Когда они вдвоем приехали в запланированное место и прошли несколько шагов пешком до каких-то кустов, штурмбаннфюрер снял с него наручники и приказал ничего не понимающему Антону раздеваться. «Ну вот и пришел мой смертный час, – подумал тот, – только зачем же раздеваться?» Видя испуг на лице Дворжака, Ротманн бросил перед ним на траву какой-то узел, перевязанный бечевой.

– Вам нужно переодеться. И давайте побыстрей.

Антон дрожащими руками распутал веревку и, мало что соображая, переоделся во что-то солдатское, жесткое и грубое. Машинально проверив карманы своей одежды, он вытащил из джинсов единственное, что там еще оставалось, – небольшой клочок бумаги – и сунул его в карман куртки. Стоявший в стороне Ротманн скептически оглядел его и велел подойти. Затем он раздвинул ближние кусты, и Антон увидел на земле голое тело.

– Надевайте свои вещи на него, – скомандовал гестаповец и стал помогать сам.

То, что испытал Антон в следующие десять минут, было просто чудовищно, но он ни о чем не спрашивал и не протестовал. Стараясь не смотреть в лицо покойника, обезображенное страшной раной в области лба, он натягивал на него свои джинсы, благо тот оказался более щуплого телосложения, а Ротманн помогал ему поворачивать мертвеца. При этом их головы иногда почти соприкасались, и Антон ощущал запах одеколона эсэсовца и его табачное дыхание. Перед глазами маячила алюминиевая мертвая голова на черном бархате околыша фуражки, заменявшая этим господам национальную кокарду. Провозившись особенно долго с рубашкой и надев туфли, они наконец застегнули на трупе все пуговицы и ремень. Ротманн встал, отряхнул с колен листья и, достав из травы заранее припрятанную там бутылку, вылил на голову мертвеца вязкую красную жидкость. Несомненно, это была кровь. Затем он перевернул тело лицом вниз и, наступив сапогом на затылок, вдавил голову в землю и листву. Почти потерявший к этому времени от отвращения и страха сознание, Антон отполз на четвереньках в сторону.

– Ну-ну. Вы же сами жаловались на холод и плохую еду.

Когда они вернулись к машине, Ротманн открыл багажник, положил в него ту самую бутылку, засунутую предварительно в бумажный пакет, и сказал:

– Ну что ж, полезайте в машину. Тут недалеко.

Они немного попетляли по узким кривым улочкам старинного города, для которого здания в два и даже в один этаж были достаточно частым явлением. Иногда аккуратные ряды треугольных фасадов, вплотную пристроенных друг к другу домов, напоминали Голландию времен великого посольства Петра Первого. Несколько раз Антон видел высокие граненые шпили церковных колоколен, острые, как игла. Их венчали едва заметные черные протестантские крестики. Порой мощенная брусчаткой улица оказывалась настолько узкой, что разминуться со встречным автомобилем, не заехав при этом на тротуар, было просто невозможно.

В целом этот тихий город производил очень приятное впечатление. Если бы не раны, нанесенные ему в некоторых местах войной, он выглядел бы вполне мирно. По улицам шли обычные прохожие, бегали дети, вдоль обочин дорог стояли немногочисленные легковушки. Раза два прозвякал трамвай, с трудом вписываясь в крутые повороты.

Когда машина остановилась, Ротманн внимательно осмотрел пустынную улицу и сделал знак выходить. Прежде чем зайти в один из домов, они медленно, словно прогуливаясь, прошагали еще чуть ли не целый квартал. Внезапно эсэсовец открыл какую-то дверь и втолкнул Антона внутрь.

– На третий этаж, – скомандовал он и стал быстро подниматься первым.

Поздно вечером того же дня Ротманн пришел снова.

– Ну, как устроились? – спросил он, усаживаясь в небольшое потертое кресло у окна.

– Спасибо, гораздо лучше, нежели в вашем подвале, – ответил Антон и по-хозяйски предложил чаю.

– Нет времени.

Ротманн закурил, посмотрел на часы и, немного помолчав, спросил:

– Есть у вас какие-нибудь свежие мысли?

– Вы знаете, есть…

В это время они услышали шаги и в дверь постучали условным стуком.

– Это Юлинг, – сказал Ротманн и пошел открывать.

Это действительно был Юлинг. Войдя, он поздоровался и отнес на кухню довольно большой сверток.

– Там еще кое-какие продукты, причем капусты среди них нет. Я проверил, – сказал он, вернувшись.

– Большое спасибо.

– А теперь новости. – Юлинг уселся прямо на кровать и достал из кармана конверт. – Я тоже получил письмо. Буквально полчаса назад. Это ответ на мой запрос по поводу Гельмута Формана и его отца.

– Конечно, всё подтверждается, – произнес Ротманн стоя в дверях и разминая в пальцах сигарету.

– Да нет. Не всё. И даже очень не всё!

Ротманн выругался и вернулся на свое прежнее место на кресле.

– Опять сюрпризы.

– Во-первых, здесь говорится, что Гельмут Форман сменил фамилию на Баер, – Юлинг посмотрел поочередно на обоих собеседников, – а во-вторых, он был-таки принят в ряды СС в ноябре 1940 года. Каково!

– Что же это означает? – поинтересовался Ротманн.

– Подожди, Отто. В конце того же сорокового года его призвали в вермахт. Тогда, как ты помнишь, еще была такая практика. Несколько месяцев в армейском учебном лагере, и новобранец возвращался полноправным солдатом СС. Так вот. Пока он был там, вдруг выясняется, что родословная не обеспечивает нашему Гельмуту необходимой чистоты крови. Нашли какие-то бумаги, и оказалось, что он, благодаря своим предкам, из второй, фалической, группы слетает сразу в четвертую. Избыток альпийской крови, черт бы побрал этих профессоров! Но это было начало сорок первого года. Все строгости продолжали соблюдать. В итоге Гельмута вычеркивают из СС и оставляют в армии, где он попадает в пехоту, и в сорок третьем году сам Гюнтер фон Клюге вешает ему на шею Рыцарский крест. Так что с 1941 года всё более или менее совпадает с его словами и солдатской книжкой. Что же до членства в СС, то эти записи могли просто вымарать из его личных документов, сохранив только в досье. Вот теперь всё.

– Значит, он тебя обманывал, – начал размышлять вслух Ротманн. – Но зачем? Чего ему было бояться или стыдиться? Он честный солдат в крестах и ранах. Многие из нашей конторы должны бы таким честь отдавать на улице. Что-то тут не то.

– Позвольте мне, господа. – Антон уже давно ерзал на своем краю кровати.

– Разумеется, – сказал Ротманн.

– Несколько минут назад вы спросили меня, господин штурмбаннфюрер…

– Зовите меня просто Ротманн, – махнул тот рукой.

– Хорошо. Так вот, вы спросили, нет ли у меня новых соображений. И сейчас я хочу рассказать вам о своем предположении или, если хотите, о новой гипотезе. «Гипотеза релаксаций» – так я ее назвал.

– Что ж, давайте сюда вашу гипотезу, – снова посмотрев на часы и откинувшись на спинку кресла, сказал Ротманн и закрыл глаза.

– Суть ее проста, – начал Антон. – Те деформации, что происходят в прошлом ваших знакомых, не остаются навсегда. Так же как рябь на воде от дернувшегося поплавка, они через некоторое время могут исчезать. Наступает релаксация. Всё постепенно возвращается на прежнее место, и все, кто был связан с этими людьми, тоже ничего не замечают. Таким образом след небольших возмущений, не вызвавших каких-то необратимых разрушений, со временем пропадает. И если мои предположения верны, то ваш Гельмут при новой встрече расскажет вам уже другую историю.

– Вы полагаете, есть смысл с ним снова встретиться?

– Конечно! Было бы интересно узнать, прав я или нет. Только учтите, что, поскольку его прошлое, если можно так выразиться, еще плывет, нужно быть готовым к некоторым моментам.

– Каким еще моментам?

– Ну, во-первых, он может ничего уже не знать о вашей последней встрече. Или помнить ее иначе. А во-вторых, вы и вовсе можете не обнаружить его по тому адресу в Киле. Хотя это только мои предположения.

– Что же получается, – вмешался Ротманн, – значит, и письмо, полученное мною от брата, может в один прекрасный момент исчезнуть? Как будто его и не было?

– Не знаю. Я уже ломал над этим голову. Релаксация может коснуться не всех деформаций. Может пройти не в полной мере. На некоторые из них может потребоваться гораздо больше времени. Но, повторяю, это всё догадки.

Когда эсэсовцы уходили, Ротманн сказал:

– Раз в неделю к вам будет приходить одна женщина и приносить продукты. Для нее вы секретный агент гестапо, и ваше общение должно ограничиваться словами «здравствуйте», «спасибо» и «до свидания». Под вами никто не живет, но первый этаж заселен. От вас требуется соблюдать тишину, никогда не открывать шторы и даже не подходить к двери, если кто-нибудь постучит. Вам всё ясно?

– Да. А если ко мне вдруг перестанут приходить? И эта женщина и вы? И у меня кончатся продукты?

Эсэсовцы переглянулись.

– Голодайте. Вода у вас есть. И ждите. В конце концов, идет война, и все мы не знаем, что случится с нами через час.

Когда они ушли, Антон снова принялся обдумывать произошедшее с ним за последние дни. Потом он обследовал все закоулки своего нового пристанища, заглянув даже под кровать, после чего обшарил карманы одежды. В укороченной солдатской куртке типа фельдблузы он наткнулся на тот самый истрепанный клочок бумаги, который таскал до этого в заднем кармане своих джинсов. Антон лег на кровать и стал исследовать последнее, что осталось у него от личных вещей.

На бумажке черной гелевой ручкой был написан следующий текст: «2509228744 murwik». Почерк был, несомненно, его, хотя он и не помнил, когда мог сделать такую запись. «Пин-код и пароль, – решил Антон, – списал с какой-то интернет-карты». Иногда, когда на карточке, по коду и паролю которой Антон входил в Интернет, оставалось мало времени, он, чтобы не было нежелательного в ответственный момент обрыва связи, начинал работать под кодом и паролем другой, новой карты. А чтобы оставшиеся пятнадцать-двадцать минут не пропадали, он списывал данные с отложенной карточки на бумажку, собираясь использовать это время в другой раз. Так что с этим всё ясно.

Рассматривая этот обрывок прошлого, находящегося фактически в будущем, он вдруг подумал: «А что, если здесь зашифровано какое-то важное сообщение? Информации предназначенная для меня. Две четверки, например, очень напрашиваются на то, чтобы обозначать год, в который я попал. Тогда другие цифры могли бы быть…» Впрочем, все это чушь. Мистика. Он засунул бумажку обратно в нагрудный карман куртки и застегнул пуговицу. Лучше почитать книжку или попытаться найти что-нибудь вроде карандаша, чтобы записывать всё, что он сможет выудить из своей памяти о событиях последних месяцев войны.

Дни в новом жилище медленно следовали за днями, складываясь в недели. Они были однообразны и скучны. Вынужденное безделье в квартирке с задернутыми шторами, где не было даже радио, не говоря уж о чем-то большем, так замедляло ход времени, что оно порой совсем останавливалось. Хорошо, хоть с улицы доносился звук голосов, треньканье трамвая да изредка монотонный звон близкого колокола, заменявший Антону музыку.

Он давно, с первого дня своего пребывания в этом мире, не следил за днями недели. Здесь для него такие слова, как «понедельник», «среда» или «воскресенье», потеряли всякий смысл. Так бывало и раньше, когда летом он получал двухмесячный отпуск и подолгу жил на даче. Но там хоть телевизор не позволял окончательно забыть, какой сегодня день. Наполненные бесчисленными сериалами будни всё-таки отличались от субботне-воскресных телепрограмм-ассорти. А здесь разве что колокол в воскресное утро звонил дольше и чуть веселее.

Другим развлечением были воздушные налеты. Они будоражили воображение и насыщали кровь лишней порцией адреналина.

Ротманн приходил редко и ненадолго. Его посещения, с одной стороны, были для Антона желанными событиями, с другой – всякий раз, когда слышался звук отпираемого замка он замирал в тревожном ожидании. Во-первых, это мог казаться и не Ротманн, во-вторых, его визит мог означать и нечто плохое.

Антон хотел только одного – дожить здесь до мая будущего года, и, когда власть в городе перейдет к оккупационным войскам (кажется, это должны быть англичане), он… Впрочем, он так и не решил, что сделает тогда. Он очень боялся, что новые власти могут выдать переодетого в немецкую форму русского своим восточным союзникам, с которыми у них на этот счет в Ялте в феврале сорок пятого будет выработана твердая договоренность. Антон много раз проигрывал в уме свои объяснения с каким-нибудь английским офицером или чиновником. Его главной задачей в этих воображаемых сценках было сразу убедить их, что он не простой пленный, перебежчик, эмигрант или власовец. На этот раз он уже не располагал такими козырями, как необычные предметы из будущего. Будь у него калькулятор или, на худой конец, монеты с двуглавыми орлами, ему было бы несравненно проще. Нужно как-нибудь поговорить с Ротманном о судьбе этих вещей. Наверняка он припрятал их в укромном месте. Возможно, у него самого виды на эти вещественные доказательства, приложив к которым спасенного Антона можно будет неплохо устроиться после войны.

Жаль, что у него по-прежнему нет бумаги и карандаша. Однажды он попросил женщину, приносившую продукты и выносившую за ним мусор, прихватить в следующий раз чистую тетрадь и карандаши. Она кивнула, но ничего не принесла. Он спросил почему.

– Мне запретил господин Ротманн.

– А что он сказал?

– Он просто запретил.

Была бы у него возможность записывать, можно было бы заранее подготовить взвешенное и отточенное письменное объяснение с тщательно подобранными фактами. Ему не пришлось бы рассказывать какому-нибудь тупице фантастическую историю, которая может быть воспринята как попытка избежать репатриации. Что ж, придется заучивать свои речи и спичи наизусть. Приготовить несколько вариантов на разные случаи. Но это позже. Сейчас ему нужно продержаться до тех майских дней 1945 года.

Когда приходил Ротманн и Антон понимал, что всё остается по-прежнему, он старался как можно дольше задержать штурмбаннфюрера. Прежде всего, он снова и снова пытался прощупать его дальнейшие намерения в отношении себя. Ну и конечно, ему хотелось элементарного общения. Он уже давно чувствовал, что эсэсовец со шрамом над правым глазом не фанатичный нацист. Он всё понимает, и с ним можно достаточно спокойно говорить на самые запретные темы. С Юлингом было сложнее. Антон еще не разобрался в этом юнце и опасался его гораздо больше.

Когда же они приходили вдвоем с Юлингом да еще приносили при этом бутылку изумительного коньяка (где только доставали), это всегда означало, что можно устраиваться поудобнее для интересной беседы. Беседа между ними просто не могла быть неинтересной. В основном, правда, говорил один Антон, а немцы только спрашивали и вставляли реплики. Наверное, жизнь в атмосфере слежки и доносительства навсегда приучила их к сдержанности.

Тема каждого нового разговора всегда была не предсказуемой заранее. Те дни, когда Антон выложил основные факты последнего периода войны, уже прошли, и их беседы теперь больше сводились к обсуждениям и размышлениям.

Однажды Антон заговорил о роли личности.

– Роль личности в историй может иногда резко меняться, – начал он, – личность та же, а роль ее совершенно иная. Возьмем вашего фюрера. В 1941 году Сталин и большинство в СССР мечтали о его внезапной смерти. Как у нас говорят, они хотели бы видеть его в гробу в белых тапочках. Однако в сорок четвертом году всё резко изменилось. Мне кажется, что после высадки союзников в Нормандии Сталин молил бога о том, чтобы Гитлеру хватило здоровья дожить до полного разгрома. Я, конечно, утрирую, но думаю, что он бы Гитлеру и лучших своих докторов не пожалел, и в Крыму бы подлечил, только бы тот не умер раньше времени. Ведь только он, ваш фюрер, был на этом свете гарантом продолжения войны Германии против нас и Запада. А в сорок четвертом нам нужна была только война до полной победы. Посудите сами. Удайся этот заговор 20 июля, и на следующий же день если не Роммель, который в тот момент был ранен, то десяток других ваших генералов кинулись бы заключать перемирие с англо-американцами. Они пообещали бы, естественно, вернуть всё начиная с Польши и Норвегии и кончая Итальянской Социалистической Республикой вместе с Муссолини. Запад, конечно, тут же пошел бы на договор. Гитлер мертв, правительство в рейхе сменилось, вот-вот и нацистский режим полностью падет. У Запада в моральном плане развязаны руки. Но заговорщики хотели не только мира на одном из двух фронтов. Они хотели объединения с Западом для дальнейшей совместной борьбы против большевиков. И это вполне могло быть крахом, если не для Сталина, то для его видов на послевоенную Восточную Европу. Каково быть в двух шагах от победы и лишиться ее только потому, что мертв главный враг? Даже если бы военного объединения против России сразу и не произошло, – всё же народам и армиям бывших союзников для такой переориентации потребовалось бы время, – то нам, я имею в виду советские войска, всё равно пришлось бы остановиться. Застрять где-нибудь у границ Польши, скрывая под довольной миной на лице горечь поражения. Вы и ваши союзники таким образом ускользали от неминуемой расплаты. – Антон перевел дух. – Уверяю вас, если бы Сталин знал о готовящемся заговоре против Гитлера, он бы сообщил о нем вашему абверу, СД, гестапо и даже дорожной полиции. Английская бомба, которую однорукий Штауффенберг подсовывал под Гитлера в «Волчьем логове», одновременно подкладывалась и под нашего Иосифа Виссарионовича в Кремле. Вот вам и роль личности. Летом сорок четвертого у нас, точнее, у Сталина не было вернее союзника, чем Адольф Гитлер. – Видя, что его речь вызывает интерес, он продолжал: – Но, к великому счастью для нашего вождя, какой-то генерал, запнувшись за портфель с бомбой, переставил его за другую сторону перегородки под дубовым столом. И фюреру лишь заложило уши. А бомба в итоге убила пять тысяч ваших офицеров, среди которых было немало генералов. Да еще три фельдмаршала. И если старик Вицлебен не в счет, то Клюге и особенно Роммель еще могли быть полезны вермахту. Добавьте к этому практически полную ликвидацию абвера вместе с Канарисом. Приплюсуйте состояние тысяч других офицеров в атмосфере страха и нервозности. По своему воздействию эта бомба в портфеле была самой мощной за всю войну.

– Что ж, звучит логично, господин Дворжак. И как же у вас отнеслись к этому заговору? – спросил Юлинг.

– Ну, как. Понимая, что осуждать его как-то некрасиво – всё-таки заговорщики хотели убить врага всего человечества (вы уж простите за терминологию), освободить Германию от тирана и тому подобное – наша официальная историография его, конечно, не осуждала. Но и не хвалила. Описывала как нечто нас не касающееся, совершенно индифферентно. Отдавала должное мужеству патриотов, осуждала жестокость расправы над ними, но не особенно сочувствовала их провалу. У нас в основном занимались описанием их просчетов и совершенно намеренно не вдавались в анализ того, что было бы в случае их успеха.

– Так вы считаете, что, если бы фюрер был убит, война сразу же закончилась бы?

– Между вами и Западом? Я в этом убежден. А вот Вторая мировая… Тут большой вопрос.

В другой раз разговор зашел об евреях. И Ротманн и Юлинг, воспитанные с малых лет в духе убийственного антисемитизма, не допускали и мысли, что может быть иначе. Чувствуя это, Антон решил прощупать своих гостей на предмет остатков здравого смысла. Результаты такого зондирования могли бы подсказать ему в дальнейшем, как вести себя в некоторых случаях. Зная, что ни тот ни другой не являлись членами партии, он решился завести такой разговор:

– Поскольку для вас я всё равно что инопланетянин, мне позволительно, наверное, задавать иногда глупые, с вашей точки зрения, вопросы. Не так ли?

– Что вас интересует, инопланетянин? – подбодрил его Ротманн.

– Ваше отношение к евреям.

Антон заметил, что этот вопрос удивил и насторожил Юлинга. Как будто ему предлагали обсудить то, что давно решено, и сама попытка возвращения к этой теме совершенно недопустима. Его настороженный взгляд, казалось, говорил: что тут обсуждать?

– Ну-ну, интересно, – напротив, совершенно спокойно отреагировал на это Ротманн. – Наше отношение, думаю, вам хорошо известно. А вот ваше…

– Тогда скажите мне, положа руку на сердце: еврей может быть полезным? С вашей точки зрения.

– Разумеется, – осторожно вступил Юлинг, и в его глазах блеснула сталь эсэсовского служебного кинжала. – Всё в этом мире может быть в какой-то мере полезным. Человек научился извлекать пользу даже из пиявок и гремучих змей. Тем не менее в истории бывают моменты, когда судьба нации зависит от жестких, а иногда и жестоких решений, Дворжак. В конце концов, есть также вещи, которые нельзя оставлять без отмщения.

Он заговорил о Версальском договоре, о предателе Ратенау, об американских евреях-толстосумах, поставивших себе целью сначала сровнять немецкие города с землей, а затем поработить весь мир. Затем Юлинг углубился в историю и дошел аж до Древнего Рима. Поглядывавший то на одного, то на другого, Ротманн в течение этого монолога не проронил ни слова. Откинувшись в кресле, он пускал кольца дыма, и его вид говорил: зря вы затеяли этот разговор, Дворжак. Ой как зря!

– А вы знакомы, господин Юлинг с историей тамплиеров? – спросил неожиданно Антон.

– Вы имеете в виду рыцарей храма? А при чем здесь монахи?

– А при том, что в начале XIV века их тоже обвинили во всех смертных грехах. Я напомню, что храмовники первыми создали мощнейшую международную кредитно-банковскую систему. Они финансировали королей и Крестовые походы. Их несметные богатства взбудоражили однажды воображение Филиппа IV, и он развернул против них грандиозную по тем временам кампанию. По сути, он создал целую идеологию. В чем только не обвиняли прокуроры Филиппа банкиров: и в поедании мяса убитых рыцарей, и во всевозможных половых извращениях, включая секс с трупами убиенных ими же знатных дам, и в педерастии, и в вытапливании жира из младенцев, и в провале Крестовых походов, и в сношениях с сатаной и мусульманами, и в осквернении христианских святынь, и в поклонении коту, и в… Впрочем, думаю, довольно. В вину им поставили даже их богатства, полученные якобы от сделки с дьяволом. Кампания, несмотря на всю нелепость обвинений, имела успех. От тамплиеров отрекся папа, по всей Европе на них начались гонения и запылали костры. Их многочисленные замки и земли конфисковывались, а сами они, перед тем как взойти на костер, подвергались многолетним пыткам. Сотни офицеров ордена были казнены. И всё из-за богатств, накопленных этой кастой воинственных когда-то монахов с красными крестами на белых мантиях. Вы не обнаруживаете сходства? Слово «тамплиер» стало проклятым, и орден прекратил свое существование. Между прочим, в год, когда казнили самого магистра, умерли и изменник папа, и сам король.

– Так вы что, проводите параллель? – возмутился Юлинг.

– Именно. Если бы в те времена существовали газеты и радио, сходство было бы еще более разительным. Достаточно посмотреть на первые полосы вашей «Дер Штюрмер». Те же исчадия ада, поедающие мясо белокурой арийской расы. Мотивы, конечно, несколько иные – Филиппу Красивому нужны были только деньги, вашим же идеологам в первую очередь нужен враг. Хорошо разрекламированный общенациональный враг дорогого стоит. Он порой более необходим, чем преданный друг. Его, если хотите, надо выпестовать и взлелеять, чтобы он, не дай бог, не потерял своего звериного облика.

– Но ведь не Штрайхер с Розенбергом и даже не Гитлер придумали антисемитизм, – пустил очередное кольцо дыма Ротманн. – Я тоже с вашего позволения обращусь к Древнему Риму. Вы, очевидно, знаете, что в этом громадном по тем временам городе, где проживали все расы и сотни племен был введен особый налог именно на иудеев. Ни на негров, ни на парфян и прочих азиатов, а только на евреев. Уже тогда их выделили из состава всего человечества в нечто отдельное и обрекли на гонения.

– Не знаю, что вам сказать, – после некоторого раздумья ответил Антон. – Вообще-то я никогда не интересовался историей антисемитизма и сейчас хотел поговорить несколько о другом. Если вы помните, я задал вопрос о том, может ли еврей быть для вас полезным? Полезным настолько, что перестанет считаться евреем?

– Чушь! Еврей всегда останется таковым. – Юлинг сделал рукой предостерегающий жест. – Я, конечно, вполне допускаю, что какой-нибудь дантист может хорошо лечить зубы, а ювелир – делать красивые украшения. Но мы не можем индивидуально оценивать каждого. Вопрос был поставлен решительно и принципиально – либо мы удаляем всех этих людей из Германии, либо их суммарное отравляющее воздействие продолжится. И мы приняли единственно правильное решение.

– А вы знаете, что иногда апологеты этой теории и лидеры вашего национал-социализма готовы всё-таки закрыть глаза на еврейское происхождение человека? – решил не сдаваться Антон. – Когда им это выгодно, они даже готовы вознести его на вершины иерархической лестницы. Они здороваются с ним за руку, выслушивают его мнение на военных советах, награждают рыцарскими крестами. Они поручают ему ответственнейшие задания, и он справляется с ними во благо фатерлянда. Знаете вы об этом?

– Мне такие факты неизвестны! – взвился Юлинг. – Если вы начитались об этом в книгах, то выдумать можно всё!

– А всё-таки приведите-ка пример. – Ротманн спокойно пустил огромное кольцо дыма в потолок.

– Ну, например, Эрхард Мильх, один из четырех генералов-фельдмаршалов авиации. Сейчас он, конечно, уже не в фаворе, но еще недавно на нем держалась вся техническая и материальная база ваших ВВС.

– Что? Мильх? – удивился Юлинг.

– Его папа был стопроцентным евреем. – При этих словах Антона Ротманн рассмеялся. – Эрхарда не приняли даже в кайзеровский флот по причине происхождения. Но он сумел стать очень полезным человеком. Я уж не помню точно, но в конце двадцатых он занимал пост, кажется, исполнительного директора «Люфтганзы». Почуяв, куда ветер дует, он сдружился с Герингом, отстегивал на нужды НСДАП денежки, подарил Гитлеру самолет, на котором тот облетал во время предвыборных кампаний всю страну. В результате сочинили сказку о внебрачной связи его матери-немки с чистокровным арийцем – каким-то бароном. Сделали таким образом прививку нового стручка на его генеалогическом древе. И он намного успешнее, между прочим, справлялся со своими обязанностями. Не в пример вашему легендарному Удету, который, окончательно спившись и завалив всё ваше самолетостроение, застрелился от осознания собственной бесполезности.

Глядя на растерянное выражение лица Юлинга, Ротманн расхохотался.

– Не верю! – взревел Юлинг. – Сочинить можно что угодно!

– Это написано во всех книгах…

– К черту книги! Это написали сами евреи!

«Отбери у них их расовую теорию, и ничего не останется. – думал Антон. – Весь их хваленый национал-социализм, который был преподнесен немцам как великая идея, будет выхолощен. Останутся лозунги типа „Германия превыше всего“, „Всё во имя Германии“. Но на одних лозунгах, пусть и сплачивающих нацию, учения, а тем более движения не построишь. Нужен враг. Нужно как можно больше врагов и крови. Тогда будет борьба».

– Ну хорошо, оставим евреев, – примирительно сказал Антон, – посмотрим на ваши войска СС. До войны в них отбирали по таким строжайшим критериям, что не только сомнение в расовой чистоте – дырочка в зубе часто являлась основанием для отказа. С этим-то вы согласны?

– Я догадываюсь, к чему вы клоните, Дворжак. И даже могу вас понять. Вы проводите здесь в одиночестве месяцы, и вам лезут в голову дурацкие мысли, – проворчал Юлинг.

– Почему же дурацкие? – как можно мягче продолжал настаивать Антон. – Я совершенно не хочу вас обидеть, гауптштурмфюрер. Мне интересно разобраться и узнать ваше мнение. Что это – деформация принципов, отказ от незыблемых постулатов, признание ошибок или простое жульничество? Ведь пять лет назад Гиммлеру и Гитлеру и в страшном сне не могли присниться солдаты войск СС с украинским говорком, в мусульманских фесках, индусских чалмах или казачьих папахах. Ваши расовые теоретики даже финнам тогда отказывали в праве называться скандинавами и считаться народом с нордическими признаками. А что теперь? Во всей Европе, – Антон понизил голос до шепота, – только евреи и остались не привлеченными в ряды ваффен СС.

При этих словах Ротманн взорвался диким хохотом. Он бил себя рукой по коленке и в конце концов довел и оторопевшего Юлинга сначала до улыбки, а потом до откровенного смеха.

– Дивизия СС… «Шолом», – задыхаясь от хохота говорил Ротманн. – Группенфюрер Соломон… ха-ха… Абрам… Рабин. Ха-ха-ха!

Когда через час они собирались уходить, Ротманн уже в прихожей спросил Антона:

– А что там с Удетом? Нам объявили, что он разбился в самолете. Не справился с управлением или что-то в этом роде.

Антон скептически посмотрел на обоих.

– Какое управление, когда он и за руль-то уже не мог садиться, не то что за штурвал самолета. Я вам скажу по секрету – огромная заслуга в том, что у вас так и не появились дальние бомбардировщики, принадлежит именно ему.

Было много и других интересных обсуждений и споров. Как нападающий НХЛ вбрасывает шайбу в зону противника – авось получится атака, – так и Антон вбрасывал в их разговоры подчас совершенно неожиданные для немцев темы, сам не представляя, что из этого выйдет.

– Раньше вам, вероятно часто, приходилось носить на рукаве повязку со свастикой, – сказал он как-то, вынося из кухни стаканы с дымящимся кофейным напитком. – Да и сейчас на ваших орлах, значках и пряжках можно насчитать с десяток ее маленьких изображений. Впрочем, здесь вы называете этот знак хакенкройцем. А знаете, что с ним произошла совершенно уникальная история?

– Дворжак, я догадываюсь, – предвкушая интересный спор, Ротманн покосился на Юлинга, – евреи вставили его в свою звезду Давида!

Выждав, когда оба эсэсовца успокоятся, Антон спокойно продолжил: