Руна смерти

– Его запретили во многих странах, и в первую очередь в Германии. Да, да, не знамя, не орла со свастикой в когтях, а сам знак. Всепланетный символ, следы которого не обнаружены разве что в Антарктиде, но зато найдены на древнееврейских саркофагах, – он многозначительно посмотрел на Ротманна, – подвергся изгнанию, если хотите – остракизму. На Руси как-то высекли розгами колокол, возвестивший дурную весть, да потом еще сослали в Сибирь. Так вот, с гаммированным крестом поступили примерно так же. Скажу сразу – я интересовался этой темой, однако так и не узнал, какому умнику первому пришла в голову мысль о запрете.

Антон отхлебнул из стакана, откусил кусок бутерброда с колбасой и продолжал, шамкая набитым ртом:

– Вот вы вставили этот крест в свой герб, выткали на тысячах знамен, отштамповали на всех наградах, значках и пряжках и, наверное, считаете, что это нечто исключительно немецкое, арийское и нордическое. И в этом вашем заблуждении немалая заслуга принадлежит одному из пропагандистов свастики, австрийскому знаковеду фон Листу, который, между нами говоря, далеко не всё знал. А известно ли вам, что у одних только русских в древности было больше сотни наименований свастики?

– Ну, положим, вы правы, но вам-то что до этого, Дворжак? – спросил Ротманн. – Такое впечатление, что вы расстроены печальной судьбой хакенкройца.

– Если хотите, я скорее обескуражен решением умных людей в отношении этого символа. Решением, которое просто недостойно современного человека, является признаком невежества и неуважения к прошлому. Давайте зададимся таким вопросом – а что было бы, избери Гитлер в качестве знака для своей партии, скажем, прямоугольный треугольник? Зловещий, черный треугольник в белом круге на красном полотнище! Кстати, в известном фильме Чарли Чаплина, «Диктатор» (вы его, конечно, не видели), свастика на флагах и повязках из политических соображений была заменена на другой знак (жаль, что не на треугольник). Так ответьте мне, что было бы в этом случае после падения Третьего рейха, судьба которого с треугольниками на знаменах вряд ли сколько-нибудь отличалась от той, что свершилась реально? Что, стали бы запрещать треугольник? Как же тогда быть с теоремой Пифагора, для доказательства которой школьнику пришлось бы его начертить? Согласитесь, абсурдность решения о запрещении нацистских символов в этом случае была бы очевидной. А вот со свастикой, которая, в отличие от треугольника, не была столь ценна для науки, можно поступать как с упомянутым мною колоколом на Руси. Они, правда, не приняли во внимание, что если запретный плод сладок, то запрещенный символ еще более будоражит воображение и привлекает внимание. Впрочем, пройдет время, и равнодушие новых поколений к проблемам двадцатого века отменит все запреты. О них просто позабудут.

Однажды, валяясь на кровати, Антон придумал новую теорию, объясняющую его появление в прошлом. Ленивые размышления, которыми он разнообразил бесконечные часы своего домашнего ареста, неожиданно привели его к очередному открытию. Сосредоточившись и проработав детали, он скоро стал автором второй гипотезы. Она была необычной, но достаточно простой. В ней сохранялся элемент мистики и необъяснимого, но от этого она ничуть не теряла. Антон скоро уже верил в нее, как в реальность.

Когда в очередной раз его навестили Ротманн с Юлингом, он попросил внимания и рассказал им о своих новых выводах.

– Суть этой моей гипотезы в том, что я никакой не гость из будущего. Его – будущего – еще не было, а когда оно наступит, то прожить его можно будет только один раз. Никакие перемещения назад в прошлое и вторичное проживание будущего невозможны. Время идет только вперед, и никак иначе. Как это ни парадоксально звучит, но мне, согласно этой теории, всего несколько месяцев. Я появился на свет тринадцатого октября 1944 года в семь часов утра по местному времени.

Антон сделал паузу, ожидая первых вопросов.

– Ладно, продолжайте, – сказал Ротманн, – пока что ни черта не понятно.

– Объясняю. Тем более что ничего особо сложного тут нет. Все нормальные люди рождаются, проживают жизнь и умирают вместе с общим течением времени и событий. При этом их жизнь представляет собой целостный отрезок бытия, от рождения до смерти. В моем же случае произошло следующее. Моя жизнь, по непонятным причинам, распалась на две части. Первая часть – это период между моим рождением в 1966 году и августом 2003 года, когда эта первая часть внезапно оборвалась. Вторая часть – период от моего появления здесь и до неизвестной мне даты. И вся штука в том, что эти части переставлены во времени местами. Сначала началась вторая, потом, через несколько лет и даже десятилетий, еще только начнется первая. Понимаете? Первой части моей жизни, то есть моего рождения, еще не было! Потому что будущего, даже для меня, не было и оно наступит для всех только однажды.

– Откуда же вы тогда все знаете наперед?

– А! – победным голосом воскликнул Антон. – В том-то вся и штука! Начав здесь свое существование, я уже отягощен всеми теми знаниями и опытом, которые мне еще только предстоит получить в будущем! Парадокс в том и состоит, – продолжал Антон, – что, начав свое существование в этом мире сразу со второй половины жизни, я как бы прожил первую. Но на самом деле ее еще не было. Она ожидает меня впереди, что, кстати, несколько успокаивает, ведь, умерев здесь, я еще должен буду родиться, как все нормальные люди. Жаль только, что тогда я уже ничего не буду знать о днях, проведенных тут. И жаль, что та моя часть жизни будет недолгой – всего тридцать шесть лет. Правда, я не буду об этом знать до самой последней секунды. Я не могу также сказать, что со мной в конечном счете случится. Скорее всего, я там просто исчезну, необъяснимо и бесследно.

– Ну и какие из всего этого выводы? – спросил Ротманн.

– А выводы, кстати сказать, очень интересные. Главный из них состоит в том, что всё, что я знаю о будущем, непременно произойдет. Ни я, ни вы, ни все мы вместе ничего не сможем изменить. Я бы назвал этот вывод «следствием неотвратимости».

– Почему?

– Ну как вы не понимаете? Ведь обо всём, что произойдет, я узнаю позже, в той половине своей жизни, когда это уже случится и станет совокупностью незыблемых фактов. А сейчас я просто знаю об этом заранее, как бы подсмотрев сначала концовку фильма, а потом, придя в кинотеатр с друзьями и уже зная его финал, рассказываю им, что будет.

– Кажется, я начинаю понимать, – неуверенно пробормотал Юлинг. – Хотя всё это не очень-то укладывается в голове.

– Еще бы! Я сам поначалу чуть башку не свернул. Я ведь рассказываю вам далеко не всё, что приходило мне здесь на ум. Но стоит принять постулат о возможности перетасовки нескольких частей человеческой жизни во времени, как всё становится более или менее простым.

– Ну ладно, – вмешался Ротманн, – допустим, всё это так. Но как ваша очередная теория объясняет мистику с некоторыми нашими знакомыми?

Антон развел руками.

– Никак. В этом случае придется придерживаться пока старых предположений о возмущениях. Распад моей жизни на две части и перетасовку их в общемировом времени я по-прежнему рассматриваю как явление экстраординарное, вызвавшее некоторые другие последствия. Как вспыхнувшая молния вызывает радиопомехи в эфире. Только теперь мы можем особенно не бояться обмениваться мнениями и даже действовать. Если я не ошибаюсь, мы не в силах ни на что повлиять и можем творить всё, что угодно.

– Ну например?

– Ну например, мы можем броситься кого-то спасать или, наоборот, убивать. Я имею в виду тех людей, судьба которых мне доподлинно известна. – Антон немного подумал. – Ну возьмем, к примеру… А, черт, кого же нам взять? Ну одного из ваших шефов… Например, Эрнста Кальтенбруннера!

Эсэсовцы переглянулись.

– Я совершенно точно знаю, что его повесят в 1946 году по приговору суда над военными преступниками. Если сейчас я один или вместе с вами решим его спасти, то у нас ничего не выйдет. Если мы решим его убить, чтобы, скажем, спасти от позора суда и петли, то у нас опять же ничего не выйдет. Что бы мы ни делали, ему суждено быть повешенным, и он будет повешен, и баста!

– Что же, по-вашему, мы такие беспомощные? – спросил Юлинг.

– Видите ли, в чем дело… Если даже мы с вами начнем что-то активно делать и что-то сделаем, то только то, что и должно быть сделано. Если бы история сохранила в своих анналах мой скромный след и я о нем знал, тогда можно было бы поставить эксперимент. Я попробовал бы поступить как-то иначе. Но, увы, мне ничего не известно о некоем Антоне Дворжаке, жившем какое-то время в конце Второй мировой войны в Германии. А если мы сейчас выйдем на улицу и кого-нибудь пристрелим, для примера, то в конце концов окажется, что так и должно было случиться. Что имел место такой непонятный инцидент, когда некий гражданин был ни с того ни с сего застрелен на улице троими неизвестными. Или известными, если нас поймают.

– Если я вас правильно понял, новых сюрпризов нам уже не следует ожидать? – со скепсисом в голосе спросил Ротманн.

– Нет, почему же? Они по-прежнему возможны, только от нас они не зависят и произойдут в любом случае. Между прочим, эта теория объясняет существование в человеческом обществе знаменитых предсказателей. Не тех, что гадают на картах или на звездах и любому желающему пророчат всякие неприятности. Я имею в виду таких, как Мишель Нострадамус, предсказывающих далекие и только очень крупные события. Представьте себе, что его жизнь тоже состояла из двух этапов. Он появился в своем времени уже в достаточно зрелом возрасте, имея знания о далеком будущем, так как второй этап его существования пройдет там. Естественно, что он знал много мелких подробностей о своей будущей жизни, но предсказывал только крупные события вроде войн и катаклизмов. Мелочи, которые произойдут очень не скоро, предсказывать бессмысленно – никто в них не поверит, да они и малоинтересны. Когда Нострадамус, который безусловно был незаурядной личностью, осознал, что с ним произошло, он понял, что надо как-то устраиваться и жить в шестнадцатом веке. Возможно, он состряпал себе недостающую биографию, придумал родителей и других родственников и написал в конечном счете свои знаменитые «Центурии» о будущем. Кстати, многие другие, с кем произошла такая же история, не сумели вписаться в чуждую их разуму и привычкам эпоху. Они погибли или сошли с ума. Были ведь и сумасшедшие прорицатели.

– Да, – сказал Ротманн, – в фантазии вам не откажешь. Я не хочу сказать, что всё это чушь. Мне только не очень нравится ваш вывод… Как вы его там назвали? Да, вот именно, «следствие неотвратимости». По-моему, здесь таится некий существенный парадокс. Не будем трогать Кальтенбруннера. Вам наверняка должно быть известно что-то о людях попроще. О каком-нибудь солдате, ставшем впоследствии чем-то знаменитым. Сейчас он простой человек и к нему легко подобраться. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Хорошо понимаю и согласен, что парадокс есть. Возможно, он как-то разрешим, возможно, и нет.

Антон вдруг снова вспомнил об «атаке века» Маринеско.

– Кстати, насчет спасения. Довольно скоро произойдет самая большая трагедия из случавшихся когда-либо на море. Один из ваших крупнейших океанских лайнеров – «Вильгельм Густлов» – будет потоплен советской подводной лодкой. Жертвы будут несравнимы и с пятью «Титаниками». И всё же теперь я почти уверен, что спасти его невозможно, хотя раньше это казалось мне очень простой задачей.

– «Вильгельм Густлов»? – переспросил Юлинг.

– Да. Я не помню, откуда он выйдет, но то, что это произойдет 30 января, в годовщину, когда ваш фюрер стал канцлером, – совершенно уверен.

– Насколько я знаю, этот теплоход давно не плавает, – сказал Ротманн, – и вообще о нем как-то все забыли.

– Вы правы. Он почти с начала войны прекратил всякие рейсы и стоит в каком-то укромном месте.

– У нас весь надводный флот стоит в укромном месте, – усмехнулся Ротманн. – «Густлова», небось, тоже спрятали где-нибудь в норвежском фиорде?

– Не знаю. По-моему, нет. Он где-то на Балтике. После гибели «Бисмарка» фюрер больше всего на свете боялся потерять еще какое-нибудь крупное судно или корабль. Особенно «Тирпица».

– И что, вы считаете, что никак нельзя предотвратить это событие?

– Да. Казалось бы, чего проще? Узнаем, откуда выходит «Густлов» тридцатого числа, и пытаемся сделать так, чтобы он вышел на сутки позже. Можно убеждать морское начальство можно в последний момент прихлопнуть капитана или что-нибудь там взорвать. В конце концов, ради девяти тысяч человек…

– Сколько, вы сказали?

– Девять тысяч. По последним данным, которыми я располагаю из той половины моей жизни, на дно отправится не менее девяти тысяч человек. И что бы мы ни делали, они погибнут. Знаете, почему? Потому, что иначе я не знал бы об этом факте!

За окнами октябрь давно уже сменился ноябрем. Дворники смели с мокрых тротуаров последние опавшие листья. В зашторенные окна квартиры на улице Роз задули холодные восточные ветра.

В Советском Союзе отпраздновали двадцать седьмую годовщину Октябрьской революции. В тот же день в Соединенных Штатах на четвертый срок был избран Франклин Рузвельт. Двумя днями позже в рейхе тоже праздновали – под звуки «Хорста Весселя» отметили двадцать первую годовщину мюнхенского нацистского путча. Правда, неудачного. А еще через три дня в норвежском Альтенфиорде англичане наконец-таки расправились с ненавистным «Тирпицем». Через пару недель Гитлер, поглощенный идеей мощного контрудара в Арденнах, начинает перебрасывать туда лучшие дивизий СС, не замечая, что на Восточном фронте в Курляндии русские готовят окружение его группы армий «Север». Другими словами, всё шло своим чередом, и Европа, как и весь мир, жила привычной жизнью, воюя и готовясь к зиме.

Гросс-адмирал Карл Дениц сидел в своем берлинском кабинете в Шелль-Хаусе и перечитывал доставленный ему только что курьером гауптквартиры фюрера пакет:

«Секретно в высочайшей степени.

Отпечатано в одном экземпляре.

Гроссадмиралу К. Деницу.

Гросс-адмирал!

В соответствии с решениями известного вам совещания по программе «Морской уж» вам надлежит обеспечить формирование и подготовку десяти подводных экипажей: восемь – для шести лодок проекта XXI (два резервных) и два – для двух лодок проекта Х1УА. Экипажи должны быть сформированы на основании тщательного отбора личного состава, осуществленного по следующим критериям:

1) исключительная преданность делу фюрера и рейха;

2) высокие профессиональные качества, подкрепленные у унтер-офицеров и офицеров участием в боевых операциях;

3) стопроцентная пригодность по состоянию здоровья;

4) стопроцентный контроль психологов санитарного управления ВМФ;

5) никаких связей с СС;

6) желательно отсутствие семьи.

Срок исполнения – 15 января 1945 г.

Рейхсляйтер М. Борман. 22 ноября 1944 г., Берлин».

Дениц знал, что было решено создать небольшой мобильный морской отряд на базе новейших электролодок типа XXI. Эти лодки могли без дозаправки пройти более одиннадцати тысяч морских миль, имея на борту двадцать четыре торпеды новой серии. Они обладали невиданной доселе скоростью в подводном положении, вдвое превышавшей самые скоростные лодки всех остальных классов. В частности, их предполагалось использовать у Атлантического побережья Америки. Однако отряд, получивший название «Морской уж», явно предназначался для чего-то другого. Зачем в его состав ввели два подводных танкера класса Х1УА? Почему вокруг этой небольшой флотилии была создана атмосфера особой секретности? И с какой стати вопросами подводной войны стал задаться Борман?

В тот же день в другом берлинском кабинете аналогичный конверт был распечатан Альбертом Шпеером.

«Секретно в высочайшей степени.

Отпечатано в одном экземпляре. Рейхсминистру вооружений и боеприпасов А. Шпееру.

Рейхсминистр!

В соответствии с решениями известного вам совещания по программе «Морской уж» вам надлежит к 15 января закончить строительство и оснащение шести подводных лодок проекта XXI. К указанной дате лодки должны быть готовы принять экипажи и совершить переход в одну из баз ВМФ. Особое внимание должно быть уделено качеству. Для ускорения строительства предлагается ограничиться установкой только двух торпедных аппаратов вместо проектных шести. Предлагается также не устанавливать механизмы транспортировки и заряжания торпед. Прошу вас по данному вопросу поддерживать со мной оперативную связь.

Рейхсляйтер М. Борман. 22 ноября 1944 г., Берлин».

Шпеер тоже знал о «Морском уже» и понимал, что знает далеко не всё. Установка вместо шести торпедных аппаратов только двух и отказ от уникальной системы перезаряжания наводили на некоторые раздумья. Ко всему прочему несколько дней назад он получил срочный заказ на изготовление нескольких сотен металлических контейнеров особой конструкции. Чертежи были разработаны без его участия и предусматривали абсолютную герметичность этих странных ящиков. В технической документации контейнеры шли под ничего не значащими обозначениями. Излишне говорить, что этот заказ был также засекречен.

Третий конверт в тот же день вскрыл гауляйтер Франц Нагель, несколько месяцев назад оставивший свое гау на отбитой советскими войсками территории.

«Особо секретно. Отпечатано в одном экземпляре. Гауляйтеру ф. Нагелю.

Дорогой Франц!

Предлагаю тебе приступить к отбору молодых людей в «Отряд фюрера» в соответствии с программой «Новая Швабия» к концу января следующего года 50 юношей и 50 девушек должны быть собраны в одном из горных лагерей СА Верманшафт в Южной Баварии. Отбор осуществить по следующим критериям:

1) исключительная преданность делу фюрера и партии;

2) эталонная расовая чистота;

3) стопроцентное здоровье;

4) повышенные показатели интеллектуального тестирования;

5) возрастные рамки 18 – 25 лет;

6) желательно отсутствие семьи.

Во избежание утечки информации при отборе материала не предпринимать поиск кандидатур в СС и люфтваффе.

Рейхсляйтер М. Борман. 22 ноября 1944 г., Берлин».

Гауляйтер Нагель ничего не знал о «Морском уже», но был в курсе того, что «Отряд фюрера» должен будет, когда придет время, отправиться очень и очень далеко. Так далеко, что одна из стран Южной Америки могла быть лишь промежуточной остановкой на его пути к конечному пункту следования.

Генрих Гиммлер тоже в тот вечер сидел за столом своего берлинского кабинета. Некоторое время он в задумчивости вертел в руках свой знаменитый зеленый карандаш, затем положил его, выключил настольную лампу и подошел к окну. Отдернув край плотной шторы, он увидел, что на улице уже окончательно стемнело. За стеклами моросил холодный осеней дождь, и было слышно тихое урчание мотора стоявшего у тротуара напротив автомобиля.

Гиммлер думал о «Морском уже». Сегодня он получил подтверждение достоверности информации о секретной флотилии подлодок с таким названием. Задав фюреру прямой вопрос об этом соединении, он услышал в ответ, что у него много своих забот. Министру внутренних дел, шефу СС и всей германской полиции, командующему войсками СС и армией резерва не следует влезать еще и в дела военно-морского флота.

Он бы и не влезал в дела Деница, если бы до него не дошли сведения, что в эти дела влез Борман. С каких это пор рейхсляйтер и главный партийный функционер вдруг заинтересовался подводными лодками? Не его ли прямой обязанностью вместе со своими гауляйтерами было заниматься вопросами фольксштурма? Или он собирался сажать на новейшие субмарины стариков и детей? И самый главный вопрос – знает ли фюрер обо всём, что замышляют его секретарь и его новый любимчик – услужливый и безотказный Дениц?

Если бы речь шла о новейших ракетах ФАУ, сверхтяжелых танках, реактивных истребителях или таинственных дисколетах, это не вызвало бы особых подозрений. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось. Но подводные лодки… Да еще такие, которые могут тихо погрузиться где-нибудь в гавани Вильгельмсхафена или Киля и так же тихо всплыть через пару недель у берегов Аргентины… Вот это уже неспроста. Иметь под личным контролем такую эскадру означало иметь возможность тихо и незаметно уйти в любой момент. Да еще прихватить с собой несколько сот тонн груза в виде золотых слитков, урана или секретной документации.

Гиммлер задернул штору, вернулся к столу и зажег свет. Когда этот «Морской уж» будет полностью готов к выполнению своих задач, решил рейхсфюрер, ему следует знать о нем все до мельчайших подробностей. Он нажал кнопку звонка и сказал вошедшему секретарю:

– Вызовите ко мне Мюллера.

Как-то, числа десятого декабря, вернувшемуся после обеда Цибелиусу слегка испуганный секретарь подал телеграмму. Она была частного характера, но на телеграфе, зная, что адресат в это время на работе, решили отправить почтальона прямиком в гестапо. Оберштурмбаннфюрер, как всегда с недовольным и даже брезгливым видом, с которым он брал любые документы и бумаги из рук своих подчиненных, развернул ее и прочел: «Двадцатого ноября Барбара Хартенштейн погибла во время воздушного налета. Место захоронения можно узнать в магистратуре города Альсдорфа по адресу…»

«Больно надо», – подумал было Цибелиус, но через пару секунд до него вдруг дошел весь ужас написанного. То, что погибла сестра, а речь в телеграмме шла о его родной сестре, тронуло его меньше всего. В этот день были неприятности и похуже, например, ругань с начальником городской службы воздушного оповещения. «Что с квартирой?!» – вот какой вопрос сначала заставил Цибелиуса побелеть, потом бросил в его голову пару стаканов лишней крови, после чего сжал сосуды на подступах к мозгу. Он побагровел и смотрел вытаращенными глазами на отшатнувшегося в нешуточном испуге секретаря.

Камни! Его камни, те, что он хранил в синем мешочке, его единственная надежда на будущее, по-прежнему находились в квартире сестры в Альсдорфе. Он несколько раз собирался перевезти свой клад сюда, но каждый раз откладывал. То было просто некогда, то ему казалось, что там безопаснее. А теперь, если бомба попала в ее дом и квартира разрушена, всё пропало. Годы труда, когда он собирал марку к марке, рискуя порой по доносу подчиненных или жалобе родственников осужденных оказаться под внутренним расследованием, могут пойти прахом. Одно несколько успокаивало безутешного брата – его сестра была не из тех, кто медлит при первых звуках сирены воздушной тревоги. Насколько он знал, она всегда неслась в бомбоубежище вместе со своими соседками по дому – такими же безмозглыми дурами, как и сама. Так что прибить ее должно было скорее там, вне дома. Но на это была слабая надежда. Во-первых, бомбоубежище располагалось совсем рядом и могло быть запросто разрушено вместе с соседними домами. Всю эту часть улицы могла накрыть одна серия бомб. Дома, как правило, так и падали – целыми кварталами, особенно в последнее время, когда эти мерзавцы стали сбрасывать со своих летающих крепостей бомбы весом до трех тонн, а то и больше. Во-вторых, в телеграмме говорится о захоронении. Значит, труп был найден и опознан. А это гораздо легче сделать, когда человек находился в верхнем этаже рухнувшего здания, нежели в заваленном обломками стен глубоком подвале. Таких часто и вовсе не откапывали, когда не хватало людей в спасательных командах и происходили новые разрушения. Пособирают тех, кто на поверхности, послушают фонендоскопом, не стучит ли кто снизу, и уже через день прекращают всякую работу на этом месте.

Все эти мысли роем носились в мозгу шефа фленсбургского гестапо.

– Машину, – прохрипел он секретарю. – Ротманна ко мне!

Через два дня, когда невысокое, почти зимнее солнце уже перекатилось на запад, усталый Цибелиус выходил из автобуса в Альсдорфе. Отпросившись по телефону у начальства, он сел в поезд до Гамбурга, там пересел на дюссельдорфский скорый, из Дюссельдорфа в воинском эшелоне докатился до Ахена, откуда последние двадцать пять километров трясся в автобусе. Это был самый тяжелый отрезок пути. Тяжелый в психологическом смысле. Скоро он увидит либо руины дома, а значит, и своих надежд, либо… Тогда он обязательно сходит на могилу Барбары…

Поймав такси, он велел ехать на Вендельштрассе, сразу же поинтересовавшись у шофера, цела ли улица.

– Этот район не пострадал, а вот северной окраине между парком и ремонтными мастерскими недавно досталось. Пожары долго не могли потушить…

Дальше Цибелиус уже не слушал.

«Неужели пронесло! – думал он. – Нет, уж на этот раз я их зарою так глубоко, что ни одна бомба не достанет».

Через несколько минут они подъехали к дому сестры, целому и невредимому. Даже все стекла были на месте. Цибелиус отпустил такси и вошел в небольшой двор, в котором находился черный ход. Там он увидел соседок своей Барбары. Они о чем-то шушукались втроем у дверей. Одна из женщин узнала его.

– Господин Цибелиус…

– Потом, потом, – нетерпеливо отмахнулся он от ненужных соболезнований и, доставая ключи, чуть ли не бегом устремился на третий этаж.

Дверь в квартиру даже не была опечатана. «И этого не догадались сделать, дармоеды», – радостно проворчал оберштурмбаннфюрер, отпирая замок.

Внутри всё было по-прежнему. Такой же затхлый кошачий воздух, идиотская герань на подоконниках, неоконченное вязанье, брошенное, видимо, второпях на старом кресле. Цибелиус даже почуствовал легкую грусть – всё-таки здесь он прожил почти год, когда после той войны вернулся в Германию. Он даже чуть было не женился в этом городишке на одной особе, да бог миловал. Бросив портфель с парой рубашек, бутылкой водки и кое-какой закуской на старый диван, он повалился рядом и наконец-то смог отдышаться.

«Интересно, где ее кот, – подумал он, восстанавливая дыхание, – наверное, забрала какая-нибудь сердобольная бабка, или она утащила его с собой в бомбоубежище». Он не спешил к своему тайнику. Обнаружить его постороннему было просто невозможно. Да и кому придет в голову искать что-то ценное в доме старой вдовы, двадцать лет жившей на скудную пенсию и редкие подаяния брата?

Наконец он встал, снял пальто и китель, открыл все форточки и пошел на кухню умыться. Еще только войдя в квартиру, он увидел через раскрытую слева дверь заветный подоконник, который вместе с окном находился в маленькой комнате. Именно здесь Цибелиус прожил почти целый год. Старый столик с кружевной скатертью был, как всегда, придвинут вплотную к окну. Под ним стояла настольная швейная машинка. Там же, у стены, была какая-то коробка с пряжей или тряпьем. Это означало, что всё на месте. Никто из посторонних даже не подходил к тайнику.

Умывшись, он решил сначала немного перекусить и уж потом, когда его ничто уже не будет отвлекать, достать свои бриллианты и рубины. Он разложит их на кухонном столе, освещенном вечерним солнцем, и еще раз убедится в их бесконечном совершенстве.

Так он и сделал. Тщательно прополоскав старый чайник, вскипятил воду, заварил найденный в кухонном шкафу морковный кофе, достал из своего портфеля водку, хлеб, ветчину, сыр и несколько банок консервов, среди которых были даже спаржа и оливки. Выпив сразу ударную дозу спиртного, он стал всё это обстоятельно поглощать.

Как бы ему опять, думал он, работая челюстями, сославшись на здоровье, выйти, и на этот раз уже окончательно, из игры? Подать в отставку? Забиться куда-нибудь в глушь, да вот хоть сюда, пока всё это не кончится? А что всё это скоро кончится и чем всё это кончится, он уже примерно представлял. Это не та война, когда взяли да подписали мирный договор. Еще ни один солдат противника не подошел к границам фатерлянда, а они уже сдались. Города не бомбили, никакой разрухи и беженцев. Ну или почти никакой. А они там что-то подсчитали, извините, мол, мы больше не в силах. Того нет, этого нет. Люди мрут в тылу не то от голода, не то от испанки. Моряки бунтуют, армия недовольна. Да не просто сдались, а еще и кайзера заставили отречься, мерзавцы.

Цибелиус снова налил полстакана и залпом выпил. Нет, нынешние ребята не из таковских. Эти, пока враг всё здесь не сровняет с землей, не станут ничего подсчитывать. Да и после не станут. Эти со своей тотальной войной всех в гроб загонят. Точнее, в братские могилы и в засыпанные бомбоубежища. Он уже давно не понимал, кто из них лучше: те, что согласились тогда на позорный мир, или эти, что сдаваться не собираются, и скоро всех стариков и детей поставят под ружье в народно-гренадерских дивизиях или батальонах фольксштурма. До стариков и детей ему, конечно, дела не было, но уж если его дуру сестру нашла бомба, да еще в таком тихом месте, то, значит, настала пора что-то думать. Совсем будет обидно, если его камни уцелеют, а сам он нет.

Цибелиус допил водку, вылил в раковину остывший морковный кофе, к которому так и не притронулся, и убрал остатки продуктов со стола. После этого он тщательно вытряс скатерть и снова аккуратно расстелил ее на прежнем месте. Отрыгнув и похлопав себя обеими руками по животу, он зашел в туалет, после чего направился в маленькую комнату. По пути он достал из кармана перочинный ножик и открыл в нем отвертку. Затем Цибелиус отодвинул от окна столик, затолкал под стоявшую у стены кровать швейную машинку и коробку с барахлом и, кряхтя, опустился на колени. Увидев под собой на полу слой пыли и кошачьей шерсти, он стащил с кровати маленькую подушечку и, еще раз смачно отрыгнув, разметал этой подушечкой всю пыль и грязь по сторонам.

Тайник он сделал еще летом 1918 года, когда приезжал с фронта в свой последний отпуск. Уладив кое-какие дела, он заехал в Альсдорф и остановился на пару недель у своей уже овдовевшей к тому времени сестры. Через неделю после его приезда она слегла от косившего всех в ту пору гриппа, и еще через день ее увезли в больницу. У Цибелиуса же была тогда изрядная сумма денег, которые он скопил за четыре года войны. Не желая оставлять их сестре, он решил, воспользовавшись ее отсутствием, сделать в доме тайник. Для этой цели идеально подходил толстый подоконник в его маленькой комнате. Он был удобен тем, что не был вмурован в кладку, а лежал на мощной деревянной балке, к которой был привинчен снизу с помощью металлических уголков и шурупов, При этом он был сделан из цельного куска дерева и заходил краем под раму окна.