– Это всё, герр офицер. Результат будет готов утром. Но как я уже говорил, – старик повернулся к начальнику лагеря, – без моих книг и таблиц я мало что смогу.

Гетх махнул рукой, и охранник потащил старика к выходу. Несколько женщин закричали, что тоже хотят узнать свое будущее, но хозяин вечеринки пообещал им продолжить сеанс завтра.

Утром с раскалывающейся головой Крайновски усаживался в машину. Изрядно похмелившийся Гетх уговаривал его остаться. Вдруг он замахал рукой, и к машине подвели вчерашнего предсказателя.

– Ну?

Старик протянул начальнику лагеря листок бумаги с каллиграфически написанным текстом. Тот прочитал, рассмеялся и передал бумажку в окно машины. Крайновски сунул ее, не глядя, в карман, махнул рукой и приказал водителю ехать. Пару раз проблевавшись по дороге и уже подъезжая к Варшаве, он вспомнил про старика и прочел его записку: «Человек со шрамами умрет весной. Через минуту после того, как это случится, часы на башне замка Шарлоттенборг пробьют полдень». Он скомкал листок и вышвырнул его в окно.

В ноябре Крайновски отозвали из Варшавы в резерв рейхсфюрера СС. Ему в очередной раз повезло. Спустя несколько дней Амон Гетх был арестован. Его обвинили в растрате государственных средств, взяточничестве и прочих махинациях. Штандартенфюрер, ведший это расследование, довольно скоро вышел на фамилию Крайновски и даже не поленился съездить в Варшаву. Однако, узнав, что подозреваемый в сообщничестве с Гетхом человек находится сейчас в личном резерве Гиммлера, он не стал копать дальше.

В итоге Гетх сел в тюрьму, а Крайновски отправился во Фленсбург на новое место работы. Перед отъездом он побывал на аудиенции у рейхсфюрера и получил устные инструкции относительно отряда «Морской уж». Ему было разрешено ограниченно привлечь к этому делу и командируемого туда же Амона Веллера – щуплый архивариус оказался неплохим криптографом и мог быть полезен как шифровальщик.

22 января Юлинг совершенно неожиданно получает письменное предписание из Берлина, завизированное самим Мюллером. Ему было велено сдать все дела и в срочном порядке выехать в Восточную Померанию к новому месту службы. Начальник четвертого управления РСХА направлял его в распоряжение штаба формируемой там группы армий, принять командование которой должен был не кто иной, как сам рейхсфюрер СС. 26 января это соединение получит окончательное название группа армий «Висла» и через три месяца будет разгромлено на Одере в последних боях войны.

– Такие вот дела, – сказал Юлинг, прощаясь с Ротманном прямо в его кабинете. – Даже не посидим напоследок. Сейчас еду прощаться со своей Эддой. Оставляю дом пока на ее попечение – там у меня кое-какие вещи, и я заплатил хозяину за месяц вперед. Может, еще будет случай вернуться.

– Тебе что, лишнего дня не могут дать на сборы и утряску личных дел?

– Рано утром в Кольберг уходит «Гриф» – один из наших старых миноносцев, – и Вольфганг договорился, чтобы меня подбросили. Дороги на этом направлении забиты беженцами так что это самый выгодный вариант, – Юлинг пожал руку Ротманну и, немного помолчав, сказал: – Смотри, Отто, докопаются Веллер с Крайновски до Дворжака. За такие вещи по головке не погладят. Это гораздо хуже, чем приютить десять коммунистов или евреев. – Он подошел к дверям и добавил: – Не вздумай только его отпустить.

Через несколько дней, когда Ротманн, вернувшись домой, открывал дверь своей квартиры, на площадку вышел его сосед – бывший моряк – и протянул конверт.

– Письмо, Отто. Тебя не было, и его отдали мне под расписку.

– Спасибо, капитан, – уже предчувствуя новые события, сказал Ротманн. – А кто его принес?

– Почтальон.

– Я понимаю, что не английский парашютист. Как он выглядел? Маленький сухой старичок с протертой до дыр сумкой?

– Ха! Молодая и толстая фрау. Ты что, хочешь определить содержание письма по виду того, кто его доставил?

Гансъорг Дан, так звали соседа, был в своем обычном, видавшем еще времена Веймарской республики, стеганом халате и, как всегда, с костяным мундштуком в зубах. В этом мундштуке несколько раз в день дымилась сигарета, в остальное же время он был пуст, являясь тем не менее неотъемлемой частью своего владельца.

– Нет известий от сына? – спросил Ротманн.

– Жду. Ты знаешь – я не теряю надежды.

– Знаю. Как насчет партии? Помнится, я обещал тебе реванш?

– Только назначьте время и место, господин штурмбаннфюрер.

– Ладно, зайду через часок.

Они познакомились прошлым летом, когда Ротманн, вернувшись из Кельна, где погибли его жена и мать, лежал на своей кровати и размышлял – пустить ли ему пулю в висок или не делать этого ради брата. Это была, конечно, лишь минутная слабость, но иногда и под влиянием минуты человек принимает роковые решения. Как раз тогда и пришел к нему этот неунывающий моряк. Он был в своем халате, с пустым мундштуком в крепких прокуренных зубах и держал под мышкой шахматную доску. Тогда, конечно, игры не получилось, но позже они сблизились по-соседски. Нечасто, но пару раз в неделю собирались то у Ротманна, то у капитана и играли. Играли и разговаривали. Никогда при этом не пили алкоголь. Только крепкий чай, если Ротманну удавалось достать что-нибудь приличное. Именно Дан тогда помог ему выбраться из депрессии, и потом вторично, после известия о гибели Зигфрида.

Собственно говоря, игра в шахматы была только предлогом для общения, которое сводилось к тому, что Дан рассказывал, а Ротманн в основном слушал. Капитану было что рассказать. О славной битве в Скагерраке, где адмирал Шеер задал трепку англичанам (которые на этот счет имели совершенно противоположное мнение), о Кильском мятеже, о самоубийстве остатков Флота Открытого Моря летом девятнадцатого в Скапа Флоу. Ко всем этим событиям он имел личное отношение и рассказывал о них так, будто бы все они были одинаково славными в истории германских военно-морских сил.

Но не всегда Ротманн был только слушателем.

Однажды разговор зашел о прорыве морской блокады в феврале 1942 года. Это уже дела текущей войны, и Дан в них не принимал участия. Но, благодаря тому, что он внимательно следил за всем, что происходило на морях и имел много знакомых с боевых кораблей, он был хорошо осведомлен о тонкостях знаменитой операции «Цербер». Речь шла о спасении блокированных во французском Бресте линейных кораблей «Шарнхорст» и «Гнейзенау» и тяжелого крейсера «Принц Ойген».

– Посадили мы тогда британского льва в калошу! – радовался отставной моряк, передвигая фигуру. – Ей-богу, посадили. И ведь как всё подготовили! Шутка ли – провести через Дуврский пролив два линкора и крейсер! Ты знаешь, что Цилиакс выписал перед этим большое количество тропической униформы? С дурацкими пробковыми шлемами, всё как полагается. Ну как же! Всё это и бочки, на которых было крупно написано «Колониальная смазка», выгружалось в порту из вагонов на виду у французов. Любая французская подружка нашего моряка была уверена, что ее парень скоро окажется либо в Африке, либо в Италии, короче говоря, в Средиземном море. Но и это не всё. Один мой знакомый уже ружье чистил – за день до выхода в море им объявили, что поведут на суточные стрельбы, а потом многие офицеры получат два дня и смогут поохотиться в тамошних лесах. И только когда оказались на внешнем рейде, по кораблям объявили, что идут в Германию. Во как! И прошли под жерлами дуврских пушек, из которых ни одна не попала в цель!

– А тебе не кажется, что эта, самая удачная наша надводная операция, за которую кое-кому даже повесили кресты на шею, по своей сути, была простым бегством?

Дан замялся.

– Что ж делать. После катастрофы с «Бисмарком» фюрер…

– Да какая там катастрофа! Какие вообще могут быть на войне катастрофы, капитан? Это у «Титаника» случилась катастрофа – он напоролся на замерзшую воду. «Бисмарк» же вышел в море на войну, а не в круиз. Взяли моду: Сталинградская катастрофа, Тунисская катастрофа! И, кстати, «Бисмарк» потопил за несколько дней до своей гибели «Худа». Так что мы просто разменялись с британцами тяжелыми фигурами. Вот только у нас их было гораздо меньше, чем у них, вследствие чего соотношение еще более ухудшилось. Отсюда вывод – нашим надводным кораблям нечего вообще соваться в море.

– Ха! Ха! Ты рассуждаешь в точности как Гитлер. Он трясется теперь, особенно после недавней гибели «Тирпица», над каждым эсминцем, и наши адмиралы порой целый месяц выпрашивают у него разрешения вывести какой-нибудь крейсер на пару дней.

Этот человек с устаревшим уже именем Гансъорг нравился Ротманну своим непотопляемым оптимизмом. Пережив крушение иллюзий в конце империи, оставшись за бортом в чине корветтен-капитана в начале республики, испытав семейные штормы (еще до войны от него ушла жена), он тем не менее оставался всегда на плаву, как выражался сам. Регулярно слал письма дочери, давно жившей своей семьей на другом конце страны, устроил в морскую школу младшего сына, который теперь играл в прятки со смертью в пучинах Северной Атлантики. Сам он не был востребован в новой войне по возрасту и состоянию здоровья, но оставался патриотом, хотя и не приветствовал новый режим. Он с самого начала не любил штурмовиков, называя их про себя просто бандитами. Еще больше он не любил эсэсовцев, считая, что это те же штурмовики, только иначе одетые и обученные дисциплине. Как личное оскорбление воспринял он в мае тридцать третьего указ Бломберга об отдании чести военнослужащими членам нацистских вооруженных формирований. Именно тогда он навсегда перестал надевать свой старый морской китель с крестами и предпочитал ходить на встречи ветеранов в штатском без наград.

Вообще поначалу все эти коричневые рубахи и черные кители в ремнях и погонах он считал выдумкой тех, кому не нашлось места в армии и просто нечем было заняться. Позже он понял, что всё гораздо серьезнее. Именно они, эти проходимцы и голодранцы, вдруг стали править бал в Германии. О своей нелюбви к ним отныне приходилось помалкивать. Когда же началась война, Дан не смог не поддаться чувству всеобщего патриотического подъема. Ошеломляющие победы сорокового года так взбудоражили его воображение, что пару раз он готов был уже крикнуть «Хайль!». Но всё же удержался. Тем не менее осенью тридцать девятого он поспособствовал поступлению сына в морскую школу и не отговорил его от подводного флота. В те дни на всю страну гремел триумф Гюнтера Принна и его команды. Его экипаж, целиком доставленный в Берлин на личных самолетах фюрера, проехал по усыпанным цветами мостовым. Геббельс даже разрешил открыть для них один из ночных клубов, запрещенных им же из моральных соображений. Каждый мальчишка хотел тогда стать подводником, а каждая девчонка – иметь фотокарточку одного из героев в темно-синем бушлате с ленточками на бескозырке.

Теперь же его Фриц в чине оберлейтенанта-цурзее ведет неравную и смертельно опасную борьбу с полчищами кораблей и самолетов врага. Лодки гибнут десятками в месяц. Судьба многих так и остается неизвестной.

Война, конечно, несколько изменила отношение старого моряка к некоторым вещам. Он уважал храбрость войск СС, понимал, что толпы штурмовиков, когда-то маршировавшие по улицам старых немецких городов, давно поглощены вермахтом и кости многих из них уже устилают поля России, побережья Франции, горы Югославии и пески Северной Африки. Да и многих тех улиц, где когда-то вразнобой громыхали башмаки штурмовых батальонов, уже нет. Только расчищенные проходы между грудами битого кирпича.

Узнав, что его новый сосед боевой офицер, которого тяжелое ранение, наверняка против его воли, забросило в гестапо, Дан старался не замечать на фуражке Ротманна алюминиевый череп с костями. Он отметил в нем простоту и незаносчивость. За ним следом не бегал денщик или шофер. А когда капитан узнал о его личной трагедии, то просто сгреб со стола шахматные фигуры, над которыми любил поломать голову, решая замысловатую задачку из потрепанной шахматной книжки, сложил их в коробку и пошел к соседу.

– Как вы оказались в этой компании? – спросил он однажды совершенно непроизвольно, переставляя фигуру и записывая ход. Тогда они не были еще на «ты».

– Вы имеете в виду СС? – сразу понял, о чем речь, Ротманн.

Дан смутился, что бывало с ним очень редко, и кивнул.

– Как и тысячи других, – просто ответил Ротманн. – Сначала нищета и вызванное ею унижение, когда не было приличной одежды, чтобы пойти с девушкой в кино. Потом общество таких же, как ты сам, где тебя поняли, заняли делом и поставили перед тобой цель, казавшуюся тогда великой. А дальше от тебя уже мало что зависит.

В тот день они перешли на «ты», не только не выпив на брудершафт, но даже не сговариваясь.

Придя к себе, Ротманн тут же в прихожей распечатал письмо, предварительно определив, что оно отправлено из Дрездена, и понял – шахматы на сегодня отменяются. Некая Магда Присс, медсестра из военного госпиталя, сообщала о его брате Зигфриде, лежащем с тяжелыми ранениями в палате номер четыре. Ротманн, готовый к такому или подобному известию, знал – он обязательно поедет, хотя и был почти уверен, что уже никогда не увидит Зигфрида живым. Почти уверен…

21 января 1945 года гросс-адмирал Дениц отдал приказ приступить к выполнению плана «Ганнибал». В соответствии с этим планом все суда, имевшиеся в составе германского военного и гражданского флотов, которые находились в акватории Балтики, должны были принять участие в самой грандиозной морской эвакуации войск и гражданского населения, когда-либо планировавшейся в истории. Из Восточной Пруссии к берегам Северной Померании, Шлезвиг-Гольштейна и Дании им предстояло вывезти более двух миллионов человек.

Уже 22 января бывший круизный теплоход «Вильгельм Густлов» был подготовлен к приему пассажиров. К тому времени только в районе гавани Готенхафена, где наряду с другими судами находился и «Густлов», скопилось до 60 тысяч беженцев,

Погрузка началась 25 января и продолжалась несколько суток. Каждый день сотни человек, невзирая на холодный ветер, приходили на пристань и простаивали на ней часами. Люди приезжали из Данцига, куда теплоход должен был за ними зайти. Но никто не хотел ждать, мечтая только об одном – скорее попасть туда, в чрево этого спасительного ковчега, в которое вел один выставленный трап. Этот узкий мостик казался дорогой к жизни, и никому в тот момент даже не приходила в голову мысль, что он мог быть и дорогой к смерти. И чем больше людей проходило по этому мосту, тем более безопасным и желанным для оставшихся он становился.

Десятки тысяч человек в Готенхафене и Данциге грузились в те дни и на другие корабли всех размеров и назначения. Со дня на день готовились уйти в снег и туман «Дойчланд» и «Кап Аркон», чтобы увезти на своих переполненных палубах 25 тысяч женщин, детей, раненых и тех служащих всевозможных имперских ведомств и организаций, кому было предписано эвакуироваться. Но «Вильгельм Густлов» внушал особое доверие. Изначально это был партийный лайнер, которому наверняка дадут мощное сопровождение и не допустят, чтобы с ним что-нибудь случилось. Недаром билеты на корабль начали выдавать через местные отделения НСДАП. Многие тогда бросились доставать заветные пропуска для себя и своих семей. Эти пропуска, вернее, их искусные подделки тут же стали товаром в руках спекулянтов черного рынка.

Сначала грузились военные моряки и курсанты. Их было около тысячи. Потом женский вспомогательный персонал ВМФ, скопившийся здесь в количестве трех с половиной сотен. Всех их по приказу гросс-адмирала необходимо было доставить в Киль. К началу погрузки на корабле находилось несколько десятков тяжело раненных солдат и офицеров, общее число которых увеличилось в конечном счете до 166 человек. В отдельных каютах к тому времени уже обосновалось несколько семей важных персон оккупационного режима. Когда наконец началась погрузка гражданского населения, на борт устремился поток пораженных страхом людей. Они бежали от кровавых беспощадных орд, шедших с востока. Официальная пропаганда явно перегнула палку, запугав до смерти мирное население. Рассказы о зверствах, чинимых солдатами Красной Армии, веяли таким ужасом, что многие согласились бы лучше принять смерть в море, чем попасть в их руки.

Был приказ пропускать только женщин с двумя и более детьми, который, впрочем, соблюдался не слишком строго. К пяти часам вечера 29 января причал заметно опустел. Доктор Террес, занимавшийся в качестве санитарного оберфенриха подсчетом пассажиров, записал в своем блокноте окончательную цифру – 7956 человек с учетом команды.

Однако распоряжения отдать швартовы не последовало. Спускались сумерки, и теплоход остался у причала до следующего дня. Тем временем на пристань приходили всё новые люди, и их снова пускали на борт, уже никак не регистрируя. Моряки-подводники, стоявшие в качестве контролеров у трапа, не слишком придирались к документам измотанных и перепуганных людей. Те, кому не нашлось места во внутренних помещениях, располагались на открытых палубах. К рассвету все закоулки корабля, включая пустой бассейн, где разместили девушек из ВМФ, были забиты людьми и поклажей, и прием беженцев наконец прекратили. Служащие порта увещевали оставшихся на причале разойтись, обещая скорое возвращение лайнера и приход других судов за новой партией эвакуируемых. От передовых позиций русских войск до Данцига в тот день оставалось уже не более 50 километров, и мало кто поверил бы тогда, что эти километры будут окончательно преодолены противником еще только через два месяца.

В одной из госпитальных палат, расположенных на четвертой палубе по правому борту, на койке возле боковой стены лежал гаупштурмфюрер СС Вильгельм Юлинг. Его голова была забинтована. Приподнятая над грудью правая рука находилась в гипсе, левая свешивалась с кровати, и он напоминал окаменевшего марширующего солдата, положенного на спину. Уже три дня Юлинг был здесь, из которых два дня находился в полном сознании. Сегодня он даже пытался вставать. Полученные ранения его жизни не угрожали. Но он знал, что если даже получил заражение крови, то всё равно не успеет от него умереть. Его настоящая смерть находилась где-то под водой. Она неотвратимо приближалась и, возможно, была уже совсем близко. Вот только точное время их встречи ему было неизвестно.

Несколько дней назад (дату ему никак не удавалось вспомнить) он с группой офицеров батальона управления 2-й армии ехал в их штабном фургоне куда-то в сторону Нейштетина. В теплой будке фургона, оборудованной печкой, их было человек восемь. В центре стоял складной стол. Под ним и под лавками – ящики с инструментами, консервами, патронами и еще с чем-то. В выдвижных ящиках специального шкафа, расположенного у передней стенки фургона, лежали топографические карты, наградные бланки, таблицы стрельбы и всевозможные инструкции к разным типам штатного дивизионного вооружения.

По кругу прошла фляга с коньяком, после чего все закурили и стали обсуждать последние назначения и перестановки в командовании их группы армий. Машина ехала медленно, сдерживаемая двумя идущими впереди тягачами на полугусеничном ходу. Каждый из них тащил по дальнобойной зенитной пушке. Позади фургона дорога была пуста.

Внезапно все замолчали и прислушались. Чуть слышный нарастающий гул шел откуда-то сзади. Машина тут же заелозила по дороге, подавая отрывистые сигналы. Водитель, вероятно, пытался объехать тягачи с орудиями или свернуть в сторону. Гул быстро приближался. Все находящиеся внутри оцепенели. Судя по накрывшему их звуку, делать что-либо было уже поздно. Оставалось только уповать на судьбу.

В следующий миг раздался треск, и крышу их фургона вспороли десятки пуль. В лицо Юлинга ударила щепа от пластиковой столешницы, а правое плечо разорвала резкая боль. Внутренний свет погас. В свете проникающих через пробитую крышу дымящихся лучей пасмурного морозного утра Юлинг видел, как несколько человек повалились в разные стороны, и никто не пытался ничего предпринимать. Машина начала тормозить и сразу вслед за этим сильно ударилась в какое-то препятствие. Стало тихо. Кто-то из находящихся в фургоне зашевелился на полу, кто-то застонал. Юлинг, сидевший недалеко от выхода, бросился к нему и попытался открыть дверь. Правая рука его полностью бездействовала, и он дергал ручку левой, упав на колени и наваливаясь на дверь левым плечом.

– Ее что, заперли на ключ? – крикнул он сдавленным голосом, обернувшись к груде лежащих на полу тел.

Кто-то пытался встать, были слышны стоны и хрипы, но никто не ответил. Юлинг снова услышал приближающийся гули из последних сил навалился на дверь. Она распахнулась, и он вывалился наружу на снежный наст.

Машина стояла боком посреди дороги. Откуда-то спереди он слышал крики и шум мотора. Он поднялся на ноги и повернулся туда, откуда они приехали. Прямо на него несся белый шквал. Сотни пуль, взрывая утрамбованный снег на высоту двух или более метров, должны были вот-вот разорвать его в клочья. Юлинг рванулся вправо и лишь на долю секунды опередил вторично ударивший по их фургону стальной град. Внутри что-то взорвалось – не то канистра с бензином, не то гранаты в одном из ящиков. Дверь, которую Юлинг пытался открыть еще пять секунд назад, отлетела на несколько метров в сторону. Через мгновение последовал еще один, более мощный взрыв. Стенки фургона разлетелись. Ветер понес по дороге обрывки горящих карт, наградные бланки и инструкции. Юлинга отбросило вбок. Ударившись головой о ствол придорожной березы, он потерял ощущение боли, звука и света.

Когда он пришел в себя, то понял, что его везут в санитарной машине, где находилось еще несколько раненых. Было холодно. Болела голова, и сильно хотелось пить. «Лучше бы я еще был без сознания несколько часов, – думал Юлинг, – пока не кончится эта чертова дорога». Автобус трясло и раскачивало. Он часто буксовал, завывая мотором, и тяжело преодолевал небольшие подъемы. И никого рядом, кроме раненых. Ни санитара, ни сиделки.

Он вспомнил Эдду – свою горничную, дочь фленсбургского рыбака, с которой попрощался всего несколько дней назад. Она была сильно расстроена, узнав, что ее хозяин уезжает. В ее больших глазах стояли слезы. Он попытался припомнить весь тот последний вечер, но боль и тошнота мешали работе мозга, и дальше двух-трех обрывочных воспоминаний он никак не мог продвинуться. Чем же у них кончилось? Что он сказал напоследок? Ладно, потом… А сейчас пить…

Вероятно, он снова был без сознания и снова пришел в себя, когда его, укрытого одеялами, несли на носилках. Он не понимал куда. Гвозди солдатских сапог санитаров застучали по железу. Потом стало тихо. Потом он снова услышал их лязгающий стук. Над его головой проплывали потолки каких-то бесконечных коридоров. Боковым зрением он видел вдоль стен ряды дверей. Однажды они проходили через просторный зал, потолок которого был похож на зал фешенебельного ресторана. Наконец они вошли в белую комнату с двумя рядами кроватей. Его вытащили из-под одеял и уложили на койку у стены.

– Дайте же воды, черт бы вас побрал, – просипел он пересохшим ртом, и каждое слово отозвалось тупой пульсирующей болью в голове.

Он снова отключился, не зная, что уже два дня находится под воздействием морфина. Без него он мог просто умереть от болевого шока. Правое плечо, которого он почти не чувствовал, было раздроблено. К счастью, не были задеты крупные сосуды, и в организме Юлинга еще оставалось достаточное для поддержания жизни количество крови.

Через час он лежал на операционном столе, и пожилой хирург долго колдовал над обломками его костей, удаляя пинцетом одни и укладывая на место другие. Потом руку обездвижили, заковав в гипс и связав с гипсовым панцирем, охватывающим всю правую часть груди и спины. Плечо было перевязано, но оставлено свободным от гипса из-за опасности нагноения. Затем другой врач долго осматривал голову спящего Юлинга. Гауптштурмфюреру сделали рентген черепа и не нашли никаких внутренних повреждений. После перевязки его разбудили при помощи нашатыря и отвезли в палату.

На следующее утро, когда еще оглушенный наркозом Юлинг, ни о чем не думая, смотрел в потолок, он услышал голос:

– С прибытием на «Густлов»!

С трудом повернув голову, он увидел на соседней койке молодого парня, своего ровесника.

– Как самочувствие? – спросил тот, приподнявшись на локте. – Держись, скоро нас повезут домой.

Видя, что новичок только хлопает глазами, парень лег и продолжил читать какую-то книгу. Юлинг тем временем впервые рассмотрел помещение, в котором оказался.

Это была ничем не примечательная длинная госпитальная палата. Вот только окон он почему-то не смог разглядеть. Да и высота потолков была очень уж небольшой. Вероятно, это полевой госпиталь.

Юлинг лежал у одной из коротких боковых стен, и между ним и противоположной стеной стояло не меньше двадцати кроватей в два ряда. Почти все они были пусты и аккуратно застелены. Только его сосед да еще несколько человек в дальнем конце.

В это время в палату стали вносить еще одного раненого. Когда его положили на одну из пустых кроватей, к Юлингу подошла медсестра.

– Как вы себя чувствуете?

– Что со мной и куда я попал? – спросил он слабым голосом.

– Вы ранены в плечо, и вам сделали операцию. Врач сказал, что вы полностью поправитесь. А сейчас надо измерить температуру.

Она поставила ему градусник и ушла.

– Что это за госпиталь? – спросил Юлинг соседа, – Штеттин?

Сосед отложил книгу и снова приподнялся на локте. Он не прочь был поговорить.

– Готтенхафен. Ты с фронта?

– Нет, не доехал. Нас атаковал самолет. – Юлинг отвернулся и закрыл глаза.

К вечеру их палата целиком заполнилась ранеными. Все были лежачими. Сосед сказал, что здесь только серебряные и золотые каски. Юлинг не сразу понял, что он имеет в виду классы военных значков за ранение, представлявших собой стальной шлем со свастикой на фоне скрещенных мечей. Золотую степень можно было получить, разве что став инвалидом, хотя встречались и такие, кто продолжал службу даже с желтым значком на кителе.

Пришла ночь. Погода была ветреной, и стоявший на якорях «Густлов» слегка покачивало. Из-за большой массы судна покачивания были плавными, чуть заметными. Юлингу казалось, что у него кружится голова. Однако сквозь стоны тех, кто не мог спать, и сквозь бред и храп уснувших счастливчиков он явственно слышал плеск воды где-то за стеной и легкий металлический скрежет. Постепенно вспоминая длинные коридоры и странные для госпиталя помещения, через которые его проносили накануне, он вдруг понял, что попал на корабль. Это госпитальное судно, ведь Готтенхафен – портовый город.

Сделав это открытие, он уже совершенно четко слышал хлюпающую в промежутке между бортом судна и причальной стенкой воду. Слабый свет тусклого ночника в сочетании с белым потолком оставляли возможность различать окружающие предметы. Юлинг повернул голову влево и посмотрел в сторону соседа. Тот сидел на кровати, спустив ноги вниз. У него не было обеих рук. «Как же он читал?» – подумал Юлинг, всматриваясь в его лицо. Но голубоватый свет был позади соседа, и он видел только черный контур.

– Ты чего встал? – спросил Юлинг чужим голосом.

Сосед не отвечал. В это время на потолке появились мерцающие блики, какие создает отраженный от воды лунный свет. Юлинг понимал, что свет проникает через иллюминаторы, которых он раньше почему-то не заметил. Лицо соседа осветилось, и он узнал Дворжака.

– Как же вас угораздило здесь оказаться? Ведь вам говорили, что это судно обречено.

Голос русского был тихим и печальным. Юлинг не видел, чтобы губы Дворжака шевелились, и как будто читал его мысли. Лицо русского было мертвенно-бледным. Оно улыбалось и одновременно приближалось. Вот уже он сидит на его кровати совсем рядом. На нем черный мундир с крестом военных заслуг и значком наездника. Подняв глаза выше, Юлинг увидел Веллера, глядящего куда-то поверх его головы. За его спиной стояла Эдда, дальше в полумраке он различил Ротманна и Гельмута Формана. В темноте были еще какие-то люди. Какой-то старик в широкополой шляпе, с тростью в руке. Все молчали, и Юлинг совершенно ясно понимал, что они прощаются с ним.

Проснувшись утром, он спросил соседа по палате:

– На каком мы корабле ?

– Это «Вильгельм Густлов». Помнишь, до войны он плавал в составе флотилии «Сила через радость»? На нем еще вывозили части легиона « Кондор» из Испании.

– А какое сегодня число ?

– Двадцать девятое.

– Января ?

– Ну, разумеется, не февраля. Ты что, ничего не помнишь? – В голове Юлинга совершенно четко звучали слова Дворжака: «Не знаю, откуда он выйдет, но точно помню, что это произойдет 30 января, в годовщину, когда ваш фюрер стал канцлером».

– Что там за шум? – спросил он соседа, расслышав доносившиеся снаружи голоса многосотенной толпы и отрывистые команды.

– Уже пятый день идет погрузка. Я же тебе говорил, что мы отправляемся домой.

– Когда?

– Сегодня.

Но сегодня только двадцать девятое! У Юлинга затеплилась слабая надежда, которая тут же угасла – тридцатого «Вильгельм Густлов» пойдет на дно, но выйти из порта отправления он может и раньше.

Через несколько часов приостановленная было погрузка продолжилась. Помещение, в котором лежал Юлинг, находилось недалеко от трапа, и ему весь день были слышны голоса и топот ног по мосткам. «И всё-таки Дворжак говорил, что корабль будет потоплен сразу же, недалеко от берега. Так что если мы выйдем сегодня, то есть надежда, что что-то не сработает. Ведь дата не совпадет».

Он еще раз спросил у соседа, уверен ли тот, что сегодня двадцать девятое января. Потом во время обхода задал аналогичный вопрос подошедшему к нему лысому доктору.

– Мы отходим сегодня?

– Вроде бы да. Судно сверху донизу уже заполнено людьми. Только здесь у нас еще относительно свободно.

– Я должен остаться. Вы можете отправить меня на берег в госпиталь?

– Остаться?

– Да.

– Но почему? У нас здесь все условия. Нисколько не хуже береговой больницы.

– Я должен остаться по служебной необходимости, поймите!