ильзы Кох) – отпустили на все четыре стороны, как недолжностное лицо.

В апреле, меньше месяца тому назад, когда уже по всем швам трещал Одерский фронт, Кристиана вызвал в Берлин принц Вальдек, бывший одно время его начальником, потом шефом полиции и СС на территории 9-го военного округа, а теперь, после перевода своей штаб-квартиры в столицу, руководивший непонятно чем.

– Садитесь, Кристиан, – начал обергруппенфюрер. – Времени мало, поэтому сразу к делу. Речь пойдет о вашем бывшем патроне Кохе.

Принц рассказал удивленному штурмбаннфюреру о суде и приговоре, вынесенном Карлу Коху, а также о том, что приговор до сих пор не приведен в исполнение.

– Более того, этот подонок собирается выскользнуть еще раз, – продолжал он, предлагая собеседнику сигару. – Сейчас он в Мюнхене, в тамошней тюрьме. Ждет решения о замене смертной казни отправкой на Восточный фронт. У него опять появились благожелатели. Думаю, этот тип припрятал не один килограмм золотых зубов, выдранных им у мертвецов Майданека и Любека, так что ему есть чем расплатиться за услуги.

Сорокадевятилетний потомок венценосного рода выжидающе посмотрел на сидящего перед ним утомленного эсэсовца в давно не стиранной рубашке. Тот молчал.

– Как дела в вашем отделении, Кристиан?

– Через день-два все закончим, обергруппенфюрер Заключенные отправлены в Нойбранденбург, документация частично уничтожается согласно полученных инструкций, частично перевозится в Берлин. Оставшийся персонал готов выполнить любой приказ.

– Хорошо, Кристиан. Но к вам у меня не приказ, а просьба. – Принц Вальдек встал, подошел к большому сейфу в углу кабинета и достал из него папку. – Это заверенная копия приговора Коха. – Он положил на стол лист жесткой бумаги желтоватого цвета. – Здесь имеется и моя подпись. Так вот, приговор должен быть исполнен любой ценой.

– Вы хотите, чтобы это сделал я? – совершенно спокойно спросил Кристиан.

Вальдек кивнул.

– Вас интересует, почему вы? Просто я вам доверяю. Здесь в Берлине у меня совсем нет людей, на которых можно стопроцентно положиться. К тому же есть еще один нюанс. – Он вытащил из стола другую папку и достал из нее несколько бумажек. – Можете взять и почитать потом на досуге. Это доносы Коха на вас. Я даю их вам вовсе не для того, чтобы возбудить жажду мести, так что вы вправе отказаться, и мне придется поискать другого.

Кристиан взял в руки одну из бумажек, испещренную визами и штампиками, и бегло просмотрел ее содержимое.

– А почему бы просто не дать команду мюнхенскому гестапо?

– Потому, что я хочу быть уверен в ее исполнении, а это значит, что все равно придется посылать человека для проверки.

– Когда я должен выехать, обергруппенфюрер?

– Немедленно. Через несколько часов в Мюнхен из Темпельхофа вылетает самолет. Железная дорога в том направлении скорее всего неисправна, американцы отсекли уже весь север Баварии. Четыре дня назад взят Нюрнберг. Мюнхен продержится не больше недели, и ваша задача состоит в том, чтобы Кох не попал в руки американцев, а уж тем более русских живым. Прежде чем они вздернут этого негодяя, он станет для них козырной картой в очернительстве национал-социализма.

Вечером двадцать четвертого апреля Кристиан вылетел на юг. Когда уже в сумерках они огибали с востока Нюрнберг, их «хейнкель» был атакован истребителями. От неминуемого расстрела спасла низкая облачность. Летчики нырнули в тучу и посадили изрешеченный пулями самолет на каком-то поле. Дальше пришлось добираться на чем попало, и только к утру двадцать шестого на грузовике с фольксштурмистами Кристиан въехал в туманный от окрестных пожаров Мюнхен со стороны Людвигштрассе.

Его подбросили к городскому отделению гестапо, где Кристиан попросил на полдня машину или на худой конец мотоцикл. С машиной проблем не было: по всему городу стояли сотни автомобилей с пустыми баками. Но вот бензин… Впрочем, в кармане забрызганного грязью плаща Генриха Кристиана лежала заверенная в канцелярии личного штаба рейхсфюрера СС бумажка об оказании всяческой помощи «подателю сего». Так что нашли и горючее.

– Я только что из Берлина, – говорил штурмбаннфюрер, снимая грязный плащ в кабинете коменданта тюрьмы Штадельхейм. – Вот мои верительные грамоты.

Одноглазый комендант, взглянув на предъявленные бумаги, встал, одернул китель и вытянулся по стойке «смирно».

– Слушаю вас, штурмбаннфюрер.

– Карл Отто Кох, осужденный судом СС осенью сорок четвертого года, у вас? Отлично. – Кристиан опустился на стул, предлагая сделать то же самое и тюремщику. – Я прислан выполнить приговор. Дайте мне двоих охранников и проводите к нему.

– Но у меня насчет Коха другие инструкции…

– Все инструкции отменяются. Теперь я для вас главная инструкция. Исполняйте.

Через несколько минут комендант лично отпер дверь в большую камеру для привилегированных узников. Это была та самая комната, где в конце февраля сорок третьего года провела свою последнюю ночь Софи Шолль. На той самой кровати теперь лежал упитанный человек лет пятидесяти в светло-сером открытом кителе эсэсовского образца. Знаков различия на нем не было, только серебристый орел на рукаве и черный воротник со следами от споротых петлиц указывали на то, что это бывший эсэсовский чин.

На столике возле кровати стояли стакан с чаем, две тарелки с остатками пищи, рядом валялись огрызок яблока, печенье.

Увидев входящих, заключенный приподнялся на локте и удивленно уставился на штурмбаннфюрера с массивным раздвоенным подбородком.

– Кристиан? Генрих?

Штурмбаннфюрер сделал знак коменданту и охранникам остаться снаружи и прикрыл дверь. Он прошел и сел на кровать напротив.

– Собирайся, Карл. Меня прислали за тобой.

– Кто?

Кох продолжал полулежать, приподнявшись на левом локте, настороженно всматриваясь в лицо старого знакомого. Этот человек мог означать для него две вещи: смерть или… На все остальное Карл Кох был согласен.

– Собирайся, времени мало. Нас ждет самолет.

Гроза Бухенвальда, Майданека и Любека сразу обмяк и повеселел. Самолет – это не смерть. Он сел, принялся натягивать сапоги и одновременно расспрашивать Кристиана:

– Где фронт? От этих дармоедов ничего не добьешься, – кивок в сторону двери. – Их ничего не интересует. Куда мы вылетаем? В Берлин?

– Дальше. Гораздо дальше.

– На север?

– Я жду тебя в коридоре,

Кристиан вышел и закрыл дверь.

– Вы можете показать мне камеру, где застрелили Рема? – обратился он к ожидавшему коменданту.

– Конечно. Она как раз свободна. Это здесь, дальше по коридору.

– Пусть ваши люди пройдут вперед и, когда мы к ней приблизимся, откроют дверь. Да, и вот еще что: пошлите-ка за фотографом.

Кох вышел из своей комнаты с большим чемоданом в руках. Он походил скорее на командированного чиновника, нежели на узника. Увидев коменданта, он весело сказал:

– А, одноглазый! Прощай. Ты приготовил уже камеру, в которую тебя посадят американцы? Рекомендую эту. Ха-ха!

Не ожидая приглашения, Кох, который еще недавно был бы среди присутствующих старшим по званию, бодро зашагал по коридору. Он знал, что в такое тяжелое время не станут бросаться верными людьми и что его дубовые листья уже завтра займут свое место на черном воротнике.

Неожиданно перед самым его носом со скрежетом распахнулась железная дверь. С разбегу он чуть было не ударился в нее лбом. Оказавшийся тут же второй охранник подхватил из рук оторопевшего Коха чемодан и легонько подтолкнул его в камеру.

– Давай-давай, – подбодрил Кристиан. – тебе сюда.

– Генрих… а самолет?

– Туда, куда тебе нужно, самолеты не летают. – С этими словами Кристиан достал из кобуры пистолет и уже с силой толкнул обмякшее тело толстяка в дверной проем. – Знаешь, что это за место? – спросил он. – Тут застрелили Рема, которого я когда-то уважал, а потом перестал уважать. И все равно – ты ему не чета.

Кристиан еще раз подтолкнул своего бывшего шефа и осмотрелся. «Заложит уши», – подумал он, глядя на каменные стены тесного помещения. Одноглазый комендант и охранники толпились снаружи. Он поднял пистолет.

– Подожди, Генрих! – закрываясь руками, закричал Кох. – У меня много золота и камней… У меня счета в Швейцарии… Через три дня здесь все равно будут американцы и война закончится! Помоги мне выбраться. Я обеспечу тебя на всю оставшуюся жизнь. Через день мы уже будем у нейтралов. У меня окно на границе…

– Ты всегда не любил аристократов, Карл, – сказал Кристиан, опуская пистолет. – И знаешь, правильно делал.

– П-п-почему?

– Потому что меня прислал принц Вальдек. Как его там полностью? Погоди, сейчас вспомню… Ага, Иосиас Георг Вильгельм Адольф фон Вальдек-Пирмонт. Вроде ничего не напутал. Да-а-а, есть за что их недолюбливать. Вот хотя бы за такие напыщенные имена. Так вот, если бы не он, ты бы снова выкрутился.

– П-п-почему?

– Да потому, что это он послал меня

Он снова поднял пистолет. Кох опять замахал руками.

– Н-н-но ты же простой п-парень, Генрих! И я простой парень. Неужели мы не сможем д-д-договориться?

«Какое ухо зажать? – думал Кристиан. – Опять потом будет раскалываться голова».

Он выстрелил и мысленно произнес: «один». Кох схватился руками за живот, отскочил к стене, сел на прикрытый крышкой унитаз и, завыв, повалился на пол. Затем он попытался встать, но штурмбаннфюрер навел на закрывающегося окровавленной ладонью человека «парабеллум» и стал стрелять в живот, в бока и в спину извивающегося возле унитаза грузного тела. «Два, три, четыре…» Досчитав до семи, он остановился. Тело на полу затихло.

– Переверните на спину! – крикнул совершенно оглушенный Кристиан охране. «Нет, расстреливать в тюремной камере, не заткнув предварительно уши ватой, препоганейшее дело», – подумал он.

Тело оттащили от стены и перевернули. Карл Кох еще хрипел. Его китель задрался вместе с рубахой, и было видно, как окровавленный, покрытый густыми черными волосами живот мелко пульсирует в агонии, выталкивая из пулевых отверстий дозированные порции черной крови. Восьмая – последняя – пуля пробила Коху лобную кость, и он затих.

– Фотографа!

В камеру протиснулся перепуганный щуплого вида шарфюрер в старомодном пенсне и с большим фотоаппаратом в руках. Он стал бормотать что-то насчет неработающей вспышки.

– Тогда тащите его во двор, – скомандовал Кристиан, застегивая кобуру. – Когда будут готовы снимки? Как, нет реактивов?! Хорошо, я заеду вечером к пяти.

Из тюрьмы Генрих Кристиан направился в гестапо, потребовал там для себя комнату с диваном или хотя бы большим креслом и проспал несколько часов. Вечером он снова заехал в тюрьму и забрал фотоснимки. Фотограф с перепугу напечатал целую пачку, отсняв покойника во всех возможных ракурсах и масштабах.

– Закопайте его так, чтобы ни одна собака не нашла, – сказал напоследок Кристиан одноглазому.

Засовывая фотографии в распухший от скомканного плаща портфель, он неожиданно наткнулся на маленькую записную книжку. Это был блокнот сына. Петер забыл его в квартире отца в день их последней встречи. Собираясь в дорогу, Генрих Кристиан взял блокнот с собой. Для чего? Этого он не знал.

Он полистал книжечку и увидел адрес Готфрида Вангера, отца Эрны. Того самого, кому она так и не смогла дозвониться из Берлина.

– Брудерштрассе, 14, – скомандовал он шоферу, усаживаясь на заднее сиденье. – Потом можешь быть свободен.

«Второе доброе дело за день. Не слишком ли много для такого мерзавца, как я»? – думал он, поднимаясь на третий этаж дома с выбитыми стеклами. Он хотел только сообщить, что Эрна Вангер жива. По крайней мере, она была жива седьмого апреля.

У квартиры номер шесть стояла молодая женщина. Вероятно, она только что вышла и теперь запирала ключом дверь.

– Господин Вангер здесь проживает? – спросил Кристиан женщину.

– Профессор Вангер умер еще в феврале, – ответила та, несколько растерявшись при виде мрачного эсэсовца.

– А вы кто?

– Я?.. Соседка. А здесь теперь никто не живет…

Кристиан отвернулся и, поскрипывая сапогами, стал спускаться вниз.

«Да, два добрых дела за день – это не для меня».

Ему предстоял обратный путь в Берлин.

* * *

Сидевший на стуле человек стряхнул с себя оцепенение. Он проверил наличие патронов в «зауэре», оттянул затвор и сдвинул флажок предохранителя. Глядя в окно и чему-то улыбаясь, он левой рукой последовательно расстегнул плащ, пиджак и рубашку, прижал дуло пистолета на дюйм правее левого соска и надавил на курок. Последним, что видел самоубийца, была улыбающаяся женщина с ребенком на руках. Позади нее колыхались под ласковым ветром пальмы, а еще дальше, в солнечных лучах сияла гора Килиманджаро.

XXXIV

Tempus revelat omnia. [62]

Клаус фон Тротта в мундире немецкого военно-морского чиновника ранга корветтен-капитана стоял и смотрел на сгрудившиеся на рейде Коппенгагена корабли. Казалось, что здесь собрался весь флот Третьего рейха. Крейсера, эсминцы, миноносцы, тральщики, минозаградители, подводные лодки, торпедные катера, всевозможные вспомогательные суда и транспорты и даже буксиры. Здесь были почти все, кого приказ Деница о прекращении сопротивления застал по эту сторону проливов Скагеррак и Каттегат, в акватории Балтийского моря. Моряки не пожелали оставаться в Киле, Нойштадте или Фленсбурге, опасаясь, что все восточные порты могут быть отданы англичанами советской стороне.

Двадцатого апреля сюда же пришел «Принц Ойген». Теперь это был самый большой корабль Кригсмарине из остававшихся в строю. Его сотоварищ по легендарной операции «Церберус» – линейный крейсер «Шарнхорст» – уже давно лежал на дне морском. «Гнейзенау», тяжело раненный английской бомбой через несколько дней после прорыва, так и не был восстановлен. С него сняли орудия, а перед приходом русских в Готенхафен затопили на тамошнем фарватере. Другие крупные корабли, включая «одинокую королеву севера» – «Тирпица», – были потоплены противником или затоплены своими в последние дни войны.

Клаус то и дело вглядывался в знакомый силуэт «Принца», наполовину прикрытого корпусом «Нюрнберга». Где-то там, лежа после вахт на своей койке в одной из тесных офицерских кают, лейтенант фон Тротта мечтал о самой прекрасной девушке на свете, которую увидел однажды в образе валькирии в предвкушавшем золотую осень мюнхенском Хофгартене. Теперь ему казалось, что это было в другой жизни и от нее его отделяла смерть. Они все умерли, потом родились снова, но уже другими людьми. И только крейсер оставался единственным мостиком в то далекое время любви и надежд, но и до него теперь не добраться.

Весь последний год «Принц Ойген» провел на Балтике, служа плавучей батареей. Его восьмидюймовые орудия время от времени обстреливали побережья Курляндии и Восточной Пруссии, пока в Германии не закончились уже снятые с производства снаряды этого калибра.