Глава XI

МЕСТЬ

В три часа пополудни возле центрального автовокзала из автобуса № 14 высадилась одетая в дорогую шубу женщина с голубыми глазами. Женщина эта была поразительно красива, но чересчур бледна, на ее лице сильно выделялись ярко-красные тонкие губы. Глаза, обрамленные густыми, длинными черными ресницами,— казалось,— излучают мистический свет. Только она вышла из автобуса, как к ней ринулись двое молодых людей, очевидно, с корыстными целями. Та окинула их равнодушным взглядом и направилась к остановке междугородних автобусов. Молодые люди с серьезным видом преградили ей дорогу, а тот, что был повыше, сказал:

—Ваш талончик.

—Извиняюсь,— сказала на это женщина,— какой талончик?

—Мы— контролеры,— серьезно заявил второй и показал красную книжечку. То же сделал и первый.

Тут женщина улыбнулась, открыв взорам молодых людей два ряда ровных белейших зубов с неимоверно острыми выделяющимися клыками.

Парни ошалело смотрели ей в рот. А высокий проглотил ком, почему-то застрявший в горле, и хрипло сказал:

—Платить надо за проезд.— Здесь он прокашлялся.— Или придется вас оштрафовать.

На это Вельда (а это была именно она) ничего не ответила. Запустив руку с длинными ногтями в карман шубы, она  выгребла горсть пробитых талонов.

Тот, что был поменьше, хихикнул по-дурацки, а низкий вылупил глаза.

Вельда улыбнулась и произнесла:

—Вот только я не помню, какой из них вам нужен. Разберитесь сами, пожалуйста.

И, всучив высокому талоны, пошла прочь.

Минут через двадцать на площадку недалеко от здания вокзала остановился огромный украшенный флагом и гербом Татарстана порядком запоздавший из-за гололеда автобус. Дверь открылась, и проход тут же облепило множество мужчин. То были таксисты, добывавшие себе на пропитание, развозя приезжающих по городу.

Неподалеку наблюдала за всей этой суматохой Вельда; таксисты предлагали отвезти за очень сходную, как они выражались, цену: всего в двадцать тысяч. А многие, желавшие ехать, больше, чем на пятнадцать не соглашались. Наконец некоторые находили компромиссное решение и садились в машины.

Вдруг Вельда заметила того, кто ей был нужен и радостно замахала рукой. Выходивший из автобуса мужчина около двух метров ростом в темных очках и в черном кожаном плаще тоже заметил ее и в знак приветствия поднял левую руку в черной перчатке. Он подошел к женщине и галантно приложился к поданной ему руке со словами:

—Как я рад, сударыня, вновь видеть вас. Голос его был низким, но красивым.

—Я польщена,— ответила Вельда,— но замечу, милый барон, вы не очень-то торопились.

—Дела, моя госпожа, не дают мне даже отдохнуть. Все так наскучило. А ведь еще целую тысячу лет этот погрязший в грехах мирок будет нуждаться в моих услугах.

Он втянул носом морозный воздух и заметил:

—Какая влажность! У меня здесь может начаться чахотка.

—Что ж,— сказала Вельда,— господину здесь нравится.— Вы, дорогой Гебриел, подтвердили мнение мое и Козлова об этом городе.

—Ничего, придется делить всё это с нашим господином.— Барон задрал голову кверху и взглянул на подернутое легкой дымкой облаков небо.— Господин граф нашел-таки наследника?

—Ваши сведения верны, барон,— сказала на это Вельда.— Столько лет мы ждали его появления! Но господин убил Освальда и сейчас очень подавлен.

—Да уж, неудачно получилось. Война, она и есть война. Только не возьму в толк, как Освальда мог переманить Осиел.

—Ничего не поделаешь, братья ваши встали друг против друга, возомнив себя богами.

Гебриел вздохнул.

—Небеса полыхают, и огонь тот вот-вот достигнет этой земли. Ну-с, госпожа Шварц, мы что-то заговорились, пора бы встретиться с Леонардом.— Барон оглянулся и, заметив одного таксиста, уже сомневавшегося в прибыльности своего бизнеса, подозвал его: —Эй, любезный, огромная просьба: отвезите нас.

—Идемте,— радостно отреагировал тот,— двадцать тысяч, если не возражаете.

—Больше дам, отвези только,— сказала Вельда. И барон с фон Шварц направились вслед за таксистом к машине.

Часа в четыре вечера в квартире № 49 за столом находились двое: граф и барон. Граф курил толстую сигару и потягивал из большого бокала вино, а барон тем временем листал толстенную книгу в черном переплете. Барон был одет в очень дорогой серый костюм-тройку, на правой руке его безымянный палец украшала печатка из золота, на этой печатке была выгравирована готическая буква «S». Лицо его по современным меркам можно было бы назвать красивым. Прекрасно уложенные в модельную прическу густые черные волосы придавали ему сходство с одним персонажем весьма знаменитого телесериала. В его пользу так же говорила аристократическая манера держаться и неподражаемая галантность. Только вот этот господин никогда не расставался со своими черными очками, не смотря на то, что в комнате было очень темно; мрак только немного расступался перед неярким светом свеч, коих было здесь множество. Наконец Леонард поднял свои глаза на Гебриела и молвил:

—Брат мой, я не сомневаюсь в благоразумии своего выбора. Напротив,— уверен, что лучшего и не могло быть.

—Хотелось бы верить, что вы правы.— Барон захлопнул книгу и положил ее перед собою на стол.— Однако, спешу заметить— он пренебрег здравым смыслом и все же поддался влиянию собственных чувств, что может привести к весьма печальным последствиям. Это не просто разборка, здесь замешаны интересы отнюдь не людские. Их страсти в сравнении с Вечностью мелки и глупы.

—Я очень надеюсь, что цель нашего пребывания здесь нисколько не пострадает. Чувствую, результат удовлетворит нас. Я уверен, что справедливость должна восторжествовать. В свою очередь спешу упрекнуть вас, что вы трижды подвергались искушению отмщения, и, если мне не изменяет память, трижды же прибегали к мести.

—Вы правы, как и всегда.— Гебриел теребил корешок книги.

—Что ж,— сказал граф и отпил из своего бокала, потом затянулся и выпустил дым в потолок, а сигара из его рук исчезла,— не знаю, Гебриел. Но не беспокойтесь, долго здесь я вас не задержу. Выполните одно маленькое поручение и можете продолжить заниматься своими делами.

Гебриел отпил из своего бокала водки и откинулся на спинку стула, закрыв глаза.

Около пяти часов вечера, когда небо уже начинало синеть, и появилась полная луна, когда на улицах прибавилось народу, когда, наконец, торговля на всяких «рынках» стала более оживленной, из подземки станции метро «Победа» вышел молодой человек в формованной шапке, куртке на синтепоне и зимних кожаных ботинках на солдатский манер. Это был уже нам знакомый Серебряков Виталий. Он медленно поднимался по ступенькам перехода, засунув руки в перчатках в большие карманы куртки. Чувствовал он себя прескверно. Не очень-то была симпатична перспектива оказаться нос к носу с Морозовым. Но жажда мести почти заглушала все остальные чувства. Еще недавно он попросил бы одного знакомого, которому в свое время оказал услугу, разобраться с Морозовым, и тот бы сделал это, даже не справляясь о причинах. Теперь же Виталий был уверен в своих силах и твердой поступью шел вверх по улице, не думая ни о чем другом, только о той, которую, как думал, он любит. Многие, да, наверное, и ты, дорогой читатель, ужаснулись бы, если б заглянули в душу его в это мгновение,— столько злости готово было выплеснуться наружу, сметая все на пути.

Виталий пересек маленькую улицу, названия которой он не помнил, прошел мимо зеленого обшарпанного здания одного из корпусов института и оказался между множеством деревьев, разбросанных на большом расстоянии друг от друга. В лучшие времена, подумалось Серебрякову почему-то, эта кучка деревьев еще могла претендовать на звание парка, а теперь даже летом она представляет собой жалкое зрелище.

Наконец Виталий оказался у входа в общежитие, который находился через дорогу от обнесенной стальной сеткой футбольной площадки.

Войдя в фойе, Серебряков по обыкновению прошел мимо вахтерши и уже миновал почти половину коридора, как та очнулась и кинулась вслед за ним с криком: «Молодой человек, вы к кому?» Пришлось остановиться. Виталий вынул студенческий билет и подал ей со словами:

—Я— в триста тридцать третью.

Бабка поглядел на него подозрительно, как на преступника, но, увидев, что внешне тот опасений не внушает, сказала, обдав Виталия перегаром:

—Надо было сразу сказать.

И стала удаляться, слегка покачиваясь, нетвердой походкой.

Серебряков почти не обратил внимания на то, что от нее разило спиртным, так он был занят своими мыслями.

Поднимаясь по лестнице мимо второго этажа, Виталий услышал громкую музыку и разговор на повышенных тонах, явно пьяных, студента и студентки. На площадке между вторым и третьим этажами стояла, прислонившись к стене, девушка и курила. Дрожащие пальцы ее еле держали сигарету. Девушка была в красном покрытом какими-то желтыми цветами засаленном халате, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы не заметить, что девушка эта вдребезги пьяна. Серебряков быстро миновал ее, но она, заметив его, отреагировала очень своеобразно, так, что сначала Виталий не понял. Девушка, собрав силы, крикнула ему вслед, еле выговаривая слова:

—На четвертак согласен?

Виталий брезгливо поморщился и ускорил шаг.

На третьем этаже не было и намека на беспорядок, если не считать грязных полов, которые бог знает сколько времени не видали ни тряпки, ни воды. Ну вот, наконец, и комната № 333. Под номером красовалась пестрая наклейка с изображением полуобнаженной молодой особы в весьма соблазнительной позе.

На стук никто не ответил. Виталий постучал громче и услышал шлепающий звук, а потом и сонный голос из-за двери:

—Кто?

«Это не Морозов, — подумал тут Серебряков, — тот бы открыл сразу». А вслух сказал:

—К Морозову.

Человек в комнате что-то промычал непонятное, громко прокашлялся,  и сказал более внятно:

—Его нет.

—А где он?— нетерпеливо спросил Виталий.

—Не знаю. Сказал, что в шесть вернется. Зайдешь?— И замок в двери щелкнул.

—Да нет, пожалуй. В другой раз. Спасибо,— ответил Виталий, явно обрадованный тем, что не в общежитии встретится с Морозовым. Он решил подождать того рядом со зданием возле входа.

Щелчок,— и дверь вновь заперли.

Вахтерша даже не шевельнулась, когда Серебряков проходил мимо; она спала.

На улице совсем стемнело. Виталий взглянул на небо: оно было усыпано звездами. Между тем, однако, темно не было; луна заливала своим светом все вокруг. Температура сильно упала. Виталий с наслаждением вдыхал морозный воздух.

Ждать пришлось довольно долго. Время уже было почти половина седьмого, когда Виталий услышал громкий разговор со стороны входа в столовую. А затем показались и две тени. Идущие о чем-то спорили, а точнее сказать,— ругались. Мужской голос явно принадлежал Морозову; его Серебряков узнал сразу. А вот голос девушки показался ему только знакомым. Виталий отошел в тень навеса над крыльцом здания.

—Оставь меня,— говорил Морозов. Голос его был не низким и не высоким, но каким-то простуженным.

—Ты же сам мне сказал,— отвечала моляще девушка.

—Ничего я не обещал.— Морозов собирался шагнуть на крыльцо, но девушка его ухватила за рукав и повернула лицом к себе. Тут ее лицо осветилось луною, и Виталий узнал ее.

«Бог мой,— мысленно воскликнул он,— с ней-то чего случилось?» Но он не успел подумать над этим, как Морозов в злобе прошипел ей:

—Убирайся, шлюха!

Девушка размахнувшись врезала ему по щеке. И достаточно сильно, так, что голова мотнулась в сторону. Девушка собиралась ударить еще раз, но не успела— Морозов схватил ее за руки и дернул к себе, сказав:

—Катись к черту. Не приставай больше. Я тоже могу вдарить.

Девушка вырвалась и зарыдала.

Серебряков не выдержал и вышел из-под тени. Морозов уставился на него, явно удивленный. А девушка замолчала. Тут же повернулась и пошла обратно.

Морозов открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут же рассмеялся со словами:

—Я мог бы догадаться, куда она отправится. Пришел требовать ответа? Катись, а то я по стенке тебя размажу.

Мимо них прошло несколько человек в общежитие. Становилось людно. Виталий предложил:

—Отойдем.

—Да пошел ты!..— сказал Морозов.— Вали отсюда!

—Боишься?— спросил Виталий.

Морозов развернулся очень быстро и врезал бы Серебрякову в челюсть, но тот едва уклонился.

—Ты,— сказал Виталий, снимая перчатки и отступая к футбольной площадке,— видимо о себе большого мнения. «Дон Жуан», жалкий ублюдок!

—Конец тебе,— сказал Морозов, наступая, и матерно выругался. Они уже были за металлической сеткой, когда Серебряков остановился.

Морозов снял куртку и бросил ее недалеко. Серебряков же так и стоял одетым. Морозов повернулся к нему. И открыл рот. Виталий стал наступать.

—Это…— проговорил Морозов,— фокус?— Глаза Виталия горели синим холодным светом; Серебряков стал страшен. Черты его исказились, глубокие морщины поползли по потемневшему вдруг лицу, глазные впадины стали глубже, клыки удлинились, и Морозов увидел лик смерти.

—Тебе было невдомек, что ты совершаешь гнусный поступок, ты надеешься на свои силы. Ты посягнул на честь девушки. Но слава аду, что она направилась со своей проблемой ко мне! Так что ты слаб сейчас, как младенец. Мне, собственно плевать, что физически ты сильнее меня. Тебе и в страшном сне не может присниться, какою силой обладаю я.

Голос Серебрякова стал хриплым и каким-то глухим, причем со звуками изо рта вырывалось какое-то шипение. Каждое слово молотом отдавалось в мозгу противника.

Отступающий Морозов никак не мог понять, что стало с Серебряковым.

—Стой,— приказал Виталий. Тот тупо повиновался. Расстояние между ними было около трех метров. Серебряков взмахнул правой рукой, след за ладонью осветился, а Морозов неожиданно почувствовал сильное удушье, будто бы кто-то сжимал его глотку. Он схватился за горло. Отступая назад, споткнулся, но не упал, а уперся спиной в сетку ограждения.

—Ну, что, великий любовник,— засмеялся страшно мучитель,— где теперь твоя сила, гнусная мразь?

Михаил понимал, что все это сверхъестественно, но пока не страх отражался на его лице, а сильнейшее удивление.

Удушье стало невыносимым, и Морозов захрипел. Серебряков взмахнул еще раз так, будто он это сделал железом по железу; воздух осветился искрами, раздался скрежет. Морозов перестал держаться за горло и сжал голову. В его ушах поднялся невероятный гул, казалось— кто-то кричал в его голове. Кровь застучала в висках, не хватало воздуха, а в мозгу гудели слова: «Ты, ничтожество! Низкая, мерзкая тварь! Умри же!» Перед глазами запрыгали огоньки. Морозов медленно подался вперед, сделал несколько шагов. А Виталий, видя, что его усилия приносят желаемые плоды, выбросил руки в стороны и взмахнул ими ладонями вверх. Он чувствовал каждый элемент окружающей реальности. Поддаваясь какому-то неистовому искушению сокрушать всё вокруг, Серебряков засмеялся дьявольским громовым смехом, который Морозов смутно различил среди какофонии звуков. Поднялся ветер, взметнувший снег и сбивший сосульки с крыши общежития. Морозов почувствовал страшный удар в грудь, и его по воздуху швырнуло в сетку ограждения. Она затряслась, с нее посыпался лед, а со стоявшего рядом дерева на землю полетели сломанные ветки. Морозов упал на спину и стал давиться кашлем. Из уголка рта струйкой потекла кровь.

Неожиданно боль отпустила, немного погодя, вернулась ясность, Морозов открыл глаза: над ним стоял успокоившийся Серебряков. Глаза его уже не светились. На голове шапки не было, а волосы развевал ветер.

Мучитель встал на колено, наклонился над лицом Михаила.

—Смотри,— произнес он,— смотри внимательно! Ты смотришь в лицо своей смерти! Горе тебе! Вечное горе!

Морщины на лице чудовища вдруг пропали, дьявольская маска исчезла.

—Ты всё понял?— спросил Виталий так, будто сообщал который час. Он был холоден и спокоен.

—Да... Д-д-да...— При каждом звуке будто бы Морозову втыкали нож в горло. Он опять закашлял и приподнялся на локтях.

—По этому счету ты заплатил не полностью, но черт с тобой. Всё равно твоя мерзкая душонка тебя погубит. Я не знаю, что ты сделал с Викой. Могу только догадываться, но попробуй подойти к Наташе,— догадайся, что с тобой будет. Просто так уже не отделаешься. И никто меня не остановит.

—Т...т...т-ак ничего же я ей не сделал?—кашляя, говорил Морозов.

—Но ведь попытался. Сделай ты больше,— сказал Виталий, опускаясь близко к лицу его,— я бы тебя убил. Отдыхай.

Серебряков слегка дотронулся до лба Морозова пальцами правой руки, и тот потерял сознание, ударившись головой об лед. Виталий поднялся, отыскал сбитую ветром, который уже утих, шапку и пошел в сторону метро «Победа».

Он ничего не чувствовал, кроме омерзения и отвращения к своему сопернику, даже жалел, что с ним связался. «Я чуть было не убил его,— думал Виталий.— Но разве это поможет мне, чтобы она на меня смотрела другими глазами? Ведь она об этом никогда не узнает; Морозов никогда никому не скажет, что с ним было. Ему не поверят, да и не такой уж он человек, чтобы жаловаться. Надобно отдать ему должное: поражения принимать он умеет. Да-с, дорогой друг, поступок, который ты сейчас совершил, ничем оправдать нельзя, кроме, как жаждой мести. Наташа не любит меня и вряд ли ее отношение когда-нибудь изменится. Я для нее только лишь хороший друг, не более. Впрочем, может статься, что она и допустит некую близость, но сомневаюсь, что это можно будет назвать любовью, скорее ее толкнет на это чувство благодарности». Предаваясь таким вот безрадостным мыслям, наш герой шел по улице.

Может быть, дорогой читатель упрекнет меня в бесчувственности моего героя. Однако, спешу заметить, месть— это порою единственная мера, способная хоть как-то утешить. Ведь дурной поступок, как бы о нем не жалели впоследствии, ничем загладить нельзя; нельзя избавить пострадавшего от последствий. Можно только заставить забыть. Но память, господа,— весьма дурная в большинстве случаев вещь; она способна запечатлеть многое, а то многое всплывает иногда в самый неподходящий момент. И даже раскаяния иногда бывает мало. Тем более, что раскаяние не есть лучший способ загладить вину.

Но мы отвлеклись. Итак, Виталий шел быстрым шагом к метро. Когда он подходил к подземке, Морозов очнулся. Дрожа от холода, он подобрал куртку и, пошатываясь, чувствуя невыносимую тошноту, вошел в общежитие. Что с ним было дальше этой ночью, мы не знаем, да и не интересно это, скажем только: все случившееся до такой степени потрясло и напугало его, что он сделался заикой, а по ночам его мучили кошмары. Ко всему прочему, это сильнейшим образом отразилось на его рассудке.

Глава XII

АНГЕЛ

Было почти восемь вечера, когда в квартиру № 49 позвонили. Дверь открыла Вельда, облаченная в джинсовую блузку и джинсовые же шорты; вид она имела б весьма соблазнительный, кабы не была мертвой. В дверях стоял Серебряков.

—Добрый вечер,— поздоровался он. В ответ на это Вельда почтительно поклонилась и произнесла:

—Вечер добрый, господин. Прошу с нами отужинать.

Хотя Виталий и был готов к чему-то в этом роде, все же смутился и слегка покраснел. Вельда захлопнула дверь, помогла ему раздеться и сказала:

—Господин граф и господин барон ждут вас.

—Благодарю,— в тон ей ответил Виталий и прошел в зал. В зале находилось двое: Гебриел и Леонард. При появлении Серебрякова барон встал и почтительно поклонился, печатка блеснула в свете свечей белым светом. Виталий был крайне удивлен. А Леонард, который сидел, откинувшись на спинку стула, отрекомендовал барона:

—Сын, представляю тебе сторонника нашего ордена. Это Гебриел. Прошу любить и жаловать. Он будет весьма нам полезен. Он является специалистом по конфликтам,— если можно так выразиться. Несмотря на его смиренный и добропорядочный вид (тут Гебриел мрачно улыбнулся), имеет репутацию убийцы, но исключительно в массовых стычках.

Барон счел нужным поклониться вторично.

Виталий смутился крайне этому выражению почтения со стороны барона и сказал:

—Я, право же,.. барон, очень удивлен. Ведь вы куда старше меня и имеете больше права ожидать от меня поклонов.— Виталий поклонился. Теперь смутился барон и вопросительно взглянул на графа, как бы ожидая намека на то, как себя вести, но граф лишь улыбнулся и слегка пожал плечами. А Виталий продолжал: —Я ведь, в сущности, и представления не имею, сколько вам лет. И прошу извинить меня, я не привык к почестям.

Леонард крайне довольный тем, что произошло, указал Виталию на стул справа от себя. Тот прошел и сел. А барон, дождался, когда сядет Серебряков, и только после сего счел необходимым занять свое место.

Вельда принялась накрывать на стол. В это время Виталий обратился к графу:

—Я, отец, полагаю, что вы недовольны мной. Я осмелился осудить человека и выместить на нем свою злость.

—Учись, сын мой. Ты теперь не один из смертных, но Первый из них, и имя отныне тебе— Избранный!— сказал граф. Сделав небольшую паузу, он продолжил: —Если кто и должен чувствовать себя виноватым, так это Морозов. Ибо не Провидение делает из нас то, что мы есть. Мы— свободные в мыслях и действиях существа. Не Провидение творит наши мысли и направляет их, а это делаем мы! И лишь мы повинны в них. Мысли наши рождают Элементала,— страшную непредсказуемую для непосвященных силу. На путь порока случайно не становятся. Случайность— всего лишь неожиданно проявившая себя закономерность. Не дурно было бы узнать, что двигало в тот момент господином Морозовым. Какие силы завладели его душой, откровенно говоря, душой весьма низкого качества?

Виталий хотя и привык к странной манера графа говорить, всё же мало смог понять чего-либо из его слов. А в довершении ко всему еще и барон добавил загадочно:

—Я, как мне кажется, догадываюсь, кто толкнул вас, Виталий, на сей поступок. Хотя и имеется довольно много воздыхателей, жаждущих изменить положение вещей в этом мире, здесь пахнет методами одного моего знакомого. У него своеобразный способ проверки компетенции своих противников. Ваши деяния, граф, как всегда заслужили внимания очень высокопоставленных особ.

Тут Вельда разлила вино по бокалам всем. И была любезно приглашена Леонардом к столу. После чего Сатана сказал:

—Да, барон. Однако похоже, не только он, но и еще многие братья наши, возмущенные моей властью на Земле, вынуждены из-за своей проклятой гордости ненавидеть меня и мешать мне.

Тут что-то сделалось с Леонардом: он страдальчески сдвинул свои густые брови и заговорил он с грустью, сквозившей в каждом слове:

—Проклятая гордыня! Хотеть вернуть назад то, что обратно никогда не воротишь подобными делами! Как можем мы ненавидеть друг друга? Любовь, которая была первопричиной нашего рождения, уступила место зависти. У кого этому можно научиться в мире, прославленном любовью и чистотой? Мы не знали другого счастья, как видеть прекрасный лик отца, ощущать тепло его бесконечной любви, восхищаться его великой мудростью. Венец его славы сиял над нами. Все это пропало в один миг. Гордыня, ненависть к творениям более приближенным к создателю, чем его ангелы, жажда внимания лишь к самим себе,— вот что двигало мною, а в последствие и ими. Сын Утра Прекрасного, я жестоко поплатился за обуявшую меня ревность, за те слова, которые бросил отцу.

Граф замолчал. Заговорил Гебриел:

—Довольно, сир, терзать себя. Чего мы жаждем? Мы хотим вернуть его бесконечную любовь. Когда-то мы потеряли веру. И он отвернулся от нас. Теперь же мы стоим много выше наших братьев; мы уверовали в великую мудрость. Помыслы наши чисты. Он любит нас, но не в состоянии препятствовать своим законам, законам жестким, но правильным. Так будем же делать всё, чтобы вернуть потерянное.

Серебряков непонимающе взглянул на графа. Тот ответил так:

—Ты смущен и озадачен, Виталий. Что ж, откроем эту маленькую завесу, которую я решил сохранить до приезда барона. Пора тебе узнать истинную причину вражды людей на Земле. Люди, движимые своими страстями, слабостями, страхами, вряд ли догадываются, что на самом деле раздувает пламя из едва зародившихся низких чувств. Рождаясь на свет, человек волен выбрать свой путь! И будь я проклят, если у грешника не было иного выбора! Легкое облачко на душе человеческой привлекают силы низшего порядка. И люди преклоняют колени перед металлом и властью! Они понятия не имеют, поднимая в слепой ярости руку с оружием на ближнего своего, ярости порою беспочвенной и отдающей глупостью за версту, что заставляет их делать это. Чужие желания выдают за свои, как проходимец плагиат— за собственное произведение. Земля похожа на древнеримский Колизей. Его заполоняет в амфитеатре и ложах публика, на арену, специально подготовленную к действу, выходят воины и бьются на смерть. Толкает на это их чувство самосохранения: не убьешь ты— прикончат тебя. А в великолепных ложах подобно знати разместились и наблюдают за этим ангелы. Знать хочет получить то, что сама не в силах создать— удовлетворение. Она бессильна завладеть тем, чем владеет гладиатор, и вынуждена довольствоваться малым. Жажда власти, нравственный разврат, чванливость,— вот что привело к распаду Великой Империи,— то же ожидает и этот мир. У человечества есть душа. Как раз этого не хватает нам. Человек, не смотря ни на что, способен любить; мы же утратили это чувство. Ангелы подобны королям: они познали всё, имеют все, но многое утеряли: потеряли веру и любовь. Имея власть, не имея души, хотят иметь ее, ибо только душа способна верить и любить, не смотря ни на что. Мы— первые из детей Отца, мы могущественны, подобно ему, но бездушны, человек же владеет Душой! Вера и Любовь живет в нем вечно. Посему многие из нас жаждут уничтожить человечество— первопричину раздоров и распрей, мелких насекомых, движимых мелкими страстями и, тем не менее, стоящих много ближе нас к Отцу.

Леонард грустил. Боль потери внимания и любви, боль за непонимание братьев отразилась на его лице, от чего оно сразу постарело.

Виталий затрепетал: он видел Дьявола, которого молва наделила злобным характером и ужасающей внешностью, совсем не соответствующего столь нелестному описанию. «Какой контраст с тем, чему верит набожное большинство! Что есть страдания целого мира в сравнении со страданием Ангела? Что могут знать о боли и страданиях все эти попы, с постными рожами призывающие к так называемой любви к ближнему? Их вера— всего лишь ремесло, коим они зарабатывают себе на жизнь. Вот она— истинная вера и скорбь самого ненавистного в мире существа? Что бы стало с любым из нас, испытай мы хоть малую долю того, что испытал он? Вот она— безутешная, бесконечная боль Первого Ангела, боль САТАНЫ?»

—Я обречен,— говорил Леонард,— обречен на вечное скитание по миру,  обречен никогда не услышать прекрасный голос отца, почувствовать его любовь, самую прекрасную любовь во Вселенной. Грехи этого света, который следовало бы назвать Великой Тьмой, навсегда закрыли мне путь домой. Проклятая человеческая гордыня! Она всегда будет стоять между мною и небом. Каждая впадающая в грех душа отдаляет мое возвращение. Мир, погрязший в грехах, сломя голову несется в преисподнюю. И даже я бессилен ему помешать...

Граф замолчал, к чему-то прислушиваясь. Кто-то чихнул. И на стул подле Виталия приземлился Виконт, зажимавший нос платком.

—Ай,— вскрикнула Вельда; лицо де ла Вурда было черным от сажи, равно как и белейшая когда-то его сорочка, сейчас обгоревшая.

—О-о, excuse me,— спешно сказал де ла Вурд и сорвался в ванную.

—Какой кошмар!— Вельда отхлебнула вина.— Что с ним случилось?

Видно было, что и граф не совсем понимает происходящее. Из ванной послышался плеск воды. А через некоторое время в зал вошел приведший себя в порядок Виконт. Теперь на его лице сажи не было, а одет он был, как новый русский: белейшая сорочка, черный костюм-двойка и черный же галстук. Он остановился, заметив барона, поклонился ему почтительно и сказал:

—Желаю здравствовать, господин барон.— А потом, обратилась к Леонарду: —Я, сир, принес некоторые новости. В свете настоящих событий они могут пойти нам на пользу. Вы, дорогой Гебриел,— Виконт повернулся к барону,— здесь весьма кстати.

—Отлично?— сказал граф.— А теперь сядь и выпей.

Де ла Вурд повиновался. Видно было, что новость действительно важная; Виконта только что не качало от волнения.

Де ла Вурд отхлебнул из бокала, который спешно наполнила ему Вельда, из воздуха поймал уже дымившую сигару, затянулся глубоко, откинулся на спинку стула. И, немного успокоившись, сказал:

—Я видел его, за что чуть ли не поплатился моим здесь присутствием. Он спустился на Землю.

—Кто спустился?— нетерпеливо спросил Леонард,— потрудись говорить яснее.

—Слушаюсь, монсеньор.— Виконт опрокинул бокал и опорожнил его. Только после этого ответил: —Старинный наш знакомый. Собственной персоной. Меня едва не сбила машина на Кировской площади. Посчитав это случайностью, я не придал сему особого значения. И зря: машина попыталась сбить меня вторично, но шофер был ли пьяным, машина ли была неисправна, только она врезалась в столб. Пассажир, слишком знакомый мне чем-то, выскочил, а шофер остался сидеть. И только я подошел к нему, собираясь разглядеть наглеца, как эта колымага взорвалась. Огонь ударил мне в лицо, я тут же оказался в торговых рядах, отнесенный взрывом, толпа окружила меня. В толпе находился этот пассажир, и, хотя было темно, я все же сумел рассмотреть его и только тогда понял, что мне в нем так знакомо. На правой щеке его красовался причудливый шрам в виде трезубца.