Руна смерти

Дворжаку удавалось уловить лишь короткие «да» и «конечно». «Говорит с начальством», – подумал он. Антон и приведший его солдат-охранник продолжали стоять, ожидая. Наконец штурмбаннфюрер положил трубку и некоторое время в задумчивости рассматривал что-то на столе, постукивая по нему пальцами правой руки. Неожиданно он едва заметным кивком указал на стоящий возле стола стул, после чего солдат подтолкнул Антона в нужном направлении и, надавив рукой на плечо, заставил сесть. Еще одно чуть заметное движение головой, и солдат, щелкнув каблуками, повернулся и вышел, тихонько притворив за собой дверь.

Эсэсовец встал из-за стола и, подойдя к окну, отдернул тяжелую штору. Сразу стало светлее, и можно было лучше разглядеть друг друга. Впрочем, разглядывать стал хозяин кабинета. Антон же от его пристального и одновременно задумчивого взгляда сжался и опустил глаза. Учитывая всё то, что он знал о гестапо, ничего хорошего ждать не приходилось. Та надежда, которую он возлагал на свой план, разработанный еще в полицейском участке, таяла. Ему уже казалось наивным рассчитывать на то, что его здесь вообще станут слушать.

Эсэсовец смотрел на Антона, погруженный в свои мысли, вероятно, не отойдя еще от телефонного разговора. «Ну и что мне с тобой делать?» – говорил его взгляд. Затем он повернулся, обошел свой письменный стол и, сев на стул с высокой спинкой, стал рассматривать какие-то бумаги.

Лишь взглянув на содержимое серо-голубой коробки, показанной ему в полицейском участке, Ротманн понял, что этого человека надо без лишних слов забирать с собой. Странные деньги и какие-то непонятные карточки могли попасть сюда только из-за границы. Нигде в Германии такие предметы не имели хождения. Что же касается границы, то вот она – десять километров, и Дания. Правда, там немецкие оккупационные власти и пограничные заставы, ..

Уже там, в участке, Ротманн решил не привлекать к этому делу лишних людей и по возможности отсечь тех, кто уже с ним соприкоснулся. Прочитав объяснение задержанного, он понял, что тот просто валяет дурака. Но валяет как-то необычно. Ему стало интересно, чем это кончится. «Кроме вас, кто-нибудь еще видел эти предметы?» – спросил он тогда полицейских и, получив отрицательный ответ, настоятельно попросил никому о них не рассказывать, Когда же он впервые посмотрел на задержанного и услышал его голос, то растерянный вид, явно не датский акцент и полное отсутствие документов у этого странно одетого человека еще более укрепили его уверенность в том, что всё это очень необычно. Во всяком случае ни о чем подобном он никогда не слышал и сам ни с чем таким не сталкивался,

– Так вы русский? – спросил он наконец арестованного.

– Да.

– Часом, не родственник известного чешского композитора?

Вспомнив известный анекдот, Антон чуть было не ответил: «Даже не однофамилец».

– Нет, нет, Но имя действительно получил в память о нем.

Так получилось, что мать Антона и вправду имела чешские корни, но по странному стечению обстоятельств фамилию Дворжак носил его отец, коренной русак с Волги. Тем не менее они оба были очень музыкальны и назвали сына в честь Антонина Дворжака. «А ведь теперь получается, что мой знаменитый двойной тезка умер всего сорок лет назад», – отметил про себя Антон.

– Когда и как оказались в Германии? – продолжил допрос Ротманн.

– Сегодня утром.

– Да? И каким же образом?

– Я не могу ответить на этот вопрос… господин штурмбаннфюрер, – помедлив, добавил Антон. – Я просто сам этого не понимаю. Я пытался объяснить это тем… господам, – Антон кивнул на листки бумаги, лежащие на столе. – Там в бумагах, вероятно, записано…

– Тут много чего записано, но, раз уж вы здесь, потрудитесь отвечать. – Ротманн некоторое время помолчал, что-то читая, и вдруг неожиданно спросил: – Чем вы занимались до войны?

– Я… – начал было Антон и сразу осекся. Он хотел быть предельно правдивым и честно рассказать всё. В конце концов, он ведь не был пойманным разведчиком и даже вообще не служил в данный момент в армии. Он не знал и не скрывал никаких секретов. Ему не нужно было геройски запираться, сочинять небылицы, выгораживая своих товарищей. Но ответить правдиво на элементарный вопрос «Чем вы занимались до войны?» он просто не мог. Для этого пришлось бы напомнить этому эсэсовцу, что он до войны вообще еще не был. Что он родился на свет только спустя двадцать один год после окончания этой войны.

– Я школьный учитель, – сказал Антон.

– Что и где преподавали?

– Немецкий язык в русской школе.

Штурмбаннфюрер вернулся за стол и снова стал читать полицейский протокол. Затем он еще раз просмотрел листок с показаниями Антона, после чего взглянул на арестованного, и взгляд его говорил: «Ну нельзя же быть идиотом до такой степени». Антон же тем временем смог наконец разглядеть его знак на левом рукаве. Это был фигурный щит из белого металла со скрещенными мечами в нижней части, над которыми было написано слово «DEMJANSK». Сверху находился орел со свастикой. Демянский щит. Значит, этот штурмбаннфюрер воевал в России. Там в начале сорок второго стотысячная немецкая группировка надолго попала в окружение под городом Демянском. Это Антон знал достаточно хорошо еще и потому, что читал в свое время с огромным интересом книгу Бруно Винцера «Солдат трех армий».

– И всё же, кто вы? – оторвавшись от своих мыслей, сказал наконец Ротманн. – Какую цель преследуете? На что рассчитываете? На то, что вам здесь поверят? – он потряс перед ним листком с показаниями. – Но здесь, – Ротманн сделал ударение на слове «здесь», – не верят даже очень правдивым историям. А уж в ваши-то бредни… Я понимаю, – продолжил он после небольшой паузы, – что предметы, найденные при вас, несколько усложняют всё дело. Они сбивают с толку, и с ними мы будем еще разбираться. Но поверить в то, что вы гость из будущего, как вы это пишете… Согласитесь, для этого нужны доказательства. И очень веские доказательства. И даже если вы их предоставите, я вам всё равно не поверю. Так что давайте говорить правду.

– А если я все же дам вам одно из таких доказательств, – сказал Антон, вдруг напрягшись, как игрок, собравшийся пустить в ход свой единственный козырь, – которое просто нельзя будет объяснить иначе, как поверить в мою историю?

– Что ж, дайте, – усмехнулся эсэсовец, – а потом мы будем делать выводы. Но не советую морочить мне голову. – Он наклонился к Антону, пристально глядя ему в глаза. – Не думайте, что я буду возиться с вами бесконечно. Итак, я слушаю.

– Хорошо, я постараюсь. – Антон собрался с мыслями и стал молить бога о том, чтобы в его расчетах не было ошибки. – Но сначала скажите мне, что вам известно о фельдмаршале Роммеле? – спросил он извиняющимся голосом и, увидев удивленный взгляд эсэсовца, поспешно добавил: – Я хотел сказать, что вам известно о его нынешнем состоянии? Он жив?

– Насколько я знаю – да. Во всяком случае о его смерти ничего не сообщалось, – снисходительно, как бы приняв условия игры, ответил Ротманн.

– Это очень хорошо! – У Антона отлегло от сердца. Теперь даже если он ошибся с точной датой, то уж месяц-то он помнил наверняка. А это значило, что несчастному фельдмаршалу в любом случае оставалось недолго. – И второй вопрос: сегодня тринадцатое октября 1944 года?

Когда штурмбаннфюрер кивнул, Антон медленно выложил свой козырь на стол.

– Так вот завтра, то есть четырнадцатого октября, генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель умрет от кровоизлияния в мозг. Во всяком случае так сообщат по вашему радио и в газетах.

Возникла пауза, в течение которой оба смотрели друг на друга. Ротманн, ожидавший чего угодно, только не такой ошеломляющей конкретики, был немного ошарашен. «Нет, он точно сумасшедший», – подумал штурмбаннфюрер. Однако Антон поспешил прервать паузу и быстро заговорил:

– Вы можете сейчас же навести справки о состоянии здоровья фельдмаршала и убедиться, что ему ничто не угрожает. Если я ничего не напутал с датами, то Роммель сейчас находится в своем доме под Ульмом в кругу семьи. После серьезного ранения, полученного им за несколько дней до покушения на фюрера, он вполне оправился и даже готов приступить к своим служебным обязанностям.

– А при чем здесь покушение на фюрера? – резко спросил Ротманн.

– Я просто не знаю точной даты ранения Роммеля, а день 20 июля вошел в историю. Роммель же был ранен во Франции за несколько дней до взрыва в Растенбурге. Я запомнил этот факт.

Антон, как и задумал накануне, не собирался сразу раскрывать, что знал о причастности Роммеля к заговору. Во взгляде Ротманна, в котором ранее присутствовала усталость, раздражение, недоверие и ирония, вдруг появилось нечто новое – нескрываемое удивление и интерес. Было ли это удивление смелостью и изворотливостью арестованного, степенью его сумасшествия или самим смыслом того, что он только что сказал?

Он встали прошелся по кабинету.

– Так вы говорите, завтра?

– Да.

– На него готовится покушение?

– Нет, нет! Ни в коем случае. Я просто предсказываю его смерть.

Эсэсовец с Демянским щитом на рукаве изучающе смотрел на Антона.

– А сегодня он жив и умирать не собирается?

– Да. Так во всяком случае напишут в книгах после войны. – Антон, осмелев, шел напролом и даже не отводил взгляд от холодных зрачков гестаповца.

– Курт! – крикнул Ротманн. – Разыщите гауптштурмфюрера Юлинга, – скомандовал он вошедшему унтер-офицеру, – и попросите его зайти ко мне. Ну смотрите же, господин Дворжак, или кто вы там есть на самом деле, – он повернулся к Антону. – В рейхе хватает прорицателей и без вас. К сожалению, кое-кто им еще верит. Но вся эта сволочь ни черта не знала в сороковом году, что с нами будет в сорок четвертом, а девятнадцатого июля никто из них не предполагал, что произойдет двадцатого. – Он задумчиво шагал по кабинету. – Я подожду один день и посмотрю, что вы будете говорить завтра вечером.

– Господин штурмбаннфюрер, предсказаниями занимаются провидцы и гадалки, а я говорю лишь о свершившемся историческом факте, известном тысячам людей в моем времени.

– Ладно, бросьте! Одно вам могу обещать: если фельдмаршал будет убит русскими или их союзниками, или кем-либо еще, то из вас здесь вытрясут душу. И вы всё расскажете уже без ссылок на будущее, из которого якобы прибыли. Уверяю вас.

Ротманн закурил, подошел к столу, положил в папку листок с Антоновой писаниной и запер в сейф. В это время дверь в комнату отворилась и бодрый голос спросил с порога:

– Ты меня искал, Отто?

– Заходи и садись, – ответил Ротманн молодцеватому гауптштурмфюреру в таком же сером мундире с черным воротником, но гораздо более элегантном, хоть и без креста.

Вошедший, бросив взгляд на Антона, сел на стул напротив него и закинул ногу на ногу. По всему было видно, что отношения между эсэсовцами вполне товарищеские. Ротманн тем временем приказал Курту вызвать охранника и увести арестованного. Когда за ними закрылась дверь, он сказал:

– Вот что, Вилли, надо очень оперативно навести справки о состоянии здоровья фельдмаршала Эрвина Роммеля. Прямо сегодня по своим каналам постарайся узнать всё, что сможешь.

Гауптштурмфюрер, изобразив на лице недоумение, посмотрел на только что закрывшуюся дверь и сказал, что созвонится с кем надо и постарается всё узнать.

– А что случилось? При чем здесь наш лис пустыни?

– Да наверняка ни при чем. Мы тут просто решили сыграть в одну игру с этим русским, которого ты только что видел. Утром его задержали около Мюрвика. Он тут несет невесть что. Короче говоря, если завтра ничего не случится, то этому типу, – Ротманн кивнул на дверь, – придется худо. Но прежде чем отдать его Хольстеру, я обещал сыграть с ним в его игру. Только я прошу тебя сделать всё тихо, не привлекая внимания. Дело щекотливое, если всё это чушь собачья, то и ладно, если же нет – тем более не нужны лишние свидетели.

– Да что произошло-то, в конце концов?

– Надо сверить кое-какие показания этого человека, – пояснил Ротманн. – Подробности позже, Вилли. Скорее всего, это бред, но мы должны иногда проверять и его. Так что действуй. С твоими знакомыми в Берлине это несложно. И учти, мне нужна не газетная информация, а реальное положение дел. Кстати, что у тебя там с Керстеном? Когда ты едешь в Гамбург?..

Когда Юлинг ушел, Ротманн еще раз открыл сейф. Наткнувшись взглядом на странную пластмассовую коробочку с множеством кнопок, он подумал, что надо было бы показать всё это специалистам. И чем скорее, тем лучше. Можно попросить для начала спецов из военно-морской школы, возле которой, кстати, и был обнаружен этот странный русский. Там есть и радиоинженеры, и химики. Но что-то подсказывало ему, что не стоит привлекать к этому делу новых людей. И так уже несколько лишних человек знают о нем. Подождем сутки, решил он, никто ведь не торопит. Да и других дел, связанных в основном с отчетами, сводками и ненужными донесениями, было невпроворот.

Он запер сейф, сунул ключ в карман и вызвал Курта.

Штурмбаннфюрер СС Отто Ротманн, начальник отдела общей безопасности, борьбы с саботажем и врагами режима, был моложе Антона Дворжака на пять с половиной лет, хотя и родился почти на пятьдесят два года раньше его. Не имея к этому времени ни родных (не считая дальних родственников, с которыми он в последние месяцы не поддерживал отношений), ни особых друзей, он жил в небольшой служебной квартире, которую никогда не покидал во время ночных воздушных налетов. В такие минуты он вставал, закуривал у окна сигарету и, вглядываясь в отдаленные сполохи от разрывов и пожаров, думал о прошлом.

Из его окон в доме на Гартенштрассе открывался вид на узкую Фленсбургскую бухту, острым углом рассекавшую город с севера на юг. Если расчеты дымовых постов и служба воздушного оповещения срабатывали четко, то к моменту подлета бомбардировщиков вся поверхность бухты с прилегающими городскими кварталами уже была затянута белой пеленой. Но часто резкий северный ветер разрывал спасительное покрывало. Белые полосы дыма вытягивались узкими лоскутами, не в состоянии прикрыть корабли и пристани. Часто летчики применяли обманные маневры. Шли на Киль, бросали там часть бомб и резко поворачивали на Фленсбург, лету до которого было не более десяти минут.

Жилые районы города, бомбить который начали еще с августа сорок второго, пока пострадали не очень сильно. Противник уделял основное внимание докам, укрытиям для подводных лодок и сборочным цехам танковых заводов, в целях рассредоточения разбросанных к тому времени по всей Германии. Однако ночные налеты были более опасны, чем дневные. Бомбы сыпались не прицельно, без разбора и были почему-то всегда мощнее дневных. Так что иногда на следующий день по пути на работу приходилось объезжать новый завал, натыкаясь взглядом на рядок уже извлеченных изувеченных тел.

В эту ночь бомбежка началась ровно в двенадцать. Это был первый налет за неделю, и город успел немного расслабиться. Ротманн еще не ложился спать. Опустив на окнах затемнение, он пытался читать один из томов «Истории заката и падения Римской империи», но его взгляд скользил по строчкам впустую. Смысл прочитанного не достигал сознания, занятого другими вещами. Когда завыли сирены, эсэсовец встал, потушил свет и отдернул шторы. Лучи зенитных прожекторов уже метались по небу в поисках «Ланкастеров» и самолетов сопровождения. Вскоре отрывисто заработали зенитки, и одновременно с ними послышался протяжный гром отдаленных разрывов.

Ротманн знал, что никаких истребителей ПВО для охраны таких городов, как Фленсбург, уже не было. Если соседний Киль или полуразрушенный Гамбург еще хоть как-то прикрывали, то здесь уповали только на флак-артиллерию всевозможных систем от 88-мм орудий до зенитных «эрликонов» и спаренных пулеметов, от которых и вовсе не было никакого толку. Знал он также, что в расчеты орудийных зенитных батарей хотели ввести подростков из гитлерюгенда, но у них не хватало ни сил, ни роста, чтобы крутить рукоятки. Тогда воспользовались более сильными руками молодых женщин-добровольцев, а еще раньше – военнопленных, изъявивших желание сменить лагерные бараки на казармы. Он не раз видел небольшие колонны русских военнопленных, шедших на артиллерийские позиции или возвращавшихся оттуда.

Достав сигарету, штурмбаннфюрер закурил.

Отто Ротманн родился за три месяца до начала Великой войны и был младше своего брата Зигфрида на два года. Их отец, школьный учитель истории, опьяненный патриотическим дурманом первых дней августа, записался добровольцем, оказавшись в числе тех студентов и выпускников старших классов, из которых в конце лета 1914 года было сформировано тринадцать резервных дивизий. После двухмесячной подготовки 70 процентов этих «младенцев», как их назвали позже, оказались во Фландрии. Они стали половиной всего пушечного мяса, что полегло в первой битве под Ипром. В числе 25 тысяч мальчишек-резервистов той волны тридцатилетний школьный учитель Генрих Ротманн навсегда упокоился в огромной братской могиле в Лангемарке.

Детство Отто и Зигфрида прошло в южной Германии в пригороде Мюнхена, где их мать снимала скромную квартиру с трудом оплачивая ее заработками от частных уроков и скудной помощью небогатых родственников по линии мужа. Несмотря на откровенную нищету и безотцовщину, они оба успешно закончили школу, но найти хоть какую-то работу им удалось не сразу. Когда Отто исполнилось восемнадцать лет, брат убедил его записаться в местный штурмбан СА, в котором сам уже состоял несколько месяцев. Собрания, тренировки, политические диспуты и участие в маршах и соревнованиях скоро поглотили весь их досуг. И вот в тридцать третьем году им обоим удается поступить в штат охраны недавно созданного в двадцати километрах от Мюнхена концентрационного лагеря для политзаключенных. Это был Дахау.

Персонал охраны лагеря в основном состоял из таких же молодых штурмовиков и проводил свободное время в пьянках, обирая родственников осужденных, пользуясь полной безнаказанностью и бесконтрольностью со стороны начальника. Такая вольная жизнь нравилась обоим братьям. Попутно они всё более проникались идеями национал-социализма, мыслями о своей полезности суровому, но справедливому режиму, а значит, и Германии. Сердца их постепенно черствели, но сказать, что им нравилось абсолютно всё в их работе, было нельзя.

Однажды произошел такой случай.

В ноябре бежали семеро заключенных. Побеги даже тогда были нечасты, но всё же случались. Почти всех ловили, причем примерно половину убивали при поимке, поскольку задача доставлять всех беглецов живыми обратно не ставилась. Тех, кто всё же уходил, в конце концов обнаруживали в других местах Германии. Без документов и нормальной одежды редко кому удавалось спастись окончательно. Кто-то из ненайденных, вероятно, умирал где-нибудь в канаве или тонул в болоте. Впрочем, ловля беглецов была даже развлечением для охраны и до поры до времени не причиняла особых хлопот начальству.

Этих семерых переловили по одному, по двое в течение первых двух суток. Трое были убиты на месте, а четверых приволокли к лагерю и бросили прямо у ворот в ожидании дальнейших указаний. Через некоторое время подошел начальник лагеря Лиммер. Он был с неизменным хлыстом в левой руке, которым постукивал по непомерно высоким голенищам рыжих сапог, и небольшой фляжкой в правой. Сделав маленький глоток, этот дряхлеющий толстобрюхий лагерфюрер на тонких, как у цапли, ногах обошел лежащих на земле изувеченных беглецов и, равнодушно посмотрев в список имен, сказал: «Тащите их в шестой карцер. Запереть на неделю. Ни воды, ни хлеба. Кто через неделю сам выползет оттуда, того в лазарет. Пусть живет. Остальных в яму». И под одобрительный гул десятка охранников, довольный своей безграничной властью над этими бывшими немцами, а ныне отбросами Германии, зашагал прочь.

Так и сделали.

Карцер номер шесть, находившийся в стороне от основных построек, возле отхожих ям и мусорных куч, представлял собой кирпичный короб с полуподвальным помещением размером шесть на четыре метра. Он предназначался для чего-то другого, но был не достроен, хотя и имел стены, крышу и прочную железную дверь. Единственное, чего там не было, так это окон. Впрочем, они и не полагались. Не было там и параши или чего-либо ее заменяющего. Охранники, разбившись на пары, накинули на кисти рук лежащих веревочные удавки и, ухватившись за деревянные рукоятки, привязанные к веревкам с другой стороны, поволокли несчастных по пожухлой листве, рассыпанному углю и битым кирпичам к месту их последнего заточения. Кто-то принес ключи, и в открытую дверь, за которой находилась небольшая железная лесенка, спихнули всех четверых. При этом лишь один из них как-то прореагировал на свое падение вниз, пытаясь упираться руками. Остальные скатились, как безжизненные кули.

Через несколько часов о распоряжении Лиммера стало известно всему персоналу охраны. Возникли споры: выживет кто-нибудь в этом холодном каменном мешке без воды, с переломанными ребрами и отбитыми внутренностями или нет. Кто-то предложил делать ставки. Идею быстро развили и решили устроить нечто вроде тотализатора. Нашли большие листы бумаги (желающих принять участие было достаточно), притащили какого-то еврея с карандашами и красками и заставили его нарисовать таблицу. Она представляла собой пять колонок – по числу возможных вариантов исхода. Первая колонка отводилась под тот случай, когда никто не выбирается наружу. Вторая – выползает один, третья – двое и т.д. Количество строк в таблице определялось числом принявших участие. Каждый желающий записывал слева свою фамилию, точнее, сообщал ее еврею, и тот аккуратным почерком производил запись. Затем проводилась горизонтальная черта, и в одной из пяти образовавшихся клеток игрок вписывал сумму, которую он ставил на данный вариант. В подавляющем большинстве были заполнены клетки первой колонки. Но нашлись и такие, в основном из тех, кто не видел физического состояния несчастных, кто поставил на вариант номер два – остается жив и самостоятельно выбирается один из беглецов. Некоторые даже (таких были единицы) поставили на двоих, для большего интереса и придания остроты игре. Две правые колонки остались пустыми. Многие ставили сразу на два или три варианта. В общем, всё как в настоящем тотализаторе.

Ротманны, смена которых начиналась на следующее утро, узнали об этой затее позже. Они не были сторонниками подобных развлечений, но всё же поставили по пять марок на то, что один всё-таки выберется. Просто за компанию.

Ровно через неделю все свободные и даже многие из тех, кто был выходным, собрались у ржавой железной двери карцера номер шесть. Замок для большей надежности еще пять дней назад был опутан проволокой и опломбирован. Опасались, что кто-нибудь из оптимистов тайком поможет умирающим. Проволоку и замок сняли и дверь со скрипом отворили наружу.

Началось нечто омерзительное. Толпа штурмовиков в черных шинелях гоготала и улюлюкала. Задние подпрыгивали, стараясь заглянуть через плечи передних. Но скоро те, кто сделал ставку на одного или двух живых, потребовали тишины и стали светить в яму фонариками. Они призывали лежащих внизу выходить, обещая им воду, еду и теплый лазарет. Эти обещания перемежались с угрозами расправы. Кто-то даже несколько раз выстрелил внутрь, в противоположную стену.

Вдруг впередистоящие отпрянули. Задние тоже смолкли и отодвинулись на некоторое расстояние. Внизу кто-то явно зашевелился и застонал. У него по условиям, разработанным устроителями тотализатора, было не более пятнадцати минут на то, чтобы самостоятельно выбраться наружу. Иначе – смерть.

Все были настолько увлечены, что в порыве азарта не заметили появления лагерфюрера. Лиммер, зная о тотализаторе, тоже пришел. Он был, как всегда, без шинели, в коричневой куртке-рубахе от австрийской тропической униформы, с неизменными хлыстом и фляжкой. Казалось, никакой холод его не пробирал. Слева на толстом животе был привинчен Железный крест первого класса в уменьшенном исполнении (мода имперских времен), отчего торс лагерфюрера казался еще более тучным. Рядом продолговатым щитом чернел нюрнбергский знак двадцать девятого года и яркий бронзовый значок с мечом и свастикой в овале – за участие в митинге в Кобурге в двадцать втором. Этот последний причислял Лиммера к когорте «старых борцов». На его поясном ремне, как всегда, висела маленькая расстегнутая кобура с именным позолоченным вальтером. На черной предохранительной дужке пистолета можно было прочесть: «Генрих Лиммер».

Заметив начальника, подчиненные расступились, освобождая ему обзор. Рядом стоящие доложили, что, по крайней мере, один из узников жив.

– Кто? – не выразив ни малейшего удивления, спросил Лиммер.

– Пока неизвестно. Мы туда не спускались.

Лиммер приложился толстыми губами к фляжке, затем, сунув хлыст в сапог, достал из левого пузыря своих галифе смятую банкноту, отвел руку вбок и сказал, глядя равнодушно в сторону двери:

– Не выползет.

Банкнота под дружный хохот была принята из его руки (он даже не взглянул на того, кто ее взял) и засчитана в качестве ставки.

Отто Ротманн стоял несколько в стороне от всего происходящего и думал, выкуривая уже третью сигарету, что прохожие на оживленных улицах Мюнхена, да и других немецких городов, понятия не имеют, что здесь сейчас происходит, Не догадывается об этом и их мать, и соседи по двору. И в страшном сне не мог бы, наверное, предположить о таком их отец, всегда почитавший, по рассказам матери, закон и императора.

Отто часто вглядывался в лица идущих на работу или возвращавшихся обратно заключенных. Некоторых он знал. Знал, что вон тот – бывший почтальон, а этот работал в налоговой инспекции. Знал, что никто из них никого не убивал и что вина большинства заключалась в том, что они евреи. Было здесь много и неевреев. Дела большинства начинались с доноса, поступившего на имя блок или целленляйтера. Эти низшие партийные функционеры, под надзором которых находилась сотня-другая их же соседей, наводили справки, составляли списки и регулярно передавали их наверх. Иногда донос срабатывал. Были и такие из доносителей, которые сами провоцировали свою будущую жертву, чтобы усугубить ее вину и заработать у нацистов своим верноподданническим доносом репутацию лояльного гражданина. Обо всём этом Отто Ротманн прекрасно знал.

Многие из попавших сюда возвращались. Выпускали состоятельных евреев в обмен на отказ от своего имущества и обещание покинуть страну. Выходили и многие отсидевшие свой срок и считавшиеся исправившимися. Как-то раз он даже видел, как один из охранников пожимал на прощание руку покидавшему лагерь молодому парню с чемоданом. Он заметил, что эту сцену снимал какой-то человек, вероятно фотокорреспондент. В общем, всё, что здесь происходило, при поверхностном взгляде могло показаться вполне терпимым с точки зрения закона и суровой необходимости. Но только при поверхностном.

Тем временем хохот и крики усилились. Охранники расступились и наблюдали, как, цепляясь за дверной порожек почерневшими руками, из ямы выбирается человек. Казалось, что его шея перебита и висящая на ней мертвая голова была теперь совершенно лишним и мешающим предметом. Кто-то, сняв с руки часы, стоял с ними в позе рефери боксерского поединка, когда один из бойцов пытается встать из нокдауна. Он что-то отсчитывал, размахивая второй рукой. По накалу страстей чувствовалось, что время, отведенное на возвращение из могилы, подходит к концу.

И всё же он выполз. За две минуты до окончания срока человек с черными руками и мертвой головой, представлявшей сплошную корку запекшейся крови с налипшей на нее грязью и нечистотами, вытащил свое тело из ямы. Он пользовался одной ногой, которой еще мог отталкиваться от ступеней. Вторая была, пожалуй, еще мертвее его головы. Оттолкнувшись от порога, он прополз несколько сантиметров и замер. Вряд ли он что-либо слышал и понимал.

Лиммер подошел к нему. Брезгливо попытался носком сапога повернуть его голову, но, поняв, что это ничего не даст, велел перевернуть всё тело и посмотреть личный номер. Двое или трое охранников сапогами повернули тело, и один из них, наклонившись, прочел над едва различимым от грязи красным треугольником – нашивкой политических – номер на грязно-белом прямоугольном лоскуте ткани: «38741».

– Вернер Форман – врач из Берлина, – тут же сказал кто-то со списком в руке.

Лиммер достал свой золотой вальтер и выстрелил в мертвую голову бывшего берлинского врача Вернера Формана. Никого не удивила такая развязка. Затем один из охранников, вынув из кобуры свой люгер, спустился в яму, и оттуда раздалось несколько гулких выстрелов. Когда он вылез наружу, нарочито комично похлопывая себя по заложенным ушам, то произнес:

– Те, похоже, были готовы.

Вечером Отто Ротманн вместо того, чтобы уехать домой, – его вахта закончилась, – остался в казарме, где принял участие в грандиозной попойке по случаю завершения игры. Они с братом довольно крупно заработали, поскольку большинство проиграло. Заработали они при помощи Бернера Формана, имя которого он запомнил на всю жизнь.

Однако веселые времена скоро кончились. Летом тридцать четвертого начальником Дахау стал оберфюрер СС Теодор Эйкc, только что прошедший курс лечения в психиатрической больнице. О нем и его прошлом ходило много слухов самого невероятного толка. Поговаривали, что он изгонялся из СС лично Гиммлером и снова им же восстанавливался с повышением звания. А при недавней расправе с верхушкой СА он принимал самое активное участие в ликвидации самого Рема. Как бы там ни было, но этот человек быстро навел порядок среди своих подчиненных. Выгнав половину вон, набрав новых и превратив свободное времяпрепровождение охраны в настоящую службу, он сделал попутно жизнь узников еще более тяжелой. Охранники лишились возможности брать взятки и пьянствовать, а родственники заключенных – оказывать несчастным хоть какую-то помощь.

Братья быстро адаптировались к произошедшим изменениям и скоро втянулись в новый распорядок дня. Теперь всё свободное от непосредственной работы по охране лагеря время заполнили тренировки, изучение оружия и тактики, а также чтение политической литературы, рекомендованной новым шефом. Братья Ротманн, особенно Зигфрид, как более активный и восприимчивый ко всему новому, были замечены оберфюрером.