Глава XX

ОТЕЦ ЕВГЕНИЙ

По мнению прихожан он был недалек от святости; мог часами выслушивать их на исповеди, был необычайно терпелив и любезен. Отвечал на все вопросы. Но, наверное, многие замечали, что он не очень любит свою работу. Будучи всегда любезным, он не проявлял нетерпения, но некая отчужденность всегда читалась в его черных глазах. Он благословлял, крестил и венчал, помогал нищим, но душа его не всегда находилась с ним. Некоторые думали, что именно таковым и должен быть священник. Для кого-то он был просто представителем некой телефонной компании по связи со всевышним, этаким проводником молитв на небеса. Но,— без сомнения,— все его уважали.

Его звали отец Евгений. И на самом деле он не являл собою тот святой идеал, который в нем видели. Скажу вам по секрету: большего грешника, пожалуй, днем с огнем не сыщешь. Хотя его грешки (об отпущении коих он беспрестанно молил Господа) наличествовали в жизни многих других, священный же сан только усугублял их. Отец Евгений прекрасно знал все святые писания, каноны, заветы и ни один из заветов не выполнял (об этом, естественно, никто не догадывался). Отец Евгений, как и многие, имел помимо работы еще и увлечения. Самым его любимым увлечением (кроме вина и обильной пищи) было «исповедовать» монашек и хорошеньких женщин. Но монашки, все же, стояли на первом месте. А у них, как известно, имелись некоторые потребности, о коих святой отец был прекрасно осведомлен (ведь кому, как не священнику, можно довериться). Он и приглашал после отпущения всех грехов некоторых из них посетить свою скромную келью для— так сказать— доверительной беседы. Отец Евгений обещал с ангельским видом (отцу было что-то около тридцати, а выглядел он лишь на двадцать с небольшим) помочь избавиться от неких греховных желаний и мыслей. И— о, чудо— он действительно помогал. Часа через два он вновь отпускал грехи принявшей от него помощь и отпускал ее с миром. После шел и молил Бога о прощении. Монашки молчали, но бывали у него не один раз, благо— их монастырь находился неподалеку. Так бы продолжалось еще долгое время, но мать-настоятельница монастыря стала что-то подозревать. И как-то сама отправилась на исповедь. Надо ли говорить, что и с нею святой отец провел доверительную беседу, но на сей раз оступился: запас «средств для общения», который для него пополнял один из знакомых в соседней аптеке, иссяк. Однако мать-настоятельница была столь приятна в общении, что отец Евгений плюнул на всё и побеседовал с нею без ненужных приспособлений. В результате сего они через месяц тайно посетили одного сердобольного хирурга, который избавил мать-настоятельницу от известных последствий. Известно, что отец Евгений пообещал за услугу что-то хирургу, но вот что— остается загадкой (ну, какое обещание может дать священник?— Разве что бесплатно отпускать грехи да замолвить словечко перед Богом). Но точно известно, что добрый хирург остался весьма довольным оплатой своих услуг. С тех пор мать-настоятельница самолично стала отпускать своим послушницам грехи, сама же исповедовалась только у отца Евгения. Хочется отметить, что святой отец пользовался всеобщей любовью и большой популярностью, так что недостатка в хорошеньких прихожанках не имелось.

В это морозное февральское утро отец Евгений проснулся в приподнятом настроении, но с головной болью и неприятными ощущениями в желудке. Он хорошо помнил вчерашний вечер. Вчера, как обычно бывало по воскресениям, к нему на исповедь приходила ухе упомянутая выше мать-настоятельница. После ее исповеди святой отец и она отправились к нему в келью для продолжения доверительной беседы. Мать-настоятельница, имя которой было Ольга, принесла с собою две бутылочки «Кагора» с неизвестной целью (видимо для более глубокого понимания друг друга). После беседы отец Евгений начал подозревать, что матушка чем-то разбавила вино, вследствие чего крепость вышеозначенного возросла градусов на пятнадцать. Всё же они опустошили обе бутылочки, причем частота опустошения у святого отца была в два раза выше, нежели у матушки. И вот в это утро отец Евгений нуждался еще в некотором количестве столь приятного напитка. Он позвал служку, который тоже был иногда не прочь отведать со стола святого отца. И через каких-то полчаса отец Евгений не только утолил утренний голод, но и избавился от головной боли. Не подумайте, что священник позволил себе пить спиртное до тех пор, пока не пройдет голова, и желудок не придет в норму. Он, как и любой нормальный человек, знал, что, если не лечить похмелье до полного «выздоровления», то болеть будешь не более дня, а если лечить— неделю. Им было поглощено достаточное количество великолепно приготовленного мяса и выпит всего один стакан вина.

Святой отец встал и выпроводил помощника за дверь, после чего запер ту на засов. Потом сел за свой рабочий стол и достал из специально закрываемого ящика тетрадь в черной обложке. То была вторая его страсть. Отец Евгений вел дневник своего грехопадения, в коем точно описывал все события, наверное, чтобы впоследствии не забыть, об отпущении каких грехов молить Господа. Последняя запись приходилась на прошлую среду. С улыбкой на устах отец Евгений прочел самые захватывающие строки и услышал, как колотится собственное сердце. Он стал описывать вчерашние происшествия. Почерк его был изящным и очень красивым, как и внешность. Исписав два листа, святой отец громко зевнул и потянулся. На сегодня он был совершенно свободен и раздумывал, чем себя занять. На этот понедельник не осталось никаких дел, а всё, что еще предстояло сделать, по некоторым причинам сегодня было невозможно. Отец Евгений со скучающим видом выдвинул тот же запираемый ящик, спрятал туда дневник. После он достал оттуда толстую книгу, на обложке которой было написано «Жребий». Автором романа был небезызвестный Стивен Кинг. Отец Евгений очень любил его произведения. Он завалился на диван и углубился в интересное чтение. И только он добрался до места, когда могущественному вампиру предстояло умереть, как в дверь постучали.

Книга тотчас же оказалась под подушкой, а стол был немедленно заперт, ключ спрятан под сутаной.

Отец Евгений быстро посмотрел на часы. «Кто может быть в полдень?»— так он подумал, направляясь к двери.

Он отворил дверь, за которой никого не оказалось. «Странно, здесь такие шутки не уместны»,— промелькнуло у него в голове. Святой отец прошелся по коридору; никого не было. Он вернулся в келью, запер дверь и только прилег на диван и протянул руку за книгой, как стук повторился. Совершенно не веривший в какие-либо чудеса священник тихо подкрался к двери и, быстро отодвинув задвижку, распахнул дверь настежь. Там было пусто. Тогда святой отец решил пойти на еще одну меру; он просто оставил дверь открытой, то есть распахнутой настежь. Довольно долго Евгений пролежал на диване, не сводя глаз с проема, но так ничего не услышал и не увидел. «Конечно,— опять подумал он,— они видят дверь открытой и не решаются подойти. Значит— то были живые люди». Надобно сказать, что все выводы отца Евгения отличались той логичностью, которую встретишь только у достаточно просвещенных и здоровых умов. Отец Евгений прикрыл дверь, для конспирации щелкнул задвижкой, не собираясь запираться, и несколько раз потопал, имитируя свой отход от двери. Сам же затаился за дверью. «Кто бы ты ни был, а от меня не уйдешь, клянусь Богом»,— эта мысль даже принесла некое удовлетворение. Надобно отметить еще один недостаток святого отца,— он имел слабость довольно часто давать клятвы. Рука отца уже легла на посеребренную ручку двери. Отец Евгений напрягся в ожидании. Он уже в мыслях видел, как после стука распахивает дверь и хватает паршивца за грудки. Даже пришло волнительное ожидание, как перед доверительной беседою с одной из молоденький прихожанок. В памяти всплыла очень трогательная картина успокоения одной монашки, которая совершила по ее словам непоправимый грех,— вкусила в день поста жареной говядины. Отец Евгений тогда едва сдержался от смеха. «Вот дура!— думал он тогда,— она действительно верит, что большего греха, чем нарушение поста, не бывает». От нахлынувших чувств святой отец прижал (совсем не по-отцовски) «грешницу» ко своей часто дышащей гуди. Он гладил ее по спине, допуская руки до совершенно непозволительных мест и говоря, что Господь в милости своей не откажет такой невинной душе в ее просьбе, и что он прощает ей ее грех. А после святой отец благословил кающуюся поцелуем в губы. И только тогда, когда они подходили к самому пику их доверительной беседы, он понял, что не только ее душа была до сего момента невинна. Надобно сказать, что монашке эта исповедь очень понравилась, и она пообещала исповедоваться только у отца Евгения. Правда, почему-то ее он так больше и не видел.

Святой отец почувствовал, как рука уже затекла. Он подсмотрел на часы: три четверти второго. «Как же долго я здесь стою?»— спросил себя он и с ужасом понял, что заснул, стоя на посту. Он одернул руку от двери и размял пальцы. В дверь постучали вновь. Рука тотчас же мотнулась к ручке, но не успела ухватиться за нее, как дверь резко распахнулась под натиском снаружи. Дальнейшего отец Евгений почти не помнил, как и не знал, кто стоял за дверью, так как дверь попала ему в голову, отбросив к столу, где он ударился затылком так, что на полированной крышке появилась извилистая трещина, и потерял сознание на довольно долгий промежуток времени. В глазах поплыли огненные кольца, показалось, что мир разваливается на куски. Отец понял— он умирает. Он попытался открыть глаза, но ничего не вышло. Он попытался поднять веки рукою, но они каким-то неизвестным образом были настолько сильно сомкнуты, что не представлялось возможным с ними что-либо сделать. Отец Евгений во сне запел «Отче наш», наяву же у него получалось нечто нечленораздельное, вроде: «Тще ш-ш, ж-ж-же исе н… сех…»— ну и так далее. Отец Евгений бредил. И бредил он довольно сильно; с жаром. Температура его многострадального лба поднялась на пять с лишним градусов. Руки, никогда не устававшие благословлять, дрожали и тянулись к дрожащим же векам.

В кабинете никого не было. Дверь была закрыта на задвижку. Святой отец лежал на диване, голова его покоилась на подушке. А стрелки часов отмеряли час за часом. В комнате уже начало темнеть, как опять раздался стук в дверь. Святой отец сквозь сон слышал стук, но никак не мог очнуться. Но в дверь продолжали стучать все настойчивее и громче, пока, наконец, отец Евгений не вышел из забытья и не прокричал голосом сонным и полным страдания:

—Оставьте меня в покое, ради Бога.

В результате стук прекратился, а святой отец со стоном поднялся. Он пересек на еле гнущихся ногах расстояние до двери, еле сладил с задвижкою и вышел в коридор с единственной целью добраться до ванной и умыться. В коридоре стояла непроглядная тьма. Отец ощупью двинулся по коридору до конца, где находилась ванная. В ванной он подставил горячую, гудящую от удара голову под струю холодной воды. Немного пришел в себя. После нашарил на стене выключатель, осветил ванную ярким светом галогеновой лампы. В зеркале осмотрел поврежденный дверью лоб, отметив про себя, что синяк, расположившийся с левой стороны у виска, обещает быть весьма заметным и болезненным. Точно на противоположной стороне головы находилась здоровенная шишка, оставленная столом.

Отец Евгений вернулся в кабинет с неприятным чувством беспомощности; его полное неверие в Бога обернулось ощущением страшного одиночества. Часы показывали восемнадцать часов. Святой отец вытянулся на диване и вновь уснул, на этот раз более спокойно и без сновидений. Он не желал сегодня отправляться на квартиру, решив переночевать в кабинете. Здесь его никто не посмеет потревожить. Он часто так делал. Сторожа его не беспокоили.

Отец Евгений дышал легко и ровно— словом— он спал, как младенец.

Внезапно в коридоре послышался скрип половиц. Он был настолько противен отцу Евгению, что тот немедленно проснулся. Слышно было, что кто-то подходит к кабинету. После раздался легкий стук. Почему-то дрожь пробежала по спине святого отца. Он спросил:

—Кто там в такой час?

—Падре, откройте,— послышался женский голосок из-за двери.

Святой отец заволновался; так к нему обращалась только одна девица. Он подбежал к двери и, совершенно не подумав в предвкушении приятного вечера, отодвинул засов. В комнату вошла девушка в монашеском одеянии.

—Что ты хочешь, дочь моя?— нежно спросил отец Евгений.

—На исповедь пришла, отец мой,— пролепетал голосок. В комнате было довольно темно (горела одна свеча), так что отец не сумел как следует рассмотреть лицо пришедшей. Да, и не до этого было.

Евгений запер дверь и усадил монашку за стол. Она как-то с ненавистью (так показалось ему) взглянула на него. Он спросил:

—Так говори, дочь моя, я слушаю. Что тяготит тебя?

—Ваши грехи тяготят меня, пастор,— начала она, а Евгений разинул рот. А она продолжала: —И грехи ваши стали уже известны тому, кто очень любит мстить.

Святой отец обомлел от сей наглости, немного собрался с мыслями и сказал:

—Не забывай, где находишься.

—Как же,— сказала она и освободила голову от черного капюшона. Лицо ее оказалось настолько привлекательным, что отец не сказал ничего. Голубые глаза в свете свечи блестели, на чувственных губах играли блики от пламени.

Она вновь заговорила:

—Я-то знаю, куда пришла, а вот вы, пожалуй, забыли, что это за здание.— Она улыбнулась, открыв взору святого отца белоснежные зубы с длинными и очень острыми клыками.

Евгений был сильнейшим образом поражен и не нашел, что сказать. Он знал, кто имеет острые зубы, но считал сказки о вампирах выдумкой и чистейшим идиотизмом. Овладев собою, ответил:

—Я сейчас позову охрану.— И кинулся к кнопке сигнализации.

Девица зашипела неестественно и, протянув руку с острыми когтями, отодрала кнопку вместе с проводом и шурупами. При этом, как заметил тут же отец, ей это не стоило ни малейших усилий, что подтверждало темное происхождение, но и в сие святой отец не поверил. А для проверки он еще глянул за спину сидевшей на тень. Но оной не обнаружил. А девица захихикала:

—Вот она— ваша вера!

Глаза ее засветились. Отец Евгений прикипел к стулу. Он молчал, не зная, как вести себя. В дверь вновь постучали.

—Помогите,— пискнул святой отец.

Но, естественно, ему никто не помог. Только Вельда (а это была именно она) метнулась к двери и открыла ее. В кабинет вошел, даже не вошел, а, скорее, прошмыгнул Виконт. Он был сегодня весьма элегантно одет. На нем имелся смокинг, под которым находилась белейшая манишка. Из-под рукавов выглядывали белые же манжеты. Волосы были зачесаны назад. Виконт улыбался, острые его клыки блестели.

—Виконт,— обратилась к нему Вельда,— этот кретин,— она указала на святого отца,— думает, что он святой.

—Ежели он святой,— прогнусавил де ла Вурд,— то я— Римский Папа.

—Ага,— согласилась Вельда,— а я— стало быть— Мать Тереза.

Тут отцу Евгению ничего не оставалось, как принять за истину факт существования вампиров. А принявши его, отец Евгений тут же решил действовать. Схватил нагрудный крест, лежавший на столе, и, подняв его, произнес:

—Во имя Отца, Сына и Свя…

—Заткнись?— крикнула Вельда.— Не смей даже поминать имя его! Ты— поганый извращенец— также далек от своей веры, как идеи идиота— от смысла!

Виконт улыбнулся этому и произнес:

—Не расстраивайся, дорогая, он больше не будет так говорить. Правда?— он посмотрел в глаза отцу Евгению.— Он вообще больше ничего не скажет, как и не нагрешит.

Вампир приблизился к столу, безо всякого ключа открыл ящик и вынул дневник грехопадения. Святой отец попытался ухватиться за тетрадь, но Виконт, как и всякий оживший мертвец, обладал недюжинной силой. Он легонько размахнулся и врезал по лицу святого отца тыльной стороной ладони. Тот свалился со стулом на пол. Вельда стала обходить стол с другой стороны. Отец Евгений попятился к дивану, но дальше пути уже не было. Виконт засунул тетрадь себе за пазуху со словами:

—Пригодится для истории.

Из правого кармана он вытащил медицинский скальпель, покрытый пятнами засохшей крови.

Из горла святого отца вырвался непонятный звук. Оба вампира стали надвигаться на него. Евгений закричал, удивившись громкости собственного крика.

—Твою мать!— выругалась Вельда, потирая левое ухо, пострадавшее больше всего от возгласа святого отца.— Совсем обезумел?! Твой крик слышат разве что мыши и клопы, не успевшие покинуть срамную комнату. Охрана вся спит.

А Виконт повторил свой излюбленный трюк. Он разорвал рукав смокинга, выдернул манжет и бросил на пол. Скальпелем полосонул по венам. Брызнула кровь. Вельда немедленно припала к запястью де ла Вурда и, причмокивая, стала сосать. Святой отец огромными от ужаса глазами смотрел на виконтову рожу, светящуюся от удовольствия. Наконец Вельда оторвалась от руки Виконта и повернулась к священнику. С ее губ стекала кровь, капая на сутану.

—Ну, вот и всё, pater optime,— произнес Виконт.— Концерт окончен. Ваша очередь.— И двинулся к святому отцу.

Тот вжался в подушку, беспрестанно бубня молитвы и обливаясь потом. Он понимал— смерть в образе двух негодяев, жаждущих его крови, пришла.

—Да, да,— прошипела Вельда,— именно смерть, ибо ты даже не достоин быть бессмертным, подобно нам. За свои грехи ты жестоко поплатишься и тебе не поможет никто. Даже Бог, которого ты попрал, отвернулся от тебя. Все твои грехи уже запечатлены в книге, вот они: чревоугодие, прелюбодеяние, богохульство. И ничто тебя уже не спасет от возмездия.

—Классно сказано!— восхитился де ла Вурд.

Он вцепился в плечи отца Евгения. Лицо Виконта приблизилось к шее, сквозь кожу которой была видна влекущая к себе артерия, пульсирующая в такт сердечным ударам. Святому отцу показалось, что он теряет сознание. Но он его не потерял, даже когда острые клыки вампира прокусили вену. Тело отца забилось в конвульсиях от страха. Но вампир отлично знал свое дело и не выпускал жертву. Наконец движения отца стали сильнее, что даже де ла Вурд еле держал его. Виконт оторвался от шеи. Расширенными от ужаса глазами святой отец увидел страшное лицо вампира, забрызганное кровью. Виконт размахнулся и врезал по лицу отцу Евгения. Того немедленно покинуло сознание. Голова откинулась на подушку,

—Порядок,— произнес Виконт.— Теперь этот обалдуй поверит, наконец, в Бога.

—Думаю, что наше посещение пошло ему на пользу,— сказала Вельда.— Ну что ж, уходим. Здесь больше нечего делать.

Прежде, чем закрыть за собой дверь, Виконт вынул из кармана записку, вытер ею лицо, оставив на ней кровь, и пришпилил скальпелем к двери с внутренней стороны. Вельда и Виконт покинули кабинет святого отца. Дверь за ними захлопнулась, а задвижка сама собой защелкнулась. И в комнате водрузилась тишина, нарушаемая только стонами отца Евгения.

Проснувшись на следующее утро, святой отец, решил было, что все вчерашние происшествия ему приснились. Но не тут-то было. На полу валялся виконтов манжет, а на двери белела записка, испачканная кровью, на которой было написано:

Отец Евгений кинулся в ванную и глянул в зеркало. На шее его имелись две отметины, покрытые запекшейся кровью. Он заплакал. Потом, закрывшись в кабинете, пал перед распятием на колени и стал неистово молиться. Слезы текли по его бледным щекам. Он молил Господа о прощении, но уже не так, как делал это ранее, а с неугасимой верой о то, что говорит. Он рыдал. Раскаяние его было искренним.

Что произошло после, можно догадаться. Святой отец перестал заниматься развратом и чревоугодием. До вина вообще никогда не дотрагивался, а на предложение служки отведать доброго винца выгнал того вон из церкви. Святой отец стал вегетарианцем. Святой отец стал святым в полном смысле этого слова.

Ночами его мучили кошмары. Ему снилось, что в его кабинет одна за другой входят соблазненные им монашки, снимают с себя все одеяния и набрасываются на него. Во сне он видит, что у всех горят красным огнем глаза, и сверкают белым светом острые зубы. Они пьют его кровь и делают еще более мерзкие вещи. Но через какое-то мгновение отец Евгений просыпался весь в поту и начинал неистово молиться, обливаясь слезами.

Он совершенно довел себя до изнеможения. Так, как-то раз во время поста отец Евгений практически двое суток простоял перед распятием на коленях. Он бы простоял и дольше, но потерял сознание и месяц провалялся в больнице с диагнозом: физическое и психическое истощение.

О его «подвигах» прослышали в Москве, где он спустя пять лет и поселился, приняв какую-то большую должность при особе самого патриарха. Но назначение сие  его нисколько не обрадовало. Он только еще чаще стал молиться. Но не прожил долго в Москве, скончавшись спустя четыре года после переезда от истощения в своей келье, где, кроме стола, стула, деревянного ложа, одной свечи и большого количества крестов, ничего не было. Имя его до сих пор находится в одном ряду с именами святых отцов церкви.

Глава XXI

МЕСТЬ АРХАНГЕЛА

Снег хрустел под его сапогами. Он шел медленно, не переставая думать о мести. «Месть, только месть»,— эта мысль преследовала его денно и нощно, не давая спокойно спать. Ночью, однако, и так было невозможно заснуть; мучили кошмары. Он боялся кошмаров. Иногда он шептал молитвы, которые не помогали. Результатом его кошмаров было то, что он поссорился с соседом по комнате. Сосед попал на второе место в воображаемом списке жертв мести. Первым стоял этот блондин, посмевший причинить боль ему. Он еще поплатится за всё. Морозов это точно знал. Но не знал, каким образом. Хотя не всё ли равно, каким? Главное— отомстить. Проклятый выродок! Он еще и угрожал убить. Каким-то образом ему удалось тогда победить. Но, еще не вечер.

Морозов усмехнулся своим мыслям: «Вечер… Куда это я пришел?» Он обнаружил, что стоит один в центре бывшего парка, вернее, того, что от него осталось. Впереди было общежитие. Но туда не хотелось идти. Почти полночь— не так уж и поздно. Нужно побыть одному. Всё обдумать. Нужно придумать способ мести. Как хорошо бы встретиться с этим ублюдком здесь ночью. Устроить ему трепку, разбить всю физиономию. И то будет еще малой расплатой за унижение, причиненное им. Слишком легко он не должен отделаться. За всё заплатит своей собственной кровью. Скотина! «Увел мою девушку! Жаль, что не расквасил ему физиономию раньше. Может быть она и не пошла бы к нему».

Он не заметил, как стал подумывать об убийстве. «Да, он умрет. В мучениях. Я позабочусь». Мысли, мысли,— они не давали покоя, постоянно мучая его истерзанную душу. Но была ли у него душа? Да. Была. Черная душа. Морозов мечтал, как будет убивать Серебрякова собственными руками, душить эту мразь, пока у него не вывалится язык, и не посинеет лицо. Но и потом он будет душить его. Он возьмет свое обратно. Наташка вернется. Куда она денется! Бабы всегда подчиняются силе. Еще бы! Но в первую очередь он покажет ей, как бросать его. Он им всем покажет! И этому недоноску, соседу. «Не давать мне молиться! Какая сволочь!»

Он стоял, и ветер обдувал его лицо. Но не холод чувствовался, а жар. В душе всё кипело. Злость и ненависть буквально душили и не давали дышать. «Убить, убить, убить!»

Он со всей силы ударил в дерево и не почувствовал боли. Боли не было. Странно. А потом рука заныла. Явилась боль. Но он лишь испытал наслаждение.

Сзади хрустнула ветка.

—Кто здесь?— Он повернулся.

В трех шагах от него стоял человек небольшого роста, одетый в плохонькое пальто, невзрачный на вид, в какой-то драной шапке. Руки его находились в карманах. Лицо было тускло освещено отживающей свой век лампочкой фонаря. Бледное лицо, как поганка. Маленький нос, губ почти нет, маленькие черные глазки. Казалось, что белки его глаз светятся, но так могло казаться из-за света полудохлого фонаря.

Человек заговорил первым:

—Это всего лишь я.

—Кто— я?— передразнил Морозов.

—Твой господин.

—Чё ты бредишь, какой господин?

Человеку, видно, эти слова пришлись не по душе, и он рявкнул:

—Заткнись!

Морозов открыл было рот, но захлопнул,— столько силы было в голосе незнакомца. Вполне могло быть, что он только на вид такой невзрачный.

—Слушай, Миша, мы станем хорошими друзьями, если ты будешь меня во всем слушаться и перестанешь молоть всякую чепуху. Понятно?

Морозов вытаращил глаза.

—Вы меня знаете?

Незнакомец разозлился:

—На вопрос отвечай, а не задавай, понятно?

—Да.

Морозов не понимал, что в незнакомце излучает такую силу. Он боялся этого человека, хотя тот был на целых полторы головы ниже.

—Вот и чудненько.— Незнакомец приблизился и похлопал по щеке Михаила. Тот инстинктивно отпрянул.

—Не бойся, я— не гомик.— Незнакомец сгреб ворот куртки Морозова и дернул к себе.— Теперь слушай. Ты хочешь отомстить? Пожалуйста. Убить? Пожалуйста. Ты будешь убивать целыми днями, и никто тебе не сможет помешать. Вполне понятно?

—Да.

—Меня зовут Николай Иванович, и я теперь являюсь твоим наставником. Ты— мой раб. Понятно?

—Да.

—Вот и ладно. Ты понятлив.— Он отпустил Морозова. Морозов подумал, что бредит. «Не может этого быть. Он маленький, а такой сильный»,— мелькнуло в голове.

—Да, я маленький,— сказал тут Николай Иванович (Морозов раскрыл рот),— но всё это вполне реально.

И тут Николай Иванович раскрыл широко рот, и из него вырвалось пламя. Оно подожгло шапку, но человек сорвал убор и бросил в снег. Морозов остолбенел. Пламя прекратило бить изо рта, и Николай Иванович сказал:

—Надеюсь— ты понимаешь, что меня не следует огорчать. Иначе,— он провел невесть откуда взявшимся ножом по своему открытому горлу. Из артерии брызнула кровь. Но почти сразу же прекратила идти. Обладатель ножа обладал сверхъестественными способностями,— это Морозов усек. Он уже свыкся с мыслью, что и такое возможно.

—Я понимаю,— произнес Михаил.

—Чудненько,— пискнул Николай Иванович,— а теперь отправляйся в комнату и ложись спать. Я тебя найду, если ты понадобишься. И не предпринимай ничего без моего ведома. Ты знаешь, что случиться, если ослушаешься. Знаешь?

—Да.

—И что же?

—Я умру,— почти шепотом произнес Морозов.

—Не совсем так. Ты будешь мучиться от неизвестной пока зачаткам вашей медицины болезни. Мучиться страшно. Представь себе, что у тебя ни с того, ни с сего начинают кровоточить десны, литься из ушей кровь. И все это сопровождается рвотой. Приятно звучит?

—Нет.

—Зря. Это звучит приятно. Ты не прав.— И маленький человек легким движением руки рассек правую щеку Морозова.— Это для того, чтобы ты помнил меня и мое обещание. И вот еще что: я имею дурную привычку— свои обещания стараюсь сдерживать. Понятно?

Держась за щеку и чуть ли не плача, Морозов согласился:

—Понятно.

—Да не переживай так,— сказал Николай Иванович,— у меня рана похлеще.— Он повернулся правой щекой к свету, и Михаил увидел причудливый шрам в виде трезубца.

—Твоя рана затянется,— вновь сказал человек,— моя— никогда. Это— знак качества. И принадлежу к высшей лиге. Ты мне веришь?

—Конечно.

—Чудненько! Я пошел.— И тут Морозов едва не ослеп: на том месте, где стоял только что Николай Иванович, появился ослепительный красный столб горячего света. Так вспыхивает фотовспышка. Только свет держался секунд пять. И после с хлопком исчез, вызвав порыв ветра и взрыв так и не дожившей до своей смерти лампочки на столбу.

Морозов постоял еще минут десять, потом, придя в себя, поплелся в общежитие, где был обруган ночной вахтершей и где заснул, как только голова его коснулась подушки. Вахтерша стала третьей в списке кандидатов к отправке на тот свет.

Во сне он видел Николая Ивановича, который острым ножом вскрывал ему вены, который смеялся, и изо рта которого текла кровь. Но ни единого крика не сорвалось с уст спящего.

В комнате находились только двое: Гебриел и Виталий. Они ужинали, обмениваясь фразами по-латыни. Виталий был удивлен, что язык ему дался так легко. Он уже вполне мог поддерживать разговор. Пока они разговаривали, Виталию, наконец, удалось убедить барона обращаться на ты.

—Ты очень способный,— сказал по-латыни барон.

—Да уж,— ответил Виталий,— немецкий язык я учил с четвертого класса, а, кроме набора фраз, ничего не помню. Это сверхъестественное запоминание латыни— не моя заслуга.

Отпив из бокала вина, Гебриел сказал на это:

—Конечно не твоя— это твой дар. Если хочешь знать одну вещь о своем происхождении, то могу рассказать.

—Происхождении?— переспросил Серебряков.— Я происхожу из нормальной рабочей семьи.

—Нет, ты происходишь от весьма знатной фамилии.

—Что же тут знатного? Серебряков— нормальная фамилия. Даже, помнится, что ее носил один небезызвестный маньяк.