Лоцман

Вместо таких каронад к бульверкам «Ариэля» были крепко принайтованы шесть легких бронзовых пушек, почерневших от морской воды, которая так часто заливала эти орудия разрушения. Посредине судна между фок и грот-мачтами находилось еще одно орудие, также из бронзы, но примерно в два раза большей длины. Его станок отличался своеобразной новой конструкцией, позволявшей поворачивать пушку на полный оборот, что делало ее полезной при любом стечении обстоятельств.

Лоцман внимательно осмотрел вооружение судна, а затем с явным удовольствием окинул взглядом чисто прибранную палубу, аккуратный и прочный такелаж и открытые лица молодцов, составлявших экипаж шхуны. Отбросив замкнутость, которую проявлял с первой минуты своего появления на берегу, он вслух выразил свое удовлетворение.

— У вас славное судно, мистер Барнстейбл, — сказал он, — и мужественный экипаж. Вы можете сослужить добрую службу в час нужды, и думаю, что этот час недалек.

— Чем скорее, тем лучше! — ответил лихой моряк. — С тех пор как мы вышли из Бреста, у меня ни разу не было повода прочистить пушки, хотя мы встретили несколько вражеских судов, с которыми наши бульдоги жаждали побеседовать. Мистер Гриффит подтвердит вам, лоцман, что шестерка моих малышей при случае может кричать почти так же громко, как восемнадцатифунтовое орудие фрегата.

— Но не столь красноречиво, — заметил Гриффит. — Vox et praeterea nihil note 14 , как мы говаривали в школе.

— Я не знаю ни греческого, ни латыни, как вы, мистер Гриффит, — ответил командир «Ариэля». — Но если вы хотите сказать, что эти медные игрушки не могут бросать ядра на такое расстояние, на какое положено орудиям их размера и при их высоте над водой, или рассыпать картечь, как ваши бомбарды, то я надеюсь, что, прежде чем мы расстанемся, вы успеете убедиться в обратном.

— Эти орудия обещают многое, — сказал лоцман, по-видимому, не знавший о приятельских отношениях между двумя офицерами и желавший их примирить. — Не сомневаюсь, что в бою они будут действовать весьма убедительно для неприятеля. Я вижу, что вы всем дали названия — наверное, по заслугам. Имена у них на редкость выразительные!

— Плоды досужей фантазии, — со смехом заметил Барнстейбл, глядя на пушки, на которых красовались странные названия: «Боксер», «Сокрушитель», «Гонитель», «Покоритель», «Истребитель» и «Гвоздильщик».

— Почему же у вас осталась безымянной та пушка, которая стоит на миделе? — спросил лоцман. — Или вы называете ее, как принято, «старушкой»?

— Нет-нет, у нас на борту нет таких бабьих названий, — ответил Барнстейбл. — Пройдите дальше к корме, и вы увидите на лафете вполне достойное имя.

— Странное название, хотя, быть может, в нем есть некоторый смысл!

— Больший, чем вы думаете, сэр! Тот замечательный моряк, что сейчас стоит у фок-мачты и в случае нужды может заменить собой любую часть рангоута, командир этого орудия и не раз при его помощи выдерживал горячие споры с Джоном Булем note 15 . Ни один солдат не наведет свой мушкет более метко, чем мой рулевой свою девятифунтовую пушку. Вот почему, а кроме того, из-за некоторого сходства между ними — оба они долговязы — мы и назвали это орудие тем именем, которое на нем написано: «Длинный Том».

Лоцман с улыбкой выслушал объяснение, но, когда он отвернулся, лицо его снова приняло выражение глубокой задумчивости, которое ясно показывало, что он шутил, лишь уступая минутной слабости. Поэтому Гриффит поспешил заметить Барнстейблу, что, поскольку ветер значительно спал, они могут следовать по назначению.

Призванный к своим обязанностям, командир шхуны прекратил столь приятное для него перечисление достоинств своего судна и отдал необходимые приказания. Маленькая шхуна, повинуясь рулю, легла на фордевинд и, распустив паруса, на которых из благоразумия было взято по одному рифу, со скоростью метеора понеслась на волнах, удаляясь от фрегата. Черная громада корпуса могучего корабля вскоре скрылась вдали, и еще задолго до того, как солнце опустилось за холмы английского берега, высокие мачты стали уже едва заметны, да и то лишь благодаря облачку парусов, помогавших кораблю лежать в дрейфе. И, по мере того как исчезал из виду фрегат, из пучины морской поднималась земля. Вскоре отважные моряки уже отчетливо различали помещичьи дома, скромные фермерские коттеджи и даже смутные линии изгородей, но вот и они скрылись в покрывшей землю вечерней мгле. Теперь только контур берега смутно маячил впереди да угрюмые волны грозно ревели за кормой.

Все же маленький «Ариэль», скользя по волнам, как водяная птица в поисках места для ночлега, продолжал свой путь и так бесстрашно мчался к берегу, словно пережитые накануне опасности были забыты подобно прошлому, о котором не хочется вспоминать. Ни мели, ни скалы, казалось, не могли остановить его. И здесь, в ту минуту, когда он скользнул в тень высоких утесов, образовывавших глубокую бухту, где моряки часто находили убежище от опасностей Северного моря, мы покинем его.

ГЛАВА IX

Подлец! Налакался ячменной похлебки

И вилы поднял против короля!

Драма

Большое, неправильной формы здание, занимаемое полковником Говардом, полностью соответствовало тому описанию, какое вышло из-под пера Кэтрин Плауден. Несмотря на отсутствие архитектурного единства — различные части усадьбы строились в разное время, — внутренние помещения не были лишены комфорта, столь характерного для домашней жизни англичан. Лабиринты галерей и комнат были обставлены красивой, прочной мебелью. И, каково бы ни было первоначальное их назначение, теперь они мирно служили тихому и благонравному семейству.

С этим жилищем было связано немало грустных преданий о разлученных сердцах и разбитой любви, которые, как паутина, всегда вьются по стенам старых домов. Под более искусной рукой, чем наша, эти легенды могли бы превратиться в занимательные и трогательные истории, но наши скромные усилия ограничиваются стремлением описывать человека, каким его создал господь, низменного и малодостойного в глазах высоко парящих умов. Обладателям такого завидного ума нам хочется заранее сказать, что мы решительно отрекаемся от всего сверхъестественно утонченного, как от дьявола, и уведомляем всех, кому скучно в обществе себе подобных, что, чем скорее они забросят эту книгу и примутся за чтение произведений более высокоодаренного барда, тем скорее расстанутся с землей, хотя, быть может, и не достигнут небес. Мы будем изображать только человека и те благородные подмостки, на которых он выступает, но не во мгле отвлеченностей и метафизических противоречий, а лишь в его осязаемой природе, дабы все могли понять нас, как мы сами себя понимаем. Тем самым мы решительно отклоняем великое преимущество прослыть гением, отказываясь — возможно, неразумно — от могущественной помощи непонятного в обретении такого звания. Покинув мрачные утесы, под сень которых, как мы видели, вошел маленький «Ариэль», и хаос ревущего прибоя вокруг него, мы попытаемся перенести читателя в трапезную аббатства Святой Руфи, избрав вечер того же дня, чтобы представить группу других действующих лиц, чьи поступки и характеры мы взяли на себя описать.

Комната эта, не слишком больших размеров, была ярко освещена огнем свечей и веселым пламенем угля в камине. Отражаясь в резьбе панелей из темного дуба, лучи падали пятнами на массивный стол красного дерева и преломлялись в искристом вине, образуя на дереве стен светлые и темные круги. Картину комфорта дополняли темно-красные занавеси из камчатной ткани, огромные дубовые кресла с кожаными спинками и мягкими сиденьями, и казалось, будто комната наглухо отделена от внешнего мира и его холодной суеты.

За столом, который, как и в прежние времена, стоял посредине комнаты, сидело три джентльмена, только что окончивших сытную и вкусную трапезу. Скатерть была уже снята, и бутылка неторопливо переходила из рук в руки, словно те, кто вкушал ее содержимое, были уверены, что никакие случайности не помешают их обычному послеобеденному развлечению.

На одном конце стола сидел пожилой человек, исполнявший те несложные обязанности, которые остаются за хозяином даже в компании, где все чувствуют себя одинаково свободно. Этот джентльмен был уже на склоне лет, но прямая осанка, быстрые движения и твердая рука свидетельствовали о том, что он далек от обычной старческой немощи. Судя по платью, можно было заключить, что он принадлежит к классу людей, которые всегда следуют моде предыдущего века, то ли по недостатку склонности к быстрым переменам, то ли из любви к прошлому, полному мыслей и чувств, которые не в силах оживить холодный закат жизни. Старость, возможно, и покрыла инеем его редеющие локоны, но искусству удалось скрыть следы опустошения. Голова его была аккуратно напудрена не только там, где еще оставались волосы, но и в тех местах, где природа требовала, чтобы волосы росли. Правильные черты и в особенности покатый высокий лоб в общем не очень выразительного лица говорили о честности и благородстве характера старого воина. Белоснежная седина еще больше подчеркивала смуглость его кожи с красными прожилками на щеках.

Напротив хозяина, в котором нетрудно было бы угадать полковника Говарда, сидел худой, желтолицый Кристофер Диллон, тот самый, кто, по словам мисс Плауден, составлял несчастье ее кузины.

Между этими двумя джентльменами помещался средних лет мужчина с грубым лицом, облаченный в мундир войск короля Георга. Цвет лица его мог соперничать с его же алым кафтаном, а главное занятие в данный момент состояло в том, чтобы отдавать должное угощению гостеприимного хозяина. Время от времени в комнате появлялся безмолвный слуга, который затем быстро исчезал, однако всякий раз, когда он отворял дверь, в помещение врывался ветер, и было слышно, как он выл по углам и в высоких трубах обители.

Перед креслом полковника Говарда стоял человек в платье селянина, и в минуту поднятия занавеса, скрывавшего сцену от глаз читателя, между этим человеком и хозяином дома шла беседа, которая закончилась следующим образом:

— Ты говоришь, что шотландец своими глазами видел эти суда? — спросил полковник.

Фермер ответил утвердительно.

— Что ж, — заключил полковник, — можешь идти.

Фермер, выходя, неуклюже поклонился, и старый вояка ответил на его поклон вежливым кивком, затем, обратившись к своим друзьям, возобновил разговор.

— Если эти безрассудные юнцы действительно уговорили старого дурака, который командует фрегатом, сунуться в здешние мели накануне такого шторма, их песенка спета! Что ж, этим лишь свершится над бунтовщиками и изменниками справедливый суд провидения! Я не удивлюсь, джентльмены, если узнаю, что страна, где я родился, охвачена землетрясением или поглощена морем — так ужасны и непростительны ее грехи! А все же юноша, который занимает на этом корабле первый пост после капитана, был когда-то гордым и смелым! Я хорошо знал его отца, он был отважным воином, но, как и мой брат, отец Сесилии, предпочел морскую службу сухопутной. Сын унаследовал храбрость отца, но не его преданность королю. Жаль все же, если такой юноша утонул!

Эта речь, похожая, особенно в конце, на монолог, не требовала немедленного ответа, но офицер, подняв бокал к огню, чтобы полюбоваться алым оттенком напитка, а затем так усиленно глотнув, что ему после этого оставалось любоваться лишь прозрачностью хрусталя, спокойно поставил пустой бокал на стол и, потянувшись за бутылкой, промолвил рассеянным тоном человека, мысли которого заняты совсем другим:

— Сущая правда, сэр! Хорошие люди редки, и, как вы говорите, нельзя не пожалеть об их судьбе, даже если они гибнут славной смертью. Смею сказать, что это большой урон королевской службе.

— Урон королевской службе? — повторил хозяин. — Славная смерть? Нет, капитан Борроуклиф, смерть мятежника не может быть славной. И, признаюсь, я не совсем понимаю, какой от этого урон королевской службе.

В голове офицера царила та счастливая путаница, когда трудно отыскать нужную мысль, но благодаря давней привычке к дисциплине он все же умел в минуту необходимости вернуться к действительности и поэтому тотчас ответил:

— Урон в том, что пропадет ценный пример. Многих устрашало бы, если бы молодой человек был казнен, а не пал в бою.

— Он утонул, сэр!

— Ну, это почти все равно, что быть повешенным. Я упустил из виду это обстоятельство.

— Однако совсем не достоверно, сэр, что замеченные гуртовщиком большой корабль и шхуна — те самые корабли, о которых вы говорите, — резким, гнусавым голосом возразил Диллон. — Едва ли они осмелились так близко подойти к берегам, где постоянно крейсируют наши военные корабли.

— Да, — заметил, зевая, капитан Борроуклиф, — он получил воспитание в войсках его величества и поэтому не мог быть иным. Но мне грустно, полковник Говард, что мятежники утонули. Теперь, вероятно, кончится и мое пребывание у вас, а я далек от того, чтобы отрицать, что ваше гостеприимство сделало этот дом весьма для меня приятным.

— Я рад, сэр, что мне удалось хоть чем-нибудь отблагодарить вас за вашу любезность, — учтиво кланяясь, ответил хозяин. — Но джентльменам, которые, как мы, живали и в лагерях, не пристало обмениваться комплиментами по поводу подобных пустяков. Другое дело — мой родственник Диллон, чьи мысли больше заняты комментариями Кока на Литтлтона note 20 , чем весельем за столом и солдатской жизнью; он мог бы счесть эти формальности столь же необходимыми, как и все мудреные слова, которыми полны его акты. Эх, Борроуклиф, дорогой мой друг, мы, кажется, уже поднимали тосты за всех членов королевской семьи — да благословит их господь! — давайте же выпьем бокал в память бессмертного Вулфа!

— Славное предложение, мой достойный хозяин! От такого не откажется ни один солдат, — ответил капитан и поднялся с места. — Да благословит их всех господь, повторяю я за вами, и, если наша милостивая королева кончит столь же славно, как начала, у нас будет такая плеяда принцев, какой не может похвастаться за столом ни одна армия в Европе!

— Да-да, эта мысль хоть немного утешает нас в дни ужасного мятежа моих земляков. Но я не буду более волновать себя неприятными воспоминаниями. Войска моего государя скоро смоют с дерзкой страны позорное пятно!

— Нечего и сомневаться, — подтвердил Борроуклиф, мысли которого все еще оставались затуманенными искристой мадерой, созревшей под солнцем Каролины. — Эти янки бегут от регулярных войск его величества, как грязная лондонская чернь при виде конной гвардии.

— Извините меня, капитан Борроуклиф, — сказал хозяин сурово, выпрямляясь, — они могут быть введены в заблуждение, обмануты, преданы, но ваше сравнение несправедливо. Дайте им оружие, приучите их к дисциплине, и тогда каждая пядь отнятой у них земли, как она ни обширна, оросится кровью победителей.

— О, я ни в коем случае не решился бы подвергать вас столь тяжкому испытанию, — возразил полковник, умиротворенный уступчивостью капитана. — Я и так в неоплатном долгу перед вами, капитан Борроуклиф, за то, что вы столь охотно согласились защищать мой дом от этих пиратов и бунтарей, какими, к сожалению, стали мои сбитые с толку соотечественники.

— Бывают обязанности и потруднее, а наград за них не ждут, мой почтенный хозяин, — ответил воин. — На постое в деревне обычно очень скучно, да и вино всегда отвратительное. А в таком доме, как ваш, можно сказать, как сыр в масле катаешься. И все же у меня к вам есть претензии. Рад бы молчать, да не могу. Я обязан говорить, как человек и как солдат — иначе я обесчестил бы свой мундир.

— Скажите, сэр, и причина вашего неудовольствия тотчас будет устранена, — ответил хозяин, несколько удивленный.

— Вот мы трое, сэр, сидим здесь с утра до ночи, — продолжал офицер. — Народ мы холостой, вкусно едим, славно пьем — все по вашей милости, но живем как откормленные отшельники, а в это самое время две прекраснейшие девицы изнывают от одиночества в двух шагах от нас, не слыша даже наших почтительных вздохов. Это упрек нам обоим, полковник Говард: вам — как старому солдату, и мне — как молодому. Что же касается нашего приятеля Кока с его комментариями на Литтлтона, то пусть он, знаток юридических ухищрений, сам защищает свое дело.

Полковник на миг нахмурил брови, а желтые щеки Диллона, который в продолжение всего разговора сидел в угрюмом молчании, казалось, еще побледнели. Но понемногу морщины на лбу полковника снова разгладились, а губы Диллона растянулись в иезуитской усмешке. Впрочем, капитан, всецело занятый вином, которое он прихлебывал маленькими глотками, словно желая по достоинству оценить каждую каплю, оставил ее без внимания.

— Борроуклиф, — сказал полковник Говард, прерывая стеснительное молчание, — пожалуй, имел основание сделать такой намек…

— Это была формальная претензия, — перебил его офицер.

— И справедливая! — продолжал полковник. — Согласитесь, Кристофер, что дамы из-за страха перед нашими соотечественниками-пиратами отнюдь не должны лишать нас своего общества, хотя, возможно, осторожность требует, чтобы они оставались у себя в комнатах. Из уважения к капитану Борроуклифу мы должны, по крайней мере, пригласить его вечером на чашку кофе.

— Именно это я и хотел сказать, — подтвердил капитан. — Что касается обеда, то он и так очень хорош, но по-настоящему умело разливать кофе может только женщина. Итак, вперед, мой дорогой и уважаемый полковник! Предпишите им дать приказ вашему покорному слуге и мистеру Коку с его комментариями на Литтлтона выступить с галантными речами.

Диллон скорчил гримасу, которая должна была изображать саркастическую улыбку, и ответил:

— Разве вы не знаете, почтенный полковник Говард и храбрый капитан Борроуклиф, что легче победить врага его величества на поле брани, чем сломить упрямство капризной женщины? За эти три недели не было дня, чтобы я не посылал весточку мисс Говард, желая по долгу родственника успокоить ее страх перед пиратами, но она удостаивала меня лишь такими изъявлениями благодарности, без которых ее пол и благовоспитанность не позволяли ей обойтись.

— Что ж, значит, вы были так же счастливы, как и я, и не вижу причин, почему бы вам быть счастливее! — вскричал офицер, бросая на Диллона взгляд, полный холодного презрения. — От страха люди бледнеют, а дамы любят бывать в обществе, когда у них на щеках цветут розы, а не лилии.

— Женщина никогда не бывает так привлекательна, капитан Борроуклиф, — сказал галантный хозяин, — как в ту минуту, когда она ищет покровительства мужчины, и тот, кто не считает это честью для себя, позорит наш пол.

— Браво, почтенный сэр, так и пристало говорить настоящему солдату! Но, с тех пор как нахожусь здесь, я столько слышал о прекрасной внешности обитательниц аббатства, что испытываю законное нетерпение увидеть красоту, увенчанную такими верноподданническими чувствами, что они заставили этих девиц скорее покинуть родину, чем доверить свое благополучие грубым мятежникам.

Тут полковник помрачнел и даже как будто был рассержен, но выражение неудовольствия вскоре исчезло за принужденной веселой улыбкой, и, бодро поднявшись с места, он воскликнул:

— Вы будете приглашены сегодня же вечером, сейчас же, капитан Борроуклиф! Мы в долгу, сэр, перед вашими заслугами как здесь, так и на поле битвы. Нечего больше потакать этим упрямым девчонкам. Прошло уже две недели с тех пор, как я сам в последний раз видел мою воспитанницу, да и племянница попадалась мне на глаза не больше двух раз… Кристофер, поручаю капитана вашим заботам, а сам попытаюсь проникнуть в «монастырь». Мы называем так ту часть здания, где живут наши затворницы, сэр! Извините, что я так рано поднялся из-за стола, капитан Борроуклиф.

— Помилуйте, сэр, незачем даже говорить об этом, тем более что вы оставляете прекрасного заместителя! — вскричал офицер, одновременно окидывая взглядом и долговязую фигуру Диллона и графин с вином. — Засвидетельствуйте мое почтение вашим затворницам, дорогой полковник, и скажите им все, что подскажет вам острый ум, чтобы оправдать мое терпение… Мистер Диллон, выпьем бокал за их честь и здоровье!

Это предложение было принято довольно холодно, и, в то время как джентльмены подносили бокалы к губам, полковник Говард, низко кланяясь и бормоча тысячи извинений по адресу своего гостя и даже Диллона, хотя тот постоянно жил в аббатстве, покинул комнату.

— Неужели страх так властен в этих старых стенах, — спросил офицер, когда за хозяином затворилась дверь, — что ваши дамы считают необходимым прятаться, когда еще ничего неизвестно о высадке неприятеля?

— Имя Поля Джонса наводит такой страх на это побережье, — холодно ответил Диллон, — что не только обитательницы аббатства Святой Руфи боятся его.

— А! Этот пират завоевал себе отчаянную репутацию после дела при Флэмборо-Хед. Но пусть он попробует вторично затеять Уайтхевнскую экспедицию note 23 на эти берега, покуда они охраняются моим отрядом, даром что он составлен из рекрутов!

— Согласно последним донесениям, он благополучно пребывает при дворе Людовика, — ответил Диллон. — Но, кроме него, есть еще головорезы, которые разгуливают по морям под флагом мятежников, и от двух-трех таких неудачников мы имеем основания бояться личной мести. Именно они, мы надеемся, погибли во время вчерашней бури.

— Хм! Надеюсь, они отпетые негодяи, иначе ваши надежды противоречили бы христианскому учению и…

Он хотел было продолжать, но отворилась дверь, и вошел сержант, который доложил, что часовой задержал проходивших по дороге мимо аббатства трех человек, по одежде похожих на моряков.

— Пропустить их! — сказал капитан. — Неужто нам нечего больше делать, как останавливать прохожих, словно разбойников на королевских дорогах! Дайте им хлебнуть из ваших фляг, и пусть эти болваны проваливают! Вам было приказано бить тревогу, если какой-нибудь неприятельский отряд высадится на берег, а не задерживать мирных подданных, направляющихся по своим законным делам.

— Прошу прощения, ваша честь, — возразил сержант, — но эти люди вроде чего-то высматривали вокруг аббатства. При этом они дальше обходили то место, где до нынешнего вечера стоял наш часовой. Даунингу это показалось подозрительным, и он задержал их.

— Даунинг — дурак, и пусть он лучше так не усердствует. Что вы сделали с этими людьми?

— Я отвел их в караульную, в восточном флигеле.

— Тогда накорми их, слышишь! И хорошенько напои, чтобы не было жалоб, а потом отпусти!

— Слушаю, ваше благородие! Но среди них есть один такой бравый… ну, настоящий солдат! Может, мы уговорим его завербоваться, если продержим здесь до утра… Судя по выправке, сэр, он уже служил.

— Что ты говоришь? — воскликнул капитан настораживаясь, словно гончая, учуявшая след. — Служил уже, говоришь?

— По всему видно, сэр! Старого солдата не проведешь. Я чую, что он только переодет под матроса. Да и место такое, где мы его поймали… Хорошо бы нам задержать его да привязать к себе по законам королевства!

— Замолчи, мошенник! — сказал Борроуклиф, вставая с места и нетвердыми шагами направляясь к двери. — Ты говоришь в присутствии будущего верховного судьи и поэтому не должен легкомысленно упоминать о законах. Но в твоих словах есть смысл. Дай мне руку, сержант, и веди меня в восточный флигель. Я ничего не вижу в такую темную ночь. Боевой офицер всегда должен проверить свои посты, прежде чем играть вечернюю зорю.

После попытки превзойти в учтивости хозяина дома капитан Борроуклиф удалился на выполнение своей патриотической миссии, с дружеским снисхождением опираясь на руку подчиненного.

Диллон остался за столом один, пытаясь отразить таившиеся в его груди злобные чувства насмешливо-презрительной улыбкой, которую увидел только он сам, когда в большом зеркале отразились его угрюмые и неприятные черты.

Но мы должны поспешить за стариком полковником в «монастырь».

ГЛАВА X

Они светились тихой добротой —

Лучистые и нежные глаза.

Их взор, казалось, все кругом ласкал.

То Гебы он веселием сиял,

То грусть ложилась тенью меж бровей,

То заблестят они, то вновь темней,

И каждый взгляд всех прежних был милей…

Кэмпбелл, «Гертруда Вайомингская»

Западное крыло обители Святой Руфи, или аббатства, как все называли это здание, сохранило мало признаков своего первоначального назначения. В верхнем этаже по обеим сторонам длинной, низкой и темной галереи было множество комнатушек, которые прежде, вероятно, служили кельями монахинь, обитавших, как рассказывали, именно в этой части аббатства. Но первый этаж еще лет сто назад был перестроен на новый лад с сохранением, правда, кое-каких черт старины, дабы удовлетворить всем требованиям комфорта, как его понимали в начале царствования Георга III. Поскольку с тех давних пор, как здание сменило свой духовный характер на светский, это крыло было предназначено для хозяйки дома, и полковник Говард, вступив во временное владение аббатством, сохранил такое распределение, пока в ходе событий покои, отведенные его племяннице, не превратились в ее тюрьму. Но так как суровость старого солдата столь же часто вытекала из его благородных качеств, как и недостатков, это ограничение свободы, угнетавшее молодую девушку, было единственным предметом ее жалоб. А чтобы наш читатель сам мог судить, в каких условиях жили затворницы, которых, пожалуй, нам пора представить, мы без лишних слов перенесем его в занимаемое ими помещение.

Гостиная аббатства Святой Руфи, по преданию, была прежде трапезной маленького собрания прекрасных грешниц, искавших в этих стенах убежища от мирских соблазнов. По-видимому, число их не было велико, а пиршества их не были пышными, в противном случае они не могли бы здесь разместиться. Все же комната была немалых размеров, уютно обставлена, хотя и без особой роскоши; глубокие складки занавесей из синего узорчатого шелка почти скрывали стены, где находились глубокие окна; кожа с затейливым золотым тиснением украшала две другие стены. Широкие диваны красного дерева и кресла, обитые тем же шелком, из которого были сшиты занавеси, вместе с турецким ковром, бархатистая поверхность которого играла всеми цветами радуги, оживляли мрачное великолепие огромного камина, тяжелых карнизов и замысловатой резьбы массивных панелей на стенах. В камине ярко пылали дрова — это был каприз мисс Плауден, которая со свойственной ей живостью утверждала, что «уголь годится только для кузнецов да англичан». Кроме веселого пламени в камине комнату освещали еще две восковые свечи в тяжелых серебряных шандалах. Одна из них стояла прямо на пестром ковре, мигая от проворных движений расположившейся подле нее девушки. Поза этой девушки, ползавшей на коленях по ковру, приличествовала грациозному ребенку, и человек, не осведомленный о цели ее занятий, нашел бы ее поведение в высшей степени странным. Вокруг нее в беспорядке валялись шелковые лоскутки самых различных цветов, и она ловко перекладывала их, образуя всевозможные контрастные сочетания, словно выбирала в лавке торговца материю, идущую к ярким краскам ее смуглого лица. Темное атласное платье плотно облегало ее тонкий стан, подчеркивая изящество маленькой фигурки, черные глаза блеском и живостью могли посрамить кисть итальянского живописца. Несколько розовых лент, приколотых с кокетливой небрежностью, казалось, были всего лишь отражением румянца.

На диване, несколько поодаль, полулежала другая девушка, одетая во все белое. Возможно, что временное заточение сделало ее несколько равнодушной к своей внешности, а быть может, просто гребень не мог сдержать все богатство ее волос, соперничавших по цвету и блеску с вороновым крылом, ибо они вырвались на волю и, окутав плечи блестящей шелковистой волной, рассыпались по платью и узорчатой обивке дивана. Маленькая ручка, которая, казалось, сама стыдилась своей прекрасной наготы, поддерживала голову, тонувшую в пышных прядях волос, подобно алебастру в окаймлении черного дерева. Из массы темных локонов, венчавших весь этот скромный шлейф волос, который окутывал девушку с головы до пят, выступал покатый, ослепительно белый лоб, оттененный двумя изогнутыми стрелами бровей столь тонкого и безупречного рисунка, будто их создало волшебное прикосновение искусства. Опущенные веки с длинными шелковыми ресницами скрывали глаза, устремленные в пол, словно владелица их предавалась грустному раздумью. Остальные черты девушки трудно описать, ибо они не были ни правильными, ни совершенными, все же, отличаясь гармоничностью, в целом составляли образец женской нежности и изящества. На ее щеках то чуть проступал, то вновь исчезал легкий румянец, меняясь вместе с волновавшими ее чувствами, и, даже когда она спокойно размышляла, он, казалось, украдкой скользил по ее вискам, а потом снова оставлял лицо пугающе бледным. Роста она была несколько выше среднего, сложения весьма приятного, а ее маленькая нога, покоившаяся на шелковой подушке, имела приятную округлость, которой могла бы позавидовать любая представительница прекрасного пола.

— О, теперь я так же искусна в этом деле, как сигнальщик самого лорда-адмирала английского! — смеясь, воскликнула девушка, сидевшая на полу, и с детской радостью захлопала в ладоши. — Ах, как мне хочется, Сесилия, поскорее показать свое умение!

При этих словах кузины мисс Говард подняла голову, и на лице ее, когда она взглянула на Кэтрин, появилась легкая улыбка. Тот, кому довелось бы увидеть ее в этот миг, может быть, испытал бы удивление, но не имел бы причины жалеть о перемене, которая произошла в выражении ее лица. Вместо жгучих черных глаз, какие должна была бы иметь девушка, судя по цвету ее темных волос, он узрел бы большие кроткие голубые глаза, которые как бы плавали в столь чистой влаге, что она была почти невидимой. Эти глаза поражали своей нежностью и силой чувств больше, чем полные живости и веселья искрометные очи подруги.

— Успех твоей безумной экскурсии на берег моря, моя дорогая, кажется, помутил твой разум, — заметила Сесилия. — Но я не знаю, как иначе излечить твой недуг, если не дать тебе попить соленой воды, как полагается в случаях безумия.