Петер снял трубку телефона и позвонил в справочное бюро. Ему повезло. Через несколько минут его соединили с начальником тюрьмы Штадельхейм.

– С вами говорит Петер Кристиан – судья, назначенный председательствовать на процессе по делу фройляйн Вангер.

– Слушаю вас, господин судья.

– Могу я сейчас увидеться с обвиняемой? Мне необходимо составить о ней личное впечатление.

Возникла пауза.

– Да, конечно, приезжайте.

– В каком она состоянии? Я имею в виду физическое состояние.

– В самом нормальном. Ни здесь, ни в гестапо ее никто пальцем не тронул.

Когда, предъявив документы, Петер вошел в тюремный двор, его встретил немолодой штурмбаннфюрер СС с черной повязкой, закрывавшей один глаз. Это был его недавний телефонный собеседник. Они прошли в кабинет, где Петер оставил пальто и шляпу. Затем его отвели в небольшое помещение со стоящим посередине квадратным столом и двумя стульями В углу находился еще один небольшой столик и стул.

– Сейчас ее приведут. Вам дать стенографиста для ведения протокола?

Петер осмотрел комнату. Он знал, что в таких помещениях, предназначенных для встреч адвокатов с подзащитными, устанавливали микрофоны и гестапо прослушивало все, что здесь произносилось. Знали об этом и сами адвокаты.

– Нет-нет. Не нужно. Видите ли, господин…

– Хеннике.

– Господин Хеннике. Два часа назад я разговаривал по телефону с президентом Фрейслером В этом деле появились некоторые нюансы, и моя беседа с обвиняемой должна быть совершенно конфиденциальной. Вы меня понимаете?

Штурмбаннфюрер переглянулся единственным своим глазом со стоящим рядом охранником и кивнул.

– Могу предложить одну из пустующих камер.

Петер поблагодарил, и они пошли по коридору. Где-то здесь летом тридцать четвертого застрелили Эрнста Рема, возмечтавшего заменить миллионами своих штурмовиков армию и требовавшего проведения второго этапа обещанной Гитлером Национальной революции.

– Вот эта, например, свободна? – остановился Петер возле приоткрытой двери. – Если здесь чисто, она бы подошла.

– У нас везде исключительный порядок, господин судья, – убежденно произнес начальник тюрьмы. – Несмотря на все, что творится снаружи, мы не позволяем себе расслабляться. Заключенные, те, что уже осуждены на небольшие сроки, сами следят за чистотой.

– Да-да, я это заметил.

В камере были топчан, стол и стул, прикрепленные к полу. В углу – умывальник и накрытый крышкой унитаз. Через минуту охранник принес небольшой графин с водой и два стакана на небольшом подносе.

– Я жду вас у себя, – сказал штурмбаннфюрер. – Ее уже ведут.

Петер сел на стул и раскрыл на столе принесенную с собой папку. Когда кого-то ввели в камеру, он, не поворачивая головы, указал рукой на топчан, после чего так же жестом отпустил охранника. Тот вышел и запер дверь. Петер склонился над папкой. Боковым зрением он видел, что доставленная к нему женщина села на самый край топчана и смотрит куда-то в сторону. Он немного повернул голову и стал украдкой разглядывать ее.

Это была Эрна. Но в ее облике не обнаруживалось сходства с улыбающейся красавицей с фотографии. На лице выражение крайней подавленности. Туго стянутые сзади волосы, тюремная юбка и такой же серый, неопрятный свитер. Петер вспомнил суд над Вицлебеном и некоторыми другими из июльских заговорщиков. У них у всех отобрали одежду, выдав непомерно широкие брюки тюремного образца. Поясных ремней не было. Когда кто-то вставал для дачи показаний, то был вынужден обеими руками держать штаны, производя жалкое впечатление на огромный заполненный зал. Так утонченно унижали тех, кто еще несколько дней назад носил на плетеных погонах фельдмаршальские жезлы или генеральские звезды.

Молчание затянулось. Эрна повернула наконец голову в сторону человека за столом. Они встретились взглядами, и он печально улыбнулся.

– Боже мой! – тихо произнесла она. – Зачем?

Она узнала его, невзирая на прошедшие годы. Она ожидала увидеть здесь своего адвоката, следователя, кого угодно, вплоть до самого Адольфа Гитлера, но только не Петера. В ее голове пронесся рой мыслей. Ведь он теперь адвокат. Неужели он приехал ее защищать? После стольких лет? Если из их жизни, как из кинопленки, вырезать тот участок, когда они были в разлуке, склеить кадры и прокрутить то, что получится… Это будет бредовый сюжет в духе Сальвадора Дали. Вот она говорит ему «До скорой встречи», и они оба верят и живут в тот момент этим предстоящим свиданием. Мгновение… и они снова вместе. Но не в августе 38-го, как мечтали тогда, а в жестоком январе 45-го. Она сидит на тюремном топчане, а за железными дверьми камеры ее ожидает смерть.

– Зачем… вы здесь? – Эрна не смогла сказать ему «ты».

– Так вышло.

– Вы мой адвокат?

– Эрна, я стал судьей. Твоим адвокатом назначен Алоиз Глориус. Ты уже с ним встречалась?

– Судьей? Вы что, приехали меня судить?

Петер едва заметно кивнул и отвел взгляд.

– Меня прислали. Я ничего не знал, пока два часа назад не раскрыл твое дело.

Она смотрела на него, пораженная таким нелепым стечением обстоятельств. В этот момент она готова была отдать все, только бы на месте Петера сидел кто-нибудь другой.

– Боже мой! – еще раз произнесла она шепотом. – Почему вы не отказались?

Петер поднялся, подошел к двери камеры и прислушался. Затем он вернулся на свое место.

– Эрна, у нас мало времени, поэтому сначала успокойся. Я постараюсь что-нибудь придумать. Мы вместе что-нибудь придумаем. Ты только мне помоги.

– Я спокойна… господин Кристиан.

– Хорошо, можешь называть меня «господин Кристиан». Это даже необходимо при посторонних.

Он снова встал. Ему хотелось подойти к ней и сесть рядом или опуститься перед нею на корточки и посмотреть в лицо. Но глазок на двери не позволял ни того ни другого, и он просто стал прохаживаться по камере, задерживаясь возле глазка и прислушиваясь.

– Я знаю о гибели твоих близких, но теперь ты должна думать только о своем спасении и о своем отце. Ты понимаешь меня?

– О спасении? Вы слышали о «Белой розе»? Какое может быть спасение? Тюремщики сказали мне еще утром, что из Берлина выехал судья, посланный Фрейслером. Вас послал Фрейслер? Тогда это конец.

– Ты должна думать о спасении! – повысил он голос. Затем, посмотрев на дверь, он быстро подошел к Эрне, опустился на корточки и взял ее холодные ладони в свои руки. – Я обещаю, что ты не умрешь, – зашептал Петер. – Смертного приговора не будет ни при каких обстоятельствах!

Он резко встал и вернулся на свое место. Эрна удивленно и растерянно смотрела на него.

– Это правда?

– Клянусь.

– Петер…

Увидев, что она вот-вот расплачется, Петер уткнулся в раскрытую папку.

– Давай работать, Эрна. Все остальное потом.

– Давай, – перешла она на «ты», и он ободряюще кивнул головой.

– Для начала скажи: ты по-прежнему не призналась?

– Нет.

– Это уже хорошо. Графологическую экспертизу мы оспорим как дважды два. Перо не нашли, тушь тоже. Бумага – это вовсе косвенно. Главное – свидетели. – Петер посмотрел на нее и тихо спросил: – А теперь ответь: ты это сделала?

Она кивнула.

– Так я и думал. Но это ничего не значит. Раз наше правосудие с успехом казнит невиновных, значит, должна существовать и обратная возможность. У меня уже есть план, но об этом после. Сначала я должен увидеться с адвокатом. Говорят, он опытный защитник. Главное, ни в чем не сознавайся. Стой на своем: поправляла чужой листок. Я был там и смотрел объявления на этой доске. Многие написаны почти так же крупно, как и твое… высказывание. Раннее утро, холод, ветер, ты втыкаешь кнопку в чужой листок, не читая написанного. Поняла?

– Да.

– А теперь давай думать, кого мы можем привлечь в свидетели.

Двери открыл пожилой человек в давно не новом длинном халате с лоснящимся бархатным воротником. Он был лыс почти как Фрейслер, но в отличие от него более упитан. Он что-то жевал. Морщинистая желтоватая кожа его лица находилась в движении.

– Господин Глориус? – спросил Петер.

– Он самый. С кем имею честь?

– Моя фамилия Кристиан. Я назначен провести процесс по делу фройляйн Вангер. Мы могли бы поговорить?

Глориус понимающе кивнул, отер руку о халат и пропустил гостя в квартиру.

– Разве ее не будет судить трибунал? – спросил он, проглатывая остатки пищи.

– Это не совсем тот случай, господин Глориус.

Петер вопросительно посмотрел на адвоката.

– Снимайте пальто и проходите в кабинет, – сказал тот, зашаркав старыми тапочками по узкому темному коридору.

Кабинет оказался обычной комнатой с письменным столом, парой стульев, двумя обшарпанными креслами, журнальным столиком между ними и тремя книжными шкафами. На полу протертый ковер с разбросанными листками бумаги. Раскрытые книги и всевозможные листки бумаги валялись на столе и подоконнике. Шторы затемнения, несмотря на еще ранний час, были плотно закрыты, и свет исходил от единственной горевшей лампочки в люстре. Других штор на окне не было.

– Вы извините меня за то, что я побеспокоил вас дома, – сказал Петер, усаживаясь по приглашению хозяина в кресло, – но времени очень мало. Через два дня суд.

– Через два дня? – хмыкнул Глориус. – Лично я готов хоть завтра.

– Готовы к чему? К очередному фарсу?

Брови адвоката медленно поползли вверх.

– Что вы этим хотите сказать?

– Видите ли, господин Глориус, кому-то из подчиненных доктора Геббельса пришла в голову мысль широко осветить наш процесс в газетах. Будут журналисты, фотографы. Вас, вероятно, уже предупредили. Это накладывает на нас с вами определенные требования. Мы обязаны сыграть спектакль по всем правилам жанра. Обыватель, читая отчет о суде, должен увидеть в нем все стороны юридической процедуры. В том числе и профессиональную защиту. Сегодня я уже имел телефонный разговор с президентом.

Петер второй раз за этот день упомянул о своей беседе с Фрейслером, не уточняя ее содержания. С одной стороны, он не лгал – ведь разговор имел место на самом деле, – с другой же – давал понять собеседнику, что его тема напрямую связана с обсуждаемым сейчас вопросом.

– Что же вы от меня хотите?

– Только одного – вы должны провести защиту вашей подопечной на самом высоком уровне. Когда-то же вы отстаивали в суде права своих подзащитных? Представьте, что сейчас не сорок пятый год, а, скажем, тридцать второй. Представьте, что суд воспринимает доводы защиты, а у богини Правосудия по-прежнему завязаны глаза.

– Я, молодой человек, не смогу представить только одного: что по делу, охарактеризованному как измена и саботаж, сегодня возможна альтернатива смертному приговору. А что касается Правосудия, то к уху нашей слепой богини давно привязана телефонная трубка, провод к которой тянется из Верховного суда в Шенеберге. А еще на ее левой руке красная повязка со свастикой, ведь она член партии. Или вы не знали об этом?

Глориус, похоже, ничего не боялся. Петер сразу отметил его смелую откровенность. «Уж не провокатор ли он?»

– На политических процессах я давно смирился с участью скорее священника, нежели адвоката, – продолжал Глориус. – Мне отвели роль вечного advocatus diaboli [42], а вернее сказать, avocat des causes perdues [43], цель которого вовсе не состоит в выигрыше процесса. Понимая, что ничего не смогу изменить и что нужен лишь как церемониальный атрибут, я решил для себя – буду для обвиняемых хотя бы пастором, облегчающим душевные муки. Пусть видят, что хоть кто-то стоит на их стороне, и им станет легче. Только внушив себе это, я смог продолжить свою деятельность и не податься в судьи, как в свое время Фрейслер. Так на чем вы предлагаете построить защиту?

– Увы, не знаю, – вздохнул Петер.

– Она пока не созналась, – стал рассуждать Глориус, – но я сомневаюсь, что смогу оспорить факт содеянного. У обвинения есть два свидетеля. В другие времена в таких случаях можно было бы постараться понизить тяжесть вины. А не права ли отчасти подсудимая в том, что написала на своих листовках? Не был ли ее выпад против власти спровоцирован неприглядными действиями самой власти? Как вы думаете, Кристиан, через сколько минут, начни я говорить подобные речи, меня вытащат из зала суда и отвезут в гестапо? Через пять? Через десять?

– Вы правы, это не годится. Я имел в виду совершенно другое.

Петер встал и начал ходить по кабинету.

– Что, если пойти по пути анализа обстоятельств, толкнувших несчастную на необдуманный, импульсивный поступок? Ведь такие обстоятельства налицо. Гибель любимого брата и одновременно смерть матери…

– Молодой человек, – махнул рукой Глориус, – кого теперь этим проймешь? Люди гибнут как мухи, и не только на фронте. Вы же мне и ответите в зале суда, что немец должен оставаться твердым перед лицом несчастий. Чему нас учит фюрер? Все личное – ничто по сравнению с Германией. Я, конечно, скажу пару слов об аффекте, но это будет как раз тот самый шаблон или фарс, как вы изволили выразиться, который вам претит. На эти слова никто не обратит внимания. К тому же речь ведь идет не о единичном случае, а о десяти днях сознательной преступной деятельности. А это уже не аффект.

Они замолчали. Петер понимал, что адвокат прав и он требует от него невозможного.

– Тут нужен свидетель, – вдруг нарушил молчание Глориус. – Свидетель защиты. И не просто свидетель, а classicus testis [44]. Такой, к которому прислушались бы. И нужны новые обстоятельства, выставленные защитой прямо на суде, ex tempore [45]. – Он внимательно посмотрел на Петера и спросил: – Вам это нужно?

– Что?

– Чтобы на суде вдруг появился новый аргумент, поставивший вас же самого в тупик?

– Почему бы нет?

Лицо Глориуса вдруг исказилось. Он извинился и спешно вышел из комнаты. Петер слышал, как на кухне включили воду. Через две минуты Глориус вернулся и повалился в кресло. Его лоб покрывала испарина.

– Скажите откровенно, – произнес он так, как будто только что пробежал стометровку, – вы хотите ее спасти?

Петер открыл рот, но Глориус остановил его, подняв руку.

– Постойте. Только что я принял сильное обезболивающее. Уже третий раз за сегодняшний день. А вон в том ящике стола, – он протянул руку, – у меня припрятана ампула с цианидом калия. Когда мне не станет хватать шести доз морфина в сутки, я раскушу ее. Это лучшее лекарство от боли. И от страха. А теперь можете отвечать.

Петер снова опустился в кресло. В другое время слова адвоката проникли бы в его душу и даже потрясли бы его. Но не сегодня. Слишком большое потрясение он уже испытал. Однако эти слова многое прояснили. Но стоит ли доверяться этому человеку? Нет, он не имеет права рисковать.

– Ну хорошо, хорошо, – сказал Глориус, – считайте, что я ни о чем не спрашивал. Но тогда объясните, почему я должен доверять вам?

– Я вовсе не прошу вас мне доверять. Я только предлагаю…

– Провести настоящую защиту Эрны Вангер, – перебил адвокат, – это я понял. Но с какой целью? С целью ее спасения или с тем, чтобы превратить привычный фарс в утонченную показуху? Я должен знать, какова ваша finis ultimus [46]. Ну, подмигните мне хотя бы одним глазком! Это чертовски принципиально, господин судья. Если речь идет о первом, мы сможем сделать это только вдвоем, если же о втором – я блестяще справлюсь без вас и не вижу смысла в нашем дальнейшем разговоре.

Он припер Петера к стенке. Нужно действительно выбирать: либо спасать Эрну по-настоящему, невзирая ни на что, либо делать вид, что спасаешь, и думать в первую очередь о себе самом. Осталось два дня. Решать нужно немедленно.

– Забудьте все, что я говорил о прессе и журналистах. Я хочу только одного – чтобы она осталась жива. – Петер поставил локоть на подлокотник кресла, прижал ладонь ко лбу и говорил не глядя на Глориуса. – Я готов со своей стороны сделать все, что зависит от меня. Вы поможете мне?

– Кто она вам?

– Никто. Теперь никто. Мы были знакомы, когда она была еще ребенком. Прошло много лет, но я не смогу предать нашу дружбу и нашу детскую любовь. Ведь речь идет о жизни и смерти. Я не смогу жить, если вынесу ей смертный приговор, как того хочет Фрейслер. Умоляю вас, Глориус, не нужно больше вопросов!

Петер отнял от лица руку, и старый адвокат увидел в его глазах неподдельную боль и мольбу.

– Успокойтесь, Кристиан. Мы попробуем. Кто-нибудь знает о ваших отношениях?

– Фрейслер. Вернее, он знает только о том, что мы знакомы.

Петер рассказал о своем звонке в Берлин.

– Это скверно, что вы ему позвонили. Старая лиса может изменить свое решение в любую минуту. Ну да ладно – судей теперь не хватает, так что будем надеяться. Однако factuna fieri infectum non potest [47]. Что касается свидетеля, то я упомянул о нем не ради красного словца. Есть одна зацепка.

Петер воспрянул.

– Какая?

– Как мне удалось выяснить из разговора с парой ее университетских подруг, у нашей подопечной есть жених – некий военно-морской чиновник по фамилии фон Тротта. Вы знаете о его существовании? Нет? Официально они не помолвлены, но это не столь важно. Главное то, что в данный момент он в Мюнхене. Приехал несколько дней назад и двадцать четвертого числа, когда ее арестовали, вполне мог быть уже здесь.

– Вы полагаете…

– Я полагаю, что это единственная возможность. Что, если именно от него она шла в пять часов утра? А?

– Но зачем ей было возвращаться еще раз в семь?

– Зачем, зачем… Забыла выполнить поручение подруги, вот и вернулась по пути на работу. Поскольку ее схватили in situ criminis [48], нам нужно доказать, что она только поправляла тот злосчастный листок. Что двумя часами раньше сторож видел не ее, потому что в это время фройляйн Вангер была совершенно в другом месте. Таким образом, мы отберем сторожа у обвинения, превратив его в свидетеля защиты! Та, которую он видел в пять утра, принесла прокламацию, и именно она является и ее автором, и автором всех предыдущих листовок. Доказав это, мы докажем, что вся вина Эрны Вангер лишь в ее невнимательности и потере бдительности, а вовсе не crimen laesae majestatis [49]. Следователи уверены, что все пройдет без сучка и задоринки, а посему не будут готовы к такой неожиданности. А дальше все зависит от вас. – Глориус удовлетворенно хлопнул себя по коленям и встал. – Что делать, etiana innocentes cogit mentiri [50].

Петер, как всегда, ничего не понял из очередной латинской премудрости, просто поверив в ее уместность.

– С утра я займусь этим фон Троттой, а вы приходите завтра вечером, – продолжал Глориус, выпроваживая гостя в коридор. – Попозже. И будьте осторожны. Никаких контактов ни с женихом, ни с отцом Эрны Вангер. И не встречайтесь больше с нею. Ведь вы были сегодня в Штадельхейме? Я это сразу понял. Имейте в виду, что вашим молодым коллегам может быть поручено приглядывать за вами. Даже наверняка Особенно остерегайтесь Бергмюллера: здесь он доверенное лицо Фрейслера и внештатный сотрудник 15-го отдела [51].